Похитители

Как только Громобой немного успокоился, я снова почувствовал, ощутил, что движение превращается просто в послушание, не более чем в покорный галоп на повороте, и что так оно будет и на левом повороте и потом на финишной прямой, и тут я сделал как велел Нед: за шаг до места, где Громобой в первый раз рванулся к Неду, я завел руку назад и что было силы шлепнул его ладонью здоровой руки; и снова прыжок, скачок, и снова галоп, полный покорности, послушания, боязни, но не гнева, даже не ретивости. – Ну и хватит, – сказал Нед. – Давай его сюда. – Мы подъехали и остановились. Громобой немного вспотел, только и всего. – Каков он? – спросил Нед.

Я попытался объяснить.

– Его передняя половина не желает скакать.

– Но он очень здорово взял с места, когда я его подхлестнул, – сказал Нед.

Я опять попытался:

– Я и не говорю – вся передняя половина. Ноги у него все понимают. А голова не желает скакать.

– Угу, – сказал Нед. Он обратился к дядюшке Паршему: – Ты был на тех скачках. Что там случилось?

– Был и на тех и на других, – сказал дядюшка Паршем. – Ничего не случилось. Он хорошо шел, а потом, наверное, вдруг поглядел вперед и увидел, что никого там нет, пустая дорожка.

– Угу, – сказал Нед. – Прыгай. – Я спешился. Он расседлал Громобоя. – Давай ногу.

– Откуда ты знаешь, что на нем без седла ездили? – спросил дядюшка Паршем.

– Ниоткуда, – сказал Нед. – Но сейчас узнаю.

– У этого парнишки только одна рука, – сказал дядюшка Паршем. – А ну, Ликург…

Но Нед уже взял меня за ногу.

– Этот парнишка учился держаться на жеребцах Зака Эдмондса у нас в Миссипи. Помню, раз смотрю на него и думаю – чем же он держится? Зубами, что ли? – Он подсадил меня. Громобой ничего особенного не учинил: присел, попятился, вздрогнул – и все. – Угу, – сказал Нед. – А теперь иди завтракай. Вечером приедет Свистун и поработает с ним. И может, Громобой тоже войдет тогда во вкус.

Мать Ликурга, она же дочь дядюшки Паршема, стряпала обед: в кухне пахло вареными овощами. Но она, видно, следила, чтобы мой завтрак не простыл – жареная свинина, овсянка, теплые булочки, не то пахтанье, не то подслащенное молоко, не то кофе с молоком. Она развязала и сняла у меня с руки ездовую рукавицу, чтобы удобнее было есть, все время немного удивляясь, что я впервые пью кофе, – Ликург с двухлетнего возраста пил его каждое воскресное утро. Мне казалось, я только хочу есть, – и вдруг уснул, носом в тарелку, и Ликург не то перетащил, не то отнес меня в пристройку и уложил в постель. И, как сказал Нед, мистер Сэм Колдуэлл это вам не что-нибудь, а Сэм Колдуэлл, поэтому Эверби и Отис приехали в служебном вагоне товарного состава – он прибыл в Паршем за несколько минут до полудня и простоял ровно столько, сколько им понадобилось, чтобы слезть. Состав должен был проследовать без остановки не то до Флоренс, штат Алабама, не то до еще какой-то станции. Не знаю, много ли ушло дополнительного угля на то, чтобы сработали воздушные насосы и остановили товарняк на полном ходу в Паршеме и чтобы котел потом снова разогрелся и паровоз набрал дополнительную скорость и наверстал упущенное время. Да, Сэм Колдуэлл – это вам не что-нибудь. Обалдеть, как говорил Отис.

А когда меня разбудил незнакомый громкий голос, и мать Ликурга завязала на моей руке ездовой носок, – она его куда-то спрятала, когда я уснул, носом в тарелку, – и я вышел во двор, там уже собрались все: дрожки были привязаны по ту сторону калитки, и дядюшка Паршем снова стоял на крыльце, по-прежнему в шляпе, и Нед сидел на предпоследней ступеньке, и Ликург стоял в углу между крыльцом и верандой, точно они втроем загораживали кому-то вход в дом, а во дворе, лицом к ним, стояла Эверби (да, она его захватила – это я о чемоданчике Неда), и Отис, и Бун, и тип с громким голосом – мужчина ростом почти с Буна и почти такой же уродливый, краснолицый, у него на рубахе была бляха, а в брючном кармане револьвер в кобуре, и он стоял между Буном и Эверби и держал ее за локоть, а она все время пыталась освободиться.

– А как же, – говорил он. – И я знаю старикашку Пассема Худа, и больше того – старикашка Пассем Худ знает меня – верно я говорю, парень?

– Мы здесь все вас знаем, мистер Бутч, – сказал дядюшка Паршем без всякого выражения.

– А если кто и не знает, так зря, придется узнать, – сказал Бутч. – Уж раз твои женщины так сейчас заняты чисткой-мойкой, что и пригласить нас в дом не могут, скажи им, пусть вынесут сюда парочку стульев, чтобы эта молодая леди могла сесть. Эй, парень, – сказал он Ликургу, – поставь-ка два стула на веранду, и мы с тобой, – теперь он обращался к Эверби, – сядем в холодке и познакомимся как следует, а Красавчик (это он о Буне; не знаю почему, но я сразу догадался, что о Буне) пойдет с теми парнями и посмотрит лошадку. Есть такое дело? – Все еще держа Эверби за локоть, он неспешно отклонял ее от себя, так что она чуть не падала, потом немного быстрее, но не рывком, притягивал к себе, а она все время старалась освободиться, уже и другой рукой старалась разжать его пальцы. Теперь я глядел на Буна. – Говоришь, уверена, что раньше мы нигде не встречались? У Берди Уотс, к примеру? Где же это ты раньше пряталась – такая красотка? – Нед не спеша встал со ступеньки.

– Доброе утро, мистер Бун, – сказал он. – Может, вы с мистером шерифом имеете желание, чтобы Люций вывел лошадь? – Бутч перестал раскачивать Эверби. Но крепко держал за локоть.

– Это кто такой? – спросил он. – В общем-то, мы здесь пришлых черномазых не очень жалуем. Но и не обижаем, если они говорят кому следует, кто они такие, а потом держат рот на замке.

– Нед Уильям Маккаслин Джефферсон Миссипи, – сказал Нед.

– Больно много у тебя имен, – сказал Бутч. – Нам здесь надо, чтобы ты отвечал быстро и коротко, пока не доживешь до белых усов и шпаньолки, как старикашка Пассем, не заработаешь их. Нам наплевать, откуда ты заявился, важно, чтобы тебе было куда убраться. Но с тобой, видно, будет все в порядке: у тебя хватило ума сразу распознать, кто здесь начальство.

– Да, сэр, – сказал Нед. – Я с начальством знаком. У нас в Джефферсоне тоже есть начальство. – Он обратился к Буну: – Имеете желание посмотреть лошадь?

– Нет, – сказала Эверби; она ухитрилась освободить руку и отошла в сторону; могла бы и раньше освободиться, если бы сказала Буну хоть слово – только этого и ждал Бутч, помощник шерифа, или кто он там был, и мы все тоже это понимали. Она отошла в сторону, очень быстро для такой крупной девушки, пока между ней и Бут-чем не оказался я, и взяла меня за локоть, и когда она ухватилась за меня, я почувствовал, что ее рука немного дрожит. – Пойдем, Люций, покажи нам дорогу, – сказала она напряженным, даже каким-то страстным шепотом. – Как твоя рука? Болит?

– Нет, все прошло, – сказал я.

– Правда? Ты мне скажешь, если будет больно? Носок помогает?

– Все прошло, – сказал я. – Если заболит, скажу. – Мы тем же порядком пошли к конюшне, Эверби почти тащила меня, чтобы я был между нею и Бутчем. Но ничего из этого не вышло, он просто втиснулся между нами, я теперь почувствовал запах пота и виски и видел в другом кармане его брюк головку пинтовой бутылки; он – Бутч – снова держал ее за локоть, и я вдруг испугался, потому что знал, что пока еще не очень хорошо знаю Эверби, и не был уверен, что Бун знает лучше. Нет, не за себя испугался, не в этом дело; не за себя, потому что нам, вернее Буну, было бы проще простого отобрать у него револьвер и потом отколотить, а испугался за Эверби, и за дядюшку Паршема, и за его дом, и за его семью, если бы Бун это сделал. Но я больше чем испугался. Я почувствовал стыд, что существует такая причина для страха за дядюшку Паршема, которому и впредь придется здесь жить; ненависть (ненавидел не дядюшка Паршем, а я) ко всему этому, ко всем нам за то, что мы такие жалкие, хрупкие жертвы нашей собственной жизни, нашей необходимости жить этой жизнью, – к Эверби за то, что она такая уязвимая, такая беспомощная и притягательная жертва, и к Буну за то, что он уязвим и беспомощен и позволяет превращать себя в жертву, и к дядюшке Паршему и Ликургу за то, что они живут там, где принуждены жить, и волей-неволей видят, как ведут себя белые люди – точь-в-точь как, по хвастливому утверждению этих белых, ведут себя только негры, – такую же ненависть, какую я чувствовал к Отису за его рассказ об Эверби в Арканзасе, и к Эверби за то, что она так беспомощна и так притягательна для измывательств над человеческим достоинством, о которых он мне рассказал, и к себе за то, что слушал его, хотел слушать, хотел все узнать и понять; ненависть за то, что это не только есть, но и не может не быть, всегда будет, пока не прекратится жизнь, пока человеческий род составляет часть жизни.

И вдруг мне так нестерпимо захотелось домой, что все внутри стало переворачиваться, и ныть, и сжиматься; быть дома, не просто вернуться, а чтобы все вернулось вспять, стало на прежние места: чтобы Нед отвел лошадь назад, неважно, как он ее получил, и где, и у кого, и чтобы мы доставили дедов автомобиль в Джефферсон, и все путешествие развернулось, раскрутилось, распуталось в обратном порядке, стало He-бывшим, Никогда-не-бывавшим, вся эта последовательность событий – грязные дороги, лужи, человек с теми мулами, которые цвета не различают, мисс Болленбо, и Элис, и Ифем – чтобы все это, по крайней мере все, что касалось меня, перестало существовать; и тут внезапно, и очень спокойно, и очень ясно какой-то голос внутри меня произнес За чем дело стало? Потому что я мог повернуть; стоило мне сказать Буну: «Едем домой», – и Нед отвел бы лошадь назад, и полиция, выслушав мое постыдное признание, нашла бы и доставила автомобиль деду, и ценой этого был бы только мой позор. Нет, уже не мог. Было слишком поздно. Может, вчера, когда я еще был ребенком, но не сегодня. Я слишком много узнал, слишком много увидел. Я уже больше не был ребенком; невинность, детство навсегда ушли, навсегда покинули меня. И Эверби снова вырвалась. Я не заметил, как ей удалось справиться с ним на этот раз, но видел – он уже не держал ее, она стояла, повернувшись к нему лицом, потом что-то быстро, неразборчиво сказала, и он уже не дотрагивался до нее, просто смотрел сверху вниз и ухмылялся.

– Ну что ж, – сказал он. – Поболтайся тут покуда; может, так оно и мне удобнее, да и Красавчик малость попривыкнет. А теперь, парень, – обратился он к Неду, – покажи-ка нам лошадь.

– Ты останься здесь, – сказал мне Нед, – мы с Ликургом выведем ее. – И я остался рядом с Эверби у забора; она опять взяла меня за локоть, и ее рука все еще немного дрожала. Нед и Ликург вывели Громобоя. Нед взглянул в нашу сторону и спросил скороговоркой: – А другой где?

– Их два у тебя, что ли? – спросил Бутч. Я понял, кого имеет в виду Нед, поняла и Эверби. Она быстро оглянулась.

– Отис! – сказала она. Но он как сквозь землю провалился.

– Быстро! – сказал Нед Ликургу. – Ежели он еще не в доме, может, ты успеешь его перехватить. Скажи, его зовет тетушка. И не спускай с него глаз. – Ликург не стал терять времени даже на то, чтобы сказать «Да, сэр», просто перебросил поводья Неду и умчался. Мы продолжали стоять рядом у забора, Эверби напряженно-неподвижная, потому что неподвижность была ее единственным прибежищем, но чересчур крупная для этого, как самка оленя слишком крупна, чтобы спрятаться в зарослях дикой сливы, когда другого укрытия у нее уже нет, и Бун, взбешенный, кипящий от ярости, но обуздывающий себя – он, который до сих пор никогда себя не обуздывал. Не из страха: говорю тебе, он не боялся ни этого револьвера, ни этой блахи, мог бы отнять и отнял бы их у Бутча, и в тщеславном порыве бросил бы револьвер на землю на полдороге между собой и Бутчем, и подождал бы, пока тот первый сделает к нему шаг; и только наполовину из преданности, из желания оградить меня и мою семью (которая была и его семьей) от последствий такой драки, кто бы ни взял верх. Потому что вторая половина была чистым рыцарством: желанием оградить женщину, пусть даже проститутку, от одного из тех хищников, которые оскверняют полицейский значок, ибо носят его, чтобы безнаказанно выбирать себе добычу среди таких вот беззащитных существ. И немного поодаль, отстранившись, хотя и присутствуя, дядюшка Паршем, патриций (даже имя его говорило о том, как связан он с этим городом, с этой землей, на которой мы сейчас стояли), аристократ среди всех нас, судья над всеми нами.

– Сдурели вы, что ли? – сказал Бутч. – Разве ж он выиграет скачки, если все время будет стоять? А ну, давай. Сделай ему проминку.

– Мы послали за жокеем, – сказал Нед. – Тогда увидите, как этот конь работает. – Потом прибавил: – Разве что вы торопитесь назад.

– Куда назад? – спросил Бутч.

– Туда, где вы начальник, – сказал Нед. – В Пассем или не знаю куда.

– Ну нет! Я в такую даль приперся, чтобы посмотреть на скачки, а пока вижу только сонного одра, – сказал Бутч.

– Спасибо вам на добром слове, – сказал Нед, – а то я боялся, что вам неинтересно. – Он повернулся к Буну. – Так что, может, вам с мисс Корри лучше отправиться сейчас в город и встретить остальных, когда они приедут поездом? Дрожки отошлете обратно за мистером Бутчем, и Люцием, и другим парнишкой, а мы покамест проветрим Громобоя.

– Ха-ха-ха! – сказал Бутч, но в его голосе не было веселья, в нем вообще ничего не было. – Неплохая мыслишка, а? Как по-твоему, Красавчик? Ты с милашкой, взявшись за ручки, покатите в гостиницу, а я, и этот дядюшка Римус, и лорд Фаунтлерой [35] прискачем к полуночи на палочке верхом, если, конечно, справимся тут. – Он вразвалку зашагал вдоль забора к Буну, пристально глядя на него, хотя обращался к Неду: – Не может Красавчик уйти без меня. Мне никак нельзя оставить его одного, не то он всех в беду впутает. Они тут выпустили закон насчет провоза через границу штата смазливых бабенок в безнравственных целях, – они это так называют. А Красавчик здесь чужак, не знает, где проходит эта самая граница, может ненароком залезть ногой в чужой штат, у него сейчас голова другим занята, не об ноге думает. По крайней мере, мы здесь это место не ногой называем. Верно, Красавчик? – Он хлопнул Буна по спине, все еще ухмыляясь, наблюдая за ним, – так хлопают друг друга приятели-весельчаки, только он хлопнул сильнее, хотя и не чересчур сильно. Бун стоял неподвижно, крепко ухватившись за верхнюю перекладину забора. Костяшки пальцев не побелели – были слишком черны от загара, а может – от въевшейся грязи. Но я видел мускулы. – Да, сэр, – продолжал Бутч, наблюдая за Буном и ухмыляясь. – Все дружки в сборе и не расстанутся – еще не время расставаться. Либо все уйдут, либо никто не уйдет – сейчас еще не уйдет. Пока чего-нибудь не стрясется – мало ли что человек натворит и его изымут из обращения – к примеру, чужак, которого никто не хватится. Правильно я говорю, Красавчик? – И снова хлопнул Буна по спине, на этот раз еще сильнее, наблюдая за ним и ухмыляясь. Но тут и Эверби увидела руку Буна; она сказала быстро и негромко:

– Бун. – Только это и сказала: – Бун. – Увидел и дядюшка Паршем.

– А вон и другой парнишка идет, – сказал он. Из-за угла дома появился Отис и вплотную за ним, в два раза выше его – Ликург. Хотя я уже знал, в чем дело с Отисом, все равно, милее он от этого не становился. Нед сурово воззрился на него. Отис шел спокойно, будто прогуливался.

– Кому я тут понадобился? – спросил он.

– Мне, – сказал Нед. – Но я вас в первый раз на дневном свету вижу, так что, может, еще передумаю. – Он сказал Ликургу: – Собери коня. – И мы – они – собрали Громобоя, и, во главе с Ликургом и Недом, все снова пошли вдоль изгороди к выгону у ручья, и теперь даже Бутч был поглощен тем, что нам предстояло, разве что он тут действовал как рыболов: умышленно давал Эверби возможность передохнуть, чтобы потом она с новыми силами еще раз вступила в единоборство с крючком – жестяной звездочкой на его потной рубахе. Когда мы дошли до выгона, Нед и Отис уже стояли там, лицом к лицу, шагах в восьми друг от друга; немного поодаль Ликург держал Громобоя. У Неда было напряженное, усталое лицо, – по-моему, он всю ночь не спал, разве что часок вздремнул на охапке сена в товарном вагоне. Но не измученное: бессонная ночь утомила его, но не вымотала. Отис все так же спокойно ковырял в носу. – Ученый парень, – сказал Нед. – Ученее я не видывал. Когда вам в два раза годов прибавится, хорошо бы ваша ученость вполовину по-уменьшилась.

– Премного благодарен, – сказал Отис.

– Ездить верхом умеете? – спросил Нед.

– Я прожил на арканзасской ферме порядочно годков, – сказал Отис.

– Ездить верхом умеете? – повторил Нед. – Мне без надобности, где вы прожили или проживаете.

– Ну, это, как говорится, зависит, – сказал Отис. – Я задумал уже сегодня уехать домой. И давно был бы уже в Киблите, штат Арканзас, уже сейчас был бы. Но моя планы изменили, не спросясь меня, так что я еще не решил, что мне делать дальше. Сколько вы заплатите жокею?

– Отис! – сказала Эверби.

– Об этом покамест еще рано говорить, – сказал Нед так же спокойно, как Отис. – Сперва надо три раза на нем проскакать и уж не меньше двух выиграть, тогда и поговорим, сколько будет причитаться жокею.

– Хе-хе-хе! – даже не улыбнувшись, сказал Отис. – Выходит, никто ни шиша не получит, пока ты не выиграешь – ты, а не кто другой. А сам ничего не можешь, чужого дядю на конягу сажаешь, меня, а не кого другого, так?

– Отис! – сказала Эверби.

– Правильно, – сказал Нед. – Мы тут все на паях работаем, чтобы потом было что делить. Вот и вам вместе с нами тоже придется подождать своей доли.

– Угу, – сказал Отис. – Я уже насмотрелся, как делят доходы от хлопка в Арканзасе. Беда в одном, – кто свой труд вкладывает, тот малость меньше получает, чем кто доходы делит. Вкладчик свою долю получает после дождика в четверг, потому что даже и не знает, где ее искать. Так что я теперь свое авансом беру, а вы потом делитесь как хотите.

– Сколько ж это выходит? – спросил Нед.

– А тебе это сейчас ни к чему знать, ты пока что на первых скачках не поставил, не говорю – выиграл. Но все равно, могу и сказать – по секрету, как говорится: десять долларов.

– Отис! – сказала Эверби. Она шевельнулась, крикнула: – И тебе не совестно?

– Погодите, мисс, – сказал Нед. – Я сам с ним договорюсь. – Лицо у него было усталое, не больше. Не спеша он вытащил из заднего кармана мешочек из-под муки, развернул, вынул оттуда потертый кошелек и открыл его. – Давай руку, – сказал он Ликургу, и тот протянул, и Нед медленно отсчитал ему в ладонь шесть мятых долларовых бумажек и горсть мелких монет разнообразного достоинства. – Тут не хватает пятнадцати центов, но мистер Бун Хогганбек добавит.

– До скольких добавит? – спросил Отис.

– До скольких вы сказали. До десяти долларов, – сказал Нед.

– Ты что, оглох вдобавок, – сказал Отис. – Я сказал – двадцать. – Тут зашевелился Бун.

– Сволочь, – сказал он.

– Погодите, – сказал Нед. Без малейшей запинки он стал перекладывать из Ликурговой ладони в кошелек сперва мелочь, монету за монетой, потом мятые бумажки, потом защелкнул кошелек, положил его в мешочек, а мешочек сложил и сунул в карман. – Значит, решили отказаться, – сказал он.

– Ты мне недодал… – начал Отис.

– Мистер Хогганбек как раз думал добавить вам, – сказал Нед. – Что ж вы прямо не скажете, как полагается мужчине, что не будете скакать на этом коне? Никто вас не спросит – почему. – Они смотрели друг на друга. – Давайте, говорите начистоту.

– А чего ж, – сказал Отис – Не желаю – и все тут. – И еще кое-что добавил – похабное, это было в его натуре, злобное, и это было в его натуре, совершенно ненужное, и это тоже было в его натуре. Да, тут не помогало и знание этой самой натуры, Отис все равно милее не становился. На этот раз Эверби схватила его за руку. Она больно дернула его, он огрызнулся. Скверно выругался. – А ну, полегче! Не то смотри, как бы я еще чего не сказал.

– Только знак подай, и я из него душу вытрясу, – сказал Бутч. – И даже не для удовольствия, а из принципа. Как это Красавчик так долго терпел и ни разу шкуру с него не спустил?

– Нет! – сказала Эверби Бутчу. Она все еще держала Отиса за руку. – Следующим же поездом отправишься домой.

– Чего кудахчешь? – сказал Отис – Когда б не ты, так я уже сейчас был бы дома. – Она отпустила его.

– Ступай и жди в дрожках, – сказала она.

– Ну нет, так рисковать нельзя, – скороговоркой сказал Бун. – Придется тебе поехать с ним. – Он добавил: – Ладно. Езжайте все в город. К вечеру пошлете дрожки за мной и Люцием.

И я понял, что это значит, какое решение он все время напряженно искал и вот нашел. Но Бутч перехитрил нас: самоуверенный рыболов позволял рыбке самой прыгнуть на сковородку.

– Отлично, – сказал он. – Потом пошлешь дрожки за нами. – Эверби и Отис ушли. – Ну, с этим кончено, а вот кто будет жокеем?

– Этот парнишка, – сказал Нед. – Он и одной рукой справится.

– Хе-хе-хе! – сказал Бутч. На этот раз он вправду засмеялся. – Я видел прошлой зимой, как скачет эта лошадь. Может, ее можно разбудить одной рукой, но чтоб она обскакала лошадь полковника Линскома – на это ни у паука, ни у сороконожки рук не хватит.

– Может, вы правы, – сказал Нед. – Вот мы это и проверим сейчас. Сынок, – сказал он Ликургу, – дай-ка мне сюртук. – До сих пор я никакого сюртука не видел, но тут он вдруг оказался в руках у Ликурга, так же как и прут. Нед взял то и другое, надел сюртук, потом сказал Буну и Бутчу: – Станьте вон там, где дядюшка Пассем уже стоит, в тенек под деревьями, тогда Громобой не увидит вас и отвлекаться не будет. Давай ногу, – сказал он мне. Мы так и сделали. То есть Нед подсадил меня, а Бун, и Бутч, и Ликург стали под деревьями рядом с дядюшкой Паршемом. Хотя утром мы проскакали всего три круга по выгону, дорожка была уже проложена, и даже если для моих глаз она неразличима, Громобой ее увидит. Нед поставил его на то место, откуда мы утром стартовали. Говорил он лаконично и спокойно. Теперь он уже не был черномазым пустобрехом – да и никогда не был, если имел дело со мной или с людьми своей расы.

– В завтрашней дорожке всего полмили, так что придется скакать два круга. А сейчас держись так, будто это уже скачки, чтобы завтра, когда он увидит настоящую дорожку, ему было понятно, чего ожидать и что делать. Ясно?

– Да, – сказал я. – Сделать два круга…

Он протянул мне прут.

– Заставь его идти во всю прыть, изо всех сил. Огрей разок, когда он совсем и не ждет, но потом больше не трогай, пока не скажу. Заставь идти быстро, горячи шенкелями, голосом, но не суетись: крепко сиди, и все. Держи в уме, что тебе надо сделать два круга, старайся, чтобы и Громобой это помнил. Ну, как ты работал с Маккаслиновыми жеребцами. С этим так не выйдет, но на то тебе и прут даден. Но не пускай его в ход, пока не скажу. – Он повернулся ко мне спиной, расстегнул сюртук и начал копаться в кармане, – видно было только, как его руки перебирают что-то очень мелкое; внезапно до меня донесся запах – слабый и вместе острый; теперь мне удивительно, что тогда я не узнал этого запаха, но у меня просто не хватило времени. Нед снова повернулся лицом и, как утром, когда он уговаривал коня войти в вагон, ласково дотронулся до его морды, секунду, не больше, поглаживал, потом отступил. Громобой было потянулся за ним, но я осадил. – Пошел! – сказал Нед. – Хлестни его.

Я хлестнул. От испуга он дернулся, подскочил – и все. Через полшага я справился с ним, еще через шаг он понял, что нам надо: скакать по выгону, по дорожке, и он понесся во весь опор, а я натянул наружный повод, чтобы он шел по кругу, и взял его в шенкеля, пока он еще не совсем опомнился от страха. Но очень быстро все пошло, как было утром: хороший аллюр, полная покорность, запас сил – и при этом такое ощущение, что головой он не желает скакать; так продолжалось до левого поворота, пока он не увидал Неда. И тут снова был точно взрыв: он закусил удила, сошел с круга и помчался напрямик, и я не сразу обрел достаточно равновесия, чтобы здоровой рукой натянуть повод и, преодолевая сопротивление, на полной скорости вернуть, втащить его на дорожку, и все-таки, действуя наружным поводом, я повернул его, и тут он снова увидел Неда и попытался закусить удила, и мне пришлось пустить в ход и порезанную руку, чтобы он снова не сошел с дорожки; мне казалось – прошла вечность, прежде чем Нед сказал:

– Хлестни его и брось прут.

Я так и сделал и отбросил прут назад; опять скачок, но тут я совладал с ним, тут довольно было одной руки, чтобы удержать его на поле, и он опять шел ровным тротом, и таким манером мы прошли противоположную прямую второго круга, и на этот раз я был наготове, когда мы повернули, и он опять увидел Неда, и нам надо было пройти финишную прямую, а Нед стоял ярдах в двадцати за тем местом, где должен был быть финиш, и говорил не громко, но так, чтобы Громобой его слышал, говорил тем же тоном, что в вагоне накануне ночью – и прут мне был бы теперь без пользы, все равно я не успел бы пустить его в ход, даже если бы и не отбросил; до сих пор я думал, что хоть на одном-то горячем скакуне я поездил – на том жеребце-полукровке дядюшки Зака, который вел родословную от Моргана – но ни разу в жизни я не испытал ничего подобного этому рывку, этому порыву вперед, точно до сих пор нас держала веревка, привязанная к деревянному колу, а теперь голос Неда перерезал ее:

– Сюда, сынок, бери.

И вот мы уже стоим, и голова Громобоя по ноздри погружена в Недову ладонь, хотя на этот раз я чую только резкий запах лошадиного пота и вижу только пучок травы, которую жует Громобой.

– Хи-хи-хи! – сказал Нед так тихо и ласково, что и я перешел на шепот.

– Что это? – сказал я. – Что? – Но тут подошел Бун, и уж он не шептал.

– Будь я проклят! Какое ты ему слово сказал?

– Никакое, – сказал Нед. – Просто – ежели, мол, хочет ужинать, пусть идет и ужинает.

Не шептал и Бутч: наглый, самоуверенный, непробиваемый, бесстыдный, безжалостный.

– Так, так, – сказал он. Он не приподнял голову Громобоя, уткнувшегося в Недову ладонь, он ее вздернул, а когда конь попытался снова опустить, сунул ему удила в рот.

– Дайте я сделаю, – скороговоркой сказал Нед. – Что вы ищете?

– Если я сам не слажу с лошадью и мне понадобится помощник, я кликну, – сказал Бутч. – Но не тебя. Тебя пусть в Миссипи зовут. – Он оттянул губу Громобою, осмотрел десны, потом и глаза. – Ты что ж, не знаешь, что нельзя давать лошадям допинг перед скачками? Может, у вас там, в болотах, не слышали про это, так вот, знай.

– У нас в Миссипи тоже есть конские доктора, – сказал Нед. – Позовите любого, пусть скажет, наелся этот конь какого-нибудь зелья или нет.

– Ладно, ладно, – сказал Бутч. – Только почему ты дал ему допинг за день до скачек? Хотел посмотреть, подействует ли?

– Выходит, так, – сказал Нед. – Ежели бы дал, так для этого. Но я не давал. Вы же разбираетесь в лошадях, значит, сами знаете, что не давал.

– Ладно, ладно, – снова сказал Бутч. – В каждом деле свои секреты, я в них не мешаюсь, был бы прок от них. Будет этот мерин скакать и завтра, как сегодня? Не раз, а все три раза?

– Ему довольно и двух, – сказал Нед.

– Неважно, – сказал Бутч. – Два раза. Выиграет?

– Спросите у мистера Буна Хогганбека, что будет, если этот конь не выиграет два раза, – сказал Нед.

– Я у тебя спрашиваю, а не у Красавчика, – сказал Бутч.

– Два раза выиграет, – сказал Нед.

– Ну что ж, – сказал Бутч. – Так-то говоря, если у тебя этого зелья еще только три порции, я тоже больше двух раз не стал бы рисковать. Если он второй раз отстанет – скормишь ему остаток, чтобы добежать до Миссипи.

– Я и сам так подумал, – сказал Нед. – Отведи его в конюшню, – сказал он мне. – Пусть остынет, потом мы его обмоем.

Бутч и тут следил за нами, почти до самого конца. Мы вернулись в конюшню, расседлали Громобоя, Ликург принес ведро и тряпку, и обмыл его, и обтер мешковиной, и только потом поставил в стойло и задал корму, вернее, собрался задать. Потому что Бутч сказал:

– А ну-ка, парень, слетай в дом, принеси кувшин с водой и сахар и поставь на веранду, мы с Красавчиком сварганим себе грогу.

Ликург не сдвинулся с места, пока дядюшка Паршем не сказал:

– Иди, – и он сразу пошел, а за ним и Бун с Бутчем. Дядюшка Паршем стоял в дверях конюшни и смотрел им вслед (то есть вслед Бутчу) – старчески-поджарая, полная драматизма черно-белая фигура: черные брюки, белая рубашка, черное лицо, черная шляпа, под ней белые волосы, и усы, и эспаньолка.

– Начальство, – сказал он. Сказал спокойно, с холодным равнодушным презрением.

– Раз у человека мозгов нет, стоит ему обзавестись бляхой, пусть самой завалящей, она так здорово ударяет ему в башку, что и у других голова кругом идет, – сказал Нед. – Но не бляха главное, а пистолет. Когда этот начальник был маленьким мальчонкой, верно, об одном только и думал – вот бы с пистолетом поцацкаться, только с самого начала знал – как вырастет и заведет себе такую цацку, так ему закон сразу запретит ее в ход пускать. Ну, а теперь-то у него бляха, значит, нечего бояться, что в тюрьму засадят и эту штуку отнимут, и он снова может побыть мальчишкой, хотя уже взрослый дядя. Худо одно, – пистолет так засел в его умишке, что он и подумать не успеет, как прицелится во что-нибудь живое и выстрелит.

Тут вернулся Ликург.

– Они дожидаются тебя, – сказал он мне. – В дрожках.

– Уже вернулись? – спросил я.

– Все время были здесь, – сказал Ликург. – С самого начала. Она все время сидела с тем парнишкой, вас дожидалась. Она говорит, иди к ней.

– Погоди, – сказал Нед. Я остановился: у меня на руке все еще был ездовой носок, и я подумал – он хочет его снять. Но он просто смотрел на меня. – Теперь тебе покоя не будет от людей.

– От каких людей? – спросил я.

– Уже слух прошел. Насчет скачек.