ГЛАВА ПЯТАЯ

Бун пообещал Неду и мне, что стоит нам одолеть низину Адова ручья, и мы – в цивилизованном мире; по его словам выходило, будто за ручьем машин на дорогах ну прямо как мух. Хотя, может, сперва необходимо было, чтобы Адов ручей стал далеким, как преддверие преисподней, или страна забвения, или хотя бы он просто скрылся из виду; может, мы были недостойны цивилизации, пока не отряхнули грязь Адова ручья с наших шин. Так или иначе, пока еще ничего не произошло. Мужчина забрал шесть долларов и зашлепал со своими мулами и дышлом восвояси; я, кстати, заметил, что он не стал возвращаться к домику, а пошел прямиком через болото и скрылся вдали, словно его рабочий день окончился. Нед тоже это заметил.

– Он не хапуга, – сказал Нед. – Да и чего ему хапужничать? Еще и обеденное время не подошло, а уже шесть долларов заработал.

– По мне, так уже подошло, – сказал Бун. – Тащи сюда еду.

Мы взяли коробку с завтраком, которую нам дала с собой мисс Болленбо, и лебедку, и топор, и лопату, и наши башмаки, и носки, и мои штаны (с машиной мы ничего не могли поделать, да и не стоило делать зряшную работу, пока не доберемся до Мемфиса, где уж наверняка – так мы, во всяком случае, надеялись – больше не будет жидкой грязи), и спустились опять к ручью, и отмыли инструменты, и сложили лебедку. С Буновой и Недовой одеждой мы тоже ничего не могли поделать, хотя Бун вошел в воду, как был, не раздеваясь, помылся и даже пытался подбить Неда последовать его примеру, поскольку ему, Буну, было во что переодеться. Однако Нед согласился лишь снять рубашку и тут же снова напялил сюртук. Я, помнится, говорил тебе про чемоданчик Неда, – в чужих, так сказать, краях он из части его снаряжения превращался в часть персоны, как портфель дипломата, где, подозреваю, порою бывает еще меньше содержимого (я имею в виду Недову Библию и две столовых ложки дедушкиного – по всей вероятности, лучшего – виски).

Затем мы перекусили – ветчина, и жареные цыплята, и булочки, и домашнее грушевое варенье, и пироги, и кувшин пахтанья, – и потом сняли дополнительную грязестойкую цепь (вся ее стойкость оказалась жалким хвастовством), и замерили бензин в баке, – дань не столько расстоянию, сколько времени, – и двинулись в путь. Потому что теперь жребий был действительно брошен; мы больше не предавались раскаянию, сожалениям, мыслям о том, что было бы, если бы… Переправившись по Железному мосту в другой округ, мы перешли Рубикон, а теперь, одолев Адов ручей, мы опустили решетку крепостных ворот и сожгли мосты. И выглядело это так, будто мы завоевали себе нынешнюю передышку, получили ее в награду за неколебимую решимость или за отказ признать свое поражение, когда мы оказались лицом к лицу с ним или оно оказалось лицом к лицу с нами. А может, просто Добродетель отступилась от нас, передала He-Добродетели, чтобы она так холила, и пестовала, и баловала нас, как мы того заслужили, продав (и теперь уже безвозвратно) наши души.

Даже сама местность заметно изменилась. Фермы стали больше, зажиточнее, изгороди – более частые, появились покрашенные дома и даже покрашенные амбары; воздух и тот стал отдавать городом. Наконец, мы выехали на широкий тракт, уходивший вдаль, прямой как струна, весь в глубоких выбоинах от колес. Бун сказал с каким-то торжеством, словно мы раньше спорили с ним или словно он сам этот тракт замыслил, чтобы нас убедить, сам своими руками построил, расчистил, выровнял и утрамбовал (а может, и выбоины от колес добавил):

– Что я вам говорил? Большак на Мемфис.

Мы видели на мили вперед, но гораздо ближе к нам было быстро движущееся и все растущее облако пыли, как некое знамение, обещание. Иначе и быть не могло, недаром оно так быстро надвигалось и было такое большое; мы даже не удивились, когда внутри него оказался автомобиль, мы проскочили друг мимо друга, смешав нашу пыль в одно гигантское облако, подобное столпу, указательному знаку, воздвигнутому и предназначенному для того, чтобы возвестить грядущую судьбу: муравьиное снование взад и вперед, неизлечимый зуд наживы, механизированное, моторизованное, неотвратимое будущее Америки.

Теперь-то, с ног до головы серые от пыли (особенно Бун в еще не просохшей одежде), мы смогли наверстать если не скорость, то хотя бы время; не выключая мотора, Бун вылез из машины, быстро обошел ее, встал с моей стороны и быстро сказал:

– Давай пересаживайся. Что делать – сам знаешь. Только не воображай, что ты паровоз и у тебя скорость сорок миль в час.

Так что я повел машину дальше под послеполуденным майским солнцем. Но по сторонам не смотрел, слишком был занят, слишком сосредоточен (ну да, и слишком взволнован, и слишком горд), а между тем меня окружал воскресный, праздный день, маис и хлопок, никем не тревожимые, росли себе на свободе, мулы, по-воскресному бездельные, паслись себе на травке, люди, одетые по-воскресному, все еще сидели и стояли на верандах и в тенистых двориках, держа послеобеденные стаканы с лимонадом или блюдечки с мороженым. А затем мы наверстали и скорость. Бун сказал:

– Сейчас поселки пойдут. Дай-ка я пересяду за руль. Мы ехали все дальше и дальше. Цивилизация теперь

встречалась па каждом шагу: одинокие сельские лавки и деревушки на распутьях; мы едва успевали миновать одну, как тут же возникала следующая; сгустилась торговля; воздух стал по-настоящему городским, даже у пыли, поднятой нами и нас окутывавшей, был столичный привкус и запах; уже детишки и собаки не выбегали к воротам и к изгородям поглазеть на нас и на те три автомобиля, которые повстречались нам за последние тринадцать миль.

А затем и сельской местности как не бывало. Дома, и лавки, и магазины уже стояли вплотную друг к другу, и внезапно перед нами возникла широкая, обсаженная деревьями, опрятная улица с трамвайными путями посредине, да и трамвай оказался тут как тут; кондуктор и вожатый в эту минуту опускали задний ролик и поднимали передний, чтобы ехать обратно на Главную улицу.

– Без двух минут пять, – сказал Бун. – Всего двадцать три с половиной часа назад мы были в Джефферсо-не, Миссипи, за восемьдесят миль отсюда. Рекорд.

Я и раньше бывал в Мемфисе (и Нед, кстати, тоже, он сообщил нам об этом утром, а еще через полчаса мы в этом убедились), но всегда поездом, а машиной ни разу; никогда мне не приходилось наблюдать, как Мемфис приближается, растет на глазах, не приходилось вбирать его в себя постепенно, как мороженое с ложки. И мне в голову не приходило, что остановимся мы не в гостинице Гейозо, где всегда жили (по крайней мере, в тех случаях, когда брали меня). Не знаю уж, чьи мысли прочел Бун на этот раз.

– Мы едем в один дом, так, вроде пансиона, я там уже бывал, – сказал он. – Тебе там понравится. На прошлой неделе я получил оттуда письмо от одной де… леди, так она пишет, что у нее сейчас гостит племянник, – вот тебе и будет с кем поиграть. А Неду подыщет ночлег кухарка.

– Хи-хи-хи, – сказал Нед.

Кроме трамваев, на улицах было полно экипажей: дрожки, фаэтоны, рессорные коляски, кабриолеты, даже одна виктория; лошади хоть и выкатывали на нас белки, в сторону не шарахались, – видно, мемфисские лошади уже попривыкли к машинам. Бун не мог повернуть головы и взглянуть на Неда. Но мог скосить на него глаз.

– Ты это чего? – сказал он.

– Ничего, – сказал Нед. – Смотри, куда едешь, а обо мне не заботься. Обо мне заботиться нечего, у меня тут тоже есть знакомые. Ты только покажи, где этот автомобиль будет стоять завтра утром, а уж я буду там вовремя.

– Да уж, черт тебя подери, лучше будь вовремя, – сказал Бун. – Если хочешь попасть в Джефферсон не пешим ходом. Мы с Люцием тебя на прогулку не приглашали, так что за тебя не ответчики. На что ты нам с Джефферсоном сдался? Да плевать мне с высокой горы, вернешься ты или нет.

– А вот пригоним автомобиль в Джефферсон, да прядется держать ответ перед Хозяином Пристом и мистером Мори, так не до того нам всем будет, чтобы плевать, – сказал Нед.

Но препираться уже не имело никакого смысла, ровно никакого. Поэтому Бун ответил только:

– Ладно, ладно. Я одно тебе говорю: хочешь назад в Джефферсон, где тебе будет не до того, чтобы плевать, так лучше сиди в машине, когда я стану выезжать домой.

Мы почти добрались до Главной улицы: высокие здания, магазины, гостиницы – Гастона (нынче ее не существует), и Пибоди (переехала в другое место), и Гейозо, которой весь наш клан, Маккаслины-Эдмондсы-Присты, присягнул на верность как фамильной святыне только из-за того, что наш дальний родственник, Теофил Маккаслин, отец дядюшки Айка, был в числе всадников, которые, как передает легенда (то есть, может, для посторонних и легенда, а для нас – непреложный факт), во главе с братом генерала Форреста ворвались галопом прямо в вестибюль [21] и чуть не взяли в плен генерала-янки. Однако до Гейозо мы не доехали. Бун свернул раньше в боковую улочку, вроде тупика, – два бара на углу, дома вдоль нее ни старые, ни новые, и тишина, такая тишина, прямо как в Джефферсоне ранним воскресным вечером. Бун так и сказал:

– Тебе бы заглянуть сюда вчера вечером, что ты сказал бы тогда. Да и в любой субботний вечер. Или даже в любой будний вечер, когда в городе какое-нибудь сборище – пожарников, или полицейских, или всяких там благотворителей.

– Может, все ушли к вечерней службе, – сказал я.

– Нет, – сказал Бун. – Навряд ли. Скорей отдыхают.

– От чего? – спросил я.

– Хи-хи-хи, – сказал Нед с заднего сиденья. Очевидно, это надо было понимать так, что Нед бывал в Мемфисе и прежде. И возможно, даже дед, догадываясь иногда, не знал – как часто. А мне, сам понимаешь, было только одиннадцать. На этот раз, пользуясь тем, что улица пуста, Бун повернул голову.

– Попробуй только еще раз… – сказал он Неду.

– Что – еще раз? – спросил Нед. – Я же только говорю – покажи, где эта хреновина будет стоять завтра утром, и я раньше вас в ней сидеть буду.

И Бун показал. Мы как раз подъезжали: дом нуждался в покраске не меньше остальных домов вокруг, и стоял он в пустом голом дворике, но перед входной дверью было нечто вроде решетчатого вестибюля, наподобие колодезного домика. Бун поставил машину у обочины. Теперь он мог повернуться и как следует поглядеть на Неда.

– Хорошо, – сказал он. – Ловлю тебя на слове. А тебе советую поймать на слове меня. Значит, в восемь утра с боем часов. И имей в виду, с первым ударом, а не с последним. Потому что последнего я уже не услышу.

Нед уже выбрался со своим чемоданчиком и грязной рубахой на тротуар.

– Мало тебе своих забот, что ты еще и в мои нос суешь? – сказал он. – Ежели ты сможешь разделаться со своими здешними делами к восьми утра, так почему я не могу? – Он зашагал прочь. Потом сказал на ходу, не оборачиваясь: – Хи-хи-хи.

– Пошли, – сказал Бун. – Мисс Реба даст нам помыться. – Мы вылезли из машины. Бун протянул руку к заднему сиденью и взялся было за саквояж, но потом сказал «Ах, да», и протянул руку к приборной доске, и вынул ключ зажигания из замка, и положил в карман, и опять было взялся за саквояж, но остановился, и вынул ключ зажигания из кармана, и сказал: – На, возьми. Я, чего доброго, суну его куда-нибудь, да потеряю. Спрячь в карман хорошенько, чтоб не вывалился. Можешь сверху платком заложить. – Я взял ключ, а он опять потянулся за саквояжем, и опять передумал, и, торопливо оглянувшись через плечо на пансион, чуть отвернулся, вынул из заднего кармана бумажник, раскрыл его, прижимая к себе, достал пятидолларовую бумажку, и остановился, и достал еще бумажку в один доллар, и закрыл бумажник, и украдкой протянул его мне за спиной, и сказал не скороговоркой, но вполголоса: – Тоже спрячь. Я его тоже могу где-нибудь потерять. Когда нам понадобятся деньги, я тебе скажу, сколько мне дать. – Я же никогда раньше не бывал в пансионах, не забывай, мне было всего одиннадцать. Поэтому я положил в карман и бумажник, а Бун взял саквояж, и мы прошли в калитку, по дорожке, вошли в решетчатый вестибюль и остановились перед входной дверью. Бун не успел дотронуться до колокольчика, как сразу послышались шаги. – Что я тебе говорил? – торопливо сказал Бун. – Они, поди, все из-за занавесок на машину пялятся.

Дверь отворилась. За ней стояла молодая негритянка, но прежде чем она успела открыть рот, ее оттолкнула в сторону белая женщина, тоже молодая, с приветливо-суровым красивым лицом, чересчур рыжими волосами и двумя желтоватыми бриллиантами в ушах – крупнее мне не доводилось видеть.

– Будь ты неладен, – сказала она. – Как только Корри получила вчера от тебя письмо, так я ей велела сразу дать телеграмму, чтобы ты не привозил сюда мальчишку. Один у меня уже неделю живет, и я считаю, одного адского отродья на любой дом хватит, а если уж на то пошло, то и на целую улицу тоже. А такого, какой свалился на нашу голову, и на целый Мемфис хватит. И не ври, что ты не получал телеграммы.

– Не получал, – сказал Бун. – Мы, наверно, уехали из Джефферсона до нее. Что же теперь прикажете с ним делать? Во дворе привязать?

– Входите уж, – сказала она. Она отодвинулась, пропуская нас, и, как только мы вошли, негритянка заперла дверь. Я тогда не понял – зачем; может, у них в Мемфисе так было заведено, даже когда хозяева дома. Прихожая была как прихожая, с лестницей наверх, но я сразу почуял какой-то особый запах, весь дом был им пропитан. Совсем для меня новый, незнакомый запах. Нельзя сказать, что он мне не понравился, нет, просто застал врасплох. То есть как только я его почуял, я понял, что именно такого запаха ждал всю жизнь. Мне думается, что вот так, ни с того ни с сего, с бухты-барахты, обрушивать на человека следовало бы только тот опыт, без которого вполне было бы можно прожить до самой смерти. Но к неизбежному (и, если хотите, необходимому) опыту даже как-то непорядочно со стороны Обстоятельств, Судьбы не подготовить вас заранее, особенно если вся подготовка заключается всего лишь в том, чтобы дождаться, пока вам стукнет пятнадцать лет. Вот какой это был запах. Женщина продолжала говорить:

– Ты не хуже моего знаешь, мистер Бинфорд терпеть не может, когда мальчишек берут на каникулы в за-

ведение. Сам слышал, что он говорил прошлым летом, когда Корри в первый раз приволокла сюда этого пащенка. Она, видишь ли, считает, что на ферме в Арканзасе он недостаточно топкое воспитание получает. И мистер Бинфорд правильно говорит: все равно они скоро срмп сюда придут, так зачем их раньше времени торопить, пусть сперва хоть деньжатами обзаведутся да и тратить их научатся. А что клиенты скажут? Они для дела приходят, а мы тут сопливый детский сад развели. – Мы прошли в столовую. Там стояла пианола. Женщина все еще говорила. – Как его звать?

– Люций, – ответил Бун. – Поздоровайся с мисс Ребой, – сказал он мне.

Я поздоровался, как всегда, как, надо полагать, научили моего деда его мама, а бабушка научила отца, а мама научила нас, то есть, употребляя слово Неда, «шваркнул» ножкой. Когда я выпрямился, мисс Реба смотрела на меня очень пристально и с очень странным выражением лица.

– Провалиться мне па месте, – сказала она. – Минни, ты видела? А что мисс Корри?…

– Одевается, спешит, – сказала служанка. Тут-то я его и увидел. Я имею в виду – зуб Минни. Я хочу сказать – вот почему, да, вот из-за чего я, ты, все на свете и каждый в отдельности навсегда запоминал Минни. У нее и вообще-то были красивые зубы, – точно маленькие белейшего алебастра надгробные камни, подобранные один к одному и аккуратненько зазубренные, сверкавшие на густо-шоколадном лице, когда она улыбалась или говорила. Но этого мало. Передний верхний зуб справа был золотой, и на ее темном лице он, как владыка среди подданных, царил среди слепящего белого блеска остальных; он буквально сиял, светился медленным внутренним огнем, более ослепительным, чем золото, и постепенно этот зуб начинал казаться даже крупнее обоих желтоватых бриллиантов мисс Ребы вместе взятых. (Позднее я узнал, неважно каким образом, что она вынула золотой зуб насовсем и на его место вставила заурядный белый зуб. как у всех смертных; и я очень огорчился. Мне казалось, что, будь я ее расы и возраста, стоило бы жениться на ней, чтобы только каждый день видеть напротив себя за столом этот зуб в действии; мне было всего одиннадцать, и я не сомневался, что даже пища, которую этот зуб пережевывает, имеет особый вкус, что она особенно аппетитная.)

Мисс Реба снова повернулась к Буну.

– Что с тобой? С кабанами дрался?

– Засели в грязь по дороге. Мы на машине. Она тут, на улице стоит.

– Видела, – сказала мисс Реба. – Все мы видели. Только не вздумай вкручивать мне, будто она твоя. Говори прямо – ищет ее полиция или нет? Если ищет – убирай ее подальше. Мистер Бинфорд не любит, когда в доме толчется полиция. Я тоже.

– С машиной все в порядке, – сказал Бун.

– Смотри мне, – сказала мисс Реба. Она опять уставилась на меня. Потом сказала «Люций», просто так, вообще. – Жалко, что ты раньше не приехал. Мистер Бинфорд любит ребятишек. Все равно любит, даже когда сомнения начинают брать – стоит ли их любить, а уж после нынешней недели кого хочешь сомнения возьмут, если он не труп окостенелый. Но пока мистер Бинфорд еще только сомневается, вот он и решил в пользу Отиса, повел его сразу после обеда в зоологический сад. Люций тоже мог бы пойти. А впрочем, может, и хорошо, что не пошел. Если Отис продолжает подбавлять мистеру Бин-форду сомнений так же резво, как до обеда, то домой ему уже не вернуться, если, конечно, мистеру Бинфорду удастся заманить его поближе к клетке со львом или с тигром, чтобы те его сцапали, – если, конечно, льву или тигру захочется его сцапать, а уж проведи они неделю в одном доме с Отисом – им бы не захотелось. – Она все еще смотрела на меня. Потом сказала: – Люций, – просто так, вообще. Затем повернулась к Минни: – Ступай наверх, скажи всем, чтоб полчаса ванную не занимали. – Потом Буну: – У тебя есть во что переодеться?

– Есть, – сказал Бун.

– Тогда вымойся и переоденься, у нас приличный дом, не какой-нибудь притон. Минни, отведи их в Верину комнату. Вера гостит у родных в Падуке. – Она теперь обращалась к Буну, а может, к нам обоим. – Минни устроила Отиса на чердаке. Люций может сегодня тоже там переночевать.

Послышались шаги на лестнице, потом в коридоре и за дверью. На этот раз вошла крупная девушка. Я не хочу сказать – толстая, нет, крупная, как, скажем, Бун, но все равно молодая, совсем юная, с темными волосами и голубыми глазами. Лицо ее в первую минуту показалось мне некрасивым, но она вошла в комнату, уже глядя только на меня, и я понял, что неважно, какое там у нее лицо.

– Привет, детка, – сказал Бун.

Но она и внимания на него не обратила, они с мисс Ребой глядели на меня во все глаза.

– Теперь смотри, – сказала мисс Реба. – Люций, это мисс Коррн. – Я опять шаркнул ножкой. – Поняла, об чем я? – сказала мисс Реба. – Ты притащила сюда твоего племянничка для хорошего воспитания. Так вот – пусть получает. Ему-то, конечно, невдомек, что это такое и почему так надо делать. Но, может, он хоть обезьянничать с Люция научится. Ладно, – сказала она Буну. – Иди смывай грязищу.

– А может, Корри нам поможет, – сказал Бун. Он ухватил мисс Корри за руку. – Привет, детка, – повторил он.

– Тоже мне, вывозился, как болотная крыса, – сказала мисс Реба. – Я этого не потерплю, хоть в воскресенье-то пусть этот сволочной дом будет у меня как порядочный.

Минни отвела нас наверх, и показала комнату и ванную, и дала мыло и по полотенцу на брата, и вышла. Бун поставил саквояж на постель, и раскрыл его, и достал чистую рубашку и другие брюки. Брюки эти были у него на каждый день, но воскресные, что на нем, уже ни на какой день не годились, разве что после чистки керосином.

– Видишь? – сказал он. – Говорил я тебе? Ведь сколько я тебя уговаривал взять с собой хотя бы чистую рубашку.

– А у меня и эта нисколько не запачкалась, – сказал я.

– Все равно нужно иметь свежую, надо не надо, а после ванны полагается надевать свежую рубашку.

– А я и не собираюсь принимать ванну, – возразил я. – Я вчера в ванне мылся.

– Я тоже, – сказал Бун. – Но ты слышал, что сказала мисс Реба?

– Слышал, – ответил я. – А ты встречал таких женщин, которые бы не заставляли человека лезть в ванну?