2

Он очень легко и быстро вошел в ритм и делил свои дни между конторой и домом. Привычная торжественность переплетенных в телячью кожу затхлых фолиантов, к которым никогда не прикасался никто, кроме Билла Бенбоу, чьи отпечатки пальцев еще, вероятно, можно было обнаружить на их пыльных переплетах; партия тенниса, обычно на корте Гарри Митчелла; вечером карты – тоже, разумеется, в обществе Гарри и Белл, или, даже еще лучше, всегда легко доступное и никогда не изменяющее очарование печатных страниц, между тем как сестра сидела за столом напротив или тихонько наигрывала на рояле в полутемной комнате по другую сторону прихожей. Иногда к ней приходили в гости мужчины; Хорес принимал их с неизменной любезностью и с некоторой досадой и вскоре отправлялся бродить по улицам или ложился в постель с книгой. Раза два в неделю являлся с визитом чопорный доктор Олфорд, и Хорес, будучи отчасти казуистом-любителем часок-другой забавлялся, притупляя свои тонко оперенные метафизические стрелы о гладкую ученую шкуру доктора, после чего оба вдруг замечала, что за все эта шестьдесят, семьдесят или восемьдесят минут Нарцисса не проронила ни единого слова.

– За этим-то они к тебе и ходят, – говорил Хорес, – им нужна эмоциональная грязевая ванна.

Тетушка Сэлли удалилась к себе домой, забрав свою корзинку с разноцветными лоскутками и искусственную челюсть и оставив за собой неуловимое, но неизгладимое напоминание о туманных, однако же вполне определенных обязательствах, выполненных ею ценой некоей личной жертвы, а также слабый запах старого женского тела, который медленно вывешивался из комнат, временами возникая в самых неожиданных местах, так что порою, просыпаясь и лежа без сна в темноте, Нарцисса, увивавшаяся счастьем от возвращения Хореса, казалось, все еще слышала в темной беспредельной тишине дома мерное аристократичное похрапыванье тетушки Сэлли.

Порою оно становилось настолько отчетливым, что Нарцисса вдруг останавливалась и произносила имя тетушки Сэлли в совершенно пустой комнате. А иной раз старушка и в самом деле отзывалась, вновь воспользовавшись своей прерогативой входить в дом в любой час, когда ей взбредет в голову, без всякого предупреждения – просто для того, чтобы узнать, как они поживают, и ворчливо пожаловаться на своих домашних. Она была стара, слишком стара для того, чтобы легко отзываться на перемены, и после долгого пребывания в семье, где ей уступали во всех домашних делах, с трудом заново приспосабливалась к привычкам своих сестер. Дома ее старшая сестра вела хозяйство расторопно и сварливо, и они вместе с третьей сестрою упорно продолжали обращаться с тетушкой Сэлли так же, как шестьдесят пять лет назад, когда она была маленькой девочкой, за чьим питанием, режимом и гардеробом необходим неукоснительный и строгий надзор.

– Я даже в ванную не могу спокойно зайти, – ворчливо жаловалась тетушка Сэлли. – У меня сильное желание собрать свои вещи и снова переехать сюда, а они там пусть как хотят.

Она капризно качалась в кресле – по молчаливому соглашению ее право на таковое никем никогда не оспаривалось – и потускневшими старыми глазами недовольно оглядывала комнату.

– Эта черномазая после моего ухода ни разу тут толком не прибрала. Эта пыльная мебель… мокрая тряпка…

– Я бы очень хотела, чтобы вы взяли ее обратно, – сказала Нарциссе старшая сестра, мисс София. – С тех пор, как она вернулась от вас, она стала такой придирой, что с ней просто невозможно сладить. А правду говорят, будто Хорес стал стеклодувом?

Главные тигли и реторты прибыли в целости и сохранности. Сначала Хорес требовал, чтоб ему отдали подвал, для чего нужно было выбросить оттуда газонокосилку, садовый инструмент, всю скопившуюся там рухлядь и замуровать окна, превратив помещение в каземат. Однако Нарцисса в конце концов уговорила его использовать под мастерскую чердак над гаражом, где он и установил свои горн, однажды чуть было не сжег все здание и после четырех неудачных попыток создал почти безукоризненную вазу цвета прозрачного янтаря, более крупную, роскошную и целомудренно безмятежную, чем первая, которую постоянно держал у себя на ночном столике, окрестив по имени сестры Нарциссой, а произнося свои выспренние тирады о смысле мира и безупречных средствах достижения оного, адресовался равно к обеим со словами: «О ты, нетронутая дева тишины»[51].

С непокрытой головой, с вышитой на кармане эмблемой Оксфордского клуба, в фланелевых брюках и с ракеткой под мышкой, Хорес обошел вокруг дома, и перед ним открылся теннисный корт, по которому неистово метались два игрока. Под аркадой с белыми пилястрами и увитыми плющом перекладинами, словно бабочка, устроилась Белл в окружении приличествующего случаю хрупкого гармоничного реквизита. С ней сидели две дамы, чьи силуэты четко вырисовывались на фоне темной листвы еще не успевшей расцвести лагерстремии. Вторая дама (третьей была молодая девица в белом платье с аккуратной челкой цвета темной патоки и с теннисной ракеткой на коленях) с ним заговорила, а Белл протянула ему руку с томным видом собственницы. Рука ее, теплая и цепкая, с тонкими костями и надушенной мягкою плотью, словно ртуть, жадно влилась в его ладонь. Глаза ее напоминали тепличный виноград, а полные, ярко накрашенные, подвижные губы скривились в недовольной гримасе.

Она сообщила ему, что лишилась Мелони.

– Несмотря на весь ваш аристократизм, Мелони видела вас насквозь, – заметил Хорес. – Вы, очевидно, стали слишком небрежны. Она неизмеримо изысканнее вас. Неужели вы полагали, что вам удастся вечно обманывать человека, который умеет обставить прием пищи такими невыносимыми церемониями, как это делала Мелони? Или она опять вышла замуж?

– Она занялась бизнесом, – капризно отвечала Белл. – Открыла косметический салон. Я только никак не пойму зачем. Подобные затеи недолговечны, особенно здесь. Можете ли вы представить себе, что жительницы Джефферсона будут посещать косметический салон – конечно, кроме нас троих?

Впрочем, если мне и миссис Мардерс он еще может понадобиться, то уж Франки он совершенно ни к чему.

– Что мне любопытно, так это откуда у нее взялись деньги, – сказала миссис Мардерс. – Люди думают, что это вы ей дали, Белл.

– С каких это пор я стала дамой-благотворительницей? – холодно отозвалась Белл.

Хорес слегка усмехнулся. Миссис Мардерс сказала:

– Ну, Белл, мы же все знаем, какая вы добрая. Не скромничайте.

– Я сказала: дамой-благотворительницей, – повторила Белл.

– Я думаю, Гарри в любой момент готов сменять служанку на вола, – быстро вставил Хорес. – По крайней мере, он сэкономит на содержимом своего винного погреба – ведь ему не придется нейтрализовать воздействие вашего чая на многострадальные мужские желудки. Полагаю, что без Мелони чай здесь больше подавать не будут?

– Не болтайте глупостей, – отвечала Белл. Хорес сказал:

– Теперь я понимаю, что ходил сюда вовсе не ради тенниса, а ради того бесконечного и весьма неприятного сознания собственного превосходства, которое я всегда испытывал, когда Мелони подавала мне чай… Кстати, по дороге сюда я встретил вашу дочь.

– Да, она где-то тут поблизости, – равнодушно отозвалась Белл. – А вы все еще не подстриглись. Почему мужчины не понимают, когда им пора идти к парикмахеру? – философски вопросила она.

Выставив вперед рыхлый двойной подбородок, старшая гостья устремила на Хореса и Белл холодный проницательный взгляд. Девица в простом, целомудренно белом одеянье спокойно сидела и загорелой рукой, похожей на спящего рыжего щенка, придерживала на коленях ракетку. Она смотрела на Хореса, как смотрят дети – со спокойным интересом, но без грубого любопытства.

– Они либо вообще не ходят к парикмахеру, либо напомаживают волосы всякой дрянью, – добавила Белл.

– Хорес – поэт, – сказала старшая гостья. Кожа небрежно свисала с ее скул, как тяжелая грязноватая бархатная драпировка, а в немигающих глазах, словно в глазах старой индюшки, было что-то хищное и слегка непристойное. – Поэтам многое прощается. Вы не должны этого забывать, Белл.

Хорес отвесил поклон в ее сторону.

– Такт никогда не изменял женскому полу, Белл, – сказал он. – Миссис Мардерс принадлежит к числу тех немногих известных мне людей, которые по достоинству оценивают профессию юриста.

– Полагаю, что этот бизнес не хуже всякого другого, – сказала Белл. – Что вы сегодня так поздно? И почему не пришла Нарцисса?

– Я имею в виду то, что меня назвали поэтом, – пояснял Хорес. – Юриспруденция, как и поэзия, – последнее прибежище хромых, увечных, слабоумных и слепых. Осмелюсь доложить, что Цезарь изобрел юристов, дабы оградить себя от поэтов.

– Вы так умны, – сказала Белл. Девица вдруг заговорила:

– Какая вам разница, чем мужчины мажут себе волосы, мисс Белл? Мистер Митчелл ведь лысый.

Миссис Мардерс засмеялась жирным, липким, длинным смешком и, не сводя с Хореса и Белл холодных, лишенных век глаз, продолжала звонко хохотать.

– Устами младенцев… – сказала она.

Девица переводила с одного на другого свои ясные, спокойные глаза.

– Пойду погляжу, нельзя ли мне сыграть сет, – сказала она, вставая.

Хорес тоже встал.

– Давайте мы с вами… – начал он, но Белл, не поворачивая головы, взяла его за руку.

– Садитесь, Франки, – скомандовала она. – Они еще не кончили. А вам вредно столько смеяться на пустой желудок, – обратилась она к миссис Мардерс. – Да садитесь же, Хорес.

Девица, стройная, с несколько угловатой грацией, все еще стояла, не выпуская из рук ракетку. Она бросила быстрый взгляд на хозяйку, потом опять повернула голову к корту. Хорес опустился на стул за спиною Белл. Рука ее незаметным движением скользнула в его руку и безвольно застыла, словно быстро выключив электричество, – так человек в поисках какого-нибудь предмета входит в темную комнату и, найдя то, что искал, тотчас же снова выключает свет.

– Разве вам не нравятся поэты? – спросил он как бы сквозь Белл.

– Они не умеют танцевать, – отвечала девица, не поворачивая головы. – Впрочем, они, пожалуй, ничего. Они пошли на войну – хорошие, по крайней мере. Один здорово играл в теннис, так его убили[52]. Я видела его портрет, а вот фамилию не помню.

– Ах, ради Бога, не говорите о войне, – сказала Белл, и рука ее шевельнулась в руке Хореса. – Мне пришлось два года подряд выслушивать Гарри – он объяснял, почему не мог пойти на войну. Как будто мне не все равно, был он там или нет.

– Он должен был содержать семью, – с готовностью вставила миссис Мардерс.

Белл полулежала, откинув голову на спинку кресла, и ее рука, спрятанная в руке Хореса, тихонько двигалась, словно изучая его руку, беспрерывно поворачиваясь, как самостоятельное, наделенное независимой волей существо, любопытное, но холодное.

– Некоторые из них были авиаторами, – продолжала девица. Прижавшись к столу худеньким невыразительным бедром, она стояла, держа под мышкой ракетку, и перелистывала журнал. Потом закрыла журнал и снова принялась наблюдать две стройные фигуры, метавшиеся по корту. – Я как-то раз танцевала с одним из молодых Сарторисов. С перепугу даже не спросила, который это из двух. Я тогда была еще совсем девчонкой.

– Они были поэтами? – спросил Хорес. – То есть тот, который вернулся? Второй, которого убили, насколько мне известно, действительно был поэтом.

– Автомобиль он, во всяком случае, водит здорово, – отвечала девица, продолжая смотреть на теннисистов. Курносая, с прямыми стрижеными волосами (она подстриглась первой в городе) – не темными, но и не золотистыми, она твердой загорелой рукой сжимала ракетку.

Белл шевельнулась и высвободила свою руку.

– Ну ладно, ступайте играть, – сказала она. – Вы мне оба действуете на нервы.

Хорес с живостью вскочил.

– Пошли, Франки. Сыграем с ними один сет.

Они вдвоем стали играть против обоих молодых людей. Хорес играл великолепно, безрассудно, но с блеском. Любой хороший теннисист, обладающий еще и хладнокровием, мог бы тотчас его обыграть – для этого достаточно было предоставить ему полную свободу действий. Но его противникам это было не по плечу. Фрэнки частенько просчитывалась, но Хорес всякий раз ухитрялся спасти положение, прибегнув к стратегии настолько дерзкой, что она скрывала слабость его тактики.

Когда Хорес выигрывал последнее очко, появился Гарри Митчелл в узких фланелевых брюках, в белой шелковой рубашке и новых шикарных спортивных туфлях ценою в двадцать долларов. Совершенно лысый, с круглой Как яйцо головой, гнилыми зубами и выступающей вперед челюстью, он остановился возле сидевшей в картинной позе жены, держа в руках новую ракетку в лакированном футляре с прессом. Выпив обязательную чашку чая, он немедленно соберет всех присутствующих мужчин, поведет их через дом к себе в ванную и угостит там виски, а на обратном пути нальет стакан для Рейчел и отнесет ей на кухню. Последнюю рубашку готов отдать. Гарри весьма удачно торговал хлопком, был уродлив, как смертный грех, добродушен, догматичен и болтлив, и пока Белл его не отучила, называл ее мамочкой.

Хорес вместе с Франки ушел с корта и приблизился к Белл.

Миссис Мардерс теперь сидела, погрузив свои дряблые подбородки в поднесенную ко рту чайную чашку.

Девица вежливо и решительно обернулась к Хоресу.

– Спасибо, что вы со мной сыграли. Надеюсь, я когда-нибудь научусь играть лучше. А вообще-то мы их побили.

– Вы с барышней дали им жару, старина? – спросил Гарри Митчелл, обнажив желтые зубы. Его тяжелая выдающаяся челюсть слегка сужалась книзу, а потом, словно обрубленная, задиристо уходила назад.

– Это все мистер Бенбоу, – уточнила своим ясным голосом Франки, садясь рядом с Белл. – Я все время пропускала их мячи.

– Хорес, – сказала Белл, – ваш чай стынет. Чай подавал человек, объединявший в одном лице функции садовника, конюха и шофера, временно втиснутый в белую куртку и издававший запах вулканизированной резины и аммиака. Миссис Мардерс вынула из чашки свои подбородки.

– Хорес играет очень хорошо, я бы даже сказала, слишком хорошо. Другие мужчины просто ни в какое сравнение с ним не идут. Вам повезло с партнером, детка, – произнесла она.

– Да, мам, – согласилась девица. – Вряд ли он еще раз рискнет со мной играть.

– Чепуха! – отозвалась миссис Мардерс. – Ему было приятно играть с такой молоденькой, свеженькой девочкой. Разве вы не заметили, Белл?

Белл промолчала. Она налила Хоресу чаю, и в эту минуту на лужайке появилась ее дочь в платье цвета желтого крокуса. Глаза у нее были как звезды, мягче и нежнее, чем у лани, и она окинула Хереса быстрым сияющим взглядом.

– Как дела, Титания?[53] – сказал он.

Белл полуобернулась, держа чайник на весу над чашкой, а Гарри поставил свою чашку на стол, пошел навстречу дочери и, словно подманивая щенка, опустился на одно колено. Девочка приблизилась и, все еще не отрывая от Хореса сияющих, застенчивых и нежных глаз, позволила отцу обнять и погладить себя короткими толстыми руками.

– Доченька моя, – сказал Гарри.

Она ласково, хотя и с некоторым беспокойством позволила ему смять свое тщательно отглаженное платьице. Глаза ее снова засияли.

– Смотри не сомни платье, милочка, – заметила Белл. Девочка осторожно выскользнула из рук отца. – Ну, чего тебе? Почему ты не играешь?

– Ничего. Я просто вернулась домой.

Она подошла к матери и робко остановилась возле ее стула.

– Поздоровайся с гостами, – сказала Белл. – Разве ты не знаешь, что со старшими надо здороваться?

Девочка робко и вежливо поздоровалась со всеми по очереди, и тогда мать обернулась, притянула ее к себе и погладила по мягким прямым волосам.

– А теперь беги играй. Почему тебя всегда тянет к взрослым? Тебе с ними совершенно нечего делать.

– Ах, позволь ей остаться, мама, – вступился Гарри. – Она хочет посмотреть, как папа с дядей Хоресом будут играть в теннис.

– Беги, беги, – повторила Белл, последний раз погладив девочку по головке, – И смотри не запачкай платье.

– Да, мэм, – отвечала девочка и, послушно повернувшись, еще раз бросила на Хореса быстрый сияющий взгляд. Хорес смотрел, как она подошла к кухонному крыльцу, как Рейчел открыла ей дверь, что-то ей сказала, и она поднялась по ступенькам на кухню.

– Какая воспитанная девочка, – заметила миссис Мардерс.

– С ними так трудно, – отозвалась Белл. – Она унаследовала некоторые черты своего отца. Допей свой чай, Гарри.

Гарри ваял со стола чашку и принялся шумно и добросовестно втягивать ее содержимое.

– Как вы насчет партии, дружище? Эта милашка воображает, будто может нас обыграть.

– Франки хочет еще поиграть, – вмешалась Белл. – Дай девочке немножко побегать по корту, Гарри.

Гарри уже вынимал из футляра ракетку. Он остановился, подняв свирепую физиономию с выдающейся челюстью и тусклыми добрыми глазами.

– Нет, нет, – быстро возразила Фрэнки. – Я уже наигралась. Я лучше посмотрю.

– Глупости! Они могут играть в любое время. Пусть она поиграет, Гарри, – сказала Белл.

– Конечно, барышня может поиграть, – отозвался Гарри. – Пожалуйста, играйте сколько хотите.

Он снова наклонился, сунул ракетку обратно в затейливый футляр и принялся завинчивать гайки, сердито нахохлившись, как обиженный мальчишка.

– Пожалуйста, мистер Митчелл, – настаивала девица.

– Валяйте, – повторил Гарри. – Эй вы, бездельники, как насчет того, чтоб пригласить барышню на сет?

– Не обращайте на него внимания, – сказала Белл девице. – Они с Хересом могут сыграть как-нибудь в другой раз. Он все равно будет четвертым.

Двое игроков вежливо остановились и ждали.

– Конечно, мистер Гарри, идемте. Мы с Фрэнки сыграем против вас и Джо, – предложил один из них.

– Играйте без меня, ребята, – повторил Гарри. – Мне надо кое о чем поговорить с Хересом. А вы валяйте сами.

Он отклонил вежливые протесты молодых людей, и они снова заняли корт. Гарри многозначительно подмигнул Хересу.

– Ступайте с ним, – сказала Белл. – Он ведь как маленький. – Не глядя на Хореса, не прикасаясь к нему, она обдала его волною жарких обещаний. Миссис Мардерс сидела со своей чашкой по другую сторону стола, наблюдая за ними любопытным, проницательным и холодным взглядом. – Если, конечно, вам не хочется еще раз сыграть с этой глупышкой.

– Глупышкой? – повторил Хорес. – Она слишком молода, чтобы быть бессознательно глупой.

– Ступайте и скорее возвращайтесь, – сказала ему Белл. – Мы с миссис Мардерс уже порядком друг другу надоели.

Хозяин, блестя своей упрямой лысиной, короткими шажками пошел в дом, и Хорес двинулся вслед за ним. Из кухни доносился ровный голосок маленькой Белл, рассказывающей о каком-то чудесном происшествии, и время от времени – в виде антистрофы[54] – звучное восклицание Рейчел. В ванной Гарри вытащил из шкафа бутылку, и тотчас, предшествуемая тяжелым топотом усталых ног по лестнице, в дверях без стука появилась Рейчел с кувшином ледяной воды.

– Не понимаю, чего вы не идете играть, если вам хочется? – возмущенно спросила она. – И вообще, почему вы позволяете, чтоб эта женщина так обращалась с вами и с девочкой? Взяли бы палку и надавали ей как следует. Устраивает мне на кухне кавардак в четыре часа дня. Да и от вас тоже никакого толку, – заявила она Хересу. – Налейте мне глоточек, мистер Гарри, пожалуйста, сэр.

Рейчел протянула стакан, Гарри налил ей виски, и она, тяжело переваливаясь, вышла, они услышали, как она медленно и тяжело спускается с лестницы на своих отекших ногах.

– Белл не может обойтись без Рейчел, – сказал Гарри. Он ополоснул ледяной водой два стакана и поставил их на крышку унитаза. – Она слишком много болтает – как все черномазые. – Наполнив оба стакана, он поставил бутылку на пол. – Послушать ее, так Белл просто дикий зверь. Тигрица какая-то. Но мы с Белл отлично друг друга понимаем. Женщинам надо во многом уступать. Они ведь не такие, как мужчины. Дух противоречия от природы: не угодишь им – жалуются, угодишь – все равно жалуются. – Долив себе немного воды, он вдруг ни с того ни с сего сказал: – Если кто-нибудь попробует разрушить мой семейный очаг, я убью его, как ядовитую змею. Ну, давайте по одной, старина.

После этого он плеснул в пустой стакан воды, проглотил ее и вернулся к своим прежним обидам:

– Никак не доберусь до собственного корта. Белл ежедневно собирает здесь всю эту дурацкую компанию. Что мне надо – так это корт, на котором я, придя с работы, каждый вечер мог бы сыграть пару хороших сетов. Перед ужином, для аппетита. Но каждый божий день я прихожу домой и натыкаюсь на банду девчонок и мальчишек, которые ведут себя так, словно это общественный корт в каком-нибудь дурацком парке.

Хорес пил более умеренно. Гарри закурил сигарету, бросил спичку на пол и поставил ногу на унитаз.

– Не иначе как мне придется сделать для собственного пользования еще один корт, обнести его колючей проволокой и повесить крепкий замок, чтобы Белл не могла устраивать на нем пикники. Там у забора еще много места. И деревьев нет. Устрою его на самом солнцепеке – может, тогда Белл позволит мне на нем поиграть. Ну ладно, пошли отсюда.

Он повел Хореса через свою спальню, остановился, чтобы похвастаться новым ружьем, которое он только что приобрел, и навязать ему пачку папирос, выписанных из Южной Америки, после чего они спустились вниз и увидели, что день уже клонится к вечеру. Солнце светило теперь прямо на корт, по которому, мягко шлепая резиновыми подошвами, во всю прыть носились трое игроков, следуя за стремительным полетом мяча. Миссис Мардерс, утопая в своих бесконечных подбородках, сидела на прежнем месте, хотя собиралась уходить, еще когда они поднимались наверх Белл повернула к ним голову, откинутую на спинку кресла, но Гарри потащил Хореса дальше.

– Мы пойдем искать место для теннисного корта. Я, пожалуй, сам начну играть в теннис, – с тяжеловесной иронией сообщил он миссис Мардерс.

Позже, когда они вернулись, миссис Мардерс уже не было, а Белл сидела в одиночестве с журналом в руках. За девицей по имени Франки приехал молодой человек в потрепанном «форде», потом явился еще один, и когда Хорес и Гарри подошли к корту, все трое гостей принялись вежливо приглашать Гарри сыграть с ними сет.

– Возьмите Хореса, – сказал Гарри, явно весьма польщенный. – Он вам даст жару.

Но Хорес отказался, и все трое продолжали приставать к Гарри.

– Ладно, пойду возьму ракетку, – согласился он наконец, и Хорес пошел через корт, следуя за его суетливо виляющим толстым задом.

Белл на мгновенье подняла голову.

– Ты нашел место?

– Нашел, – отвечал Гарри, вынимая ракетку. – Там можно будет иногда самому поиграть. Подальше от улицы, чтоб каждый встречный и поперечный не мог увидеть и зайти.

Но Белл уже снова погрузилась в чтение. Гарри отвинтил пресс и снял его с ракетки.

– Сыграю с ними один сет, а потом мы с вами сыграем еще один, пока не стемнело, – сказал он Хоресу.

– Ладно, – согласился Хорес. Он молча наблюдал, как Гарри тяжелым шагом входит на корт и занимает позицию. После первой подачи журнал в руках Белл зашуршал и шлепнулся на стол.

– Пошли, – сказала она, вставая.

Хорес встал и вслед за нею двинулся по лужайке в дом. На кухне возилась Рейчел. Они прошли по комнатам, куда все звуки доносились смутно и приглушенно и где в сгущающихся вечерних сумерках мирно поблескивала еле различимая мебель. Белл взяла Хореса за руку, прижала его руку к своему шелковому бедру и через темный коридор ввела его в музыкальную комнату. Здесь тоже было пусто и тихо, и она остановилась, вполоборота повернулась к нему, поцеловала, но тотчас отняла губы и пошла дальше. Он выдвинул из-под рояля скамейку, и, усевшись на ней, они поцеловались еще раз.

– Ты не говорил мне, что любишь, уже давно не говорил, – сказала Белл, касаясь кончиками пальцев его лица и спутанных мягких волос.

– Верно, со вчерашнего дня, – согласился Хорес, но тут же начал говорить, и она, прижавшись к нему грудью, слушала с каким-то жадным сладострастным невниманием, словно большая тихая кошка, а когда он кончил и нервными топкими пальцами принялся гладить ее по лицу и волосам, отодвинулась, открыла рояль и ударила по клавишам. Она играла наизусть популярные слащавые мелодии, которые можно услышать в любой оперетте, играла поверхностно, с пристрастием к приторным нюансам. Они долго сидели в полумраке, и Белл, снова погрузившись в вакуум мимолетной неудовлетворенности, воздвигала в нем искусственный мир, в котором двигалась она – романтичная, тонкая, несколько трагичная Белл, а Хорес сидел с нею рядом, наблюдая одновременно и Белл в придуманной ею самой трагической роли, и себя, Хореса, исполняющего свою собственную роль подобно старому актеру, у которого волосы поредели, уходящий в подбородок профиль расплылся, но который умеет молниеносно отозваться на любую реплику, между тем как актеры помоложе с черной завистью кусают себе пальцы за кулисами.

Вскоре до них донесся тяжелый топот в нечленораздельные раскаты голоса Гарри, который в сопровождении очередного гостя поднимался по лестнице к себе в ванную. Белл перестала играть, опять прильнула к Хоресу и впилась в его губы долгим поцелуем.

– Это невыносимо, – сказала она, быстрым движением головы отнимая губы от его рта. Оттолкнув от себя его руку, она громко ударила по клавишам, потом оторвалась от рояля и, запустив пальцы в волосы Хореса, с силой притянула его к себе, поцеловала, но тотчас снова отняла губы и проговорила:

– Пересядь подальше.

Хорес послушно отошел. Было уже почти совсем темно, и в полумраке виднелись только очертания ее фигуры – склоненная голова, трагическая неподвижная спина, и, глядя на нее, он вновь почувствовал себя молодым. «Мы все время неожиданно выскакиваем из-за угла, – подумал он. – Как подозрительные старые дамы, шпионящее за служанками. Или нет, скорее как мальчишки, которые пытаются перегнать марширующих солдат».