Впереди Маккриди уже видел бесконечную гигантскую спираль режущей проволоки. Там минное поле кончалось. Рыболовная леска привела его к неглубокому подкопу под проволокой. Он перевернулся на спину и стал медленно продвигаться вперед, отталкиваясь пятками и приподнимая режущую проволоку джутовым мешком. Он осторожно преодолевал дюйм за дюймом. Над собой Маккриди видел блестящие лезвия, порезаться которыми было бы куда болезненнее, чем оцарапаться колючей проволокой.

Стена режущей проволоки была толщиной три метра и возвышалась над землей на два с половиной метра. Наконец Маккриди выполз на восточной стороне. Оказалось, что нейлоновая леска привязана к колышку, который почти вылез из земли. Еще один рывок, колышек вылетел бы — и вся операция была бы сорвана. Маккриди прикрыл колышек толстым слоем сосновых иголок, запомнил его положение относительно ствола огромного дерева, достал компас и пополз дальше.

Он полз точно на восток, пока не оказался возле лесной тропы. Здесь он снял камуфляжную накидку, завернул в нее компас и спрятал ее под хвоей в десяти метрах от тропы. Ближе прятать было опасно: одежду могли почуять случайные собаки. Рядом с тропой Маккриди сломал ветку на высоте своего роста — ветка повисла на одной коре. В лесу никто не обратит внимания на сломанную ветку.

На обратном пути ему нужно будет найти эту тропу, сломанную ветку, потом накидку и компас. Если ползти точно на запад, то он снова окажется у огромной сосны. Маккриди повернулся и пошел на восток. На ходу он замечал все ориентиры: поваленные деревья, штабели бревен, повороты и изгибы тропы. Через полтора километра он вышел на дорогу. Прямо перед ним был шпиль лютеранской церкви Элльриха.

Как ему советовали, Маккриди, шагая по полям скошенной пшеницы, обогнул поселок и вышел на дорогу, которая вела к Нордхаузену. До города оставалось около восьми километров, а часы показывали пять утра. Он придерживался самого края дороги и был, готов в любое мгновение нырнуть в кювет, если покажется какая-нибудь машина, — откуда бы она ни ехала. Он надеялся, что чуть дальше потертая куртка, вельветовые брюки, ботинки и фуражка помогут ему затеряться среди одетых точно так же немецких крестьян, но здесь поселки были настолько малы, что все жители знали друг друга в лицо. Не нужно было спрашивать, куда он идет, а уж тем более — откуда. За его спиной были только поселок Элльрих и граница.

Возле Нордхаузена Маккриди повезло. Недалеко от окруженного частоколом темного дома к дереву был прислонен велосипед, ржавый, но на ходу. Маккриди взвесил, стоит ли рисковать ради того, чтобы добраться до станции чуть быстрее, чем пешком. Если кражу обнаружат не раньше, чем через полчаса, то стоит, решил он. Маккриди взял велосипед, прошел с ним метров сто, потом устроился в седле и поехал к станции. Было без пяти шесть. Первый поезд на Эрфурт должен был отправиться через пятнадцать минут.

На платформе несколько десятков рабочих уже ждали поезда. Они ехали на работу в южные районы Тюрингии. Маккриди купил билет, а вскоре точно по расписанию старинный паровоз подвез состав. Привыкший к услугам «Бритиш рэйл» Маккриди был приятно удивлен пунктуальностью немецких железнодорожников. Он сдал велосипед в багажный вагон и сел на деревянную скамью. Поезд остановился в Зондерхаузене, Гройссене, Штрауссфурте и в б часов 41 минуту прибыл в Эрфурт. Маккриди взял велосипед и по улицам города покатил к восточным пригородам, где начиналась седьмая автомагистраль, ведущая к Веймару.

Чуть позже половины седьмого, когда Маккриди находился уже в нескольких километрах к востоку от города, его догнал трактор с низким прицепом. За рулем сидел старик-фермер. Он отвез сахарную свеклу в Эрфурт и теперь возвращался на ферму. Трактор замедлил ход и остановился.

— Залезай, — сказал старик, стараясь перекричать рев изношенного двигателя, который извергал клубы густого черного дыма.

Маккриди жестом поблагодарил, бросил велосипед на прицеп и вскарабкался сам. Шум двигателя мешал разговорам, что вполне устраивало Маккриди, который хорошо говорил по-немецки, но не владел необычным акцентом жителей Нижней Тюрингии. Впрочем, старый фермер тоже оказался неразговорчивым, он с довольным видом посасывал пустую трубку и молча вел свою машину. Километрах в пятнадцати от Веймара Маккриди увидел стену солдат.

Несколько десятков солдат стояли на шоссе, другие шли по полям вправо и влево он него, и над кукурузными стеблями возвышались лишь их шлемы. Вправо от шоссе уходила проселочная дорога. Маккриди бросил взгляд туда. Солдаты уже рассредотачивались вдоль дороги, они становились лицом к Веймару в десяти метрах один от другого. Трактор замедлил ход и остановился. Сержант крикнул старику, чтобы тот заглушил двигатель. Старик крикнул в ответ, что если он его заглушит, то завести его скорее всего уже не удастся. Твои парни меня подтолкнут? Сержант подумал, пожал плечами и протянул руку за документами старика. Он внимательно проверил их, вернул фермеру и подошел к Маккриди.

— Документы.

Маккриди спрыгнул, снял свой велосипед, поблагодарил старого фермера и покатил в город. Уже в пригородах ему пришлось прижиматься к обочине, чтобы не столкнуться с грузовиками, с которых спрыгивали солдаты в серо-зеленой форме Национальной Народной армии. Среди них часто мелькала более яркая форма Народной полиции. На перекрестках кучками собирались любопытные жители Веймара. Кто-то из них догадался, что это военные учения. Никто не стал возражать. На то и военные, чтобы у них были учения. Только учения обычно не проводились в центре города.

Маккриди хотел бы взглянуть на карту Веймара, но не мог позволить себе такую роскошь. Он не турист. Он запомнил путь по карте, которую взял взаймы в восточногерманском отделе в Лондоне и изучал во время полета до Ганновера. Маккриди въехал в город по Эрфуртерштрассе, которая привела его в старый центр города. Прямо перед Маккриди возвышалось здание национального театра. Здесь асфальт сменили булыжные мостовые. Маккриди свернул налево на Генрих-Гейне-штрассе и по ней добрался до Карл-Маркс-платц. Он слез с велосипеда и пошел, толкая его перед собой. Мимо проносились машины Народной полиции.

Оказавшись на Ратенауплатц, Маккриди на противоположной стороне площади отыскал начало Бреннерштрассе. Насколько он помнил, Бокштрассе должна быть справа. Так и оказалось. Дом номер четырнадцать был старым, облезлым зданием, которое — как и почти все в рае герра Хонеккера — давно требовало ремонта. Краска и штукатурка местами облупились, а восемь фамилий под кнопками звонков стерлись. Все же Маккриди разобрал под кнопкой квартиры номер три нужную ему фамилию: Нойманн. Через широкую парадную дверь он втащил велосипед в вымощенный каменными плитами вестибюль и поднялся по лестнице. На каждом этаже было по две квартиры, номер три была на втором. Маккриди снял фуражку, одернул куртку и позвонил, Было без десяти девять.

Довольно долго никто не отзывался. Лишь через две минуты Послышались шаркающие шаги, и дверь медленно отворилась. Фрейлейн Нойманн была очень стара. На вид этой седоволосой женщине в черном платье было под девяносто. Она передвигалась, опираясь на две палки. Хозяйка посмотрела на гостя и спросила:

— Да? Маккриди, как бы узнав хозяйку, широко улыбнулся.

— Да, это вы, фрейлейн. Вы здорово изменились. Но не больше меня. Вы меня не помните, конечно. Мартин Хан. Сорок лет назад я учился у вас в начальной школе.

Фрейлейн Нойманн спокойно смотрела на него яркими голубыми глазами сквозь очки в золотой оправе.

— Я случайно оказался в Веймаре. Приехал из Берлина, понимаете. Я там живу. И решил узнать, здесь ли вы еще. В телефонном справочнике нашел ваш адрес. Зашел просто на всякий случай. Можно войти?

Фрейлейн Нойманн сделала шаг в сторону, и Маккриди вошел в темную, очень старую прихожую, в которой пахло плесенью. Припадая на обе подагрические ноги, хозяйка провела Маккриди в гостиную, окна которой выходили на улицу. Он подождал, когда хозяйка усядется, потом сел сам.

— Итак, вы говорите, я вас учила в старой начальной школе на Генрих-Гейне-штрассе. Когда это было?

— Должно быть, в сорок третьем — сорок четвертом годах. Наш дом в Берлине разбомбили. Меня сюда эвакуировали вместе с другими. Наверное, летом сорок третьего. Я был в одном классе вместе с… ох, эти фамилии… да, помню Бруно Моренца. Он был моим приятелем.

Фрейлейн Нойманн бросила на него изучающий взгляд и поднялась. Маккриди тоже встал. Она заковыляла к окну, посмотрела вниз. Мимо прогромыхал грузовик, полный полицейских. Они сидели прямо, на поясе у каждого висела кобура с венгерским пистолетом АР9.

— Всегда люди в форме, — негромко, как бы про себя, проговорила фрейлейн Нойманн. — Сначала нацисты, теперь коммунисты. И все в форме, все с оружием. Сначала гестапо, теперь Штази, Бедная Германия, чем мы заслужили и тех, и других?

Она отвернулась от окна.

— Вы англичанин, не так ли? Садитесь, пожалуйста. Маккриди с удовольствием сел. Он понял, что, несмотря на возраст, фрейлейн Нойманн сохранила очень острый ум.

— Почему вы говорите такие глупости? — возмутился он. Показное возмущение не тронуло фрейлейн Нойманн.

— По трем причинам. Я помню каждого своего ученика времен войны и в первые послевоенные годы, и среди них не было Мартина Хана. Во-вторых, школа была не на-Генрих-Гейне-штрассе. Гейне был евреем, нацисты стерли его имя со всех памятников и табличек.

Маккриди был готов рвать на себе волосы. Уж ему-то следовало помнить, что имя Гейне, одного из величайших немецких поэтов, стало снова упоминаться лишь после войны.

— Если вы закричите или поднимете тревогу, — тихо сказал Маккриди, — я не причиню вам вреда. Но за мной придут и меня расстреляют. Решайте сами.

Фрейлейн Нойманн доковыляла до кресла и села. Как это любят старики, она начала с воспоминаний.

— В 1934 году я была профессором университета Гумбольдта в Берлине. Самым молодым профессором, единственной женщиной среди всего профессорского состава. К власти пришли нацисты. Я презирала их и не скрывала своего презрения. Наверное, мне повезло. Меня могли отправить в концлагерь. Но они проявили снисхождение и сослали сюда учить в начальной школе детей фермеров.

После войны я не вернулась в университет. Отчасти потому что понимала, что дети здешних крестьян имеют такое же право учиться у меня, как и молодые берлинские умники, а отчасти и потому, что я не могу преподавать и коммунистическую ложь. Итак, мистер Шпион, я не стану поднимать тревогу.

— А если меня все равно схватят, и я расскажу о вас? Она в первый раз улыбнулась.

— Молодой человек, когда вам восемьдесят восемь лет, никто не сможет сделать вам ничего, кроме того, что Господь все равно скоро свершит. Зачем вы пришли?

— Из-за Бруно Моренца. Вы помните его?

— О да, помню. Он попал в беду?

— Да, фрейлейн, в большую беду. Он здесь, недалеко. Он пришел от меня, с заданием. Он заболел, заболел психически. Глубокий нервный срыв. Он прячется где-то неподалеку. Ему нужна помощь.

— Полиция и все эти солдаты пришли за Бруно?

— Да. Если я найду его первым, возможно, мне удастся ему помочь. Вовремя его увести.

— Почему вы пришли ко мне?

— У него есть сестра, которая живет в Лондоне. Она сказала, что он очень мало рассказывал о годах жизни в эвакуации. Лишь обмолвился, что ему было очень плохо и что его единственным другом была школьная учительница фрейлейн Нойманн.

Она немного покачалась в кресле.

— Бедный Бруно, — сказала она, — бедный, перепуганный Бруно. Он всегда чего-нибудь боялся. Криков, ударов, боли.

— Почему он всего боялся, фрейлейн Нойманн?

— Он был из гамбургской семьи социал-демократов. Его отец погиб во время бомбежки, но, должно быть, дома позволял себе нелестно высказываться о Гитлере. Бруно поселили не в городе, а у фермера, жестокого человека, который к тому же был пьяницей и ревностным нацистом. Наверно, однажды Бруно повторил какие-то слова своего отца. Фермер жестоко высек его ремнем. Потом он стал избивать мальчика регулярно. Бруно много раз убегал и прятался.

— Где он прятался, фрейлейн, где?

— В сарае. Он мне как-то показывал. Однажды я пошла на ферму, хотела протестовать против жестокого обращения с ребенком. Тот сарай был на другом конце сенокосных угодий, далеко от дома и других строений. На сеновале Бруно устроил убежище. Он туда заползал и ждал, пока пьяный фермер не заснет.

— Где эта ферма?

— Поселок называется Марионхайн. Я думаю, там все осталось по-прежнему. Всего четыре фермы. Теперь все они коллективизированы. Поселок расположен между деревнями Обер-Грюнштедт и Нидер-Грюнштедт. Поезжайте по дороге на Эрфурт, В шести километрах от города свернете налево на проселочную дорогу. Там есть указатель. Раньше ферма называлась фермой Мюллера, но теперь все по-другому. Наверно, просто какой-нибудь номер. Но если ферма сохранилась, то ищите сарай в двухстах метрах от дома, на другой стороне луга — Думаете, вам удастся ему помочь?

Маккриди встал.

— Если он там, фрейлейн, я попытаюсь. Клянусь, я сделаю все возможное. Спасибо за помощь. Он повернулся к двери.

— Вы сказали, что есть три причины, по которым вы решили, что я англичанин, но назвали только две.

— Ах, да. Вы одеты как сельскохозяйственный рабочий, но сказали, что приехали из Берлина. В Берлине нет ферм. Значит, вы шпион и работаете или на них… — она движением головы показала на окно, за которым прогрохотал еще один грузовик, — или на других.

— Я мог оказаться агентом Штази. Фрейлейн Нойманн снова улыбнулась.

— Нет, мистер Англичанин. Я помню британских офицеров с 1945 года, они были здесь недолго, пока не пришли русские. Вы слишком хорошо воспитаны.

Проселочная дорога оказалась именно там, где и сказала фрейлейн Нойманн. Она вела влево от шоссе к богатым землям, расположенным между седьмой автомагистралью и автобаном Е40. Небольшая таблица гласила: Обер-Грюнштедт. Маккриди проехал еще километра полтора до развилки. Теперь слева от него лежала деревня Нидер-Грюнштедт. Маккриди видел, как люди в зеленой форме окружают деревню кольцом. И справа, и слева от Маккриди тянулись поля нескошенной кукурузы метра полтора высотой. Он почти лег грудью на руль велосипеда и покатил направо. Объехав Обер-Грюнштедт, он оказался на совсем узкой проселочной дорожке. Меньше чем в километре от себя он разглядел крыши сельских домов и сараев, построенных в тюрингском стиле: с крутыми скатами крыш, островерхими башенками и огромными воротами, в которые могла въехать груженая телега. Марионхайн.

Маккриди не хотел ехать через поселок. Там легко попасться на глаза местным жителям, которые сразу узнают в нем чужака. Он спрятал велосипед в кукурузе и осмотрелся. Справа одиноко стоял высокий сарай из кирпича и черных просмоленных бревен. Пригнувшись, Маккриди пошел по кукурузному полю к сараю. На горизонте появилась зеленая полоса; солдаты покидали Нидер — Грюнштедт.

Утром в тот день доктор Лотар Геррманн тоже работал. Ответ Фитцау из посольства ФРГ в Лондоне не продвинул расследование, и след исчезнувшего Бруно Моренца окончательно потерялся. Обычно доктор Геррманн по субботам не работал, но сейчас ему нужно было как-то отвлечься от неприятных мыслей. Накануне вечером он обедал с генеральным директором, и тот обед оказался нелегким испытанием.

Пока по делу об убийстве Ренаты Хаймендорф никто не был арестован. Больше того, полиция даже не объявила о розыске предполагаемого преступника. Когда дело доходило до двух пуль и отпечатков пальцев одного человека, полицейские будто натыкались на глухую стену.

Полиция конфиденциально допросила множество весьма уважаемых господ как из сектора частного бизнеса, так и из числа правительственных чиновников. Допросы завершились полным разочарованием. Каждый из этих господ как мог старался помочь полиции. Были сняты отпечатки пальцев, испытаны револьверы и пистолеты, проверены алиби. И в результате… ничего.

Генеральный директор выразил сожаление, но остался при своем мнении. Разведывательная служба достаточно долго ничем не помогала полиции. В понедельник утром он, генеральный директор, должен разговаривать с государственным секретарем, который на политическом уровне отвечал за работу западногерманской разведывательной службы. Это будет очень трудный разговор, и он, генеральный директор, был не в восторге. Отнюдь не в восторге.

Доктор Геррманн открыл толстую папку. В ней были расшифровки радиосообщений, перехваченных по другую сторону границы со среды до пятницы. Он обратил внимание на необычно большое число радиоперехватов. Похоже, в районе Иены у Народной полиции было много хлопот. Потом Геррманну бросилась в глаза фраза, оброненная в переговорах между патрульной машиной Народной полиции и иенским городским управлением; «Крупный мужчина, седой, с рейнландским акцентом…» Доктор Геррманн задумался. Это что-то ему напомнило.

Вошел помощник и положил на стол боссу еще одну бумагу. Уж если герр доктор решил работать в субботу утром, то пусть просмотрит и свежие сообщения. Бумага поступила из службы контрразведки. В ней сообщалось, что в аэропорту Ганновера наблюдательный оперативник контрразведки обратил внимание на мужчину, прибывшего из Лондона под фамилией Майтланд. Проявив должную бдительность, оперативник сверился со своими данными и передал информацию в кёльнскую штаб-квартиру. Из Кёльна сведения поступили в Пуллах. Мужчина, назвавшийся Майтландом, на самом деле оказался мистером Самьюэлом Маккриди.

Доктор Геррманн был озадачен. Нехорошо, когда один из ведущих сотрудников спецслужбы союзной державы тайно проникает в страну. Это оскорбительно для ФРГ и необычно. Если только… Доктор Геррманн еще раз просмотрел радиоперехваты из Иены и сообщение из Ганновера. Какое мне дело, подумал он. Но другая часть его разума возразила: это именно твое дело, черт тебя возьми. Доктор Геррманн поднял телефонную трубку и отдал несколько распоряжений.

Кукурузное поле кончилось. Маккриди осмотрелся и по невысокой траве прошел последние метры до сарая. Он распахнул скрипнувшую ржавыми петлями дверь и вошел в сарай. Из десятков щелей в деревянных стенах струились полосы света, в которых плясали мириады пылинок. В полумраке Маккриди разглядел сваленные в беспорядке старые телеги и бочки, конскую упряжь и ржавые корыта. Он поднял голову. Вертикально поставленная лестница вела на сеновал. Маккриди поднялся по лестнице и тихо позвал:

— Бруно!

Ответа не последовало. Маккриди осторожно прошел между тюками сена, выискивая любые свежие следы. В самом конце сеновала в щели между двумя тюками он заметил лоскут плащевой ткани. Маккриди осторожно отодвинул один из тюков.

В своем убежище на боку лежал Бруно Моренц. Его глаза были открыты, но он не сделал ни единого движения, лишь мигнул, когда свет упал ему на лицо.

— Бруно, это я — Сэм. Твой друг. Посмотри на меня, Бруно. Моренц перевел взгляд на Маккриди. На его посеревшем лице отросла длинная щетина. Он ничего не ел уже три дня и пил только тухлую воду из бочки. Он пытался сосредоточить свой взгляд на лице Маккриди.

— Сэм?

— Да, это я. Сэм Маккриди.

— Не говори, что я здесь, Сэм. Если ты никому не скажешь, меня не найдут.

— Я не скажу, Бруно. Ни за что.

Через щель в деревянной стене было видно, как по кукурузному полю стена людей в зеленой форме движется к Обер-Грюнштедту.

— Попробуй привстать, Бруно.

Маккриди помог Моренцу сесть и прислонил его спиной к тюкам сена.

— Нам нужно торопиться, Бруно. Я хочу попытаться увести тебя отсюда.

Моренц печально покачал головой.

— Оставайся здесь, Сэм. Здесь хорошо. Здесь нас никто не найдет.

Да, подумал Маккриди, пьяный фермер не нашел бы. Но пятьсот солдат обязательно отыщут. Он попытался поставить Моренца на ноги, но стоило Маккриди отпустить его, как тот снова лег на бок, поджав колени к подбородку. Скрестив руки на груди, Бруно левой рукой прижимал к телу пакет, Маккриди сдался, он понял, что ему никак не удастся дотащить Моренца до Элльриха, до границы, пронести под проволокой, через минное поле. Все было кончено.

В щель было видно, как солдаты в зеленой форме волнами растекаются по домам и сараям Обер-Грюнштедта, от которого их отделяло лишь кукурузное поле с ярко блестевшими на солнце початками. После Обер-Грюнштедта солдаты пойдут в Марионхайн.

— Я видел фрейлейн Нойманн. Ты помнишь фрейлейн Нойманн? Хорошая женщина.

— Да, хорошая. Наверное, она догадывается, что я здесь. Но она никому не скажет.

— Не скажет, Бруно, ни за что не скажет. Она говорила, что ты должен отдать ей домашнюю работу. Ей нужно ее проверить.

Моренц расстегнул плащ и протянул Маккриди толстую красную книгу с золотым серпом и молотом на переплете, Моренц был без галстука, в расстегнутой рубашке. На шее у него на шнурке висел ключ. Маккриди взял книгу.

— Мне хочется пить, Сэм.

Из заднего кармана Маккриди достал небольшую серебристую фляжку и протянул ее Моренцу. Бруно жадно глотал виски. Маккриди еще раз бросил взгляд в щель. Покончив с Обер-Грюнштедтом, солдаты — кто по дороге, кто прямо через поле — продвигались к сараю.

— Я остаюсь, Сэм, — сказал Моренц.

— Да, — подтвердил Маккриди, — ты останешься. Прощай, дружище. Спи спокойно. Никто тебе ничего не сделает.

— Никто ничего не сделает, — пробормотал Моренц и заснул.

Маккриди уже поднимался, когда заметил на груди Моренца ключ. Он снял его вместе со шнурком, сунул книгу в джутовый мешок, спустился по лестнице и исчез в высокой кукурузе. Через две минуты, в полдень, кольцо вокруг сарая замкнулось.

Через двенадцать часов Маккриди добрался до гигантской сосны на границе недалеко от Элльриха. Он снова набросил камуфляжную накидку и, укрывшись под деревьями, ждал до половины четвертого утра. Тогда он трижды мигнул фонариком, направив его на белую скалу, прополз под режущей проволокой, через минное поле и вспаханную нейтральную полосу. Зигфрид ждал его у ограждения.

По дороге в Гослар Маккриди вынул из кармана ключик, который он снял с Моренца. На стали было выгравировано:

«Кёльнский аэропорт». Основательно позавтракав, Маккриди попрощался с Курцлингером и Зигфридом и поехал — но не к Ганноверу, а в юго-западном направлении.

В ту же субботу в час дня солдаты вызвали полковника Восса. Полковник прибыл в служебном лимузине вместе с какой-то женщиной в штатском. Они поднялись на сеновал и осмотрели тело. Потом был устроен тщательнейший обыск, сарай почти разобрали по бревнам, но так и не нашли ничего похожего на документы, не говоря уже о толстой книге. Впрочем, они и не догадывались, что им следует искать.

Один из солдат вырвал из руки мертвеца маленькую серебристую фляжку и передал ее полковнику Воссу. Тот понюхал и пробормотал: «Цианид». Потом фляжку взяла майор Ваневская. Обнаружив на ее дне маркировку «Харродз. Лондон», она выругалась совсем не по-женски. Полковнику Воссу, который очень плохо владел русским, показалось, что она почему-то вспомнила мать мертвеца.