Два дня майор промолчал, на третий его прорвало.
      - Вы поймите, сестрица, - кричал в ответ на воспрещение говорить при лихорадке, - разгрузить нужно м"е мою память, не то она голову мне разорвет! А Митя художник, он, что скажу, все увидит глазами, ему это тоже на пользу.
      И действительно, Митя с жадностью забирал груз майоровой памяти и сейчас своими глазами видел, как двумя колоннами наши войска подымаются в вечных снегах. Те, что с Суворовым, напрямик, без обходов.
      - На каурой казачьей кобылке сам-то он ехал, - любовно повествует майор, - от леденящего ветра только и прикрыт, что своим знаменитым родительским плащом, шляпенка с полями вот-вот улетит.
      И не отстает от него некий старик, итальянец. "Переночевал я у него в долине и вроде как его оволшебил, вот за мной потянулся", - смеется фельдмаршал. И в добрый час, отличным проводником оказался. Без этого старика в пропасть нам загреметь. Потом обтерпелись, а спервоначала круто пришлось. Вообрази, Митя, дождь ливмя, ветрище с места сдувает; речонки итальянские вздуло в реки. То ли их вброд, то ли вплавь? Зуб на зуб не попадает. Подметки вмиг прохудились, за плечами груз. И все же пробрели мы в три дня семьдесят верст. Считай их за сотню. С ног валимся, а Суворову ль отдыхать? "Ошарашим врага наступлением. Штурм Сен-Готарда!" И повел нас. Ур-р-ра!..
      Сестра испугалась, что снова Дронин забредил, но он, счастливый, ее успокаивал:
      - Не в бреду - наяву я, сестрица, пусть русское сердце ликует. Взят Сен-Готард!
      И со всех коек ожившие раненые стали просить:
      - Не препятствуй, сестрица, пусть глотку дерет, ему здорово, и нам полегче.
      - В один-единственный день взят Сен-Готард, - с тихим восторгом продолжал Дронин. - Две атаки уже отбиты с большими потерями. Ночь спускается. Ужель ночевать под ногами врага? "Он ест, пьет, бахвалится, мы ж, как щенята, в сугробах. Впе-ред!" Взбодрил нас Суворов, и опять мы за камни, и лезем, и падаем. И что бы вы думали? Над французами, на самой вершине - вдруг наши, вторая колонна. Обошел Багратион.
      - А Чертов мост когда был? - спросил бледный прапорщик.
      - Наши скоры, а вам еще скорей подавай, - проворчал майор. - Чертов мост - это надо вообразить явственно, иначе одна только кличка в твоей памяти, как заноза, застрянет. И прежде всего все окрестное тому мосту надо увидеть. К деревушке Урзнер, скажем, - дорога, а поперек развалился утес. Сквозь него пробита дыра, по-ихнему - Урзнер-лох. Это коридор длины порядочной, а ширины - двум человекам едва разойтись. Выбежав на свет из этой дыры, дорога вдруг обрывается над самой бурной рекой. Как бешеная, так ворочает она камни и пену, что воды не видать, гул над ней - сущий ад. И вот над такой-то рекой - легонький мост, Поистине - черт его перекинул. Ходуном ходит, вот-вот сорвет его речка. Ледяные брызги его, как туманом, укрыли. А у самого выхода из дыры французы пушку установили да за Чертовым мостом два батальона, которых и вовсе нам неприметно. Вообразили картину? А ну-ка, не угодно ли через Урзнер-дыру, через Чертов мост?
      - Ужель перешли? - восклицали со всех сторон. Насладившись минуту произведенным впечатлением, майор торжественно произнес:
      - Первые с доблестью пали. Тогда Суворов отрядил сотни три по гладким скалам, где орлам гнезд не свить, чтобы ударили по скрытым французским батальонам, защищавшим выход из дыры. И ударили, А наши - мах по туннелю... Сомкнулись со своими - и на французов, как лавина; те дрогнули, отступили, Однако напакостили напоследок - Чертов мост разорили. Да разве нас остановишь в атаке? Дерев на провал навалили, долой с себя шарфы, связали бегом! А пока такая каша заварилась вверху, наши отряды внизу, по бешеной воде (tm)" вброд. Течение сбивает народ, а на смену упавшим новые. Перешли, Тут уж много легче нам стало, - освобождающе вздохнул Дронин, вновь переживая испытанное великое напряжение всех сил. - Скоро помельчали и вовсе отодвинулись горы, и до чего просторная долина- раскинулась перед нами. Словно с улыбкой, побежали леса, запестрели цветами луга, и вот уж рукой подать - цель наша, зеленый город Альтдорф. И хотелось же нам отдохнуть! Нет, не дал, - а Корсаков, осажденный Массеной? С помощью медлить нельзя. Вестей же о нем никаких. Опять путь ближайший через новый хребет. Темь вверху, темь внизу. В облаках движемся, каждый вдвое стал тяжелей - отсырели. Едва дотащились, как обухом по голове страшная весть, что Корсаков и австрийцы разбиты, отступили невесть куда, а мы окружены несметной армией Мас-сены.
      Всему виной проклятый гофкригсрат: предательски не дали мулов, и мы потеряли необходимые дни.." Теперь опять вообразите хорошо нашу позицию, чтобы поверить могли, что действительно единой силой духа Суворова были мы спасены. Австрийская помощь обманула кругом: вокруг озера Люцерна ходу нет, никого из союзных войск поблизости, ни провианта, ни патронов. Сухари размокли и сгнили, копаем коренья, кожу режем, ее на шомпол навернем, шерсть опалим и едим. А вокруг нас почти стотысячный враг. Уже генерал Массена прихвастнул, что денька через два нашего Суворова к себе ужинать привезет, и среди нашего офицерства пробежал шепот о сдаче. Вот-с какова ситуация.
      - А что он? Что Суворов?
      - Не дрогнул. Собрал военный совет. Вышел в фельдмаршальском мундире со всеми регалиями и речь сказал, одними простыми словами - суворовскими. Как перед смертью, пересмотрел всю кампанию, предательство австрияков, еще раз перешерстил их по заслугам и пришел к выводам: окружены, а сокрушать врага нечем. Назад - постыдно. Помощи ниоткуда, край гибели. А надежда? спросил сам себя. - На что у нас есть надежда? Промолчал военный совет. Суворов ответил сам: "Одна лишь надежда на мужество наших солдат. Русские мы..." - и заплакал.
      Плакал Митя, плакали молодые на койках, и, не стыдясь своих слез, закончил майор:
      - И от имени войска старый генерал Дерфельден ответил: "Веди, куда знаешь, всюду мы с тобой!"
      - Да, вот опять какое вышло положение, - продолжал о своем швейцарском походе майор Дронин, - позади нас тьма французов, от которых нам по одной лишь долине Муттенской вперед.
      Разделил Суворов войска: главный отряд двинул сам, а тому, что поменьше, задерживать приказал французов, чтобы дать нам уйти. Вот уж тут, ребята, настоящие пошли чудеса, их каждому надо запомнить, дабы поверить, что непреодолимого на свете нет ничего.
      Истощенные, больные, голодные, отогнали наши свежих французов, их превосходивших намного в числе. Задержали их хитростью. Послали швицкому магистрату будто заказ на продовольствие всему нашему войску, чем сбили с толку генерала Массену. "Вот дураки, - сказал он, - сами к нам лезут в полон! Пусть войдут, тут их и возьмем, нам это много удобнее, чем за ними охотиться!"
      А наши тем временем ночью тихонько вслед за своей главной колонной. Когда французы смекнули про обман - ан время упущено. Наши соединились с Суворовым. Догоняй! Устремились все по Муттенской долине к Гларису: там встреча с австрийцами. Подходим - никаких австрийцев. Генерала Линкена след простыл, и французы забрали Гларис. Нам одно: либо их побеждать, либо тут помирать. Дальнейшего хода нет. Во тьме кромешной пошли мы в штыки. Шесть раз из рук в руки переходила победа. Однако в конце концов - Гларис наш. И впервые горячего мы тут хлебнули. Ну-с, что прикажете дальше? Опять военный совет. Драться окончательно нечем, и спасать нам сейчас не австрийцев, которые преспокойно сами спаслись, а одну лишь свою многострадальную армию, попавшую в западню.
      - Последний ваш переход двадцать шестого сентября? - спросил подпрапорщик и тише добавил: - У меня брат там погиб.
      - Многие там погибли. Вышли мы к Сен-Готарду двадцать одной тысячью, а как перемахнули через последний хребет по имени Панике, нас осталось пятнадцать. Ох, этот последний хребет! Всю-то кампанию лихая погода, а тут просто взбесились силы небесные: такой снегопад, что тропинки вмиг занесло. Плакали, а побросали в пропасть последние двадцать орудий. Как людей, было их жаль. И вьюки с продовольствием туда же, только б солдат сохранить. Дело к зиме, обледенелые горы, мы в густейшем тумане гуськом... ,
      - А как же Суворов, - воскликнул Митя, - старый, больной?
      - Впереди на кобылке под казачьим седлом. Все долой с лошади рвется, хочет пеший идти, для примера. Самого лихорадка треплет. А два казачка его силком держат в седле. Как взбунтуется он, знай кричат, не пускают: сиди уж, сиди!
      Проводники разбежались, и полезли мы как на душу бог положил. А там уж в долину на собственных средствах. Сказать прямо - скатились на задницах. И вовек не забыть голос Суворова: "Русак - не тру-сак. Дойдем!" Дошли. Оглядел он своих оборванных, обмерзших, поистине чудо-богатырей и сказал: "Орлы русские облетели орлов римских!"
      Однако эти его последние слова мне уже передали в лазарете, где я долго в бесчувствии и в бреду находился. Это у Боденского озера, где наконец и дан был отдых войскам. Потом перевезли нас сюда, и вот с тобой, Митя, встретились.
      Рассказ майора о доблести русского войска, превы-сившей все человеческие возможности, потряс Митю. Последнее малодушие отошло, сменилось уже неизменным ровным и твердым состоянием духа. Он теперь был уверен, что найдет свое заветное дело. Вспоминал рассказы друга Карла Росси о том, как в минуты душевных крушений помогает ему мысль о непреложности и постоянстве навеки найденных законов математики. Ему такой отрадной опорой явился, в великом испытании его сил, образ Суворова, этого лучшего из встреченных им людей. В Петербург ему сейчас возвращаться не хотелось, и когда майор предложил устроить ему место помощника управляющего большим имением своих родственников Давыдовых - Каменки, находящегося в Киевской губернии, - Митя охотно согласился. Так хотелось в деревенской глуши, среди прекрасной природы, собраться с мыслями и присмотреться поближе к жизни крестьян. Он знал - теперь уже навсегда они стали его главной заботой.
      Внезапное появление Маши, которую он сейчас ждал меньше всего, чуть было не ввергло его в великое горе, разбившее вмиг так трудно добытый покой. Он, уверивший себя, что навеки от нее отказался, увидав ее любящей, свободной и прекраснее, чем когда-либо, понял, что его отречение самообман и никаким рассудком не истребима любовь! Но жертвы из жалости он принимать не хотел. Понадобилось много терпения, умной сердечности его верной невесты, чтобы Митя наконец поверил, что Маша приехала не из чувства жалости и долга, а по настоящей, крепкой любви! И в Каменку она обрадовалась ехать, не желая и слышать о столице, где было столько страданий и предстояло немало нежелательных встреч. Дронин к тому же обнадежил, что возможно устроиться в театрах киевском или полтавском или создать свою школу, что сулило несомненный успех.
      И наконец, последняя тяжесть сомнения и горечи спала с сердца Мити после того, как однажды на рассвете появилась в сером сумраке палаты, где он лежал, небольшая, еще похудевшая за тяжкий, только что перенесенный поход, такая бесконечно знакомая и дорогая фигура Суворова, Махнув рукой сопровождающим, чтобы не делали шума, он тихо подходил к раненым и больным, в немой скорби бессонницы застывшим людям. Отечески клал им на горячий лоб тонкую, худую руку, нагнувшись, что-то шептал - и вмиг яснели их взоры, и восторженно улыбались страдальцы от ласки великого Суворова.
      Подошел он и к Мите. От Дронина он уже знал все про Машу й про сомнения Мити. Он нагнулся так близко, что можно было рассмотреть, сколько новых мельчайших морщин избороздило его тонкое лицо. Глаза его, голубые, сейчас полные только большой доброты, едва глянули - всё увидели. Как отец, он сказал самое главное:
      - Ничего, Митя, жить можно и с левой. Еще лучше будешь жить. И с Машенькой благословляю тебя на работу и счастье. Верю - будет оно. Оба-то вы молоды. Не болтуны-пустобрехи, а люди. Так-то,
      И руку на голову положил - благословил,
      Одиннадцатого октября 1799 года Павел послал австрийскому императору Францу сухое, негодующее письмо, где виною несчастного поражения Корсакова ставил несвоевременный отход из Швейцарии союзных войск под начальством эрцгерцога Карла. Павел разрывал союз с Австрией. А в конце декабря собственноручно написал Суворову:
      "Обстоятельства требуют возврата армии, ибо виды венские те же. А во Франции - перемена. Идите немедля домой".
      Недоразумения между русскими и австрийскими верхами были столь сильны, так много накопилось у русских обид за обман и предательство, что на балу у сына Суворова, Аркадия, великий князь Константин выгнал вон группу австрийских офицеров.
      А когда -Суворову император Франц прислал умоляющий рескрипт повременить с уходом в Россию, предлагая неограниченную всяческую поддержку в случае возобновления войны, Суворов сказал его послу генералу Эстергази:
      - Над таким старым солдатом, как я, можно щи смеяться только один раз. Но был бы я слишком глуп, если бы позволил это сделать с собой и в другой,
      Я пришел к месту назначенного соединения и увидел себя оставленным. Я вашей армии не нашел.
      Павла изменническое отношение Австрии и ее желание загребать жар руками русских привели наконец в гнев, который пересилил его желание стать спасителем Европы.
      Кроме того, в европейской политике произошли крупные перемены. Когда начался швейцарский поход, Павел еще был полон решимости разгромить французскую революцию и предписывал Суворову: "Старайтесь произвести инзурекций во Франции", а сейчас, под влиянием иезуитов, он нашел формулировку для изумившей всех перемены его политики и сам первый в нее верил:
      - Я всегда склонялся тогда в пользу справедливости и долгое время был уверен, что она у противников Франции, ибо ее правительство угрожало всем державам. Ныне же, когда в этой стране скоро водворится король, если не по имени, то по существу, и наступит порядок, это меняет совершенно существо дел.
      Сейчас справедливость не может быть на стороне Англии, и в коалиции с ней неправильно долее пребывать, ибо Англия захватила остров Мальту и отказывается вернуть его Ордену. Все это было для Павла не только оскорблением личным, но и прекрасно им понятой угрозой государственной. И для того чтобы успешнее восстать против врага, теперь общего с Францией, Павел в декабре послал Суворову требование возвращаться домой.
      Суворов очень тревожился: какова-то будет оценка его похода, неслыханного по трудностям и солдатской доблести и вместе с тем совершенного как бы впустую, для выгоды одних лишь австрийцев, забравших северную Италию в свои руки. Но опасения оказались напрасными. Весь мир понимал, что причиною всех неудач были только австрийцы, а необычайная доблесть солдат и их полководца покрыла Суворова еще большей славой.
      Павел дал ему титул генералиссимуса всех сил российских и посылал очень сердечные, восхищенные письма: "Приятно мне будет, если вы, введя в пределы российские войска, не медля нимало приедете ко мне на совет и любовь",
      Или так: "Сохраните российских воинов, из коих одни везде побеждали, потому что были с вами, а других победили, оттого что они с вами не были".
      Европейские державы одна перед другой изъявляли восторги: кресты, награды, всеобщее признание несравненным гением тактики. Адмирал Нельсон писал: "В Европе нет человека, который любил бы вас так, как я".
      А ему хотелось одной глубокой последней простоты. Посетив могилу любимого и очень чтимого им полководца Лаудона, прочтя длиннейшую витиеватую латинскую надпись на его гробовой доске, он произнес:
      - К чему все это? Мне. пусть напишут просто: здесь лежит Суворов.
      В Кракове Суворов сдал командование Розенбергу, сам поехал вперед. Он уже чувствовал себя очень больным. Упало нечеловеческое напряжение, и здоровья не оказалось вовсе.
      Прощаясь с солдатами, не мог вымолвить слова от рыданий, солдаты плакали, понимая, что уже больше его не увидят. Ему было лестно знать, что сложена про него песня:
      С предводителем таким Воевать всегда хотим...
      Суворов, слабея с каждым днем, медленно двигался в Петербург. Ему было известно, что для его встречи выработан особо торжественный церемониал. В Нарву будут высланы придворные кареты. При его въезде в столицу колокольный звон, пальба из пушек. И в Зимнем дворце для него апартаменты. Все это как-то тешило старика, ласкал душу наконец полученный заслуженный почет. Здоровье же становилось все хуже. Пришлось задержаться в Кобрине. Император отправил к нему лейб-медика. Старые раны его открылись, страдания были очень тяжелые. И вот тут-то настиг его последний, жесточайший удар, нанесенный императором. Двадцатого марта Павел отдал повеление:
      "Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел в корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии",
      Тяжко больному Суворову прислан был с курьером грозный запрос о том же дежурном генерале с приказанием немедленно уведомить, что побудило его сделать подобное нарушение воинских правил.
      Суворов был потрясен. Вынув недавние письма, полные восхищения и любви, он сличал их с последним письмом и недоумевал. Ему известно было также, что Ростопчину при свидетелях Павел сказал: "Я произвел его в генералиссимусы, это много для другого, а ему мало: ему быть ангелом".
      Что же случилось? Поводы были пустяковые, а причина глубокая и очень давняя. Быть может, Павел думал, что Суворов не доедет до Петербурга, умрет в пути и созданные для Европы слухи о триумфальной встрече не надо будет осуществлять. Но когда еще раз богатырский дух Суворова восторжествовал над смертельной болезнью и он, полуживой, но владеющий всем своим разумом и волей, придвинулся к столице, воздать ему действительно все обещанные почести с колокольным звоном, с пушечной пальбой стало для Павла немыслимым. Это значило признать свою возлюбленную прусскую систему побежденной, это значило зачеркнуть себя самого.
      Как нарочно, произошла тяжелая история с цесаревичем - так велел именовать Павел второго сына за доблести, проявленные в итальянских походах и самим Суворовым засвидетельствованные.
      Цесаревич был встречен восторженно. В его честь даны были особые празднества, на Эрмитажном театре сыграли "Возвращение Полиоклета", а отец отличал его перед Александром.
      Как-то Павел, в веселом настроении духа, разговорился с сыном об удобстве предписанной им одежды солдат и спросил:
      - А что вам всего боле оказалось в итальянском походе на пользу?
      Константин, еще полный суворовской выучки и к тому же введенный в заблуждение веселостью отца, ответил простодушно:
      - А пользу нам сослужили одни лишь унтер-офицерские алебарды, поскольку они были деревянные и длиной более сажени, - ну и дрова! Погрелись мы в ледниках этими алебардами.
      Павел смеяться перестал, однако без гнева приказал сыну представить ему рядового, одетого, как он находит удобней.
      Константин представил. Оказалось, что форма напоминала последнюю екатерининскую, упрощенную Потемкиным, которую одобрял и Суворов.
      - Вон с глаз моих! - прокричал Павел сыну и тотчас загнал его вместе с женою в холодный дворец в Царском Селе, где сидели в комнатах в теплой верхней одежде.
      Констянтин злобно сказалг
      - Суворову завидует отец. Ныне будет преследовать всех, кто с ним отличился в походах.
      - Дурак и мальчишка, - отозвался Павел, узнав про эти слова. - У цесаревича трактирные рассуждения. Душе моей зависть чужда. А того он не смыслит, что вся боль моя от посрамления великой системы? Она одна может удержать в повиновении русский народ...
      После столкновения с сыном Павлу не остановить было мыслей о том, что Суворов втоптал его гатчинскую систему в грязь: ославил на весь мир! И вот едет он, победитель, пример всем военным. Да ведь он разложит все войско. Недаром столь лукаво выставляет против Фридриха самого Петра Великого, будто сказано у него в уставе воинском: "Офицерам потребно рассуждать, а не держаться яко слепая стена".
      Втайне Павел никогда не переставал питать к Суворову вражду, доходившую до мелочей. Так, дав ему по необходимости княжеский титул, не разрешил именовать его светлостью, как Безбородко и Лопухина. И сейчас с каждым часом вражда эта росла. Если Суворов останется жить, окруженный всеевропейской славой, он, конечно, станет еще дерзновенней по своим взглядам на войско, он - генералиссимус, начальник всех военных сил! Одним своим почетным пребыванием в столице он расстроит военную систему, созданную с таким трудом. Ей отдана с юности, с гатчинского изгнания, вся жизнь. Недопустимо.
      И в таком случае, если он не умер вовремя, пусть приедет не в славе и почести, а как опальный, как ослушник императорских уставов. Пусть осуждает вся Европа - всё лучше, чем суворовское торжество. В священном споре о том, как управлять самодержцу вверенной богом страной, решающее слово должно принадлежать не генералиссимусу, каким-то диким волшебством одержавшему противу всех воинских правил победы, а тому до мелочей доведенному порядку, который угоден не только ему, Павлу, - самому богу. А тут кругом еще шепоты о поражении приверженцев гатчинской системы - разбитого Корсакова, и взятого позорно в плен со своим войском Германа, того, кто приставлен следить за Суворовым. Оба разбиты наголову. Суворову же въезд с колоколами и пушками? Нет, не бывать тому.
      И вот новый приказ:
      "Его величество с неудовольствием замечает по возвратившимся полкам, сколь мало приложено старания к сохранению службы в том порядке, как бы его императорскому величеству было угодно, и, следственно, видит, сколь мало они усердствовали в исполнении его воли и службы".
      - Это моим-то великомученикам? - усмехнулся Суворов. - Ему, видно, косы дороже голов.
      А через несколько дней еще прибавка к выговору.
      "Во всех частях сделано упущение: даже обыкновенный шаг нимало не сходен с предписанным уставом".
      - Так, - ухмыльнулся Суворов. - А все же история нам запишет и нас немало почтит за то, что не каким шагом, а на собственной заднице мы в Швейцарии с гор в бездну съехали и тем честь русского войска спасли.
      Донесли. И еще те слова, что, покачав седой головой, с великой горечью произнес:
      - Слов нет - важен руль. А куда важнее рука, что рулем управляет.
      Двадцатого апреля Суворов тихим ходом въехал в Санкт-Петербург. Встречи не было никакой. Надо было сразу подчеркнуть, что прибыл не покрытый всемирной славой полководец, а не угодивший государю строптивый подданный, которому надлежит строгий ответ держать за свое дерзновение.
      И не успела карета с умирающим приехать на Крюков канал в дом его родственника графа Хвосто-ва, как доложили курьера от государя. Словно сам пугаясь своего мелочного и низкого гнева, торопился Павел добить врага. Прислал глупое запрещение:
      "Генералиссимусу князю Суворову императорский дворец посещать возбраняется".
      Умно, почти весело улыбнулся Суворов и сказал, слабой рукой указывая на свое безжизненное, умирающее тело:
      - Куда мне во дворец? И для малой нужды уж не встать.
      И, словно отмахнувшись от злой суеты мира, соединив свой возвышенный дух с одним любимым делом и войском, Суворов стал медленно умирать.
      Он часто терял сознание, когда же приходил в себя, опять был жив духом, устремлен к одной своей цели: победе оружию русскому. Исправлял ошибки прошедшей кампании. Рвался все в Геную, куда не пустил его в свое время гофкригсрат и что могло бы изменить весь характер похода. Просматривая со стороны, со всей строгостью, собственный жизненный путь, осудительно сказал:
      - Гонялся за славою - все мечта.
      Долго молчал, закрыв глаза, почти не дыша, - не легко брала его смерть. Наконец словно подвел окончательно итоги своих трудов, упований, всего богатого наследства, оставляемого потомству, и, как бы передавая себя в историю, произнес:
      - Как раб умираю за отечество.
      Суворов умер в полдень шестого мая 1800 года. Вокруг дома тотчас выросла толпа народа - все плакали, все нелицемерно любили его.
      Державин отозвался взволнованной лирой:
      Всторжествовал - и усмехнулся Внутри души своей тиран, Что гром его не промахнулся, Что им удар последний.дан Непобедимому герою, Который в тысящи боях Боролся твердой с ним душою И презирал угрозы страх.
      Армию охватила глубокая, безнадежная скорбь. Солдаты знали, что потеряли отца и полководца. В "Петербургских ведомостях" же не было напечатано ни слова ни о смерти, ни о похоронах Суворова.
      Воинские почести велено было воздавать рангом ниже, не как генералиссимусу, а как фельдмаршалу,
      В погребальной церемоний участвовали толькб армейские части. Гвардия назначена не была - будто бы вследствие усталости после недавнего парада.
      Мите казалось - он похоронил родного отца. Скорбь его и Маши была беспредельна. Так еще живы были в памяти веселые дни в Богемии по пути на родину, дни отдыха после нечеловеческого похода, после ранения, после отчаянных часов отказа от личной жизни и любви. То Митя видел Суворова как живого, впереди всех на старой любимой его кобылке, в родительском плаще, готового ринуться в снежную бездну или укреплявшего соленой шуткой, вызывавшей грохот смеха, подобный обвалу, своих ослабевших от изнурения чудо-богатырей. Видел его перед взятием Нови, когда вдохновенная воля его источала энергию почти зримую, как стрелы молнии, и ею зажгла все войско и свое и союзное. Вспоминал и иное: как он вошел в чуть освещенный рассветом лазарет, в его палату, и склонилось над его койкой необыкновенное лицо с глазами, блистающими голубизной и добротой. Митя чувствовал, что навеки связана его жизнь - как в беде, так и в большом счастье союза с Машей - с этим необычайным полководцем-отцом. И оправдать надо его аттестацию: "Вы с Машей не пустобрехи-болтуны, а люди".
      "Клянусь... оправдаем".
      Так мысленно обещал Митя Суворову, не стыдясь слез своих и детской сыновней любви,
      У Воронихина собрались провожать Митю с женой, уезжавших в Каменку, немного близких друзей. И было так странно, когда в этом тесном кругу появилась вдруг Катрин Тугарина.
      - Мне так захотелось, - сказала она застенчиво и непривычно просто, мне захотелось, Машенька, еще раз увидеть вас и познакомиться с вашим мужем.
      Катрин протянула руку Мите и, повернувшись к Карлу Росси, спросила:
      - Ведь это тот самый Митя, друг ваш?
      - И ваш, если позволите, - низко кланяясь и целуя ей руку, сказал Росси.
      - О, мы вас никогда не забудем, - воскликнул Митя, - ведь нашим счастьем обязаны мы только вам.
      - Нет, нет, - прервала, зардевшись, Катрин, - прежде всего самим себе, своей благородной любви, которая дала такой всем нам урок. - Она смешалась, ви-новато глянула на Карла.
      Карл близко подошел и спросил, понизив голос!
      - А ваша собственная свадьба когда?
      Он старался сказать как можно бесстрастней, но легкая краска и опущенные дрогнувшие веки его выдали.
      Катрин все так же просто, без прежней игры, ответила:
      - Я отказала Игрееву. Я с отцом моим на днях еду в Италию, должно быть надолго.
      - Как рад я... - против воли вырвалось у Карла. Катрин протянула ему руку, крепко пожала и, глядя ему прямо в глаза, без кокетства сказала: " Благодарю вас за эти слова.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Смерть Суворова, постигнутого внез-апной опалой Павла, особенно взволновала всех близких ко двору. Этот капризный переход Павла от величайших похвал к мелочной придирчивости, оскорбительной для великого полководца, возмутил его почитателей и даже равнодушных. Неуверенность в завтрашнем дне еще увеличилась, истерзала всех страхом и ускорила враждебное Павлу объединение. Никто не желал разбираться в смягчающих обстоятельствах, превративших этот характер в "чудище деспотизма", как о нем писали иностранцы.
      Ненависть к Павлу особенно усилилась после того, как устранено было коварными наговорами бескорыстное влияние Нелидовой. Это произошло в дни московской поездки и встречи с новой фавориткой - Анной Гагариной.
      - Почему меня в Москве так любят, а в Петербурге словно боятся? наивно спрашивал Павел, принимая восторги москвичей, еще не запуганных, как петербуржцы, каждодневным стеснением узаконенных выше инструкций, дабы и частная жизнь обитателей шла по-фридриховски, по-нашему - по-гатчински...
      Ловкий, кем следовало наученный, Кутайсов отвечал, что в Петербурге все злое приписывается государю, а все доброе "эти дамы", государыня и Нелидова, считают делом своих рук.
      К слову сказанными намеками Кутайсов все время внушал Павлу, что он является игрушкой в руках Нелидовой и жены. Павел пришел в неистовство и твердо решил принять меры, пресекающие всякие разговоры о порабощении его воли.
      По своем возвращении Павел дал при первом же случае очень резко понять Нелидовой, что он "на ио-мочах" водить себя больше ей не позволит. И скоро огорченный вчерашний "ангел-хранитель" вместе с отставленным петербургским губернатором Буксгевде-ном уехали в замок Лоде. Отдален был также со всею семьей очень преданный Павлу его друг детства Куракин - все теми же происками новой партии, вступающей в силу.
      Во главе ее стояли два человека немалой энергии и дарований: Никита Петрович Панин и, ганноверец по просхождению, Пален. Вице-канцлер Панин, человек европейской складки и основательного образования, утратив все надежды на возможность руководить болезненным непостоянством мыслей и поступков Павла, грозящих, по его мнению, гибелью России, решил всеми силами способствовать его устранению от власти.
      За несходство взглядов на внешнюю политику, а также за противопоставленную капризным прихотям государя большую последовательность и силу характера Панин был сослан. К тому же дерзновенное остроумие Панина, на которое, казалось, ему давало право совместное воспитание в детстве с государем, было нестерпимо для Павла. Рассказывали, что не так давно Павел, остановившись перед портретом Генриха Четвертого, с горечью воскликнул:
      - Счастливый государь, он имел друга в таком великом министре, как Сюлли. У меня ж его нет.
      Уязвленный Панин тотчас нашелся сказать:
      - Будь только ты Генрихом Четвертым, найдутся и Сюлли.
      Первый свой заговор Панин составил вместе с адмиралом де Рибасом, но тот внезапно умер, Панин же принужден был отправиться в ссылку. Но и в отдалении от столицы Панин замыслов своих не оставил. Он оказывал сильное влияние на единомышленника своего графа Палена, которому настойчиво советовал возможно скорей подобрать надежных и крепких помощников.