Громыхнула первая пушка салюта. Несмотря на то, что Хорнблауэр любезно предупредил его, Буш все-таки был захвачен врасплох и даже вздрогнул от неожиданности. Он обругал себя, решив, что стал слабый и пугливый, как котенок. С интервалами в пять минут гремели выстрелы, Буш заново устраивался в постели. Двигаться ему было непросто, не столько из-за слабости, сколько из-за многочисленных швов, наложенных на его раны. Он был весь прошит, как стеганое одеяло: каждое движение причиняло боль.
      Когда салют стих, показалось, что на корабле необычно тихо. Буш насчитал пятнадцать выстрелов; видимо, Ламберт стал вице-адмиралом. Судно скользило к северу по заливу Порт-Ройал. Буш попытался вспомнить, как выглядит Солт Понд Хилл и горы за ним – как же они называются? Лиганея, или что-то в этом роде – никогда не мог он выговорить эти испанские названия. Моряки называли их просто Долгие Горы за фортом Рок.
      – Марса-шкоты, – слышался сверху голос Хорнблауэра. – Марса-гитовы!
      Значит, корабль приближается к стоянке.
      – Руль под ветер!
      Повернувшись к ветру, судно потеряет скорость.
      – Молчать, на шкафуте!
      Буш мог вообразить, как оживленно болтают матросы при входе в гавань – старики рассказывают новичкам о тавернах и притонах Кингстона.
      – Отдать якорь!
      Ни один моряк, даже такой прозаичный, как Буш, не может без душевного трепета слышать звук скользящего в клюз якорного каната. Звук этот вызвал у Буша смешанные чувства. Это не возвращение домой, это конец одного эпизода, но начало целой серии новых. Ближайшее будущее сулило крупные неприятности. Не смерть и не ранения угрожали Бушу, но он предпочел бы любую опасность предстоящему испытанию. Несмотря на слабость, тело его напряглось, когда он попытался заглянуть в будущее. Буш хотел бы двигаться, чтоб дать выход этому напряжению, по крайней мере, извиваться и ерзать, раз он не может ходить, но со своими пятьюдесятью тремя швами он не мог даже ерзать. Практически наверняка предстоит расследование событий на судне Его Величества «Слава», а возможно, и трибунал – или целая серия трибуналов – по его завершении.
      Капитан Сойер мертв. Кто-то из испанцев, опьяненный кровью, ворвавшись в каюту, зарезал несчастного безумца. В аду не найдется пламени достаточно жаркого, чтоб покарать мужчину – или женщину – совершившего подобное злодеяние, хотя в каком-то смысле это было милосердным избавлением несчастной души, так долго мучимой воображаемыми страхами. По иронии судьбы в то же время, как безжалостная рука перерезала глотку безумца, кто-то из вырвавшихся на свободу пленных пощадил Бакленда, лежавшего в койке, и связал его простынями, так что все время кровавой битвы за свое судно тот пролежал беспомощным. Бакленду немало придется объяснять на следствии.
      Буш услышал свист дудок и навострил уши, чтоб расслышать приказ.
      – Команда гички! Гичку спускать!
      Ясное дело, Бакленд отправляется доложить адмиралу. Как раз в тот момент, когда Буш пришел к этому заключению, Бакленд вошел в каюту. Естественно, одет он был крайне тщательно, в безупречно-белые штаны и лучший форменный сюртук. Лицо его было гладко выбрито, а аккуратность, с какою был завязан шейный платок, лишний раз свидетельствовала, что он отнесся к своему туалету весьма серьезно. Но заговорил он не сразу, просто стоял и смотрел на Буша. Его и без того втянутые щеки ввалились от переживаний, остекленевшие глаза смотрели в одну точку губы дрожали. Так может выглядеть человек, идущий на виселицу.
      – Вы собираетесь на берег, сэр? – спросил Буш, подождав, чтоб старший заговорил первым.
      – Да, – сказал Бакленд.
      Кроме треуголки, он держал в руке запечатанные донесения, над которыми немало потрудился. Он попросил Буша помочь ему составить первое, касавшееся отстранения капитана Сойера от командования; второе донесение включало часть, написанную самим Бушем. Оно дышало сознанием своих заслуг и описывало капитуляцию испанцев на Санто-Доминго. Но третье донесение, касавшееся восстания пленных на борту и содержавшее признание, что Бакленда захватили в постели спящим, было составлено уже без Буша.
      – Лучше б меня убили, – сказал Бакленд.
      – Не говорите так, сэр, – ответил Буш настолько бодро, насколько позволяли его собственные тревоги и слабость.
      – Это было бы лучше, – повторил Бакленд.
      – Ваша гичка у борта, сэр, – послышался голос Хорнблауэра. – А призы только что стали на якорь у нас за кормой.
      Бакленд обратил на него остекленевший взгляд. Хорнблауэр выглядел совсем не так аккуратно, хотя и он, очевидно, потрудился над своим нарядом.
      – Спасибо, – ответил Бакленд, потом, после паузы, спросил со страстью: – Скажите мне, мистер Хорнблауэр – это последняя возможность – как случилось, что капитан упал в люк?
      – Я решительно ничего не могу вам ответить, сэр, – сказал Хорнблауэр.
      Ни в его словах, ни на его бесстрастном лице нельзя было прочесть ни малейшего намека.
      – Мистер Хорнблауэр, – взмолился Бакленд, постукивая пальцами по донесениям. – Я хорошо обращался с вами. Вы увидите, что в этих донесениях я отдал вам должное. Я хвалю вас, как только можно, за то, что вы сделали на Санто-Доминго, и за то, как вы взяли на абордаж судно, когда восстали пленные. Как только можно, мистер Хорнблауэр. И вы… вы не…
      – Я действительно ничего не могу добавить к тому, что вы уже знаете, сэр, – сказал Хорнблауэр.
      – Но что мне говорить, когда меня начнут спрашивать?
      – Правду, сэр. Что капитана нашли под люком, и что в ходе расследования не было получено никаких свидетельств, что он упал не случайно.
      – Хотел бы я знать… – сказал Бакленд.
      – Вы знаете все, что можно узнать, сэр. Простите, сэр, – Хорнблауэр протянул руку и снял кусочек пеньки с отворота его мундира. Потом он продолжил: – Адмирал будет вне себя от радости, когда узнает, что мы выбили донов из Саманы, сэр. Он, небось, поседел, переживая за конвои, идущие проливом Мона. И мы привели три приза. Он получит одну восьмую их стоимости. Не думаете же вы, сэр, что это его возмутит?
      – Не думаю, – сказал Бакленд.
      – Он видел, как призы вошли вместе с нами – сейчас все на флагманском корабле смотрят на них и говорят о них. Адмирал ждет хороших вестей. Сегодня утром он будет не склонен задавать вопросы. Разве что спросит, хотите вы мадеры или шерри.
      Ни за что в жизни Буш не мог догадаться, искренно Хорнблауэр улыбается или нет, но Бакленд явно приободрился.
      – Но потом… – сказал Бакленд.
      – Потом будет потом. В одном мы можем не сомневаться – адмиралы не любят, чтоб их заставляли ждать, сэр.
      – Наверно, мне надо идти, – сказал Бакленд. Проследив за отправлением гички, Хорнблауэр вернулся к Бушу. На этот раз улыбка его точно была искренней: она игриво плясала в уголках рта.
      – Не вижу ничего смешного, – сказал Буш. Он поудобнее устроился под простыней. Теперь, когда корабль стоял на якоре, а берег закрывал его от ветра, в каюте стало гораздо жарче. Солнце палило безжалостно, и лучи его почти вертикально падали на палубу, расположенную в ярде над лицом Буша.
      – Вы совершенно правы, сэр, – сказал Хорнблауэр, подходя к нему и поправляя простыню. – Ничего смешного.
      – Тогда уберите эту дурацкую усмешку, – раздраженно сказал Буш. От жары и волнения голова его снова закружилась.
      – Есть, сэр. Могу я что-нибудь еще для вас сделать?
      – Нет, – сказал Буш.
      – Очень хорошо, сэр. Тогда я займусь делами. Оставшись в каюте один, Буш пожалел, что Хорнблауэра с ним нет. Он хотел бы, насколько позволяла слабость, обсудить ближайшее будущее. Он лежал и гадал, а пот пропитывал его бинты. Бушу никак не удавалось привести мысли в порядок. Он слабо выругался про себя и прислушался, пытаясь понять, что происходит на судне, однако преуспел в этом не больше, чем в прорицании будущего. Он закрыл было глаза, пытаясь заснуть, и тут же открыл их – он начал гадать, о чем говорят сейчас Бакленд с адмиралом Ламбертом
      Вошел санитар с подносом, на котором стояли кувшин и стакан. Наполнив стакан, он одной рукой приподнял Бушу голову и поднес стакан к его губам. Почувствовав во рту прохладную влагу, уловив освежающий запах, Буш вдруг понял, что ужасно хочет пить. Он жадно осушил стакан.
      – Что это? – спросил он.
      – Лимонад, сэр, с почтением от мистера Хорнблауэра.
      – От мистера Хорнблауэра?
      – Да, сэр. К нам подошла маркитантская лодка, мистер Хорнблауэр купил лимонов и велел мне выжать их для вас.
      – Передайте мистеру Хорнблауэру мое спасибо.
      – Есть, сэр. Еще стакан, сэр?
      – Да.
      Ему стало лучше. Через некоторое время он услышал целую серию необъяснимых звуков: топот башмаков по палубе, приказы, плеск весел рядом с кораблем. Потом у дверей его каюты послышались шаги. Вошел доктор Клайв и с ним незнакомец – тощий седой человечек с прищуренными голубыми глазками.
      – Меня зовут Сэнки, я врач флотского берегового госпиталя, – объявил он. – Я отвезу вас туда, где вам будет гораздо удобнее.
      – Я не хочу покидать судно, – сказал Буш.
      – Служа на флоте, – произнес Сэнки с профессиональной жизнерадостностью, – вы должны были приучиться к тому, что, как правило, приходится поступать против своих желаний.
      Он снял простыню и оценивающе разглядывал замотанное бинтами тело Буша.
      – Простите некоторую бесцеремонность, – сказал он все с той же мерзкой жизнерадостностью, – но я должен выписать на вас расписку в получении. Полагаю, лейтенант, вы никогда не выписывали расписку на получение судовых припасов, не ознакомившись предварительно с их состоянием.
      – Идите к черту! – сказал Буш.
      – Раздражительность. – Сэнки взглянул на Клайва. – Боюсь, вы не прописывали ему достаточно слабительного.
      Он взялся за Буша и с помощью Клайва ловко повернул его лицом вниз.
      – Даго изрядно вас покромсали, сэр, – продолжал Сэнки, обращаясь к беззащитной спине Буша. – Девять ран, насколько я понимаю.
      – И пятьдесят три шва, – добавил Клайв.
      – В «Вестнике» это будет выглядеть неплохо, – Сэнки хохотнул и экспромтом выдал цитату: – «Лейтенант э… Буш в ходе героической обороны получил не менее девяти ран, но я счастлив сообщить, что он быстро идет на поправку».
      Буш попытался повернуть голову и рявкнуть что-нибудь подходящее к случаю, но шея была одна из самых больных его мест. В результате он пробормотал нечто невразумительное, и, пока его рычания не стихли, на спину его не переворачивали.
      – А теперь мы быстренько унесем нашего ангелочка, – сказал Сэнки. – Носильщики, заходите.
      На главной палубе Буш чуть не ослеп от солнечного света. Сэнки подошел, чтоб натянуть простыню ему на глаза.
      – Отставить! – сказал Буш, угадав намерение врача. В голосе его сохранилось достаточно командирской твердости, и Сэнки помедлил. – Я хочу видеть!
      Теперь стало понятно, что за топот он слышал внизу. На шкафуте выстроился один из Вест-Индских полков: все солдаты стояли по стойке «смирно», все с примкнутыми штыками. Пленных испанцев выводили из люков, чтоб отправить на берег в стоящих у борта лихтерах. Буш узнал Ортегу. Тот хромал, опираясь на плечи двух человек. Одна штанина была обрезана, бедро замотано бинтами. Бинты и другая штанина почернели от запекшейся крови.
      – Да уж, головорезы, – сказал Сэнки. – А теперь, когда вы вдоволь на них налюбовались, мы спустим вас в лодку.
      Со шканцев поспешно подошел Хорнблауэр и встал на колени рядом с носилками.
      – Все в порядке, сэр? – озабоченно спросил он.
      – Да, спасибо, – сказал Буш.
      – Я прикажу собрать ваши вещи и отправить их следом за вами, сэр.
      – Спасибо.
      – Поосторожней со стропами, – прикрикнул Хорнблауэр на матросов, цеплявших тали к носилкам.
      – Сэр! Сэр! – Мичман Джеймс приплясывал рядом с Хорнблауэром, стараясь привлечь его внимание. – К нам направляется лодка с капитаном на борту.
      Новость требовала, чтоб ей занялись немедленно.
      – Всего вам наилучшего, сэр, – сказал Хорнблауэр. – До скорой встречи.
      Он повернулся. Буш не обиделся на это короткое прощание: прибывающего на борт капитана надлежало встречать соответственно его чину. Мало того, Бушу самому ужасно хотелось знать, зачем этот капитан пожаловал.
      – Пошел тали! – приказал Сэнки.
      – Отставить! – сказал Буш и в ответ на вопросительный взгляд Сэнки добавил: – Минуточку подождите.
      – Я сам не прочь узнать, что происходит, – заметил Сэнки.
      По палубе засвистели дудки. Подбежали фалрепные, солдаты повернулись лицом к входному порту, морские пехотинцы выстроились рядом с ними. Сверкая золотым галуном, капитан поднялся на палубу. Хорнблауэр отдал честь.
      – Вы – мистер Хорнблауэр, в настоящее время старший лейтенант на борту этого судна?
      – Да, сэр. Лейтенант Горацио Хорнблауэр, к вашим услугам.
      – Меня зовут Когсхил. – Капитан вытащил бумагу, развернул ее и прочел. – «Приказ сэра Ричарда Ламберта, вице-адмирала Синего Флага , рыцаря ордена Бани, командующего Его Величества судами на Ямайке, капитану Джеймсу Эдварду Когсхилу, Его Величества фрегата «Решительный». Сим предписываю вам немедленно прибыть на борт судна Его Величества «Слава», находящегося в заливе Порт-Ройал, и принять под командование pro tempore вышеупомянутое судно «Слава».
      Когсхил снова сложил бумагу. Принять под командование королевское судно, даже временно, дело серьезное, и осуществлять его надо в соответствии с принятым ритуалом. Ни один приказ, отданный Когсхилом, не будет иметь законной силы до прочтения им вслух документа, дающего ему право отдавать приказы. Теперь, «огласив себя», он обладал необъятной властью капитана на борту судна – мог назначать и снимать уорент-офицеров, брать под стражу и наказывать кошками – и все это благодаря властным полномочиям, переданным королем в Совете через Лордов Адмиралтейства и сэра Ричарда Ламберта.
      – Добро пожаловать на борт, сэр, – сказал Хорнблауэр, снова отдавая честь.
      – Очень интересно, – сказал Сэнки, усаживаюсь рядом с носилками, после того, как Буша спустили в госпитальную шлюпку. – Давайте, рулевой. Я знал, что Когсхил любимец адмирала. Такое повышение – на линейный корабль с двадцативосьмипушечного фрегата. Большой шаг для нашего друга Джеймса Эдварда. Сэр Ричард не терял времени зря.
      – В приказе говорится, это только… только временно, – сказал Буш. Он не способен был достаточно уверенно выговорить слова «pro tempore».
      – У адмирала будет вдоволь времени составить приказ о постоянном назначении по всей форме, – ответил Сэнки. – С этого момента жалование Когсхила увеличилось с десяти шиллингов до двух фунтов в день.
      Негры-гребцы налегали на весла, и госпитальная лодка скользила по сверкающей воде. Сэнки повернулся и посмотрел на эскадру, стоявшую на якоре в отдалении – трехмачтовое судно и пара фрегатов.
      – Вот «Решительный», – показал он. – Когсхилу повезло, что его судно оказалось здесь в нужный момент. Теперь адмирал сможет щедро раздавать повышения. Вы на «Славе» потеряли двух лейтенантов?
      – Да, – сказал Буш.
      Робертса разорвало ядром на барказе в ходе первой атаки на Саману, а Смит погиб на своем посту, защищая шканцы во время восстания пленных.
      – Капитан и два лейтенанта, – задумчиво сказал Сэнки. – Насколько я понял, капитан Сойер некоторое время был не в себе?
      – Да.
      – И все-таки они убили его.
      – Да.
      – Цепочка случайностей. Вашему первому лейтенанту было бы лучше разделить его участь.
      Буш ничего на это не ответил, хотя подумал о том же. Бакленда связали в постели, и ему никогда этого не искупить.
      – Думаю, – рассуждал Сэнки, – повышения ему не видать. Не повезло ему, ведь он бы мог продвинуться в результате ваших успехов на Санто-Доминго, с которыми я еще вас не поздравил. Мои поздравления.
      – Спасибо, – сказал Буш.
      – Блестящая победа. Интересно, что теперь сделает сэр Ричард, да будет чтимо его имя, с этими тремя вакансиями. Когсхила на «Славу». Значит, на «Решительный» надо будет назначить капитан-лейтенанта. Несказанная радость получить капитанский чин! У нас четыре капитан-лейтенанта – кто из них войдет в жемчужные врата? Вы ведь бывали здесь прежде?
      – Три года уже не был, – ответил Буш.
      – Тогда вам вряд ли известно, кто из офицеров какое положение занимает в глазах сэра Ричарда. Значит, лейтенант должен стать капитан-лейтенантом. Нет сомнений, кто это будет.
      Сэнки удостоил Буша взглядом, и тот задал вопрос которого от него ждали.
      – Кто?
      – Даттон. Первый лейтенант флагмана. Вы его знаете?
      – Кажется, да. Такой долговязый, со шрамом на щеке?
      – Да. Сэр Ричард полагает, что солнце всходит и заходит по его слову. И я думаю, лейтенант Даттон – скоро он будет капитан-лейтенант Даттон – того же мнения.
      Бушу нечего было на это сказать, а если б и было, он все равно промолчал бы. Совершенно ясно, что доктор Сэнки – легкомысленный старый сплетник и запросто может выболтать все, что ему скажут. Буш просто кивнул, насколько позволяли израненная шея и лежачее положение, ожидая, пока Сэнки продолжит свой монолог,
      – Значит, Даттон станет капитан-лейтенантом. Это означает три лейтенантские вакансии. Сэр Ричард сможет сделать приятное трем своим друзьям, назначив их сыновей лейтенантами. При условии, надо заметить, что у сэра Ричарда есть хотя бы три друга.
      – Весла! Баковый! – сказал рулевой. Они подходили к причалу. Шлюпка пришвартовалась, Сэнки выбрался из нее и руководил выгрузкой носилок. Ровным шагом чернокожие носильщики двинулись по дороге к госпиталю. Буш окунулся в воздух острова, как в горячую ванну.
      – Давайте разберемся, – сказал Сэнки, шагая рядом с носилками. – Мы только что назначили трех мичманов лейтенантами. Значит, есть три вакантных уорент-офицерских места. Но погодите – ведь у вас на «Славе» были убитые?
      – Много, – сказал Буш. Немало мичманов и штурманских помощников отдали свои жизни, защищая судно.
      – Естественно. Этого следовало ожидать. Значит, вакансий гораздо больше, чем три. И значит, можно будет сделать приятное множеству вольноопределяющихся, волонтеров, всех этих несчастных, служащих без жалования, в надежде на случайное продвижение. Из чистилища, в котором они ничто, в ад, где они будут уорент-офицерами. Дорога славы… не буду ставить под сомнения ваши литературные познания, напоминая вам, что сказал поэт.
      Буш не имел ни малейшего представления, что сказал поэт, но не собирался в этом признаваться.
      – Вот мы и пришли, – сказал Сэнки. – Я провожу вас в вашу каюту.
      Оказавшись после ослепительного солнца в темном помещении, Буш сначала ничего не видел. Белые коридоры, длинное полутемное помещение, разгороженное ширмами на крошечные комнатки. Он вдруг почувствовал смертельную усталость. Единственное, что ему хотелось, это закрыть глаза я уснуть. Процедура перекладывания из носилок в постель чуть его не доконала. На болтовню Сэнки он уже не обращал внимания. Когда, наконец, над постелью натянули полог от москитов и Буш остался один, ему показалось, что он на гребне длинной, глянцевитой, зеленой волны, и что он скользит с нее вниз, вниз, вниз… Это было почти приятно.
      Когда он скатился к подножию волны, ему пришлось взбираться на нее снова, восстанавливая силы, ночь, день и еще ночь. За это время он узнал госпитальную жизнь – шумы, стоны из-за ширм, приглушенное и не очень приглушенное рычание сумасшедших в дальнем конце беленого коридора, утренние и вечерние обходы. К концу второго дня он начал с аппетитом прислушиваться к звукам, предшествовавшим раздаче еды.
      – Вы счастливчик, – заметил Сэнки, осматривая его прошитое тело. – Все раны резаные, ни одной достаточно глубокой колотой. Это противоречит всему моему профессиональному опыту. Обычно даго орудуют ножами более толково. Только посмотрите на эту рану.
      Рана, о которой шла речь, протянулась от плеча Буша к его позвоночнику, так что Сэнки вряд ли вкладывал в свои слова буквальный смысл.
      – Не меньше восьми дюймов в длину, – продолжал Сэнки, – но глубиной меньше двух, хотя, я полагаю, лопатка задета. Четыре дюйма острием были бы куда действенней. Вот эта, соседняя рана – единственная, демонстрирующая желание добраться до глубины артерий. Тот, кто ее нанес, явно собирался колоть. Но колол он сверху вниз, и рваные края раны указывают, что острие скользнуло по ребрам, рассекло несколько волокон latissimus dorsi, но, в конце концов, образовало простой порез. Ученический удар. Человеческие ребра открыты для удара снизу, удар сверху они не пропускают, и идущий сверху нож, как в этом случае, без толку скользит по ребрам.
      – Я рад, что это так, – сказал Буш.
      – И все раны хорошо заживают, – продолжал Сэнки. – Признаков омертвения нет.
      Буш вдруг понял, что Сэнки водит носом у самого его тела: гангрена прежде всего проявляется запахом.
      – Хорошая чистая резаная рана, – сказал Сэнки, – быстро зашитая и перевязанная, чаще всего заживляется первичным натяжением. Гораздо чаще, чем нет. А у вас по большинству чистые резаные раны, как я уже говорил. Ваши почетные шрамы, мистер Буш, через несколько лет станут почти незаметны. Останутся тонкие белые линии, чей идущий крест-накрест рисунок вряд ли испортит ваш античный торс.
      – Хорошо, – сказал Буш. Он не совсем понял, какой у него торс, но не собирался просить у Сэнки, чтоб тот объяснил все эти анатомические термины.
      Не успел Сэнки уйти, как уже вернулся с посетителем.
      – Капитан Когсхил пришел проведать вас, – сказал доктор. – Вот он, сэр.
      Когсхил посмотрел на лежащего Буша.
      – Доктор Сэнки порадовал меня, что вы быстро поправляетесь, – сказал он.
      – Я думаю, это так, сэр.
      – Адмирал назначил следственную комиссию, и я вхожу в ее состав. Естественно, потребуются ваши показания, мистер Буш, и я должен узнать, когда вы будете в состоянии дать их.
      Буш почувствовал беспокойство. Следственная комиссия почти так же пугала его, как трибунал, к которому она могла привести. Несмотря на то, что совесть его была абсолютно чиста, Буш предпочел бы… охотно предпочел бы вести судно под шквальным ветром вдоль подветренного берега, чем отвечать на вопросы, путаться в юридических формальностях, выносить свои поступки на обсуждение, при котором они вполне могут быть превратно истолкованы. Но раз эту пилюлю придется проглотить, надо зажать нос и глотать, как бы ни было противно.
      – Я готов в любое время, сэр.
      – Завтра я снимаю сутуры, сэр, – вмешался Сэнки. – Вы сами видите, мистер Буш еще очень слаб. От этих ран у него полнейшая анемия.
      – Что вы этим хотите сказать?
      – Я хочу сказать, что он обескровлен. А процедура снятия сутур…
      – Швов, что ли?
      – Швов, сэр. Процедура снятия сутур отнимет у мистера Буша много сил. Но если следственная комиссия позволит ему давать показания, сидя в кресле…
      – Позволит.
      – Тогда через три дня он сможет отвечать на любые вопросы.
      – В пятницу, значит?
      – Да, сэр. Не раньше. Я хотел бы, чтоб это было позднее.
      – Собрать здесь комиссию, – с холодной вежливостью пояснил Когсхил, – не просто, ибо все суда большую часть времени отсутствуют. Следующая пятница нас устроит.
      – Есть, сэр, – сказал Сэнки.
      Буш, так долго сносивший болтовню Сэнки, с некоторым удовлетворением наблюдал, как тот бросил свои выкрутасы, обращаясь к столь высокопоставленному лицу, как капитан.
      – Очень хорошо, – сказал Когсхил и поклонился Бушу. – Желаю вам скорейшего выздоровления.
      – Спасибо, сэр, – сказал Буш.
      Даже лежа в постели, он инстинктивно попытался вернуть поклон, но, стоило ему начать сгибаться, заболели раны и не дали ему выставить себя смешным. Когда Когсхил вышел, у Буша осталось время подумать о будущем; оно тревожило его даже за обедом, но санитар, пришедший убрать посуду, впустил еще одного посетителя, при виде которого все мрачные мысли мгновенно улетучились. В дверях стоял Хорнблауэр с корзиной в руке. Лицо Буша осветилось.
      – Как ваше здоровье, сэр? – спросил Хорнблауэр. Оба с удовольствием пожали друг другу руки.
      – Я вас увидел, и мне сразу стало лучше, – искренно сказал Буш.
      – Я первый раз на берегу, – сказал Хорнблауэр. – Можете догадаться, как я был занят.
      Буш охотно поверил – он легко мог вообразить, сколько хлопот свалилось на Хорнблауэра. «Славу» надо было загрузить порохом и снарядами, провиантом и водой, вычистить судно после пленных, убрать следы недавних боев, выполнить все формальности, связанные с передачей трофеев, с раненными, с больными, с личным имуществом убитых. И Буш горячо желал выслушать все подробности, словно домохозяйка, которой болезнь не позволяет следить за домом. Он закидал Хорнблауэра вопросами, и профессиональный разговор некоторое время не давал Хорнблауэру показать корзину, которую он принес.
      – Папайя, – сказал он. – Манго. Ананас. Это – второй ананас, который я вижу в жизни.
      – Спасибо. Вы очень добры, – ответил Буш. Но ему было совершенно невозможно и в малой мере проявить чувства, которые вызвали у него эти дары – после дней одинокого лежания в госпитале он узнал, что кому-то до него есть дело, что кто-то по крайней мере подумал о нем. Неловкие слова, которые он произнес, ничего этого не выражали: только человек тонкий и сочувствующий мог угадать что за ними скрывается. Но Хорнблауэр спас его от дальнейшего смущения, быстро сменив разговор.
      – Адмирал взял «Гадитану» в эскадру, – объявил он.
      – Вот как, клянусь Богом!
      – Да. Восемнадцать пушек – шести– и девятифунтовые. Она будет считаться военным шлюпом.
      – Значит, он должен будет назначить на нее капитан-лейтенанта.
      – Да.
      – Клянусь Богом! – сказал Буш.
      Какой-то удачливый лейтенант получит повышение. Это мог бы быть Бакленд – еще может, если оставят без внимания тот факт, что его связали спящим в постели.
      – Ламберт дал ей новое имя – «Возмездие».
      – Неплохое имя.
      – Да.
      На мгновение наступила тишина. Каждый из них, со своей точки зрения, заново переживал ужасные минуты, когда «Гадитана» взяла «Славу» на абордаж и испанцы падали под безжалостными ударами.
      – Про следственную комиссию вы, конечно, знаете, – спросил Буш. Мысль об этом закономерно вытекала из предыдущих.
      – Да. А вы как узнали?
      – Только что заходил Когсхил, предупредил, что я буду давать показания.
      – Ясно.
      Опять наступила тишина, более напряженная, чем прошлый раз: оба думали о предстоящем испытании. Хорнблауэр сознательно прервал ее.
      – Я собирался сказать вам, – произнес он, – что мне пришлось заменить на «Славе» тросы рулевого привода. Оба старых износились – слишком большая нагрузка. Боюсь, они идут под слишком острым углом.
      Это вызвало технический разговор, который Хорнблауэр поддерживал, пока ни пришло время уходить.

XVI