Михайловский замок

      Карл значился в бумагах - пасынок Лепиков; так он был записан и дальше на службу при дворе.
      После особого успеха поставленных Лепиком балетов собственного сочинения - "Амур и Психея", "Прекрасная Арсена" - ему предоставлена была, к зависти всех прочих актеров, "безденежно" ложа третьего яруса и наивысший оклад.
      Феликс Лепик дремал в большом кресле на собственной террасе, а несколько поодаль стоял мальчишка-казачок с длиннейшим чубуком в руках. Вся фигурка казачка выражала большое напряжение. По опыту он знал, что если промедлит минуту, чтобы поднести барину, едва он проснется, раскуренную трубку, - размашистый удар по спине этим самым, вырванным из рук, чубуком будет ему назиданием. Казачок не переставая дул на тлеющие угольки, Лепик мирно похрапывал, и черные усы его, отпущенные за лето, пока он не танцевал, а только писал балет, вздрагивали, как у таракана. Нос был горбатый, римский, а брови, как намазанные густой черной краской, полукружием обегали закрытые веками глаза. Одет Лепик был пестро, словно фазан: шелковый халат с разводами, на голове красная феска, узорные шитые туфли на босу ногу.
      Сон отчима был чуток. Еще сладко храпел его римский нос, как внезапно приоткрылся карий глаз, с любопытством оглянул Карла, и Лепик прокричал тенорком: - Пасынка бог послал! С чем поздравить?
      Он вскочил с кресла, легко подбежал к Росси- и скороговоркой намешливо сказал:
      - Веночки, беседки, гирлянды цветов - дамское занятие, дамское... Не вижу для вас в том много чести - не в садовники вас готовили.
      Карл что-то хотел возразить, Лепик не дал, сам продолжал, махая руками:
      - Говорят, ваш учитель Бренна, как на осле, на вас воду возит... Вашими руками жар загребает. Постоять за себя не умеете. Ну, с чем пришли? Есть до меня дело? Говорите скорей, я сейчас примусь за работу.
      Лепик выхватил у подскочившего казачка свой чубук, кинулся обратно в кресло и скоро исчез в клубах дыма, как сказочный волшебник.
      Воспользовавшись минутой, когда отчим, занятый делом, принужден был помолчать, Росси, памятуя просьбу Мити, сказал:
      - С моей матерью танцует в вашей постановке некая Машенька, именуемая за грацию Сильфидой. Она в кордебалете...
      - Знаю Сильфиду и первый ее одобряю, - сказал важно Лепик. - Ну и что же, ты влюблен?
      - Она невеста моего приятеля Мити, одного из младших учеников наших. Он просил меня узнать, есть ли надежда получить ей вскорости сольное выступление?
      Лепик вынул изо рта чубук и рассмеялся.
      - Как раз вчера получила. Из-за ее упрямства твоя мать разбила два хороших стеклянных стакана, пока наконец убедила Сильфиду. Маша свое счастье поняла и сделала то единственное, чего не хотела делать: по приглашению нашего князя Игреева с ним поужинала наедине. А сегодня я получил предписание дать ей партию Амура,И если твой приятель не будет дурить, эта Маша от щедрот князя скорее добудет себе вольную сама, нежели ожидая, до седых волос выкупа от жениха. Убеди этого Митю... Жизнь есть жизнь!
      - Как можете вы так говорить? Вы ничего не понимаете в таких людях, как Митя...
      Лепик заклектал опять птичьим смехом, потом выпучил страшно глаза и крикнул:
      - Умная рыба ищет, где глубже, умный человек - где лучше! Здешняя русская пословица есть истина, а жизнь есть жизнь. Это надо понимать, а вы тоже не понимаете. Почему вы наотрез отказались учиться танцам? Вы отказались от своей фортуны. О, если бы вы таццевали!
      Лепик ловко бросил подскочившему казачку свой потухший чубук.
      - Если бы вы танцевали, вы могли бы стать наследником славы вашей матери и моей... да, моей славы.
      Лепик хлопнул небольшой растопыренной рукой по шелковым разводам выпиравшей грудной клетки и поднял голос, как актер высокой трагедии;
      - Если бы вы танцевали, я бы мог вас вполне назвать своим сыном. Но молодой человек, рисующий беседки, цветочки, веночки, вместо того чтобы посвятить себя благородному богу движения, - мне не может быть сыном.
      - И желания особого к тому не имею, - сказал холодно Росси.
      - Предерзкий негодяй! - вскричал гневно Лепик. Брови его, черные и толстые, как пиявки, вздернулись кверху, щеки побагровели, римский нос побелел.
      Карл круто повернулся и пошел в свою комнату переодеться.
      - Осел!.. - крикнул ему вдогонку отчим, кидая на пол ноты, пепельницу, черешковый чубук, вырванный у перепуганного казачка, и с нарастающим гневом продолжал: - Пудель любит танцевать... Лошадь любит танцевать... Одного осла надо стегать, чтобы он танцевал. Но и осел танцует... Вы - хуже осла.
      Не найдя больше достойных для утишения своего гнева предметов, Лепик дрыгнул ногой и послал далеко в коридор, через незакрытую дверь, свою туфлю с босой ноги.
      Казачок, как собачка, стремглав кинулся к туфле и водворил ее снова на ногу барина.
      Вдруг Лепик сразу охладился, взял в руки карандаш и, как ни в чем не бывало, стал им выстукивать такт и напевать что-то, черкая в нотах.
      А Карл, нарядный, красивый, полный мечтаний о восхитительной Катрин, желая, чтобы его не увидел отчим, черным ходом направился к парадному месту.
      Карл шел и думал о том, как он встретится с Катрин. Вероятно, она уже знает, что его не будет на парадном торжестве. Конечно, она не сочтет это для него унижением. Сколько раз сама ему говорила, что таланты выше всякого происхождения. Да, одной ей, восхитительной Психее, хотел Карл рассказать о том, что пережил недавно ночью у памятника Петра. Рассказать, как ему, великому всаднику, и самому себе дал обет - сделаться первым в мире зодчим.
      И, взяв ее прекрасную руку, он ей скажет:
      - Быть может, вы, Катрин, никому не отдадите вашу свободу, пока я этим зодчим не стану?
      Или нет... зачем так долго ждать? Быть может, довольно ему только вернуться из двухлетней поездки в Италию, куда повезти его хочет Бренна. И когда он, как Баженов, привезет из Рима и Флоренции признание его высоких успехов, - с ее умом, свободой взглядов, ужели она сама не скажет смело отцу:
      - Я люблю этого художника. У него большое бу-ДУЩее...
      И отец-вольтерьянец благосклонно ответит;
      - Как вы оба можете сомневаться в моем согласии?
      Так юношески мечтая, наслаждаясь медовым запахом лип, Карл вдруг приметил в конце темной старой аллеи два белых платья. Как узнать, кто эти гуляющие так близко от дворца? Карл, чтобы остаться самому незримым, когда белые платья с ним сравняются, спрятался за скамью, укрытую кустами жасмина. В просветы ветвей вдруг мелькнули голубые ленты, как дымок завился белый газовый шарф, и обе женщины, смеясь, кинулись вперегонки к скамье. Это была Катрин со своей замужней подругой Аделью.
      Насмеявшись, они продолжали прерванный разговор, и вдруг Катрин назвала его по имени. Она сказала:
      - Какое же благополучное разрешение судьбы любезного Дарла Росси вы придумали, дорогая Адель?
      Адель, смеясь, вынула из ридикюля книжку в сафьяновом переплете:
      - Это наш женский оракул. Здесь советы на все случаи жизни и на самые тайные наши желания. Откроем заветную главу...
      - Я хочу прочесть сама. - Катрин потянула книжку.
      - Только читайте вслух, ведь в вашем деле заинтересована и я, - лукаво сказала Адель. - Начинайте отсюда. Это подходящий для наших разговоров анекдот прошлого времени.
      И Катрин прочла:
      - "С некоей мадемуазель Дюшатель случилась беда, неприятная для девицы высокого положения в свете. Она влюбилась без ума в красивого гувернера своего младшего брата. Молодой человек отвечал ей пламенной взаимностью. Каролина - так звали девицу - таяла на глазах своих родителей и знакомых, молодой человек, на ее счастье, был робок".
      - Ну, разве это не ваш случай, Катрин? - всплеснула руками Адель. - Но продолжайте, разрешение ваших мук через несколько строк.
      - "Старшая сестра Каролины, опытная в сердечных делах баронесса Д., приласкав сестру, ей тихонько сказала: "Я вижу все, дорогая, но помочь вашему горю вы легко можете сами. Скорей примите предложение старого маркиза де Зет, вы станете несметно богаты, и, так как сейчас у нас в моде книжки Жан-Жака Руссо, вы даже подниметесь во мнении света, если вашим любовником станет красавец бедняк. У меня же для вас и для вашего милого всегда найдется уютный приют..."
      - Но ведь это решение времени прошлого, - сказала Катрин, - и я думаю...
      - Это решение бессмертно, - прервала Адель. - Время только вносит маленькие внешние изменения. Сейчас не только вам надо выйти замуж, но и Карлу жениться на какой-нибудь титулованной, чтобы быть принятым в нашем обществе по праву; руссоизм не в моде, и бедный зодчий списка ваших побед не украсит. Я, конечно, возьму свою долю, - тонко улыбнулась Адель, - но зато отлично сосватаю вашего Карла...
      - Хорошо, если б на глупом уроде, - подсказала насмешливо Катрин. - Но как вы мыслите вашу долю?
      - О, я не оригинальна, помирюсь как раз на том, чего хочет от своей младшей сестры предприимчивая баронесса Д. Прочитайте...
      - "Чтобы все между нами было без облачка и претензии, - сказала старшая сестра, привлекая в объятия свою- младшую, - уговоримся сейчас: иногда вместо тебя встречать его буду в гнездышке - я".
      Карл, сдерживая дыхание, смотрел на мелкие золотистые кудри Катрин, на ее детскую шею... Психея. Что ответит она?
      Катрин сказала тем спокойным, чуть насмешливым тоном, который всегда так казалось Росси - таил в себе и свободу ума и благородство поступков:
      - Я принимаю все ваши условия, мудрая Адель.
      Она тихо засмеялась, и ее голубая лента, взметнувшись далеко за куст жасмина, шаловливо чуть скользнула по щеке Карла.
      Карл рванулся, толкнул нечаянно дерево, под которым сидели Катрин и Адель. На них посыпались листочки и сучья, они вскрикнули и, как лани, помчались далеко по аллее.
      Карл, не прибавляя шагу, по внешности спокойно двинулся к месту сожжения костров, но, погруженный в странное оцепенение, вдруг спутал тропинки и не зная как, очутился перед крепостью Бип.
      Там шла какая-то возня. Он вздрогнул, сразу не понял, потом сообразил: после вечерней зори подымают игрушечный подъемный мост.
      Несуразная средневековая подделка. Как сравнить эту безвкусную нелепицу с той совершенной Камероновой постройкой, которую Павел приказал здесь разрушить? Это грубое зачеркивание произведения большого мастера, эта возведенная на его месте тяжелая, как солдатский прусский сапог, крепость сейчас вдруг до слез оскорбила его.
      Не так ли всё в жизни? Не так ли она, Катрин, его Психея, растоптала его любовь? Она, конечно, выйдет замуж с расчетом и спокойно отдаст руку тому, с кем выгодно вступит в сделку ее вольтерьянст-вующий отец. А после, как все... заведет салон и займется игрой в любовь. Неужто эти умные глаза, этот рот, сладостно изогнутый, эти движения, полные грации, - одна оболочка, прикрывающая пустое и грубое сердце?
      Карл стоял, недвижно прислонившись к большой березе. Ему казалось оборвалась его жизнь. Час тому назад он в полноте радости и надежд погрузился мечтами в воображаемый, полный чувств, разговор с Катрин, и вот через миг, как при землетрясении, пред ним вдруг разверзлась на месте цветущего сада бездонная пропасть. Страшные речи возлюбленной, которые он только что услыхал, обличая холод ее сердца и раннюю развращенность, убили его любовь. Карл плакал и не замечал, что плачет. Он пришел в себя, когда вблизи пробили башенные часы, и привычка к ответственности за работу заставила вспомнить, что нельзя терять времени.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Карл Росси, слегка запыхавшийся от быстрой ходьбы, но подтянутый, точный, каким всегда был в работе, появился на парадном плацу у костров, сложенных в клетку, из чистых, стройных березок. Белоснежные, с черными отметинами, они издали казались мантией из горностая.
      Рабочие подкатили целые тачки великолепных цветов: во множестве были здесь розы орхидеи и стойкие декоративные циннии...
      - А я уже боялся, что мы запоздали, - сказал Митя, - увлеклись с садовником. Вот принимайте, Карл Иваныч, тут все оранжерейные богатства на выбор для вашего мадригала. Затем... Но что с вами? Не случилось ли чего? с беспокойством глянул Митя на вдруг побледневшего, как от сильной внезапной боли, Карла.
      - Нездоровится что-то, - отрывисто сказал Рос-си. - Сейчас не до разговоров, Митя, как бы нам не опоздать.
      И Росси стал распоряжаться окончательным украшением костров. Когда окончили, Митя отбежал, чтобы прочесть по цветам обещанный Катрин мадригал, но, хотя он отлично проштудировал "язык цветов", - ничего не получилось.
      - Как же у вас тут построен стишок, Карл Иванович, - постичь не могу... Либо эти лилии не у моста, либо шарлаховый тон тех бутонов... Уж нет ли ошибки?
      - Читать здесь совершенно нечего, Митя, - спокойно ответил Росси, мадригала нет и не будет.
      И, поймав безмолвный вопрос в глазах друга, предупреждая его нескромное любопытство, поспешно добавил:
      - Я навсегда желаю забыть имя той, кому были предназначены стихи.
      Митя слушал и укоризненно молчал. Росси, вспыхнув, поспешно добавил:
      - Поверь, Митя, основание есть... Не спрашивай, не поминай мне ее...
      Карл вдруг смешался. Он вспомнил, какой ценой Маша-Сильфида, невеста Мити, получила наконец сольную партию. Неужто сказать ему?.. Нет, он не мог нанести другу сердечную рану, так схожую с той, которую только что в аллее старых лип нанесла ему Катрин. Не глядя на Митю, он смог только вымолвить:
      - Твоя Маша, сказал отчим, сегодня танцует с моей матерью в здешнем театре. Кажется, роль Амура...
      - Извещен уже ею... - блаженно улыбаясь, сказал Митя. - Умудрилась цидульку мне прислать: назначила свидание после танцев, у Аполлона... И просьба моя к вам, Карл Иваныч: придите туда же, когда зажгут фейерверки. Нам оттуда все будет видно превосходно, а я хочу в вашем присутствии взять торжественное обещание с Маши, что она будет меня ждать непоколебимо среди всех соблазнов. Чай, теперь их у нее прибавится... Не подумайте плохого о Маше, Карл Иваныч, я по-прежнему в ней уверен. Но именно ваше присутствие как свидетеля - это новый шаг, закрепляющий пока духовные наши узы. Мы оба вас ценим безмерно, вы мне - как старший брат.
      Росси глянул в добрые восторженные глаза Мити, крепко пожал руку и горько подумал: еще немного часов - и конец его радости.
      - Да, Митя, я непременно приду к Аполлону.
      - Карл Иваныч, я оставшиеся белые розы отдам вечером Маше - ведь можно?
      - Конечно, Митя, отдай...
      Послышался звук трубы - сигнал для общего сбора на празднество. Росси и Митя быстрым шагом пошли к дворцу.
      Эскадрон копной гвардии был уже размещен по пути следования на парадный плац. Кавалеры и командоры, приехавшие из Петербурга, в супервестах прошествовали по два в ряд.
      Павел под звуки труб и литавр в большой тронной зале дворца занял вместе с женой места на троне. Великий сенекал Нарышкин, чья должность соответствовала гофмаршальской, поднес Павлу на золотом блюде факел. Пажи вручили факелы всем прочим, и процессия двинулась к кострам.
      Росси хорошо видел издали всю церемонию сожжения костров. Процессию открывал церемониймейстер Ордена, тот самый, который его вычеркнул из списка. Сейчас его незначительное, мелкое лицо было важно, и сам он в нарядном облачении как будто стал выше ростом и дороднее.
      За ним, по два в ряд, начиная с младших чинов, шли капелланы. Кто-то из толпы людей, стоявших сзади Росси, скрытый уже наступившей темнотой, отчетливо называл чины и достоинства, с особенным удовольствием выговаривая трудные, никому не понятные звания:
      - Вот эти расшитые, с лентами - кавалеры Большого Креста, а те конъюнктуальные капелланы... кавалеры по праву российского приорства свои, русские, они от государя направо, а католики с левой стороны.
      И заспорили, что почетней: правая.рука, десница, старше левой, но зато левая ближе к сердцу.
      Вся процессия, торжественная и нарядная, три раза обошла вокруг девяти костров. Росси знал, что для большинства придворных эта церемония была смехотворна, и даже вечный страх перед внезапностью гнева государя сейчас не мог сдержать то тут, то там насмешливых улыбок и перемигивания.
      Но большинство пыталось истово исполнять ритуал, как службу, как новый вид фрунтовой повинности. И только один император, в роскошном облачении, в тяжелой короне на полысевшей голове, высоко подняв курносое лицо, с вдохновенной молитвой смотрел в небо. Он веровал в спасительную силу обряда мальтийских рыцарей.
      Когда император остановился, великий сенекал взял из рук его факел, зажег его и вручил ему обратно. Камергеры подошли к членам совета, и когда огни вспыхнули у всех, Павел возжег первый костер.
      Мария Федоровна, княжны, придворные девицы и дамы смотрели на торжество из роскошной палатки черных, белых и красных полос.
      Вечер был прелестной нежности, без ветерка, и с веселым треском горели костры. Купы дерев, искусно расположенных Камероном, живописно освещались живыми языками пламени. Вдруг взвились разноцветные ракеты и, добежав до середины потемневшего, но еще прозрачного неба, как бы завидя оттуда покинутую отчизну, стремглав упали в веселые воды Славянки. Император, отстояв, сколько полагалось по ритуалу перед пламеневшими кострами, пошел садиться в золотую карету. Сквозь стекла ее, в которых дрожали багровые отсветы, Росси видел все то же лицо, застывшее в экстазе, и золотую корону в бриллиантах.
      Росси в раздумье тихо шел по тропинке к храму Аполлона и невольно остановился, когда ему путь пересекла Катрин. Она была одна и, видимо его давно заприметив, с намерением здесь поджидала.
      - Ваши цветы на гирляндах ни по какой азбуке мне ничего не сказали. Отчего же вы не держите обещания? - сказала Катрин кокетливо, но с заметной досадой.
      Карл ответил ей холодным, отстраняющим голосом, сам себе дивясь, куда вдруг ушло недавнее чувство:
      - По вашей вине у меня пропала охота сказать вам что-либо не только на языке цветов, а простыми словами...
      - Какая немилость, - насмешливо сморщила губы Катрин. - Что же, в вашем сердце другая?
      - Во всяком случае - единственной в моем сердце больше никогда не будет. Вы меня излечили навсегда. Как у всех, у меня отныне будут многие... но не одна.
      - Что за дерзости... чем они вызваны?
      - Извольте, скажу - и на этом мы кончим. Несколько часов тому назад я в старой липовой аллее собственными ушами слышал, как вы с вашей подругой торговали моей персоной. Вы с ней условились поочередно играть со мною в любовь, предварительно женив меня на титулованном уроде...
      - Так это вы обрушили на нас целый водопад листьев и сору? - Катрин несколько смущенно засмеялась, все еще не веря серьезности Карла. - Месть дикаря. Ваш вкус надо развить... Хотите, я этим займусь?
      Карл церемонно поклонился:
      - Я предпочитаю руководствоваться вкусом собственным.
      - Но, Карл, вы не так меня поняли...
      Катрин впервые и очень нежно назвала его по имени, но Росси, поклонившись ей еще раз, не оглядываясь направился к колоннаде Аполлона.
      Статуя Аполлона стояла в двойном круге благородных дорических колонн. Мягкое журчание каскада, большие камни, поросшие мохом, - всё вместе, овевая поэзией, переносило в древние века оживленной богами природы,
      Карл Росси шел и думал, что как у него, так вот сейчас рушится и первая любовь его друга - Мити. Успел ли он отдать белые розы невесте?
      Развалины Аполлонова храма освещены были луной, и не мог Карл не подумать, насколько этот серебряный вкрадчивый свет благородней разноцветных огней только что отгоревшего фейерверка.
      Чуть голубели, светились фосфорным светом колонны старого дорического ордена, и среди них на высоком цоколе стоял юный бог, совершенство соразмерности и гармонии. От лунного света бронза, из которой Аполлон отлит был Гордеевым, не утратив точности контуров, как бы окуталась легчайшей дымкой и утратила свой вес и плотность. Дополнить чудесную картину могли только звуки какой-нибудь воздушной золотой арфы. И Карл болезненно вздрогнул, услыхав чье-то отчаянное, полное большого горя рыдание...
      Митя лежал на скамье, зажав в ладони лицо, и плакал, как ребенок. У ног его на каменных плитах, особенно ярко освещенные луной, белели не поднесенные невесте розы.
      Карл приподнял со скамьи и безмолвно обнял друга.
      - Все кончено между нами, - сказал Митя. - Она получила свободу из рук князя, меня слишком долго ей ждать... О проклятая наша жизнь!..
      - Не кляни ее, Митя, - сказал твердо Росси, - наша жизнь только что начинается... И может быть, хорошо, что начинается с такой горькой личной утраты. Искусство ревниво... отдадимся ему без оглядки. У нас с тобой одна судьба...
      Митя горячо прервал Карла:
      - Нет, Карл Иванович, у нас не одна... У нас с вами разные судьбы. Вы - великий талант, им вы ответите миру. А я - человек обыкновенный. Я в художники пошел ради невесты, соблазнился скорей ее выкупить. Настоящего призвания у меня нет. Мне суждено другое...
      Митя совсем оправился. Теперь он шагал взад и вперед, освещенный луной. От ее света он сам становился серебряным, а попадая в тень, внезапно нотухал. Митя остановился перед другом:
      - Карл Иванович, пока людей возможно продавать, как скотов, пока можно отнять невесту, потому что нет денег для ее выкупа на волю, я душу мою положу, чтобы с этим бороться. Не знаю как, не знаю где, но я путь найду.
      Карл обнял Митю, и долго молча стояли два друга перед цоколем бесстрастного бога гармонии.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Двадцать девятого июня, на Петра и Павла, как обычно, была блестящая иллюминация в Павловске - день ангела императора.
      Укрытые цветущими кустами придворные певцы и певицы распевали стихи Нелединского-Мелецкого:
      Сторона, как мать родная, О возлюбленно Павловско...
      И еще другой стишок, полный детской преданной любви, исторгавший из очей чувствительной Марии Федоровны слезы и умилявший самого государя:
      Наш надёжа государь, Православный белый царь, Нас скрывает в свою пазушку: Отирайте, мои детушки, Вы с. ОЧРЙ горячи слезушки, Подбивайтесь, мои милушки, Под мои ли теплы крылушки.
      Защитительные костры Ивановой ночи всё erne оказывали на Павла свое благодетельное влияние. Непоколебимой пребывала в нем уверенность в особой охране и личной безопасности. Патер Грубер, ежедневно вручая искусно им приготовленный "иезуитский шоколад", проникновенно -напоминал, сопровождая слова ласковым внушающим взором, что отныне вокруг гроссмейстера Мальтийского ордена, главы рыцарей всего мира, незримо присутствует небесная стража.
      Павел, получив долгожданный покой, отогнал от себя подозрительность. С благожелательным вниманием слушал он доклады своих вельмож - то ли на террасе в саду, то ли в Камероновом изящном павильоне Трех граций.
      Однако в начале августа злая судьба словно позаботилась замутить его недолгие светлые дни.
      Распустил некто слух, что будет тревога, солдатам она вдруг почудилась, и с примкнутыми штыками они ринулись вверх по горе со стороны трельяжа. Здесь их остановил сам Павел, катавшийся неподалеку верхом. Слегка побледневший, но вполне владея собой, он похвалил за порядок семеновцев и отечески пожурил преображенцев за то, что бежали вразброд.
      Мария Федоровна плакала. Ее губы, еще сохранившие свежесть, дрожали, и жалобным, тонким голосом, который в первые годы брака заставлял Павла исполнять немедля желанья супруги, а сейчас раздражал, словно писк комара, Мария Федоровна просила:
      - Запретите, мой друг, собираться толпе. Когда эти люди мчатся вперед, как бизоны, я их ужасно страшусь. Сигнал к тревоге исходить должен только от вас. От монарха...
      Государь любезно согласился с женой. Благодарил за усердие окружившие дворец столь поспешно войска и в причину тревоги углубляться не стал. Но, удалившись в свою опочивальню, внезапно охвачен был приступом оставившей было его подозрительности.
      Можно ли было верить Марии Федоровне, жене, которая могла в свое время скрыть от него, супруга, что Екатерина принуждала ее дать свое согласие на лишение его насильственно престола?
      После смерти матери сам он нашел этот документ. Когда Мария Федоровна после родов младшего сына, Николая, еще оставалась одна в Царском Селе, матушка потребовала у нее подписи на заготовленном акте его предполагаемого отречения. Правда, самой подписи жены не стояло, -было только обозначенное, заготовленное для нее место, - и Мария Федоровна уверяла, что Екатерина сильно разгневалась по поводу ее отказа, а она сама все это дело скрыла от него, Павла, из великой к нему любви, оберегая его чувства к матери.
      Отказалась... Павел горько усмехнулся. Свои расчеты у нее: участвовать в лишении престола отца ради сына не захотела, но, при ее тщеславии, о престоле для себя самой мечтает. Пример не за горами - ведь тридцать четыре года царствовала незаконно, после смерти Петра Третьего, его матушка. Россия слишком привыкла к правлению женщин... И Павел не выполнил просьбы Марии Федоровны, не запретил сбираться по неизвестно кем данной тревоге, указал только место для сбора.
      Загадочное происшествие вскоре опять повторилось; царская семья, вся бывшая на прогулке, поражена была криками, суматохой, вразброд устремившимися к захмку гусарами и казаками. Павел кинулся к назначенному пункту, произвел дознание - оказались сущие пустяки: рожок почтаря ошибочно приняли за сигнал, барабанщики ударили в барабаЕх, полки двинулись.
      Но окружавшие его солдаты с неподдельным простодушием такое выразили о нем беспокойство, что Павел до слез был растроган. Вот солдатам он верил, а жене, едва глянул в ее глаза, изображавшие верность до гроба, - не поверил. И как делал раньше, ие желая слушать придуманных ею домыслов, убежал скорее в глубь парка.
      Нет, сколь ни борется он с собой, нет больше здоровья душе! Видать, неизлечимым осталось то глубочайшее потрясение, которому был подвергнут родной матерью почти в день смерти его первой, так беззаветно, так молодо любимой жены Натальи Алексеевны.
      Видать, навеки разбил его сердце и помрачил разум тот страшный миг, когда матушка сочла нужным сообщить ему с неотвратимыми доказательствами об измене ближайших ему людей - любимой жены и друга ближайшего Андрея Разумовского...
      Быть может, той внезапностью потрясения она хотела свести с ума нелюбимого сына, вечного наследника, как звала его, рассердись, Мария Федоровна, и уже на основании законном объявить его лишенным престола...
      Вот она - незаживающая рана. Порой сдается, что затянулась, что всё в прошлом, всё позади. Но вот малейший повод - и всё горше прежнего. Ведь если Мария Федоровна еще так недавно, хоть сгоряча, но могла ему сказать: "пожилой вечный наследник", - сколько чувствует она как женщина к нему в своем сердце презрения! И поставить себя на его место, захватить трон, как сделала его мать с его отцом, - ужели не приходит ей в голову?
      Если первая, любимейшая жена, первейший друг могла так предать, а родная мать - нанести смертельный сердцу удар, что ждать от этой весьма тщеславной спутницы жизни?
      А ведь основой чувства его было с юности - великодушие, щедрость, любовь. Да еще недавно... разве не эти качества толкнули его обласкать своего врага лютого - Платона Зубова? Тронулся рыданием его над телом покойной царицы, поднял его, с неистовым чувством при всех вскрикнул:
      "Кто старое помянет - тому глаз вон!"
      Дворец подарил Зубову. Из кабинета двора приказал заплатить тайному советнику Мятлеву за тот дом сто тысяч. За обедом здравицу врагу лютому возгласил;
      "Сколько капель в сем бокале, столько лет тебе здравствовать!"
      - Ни в чем меры не знаю... - горько прошептал Павел и погромче сказал:
      - Нет, не прошла обида на Зубова. Внутрь загнал ее, а она вдвое лютей.
      Вот они, старые охотничьи домики. Сюда спасался в тот страшный день, когда Зубов за обедом у матушки оскорбил, а она не вступилась.
      Забавно рассказал что-то за обедом Зубов, и Павел, позабыв свои злые с ним счеты, весело засмеялся, а тот, приняв несносный свой чопорный вид, дерзко вымолвил: "Сморозил я глупость, что наследник изволит веселиться?" Не оборвала мать фаворита, напротив, своим молчанием подтвердила мнение, что сын - дурачок и до сознания его доходить могут одни глупости.
      Воскрешенная памятью обида - что снежный ком: двинулся невелик, а докатился до подножия горы - сам горой стал.
      Плетей достоин тот Зубов, а он, император, Дон-Кихот наших дней, дворец ему жалует, придворную ливрею, чтобы покрепче запомнили: через матушкину спальню Зубовы с ним породнились, одного корня стали.
      И вот не удержался, гневный приказ вырвался сам собой: генерал-фельдцехмейстера графа Платона Зубова - вон из службы. Вон из России, за границу, в свои литовские именья пусть убирается,
      Черт его веревочкой с этим фаворитом матушкиным связал. Несет проклятье его судьбе этот человек. Вот и сейчас кабы новой беды не накликал.
      Самый выезд Зубова за границу вплел зловещее звено. На его путь императорский бросил черную предостерегающую тень: вызвал бешеный гнев на барона фон дер Палена. Роковой этот гнев, ибо он вызван в самый день закладки Михайловского замка, последней твердыни, оплота от предателей.
      Через Ригу должен был въехать польский король Станислав-Август, ему готовилось торжество, встречи, парадный обед. Но король, чего-то замешкался, вместо него объявился в Риге Зубов. И вот ему как русскому важному генералу рижские бюргеры воздали королевскую честь, - не пропадать же закупленным на парадный обед яствам и винам.
      Павлу обо всем последовал донос, а от него немедля приказ: выключить со службы барона фон дер Палена.
      Но по тайному учению масонскому, ему известному, если при закладке нового здания омрачен дух закладчика гневом, нет и не будет делу успеха. Ничто, предпринятое в гневе, на пользу не пойдет. Еще хорошо, что не кто иной - свой, верный человек под его гнев подвернулся.
      Фон дер Пален сейчас - граф и военный губернатор города и человек ближайший, доверенный. Этот не предаст.
      Сейчас Мария Федоровна на очереди, она всех больше мучает. Но когда же, собственно, с ней началось?
      Оглянувшись, увидал вблизи скамью Оленьего мостика: вот на этом месте еще в прошлом году впервые сам себя испугался, потому что назвал свою болезнь. Имя ей - безумие. До тех пор носил в себе, и не называл, и не ведал, что это болезнь.