34

Много искореженного, обгорелого железа довелось видеть Бунчужному во время войны. Обрушенные пролеты мостов. Разбитые паровозы и вагоны вдоль откосов железнодорожных насыпей. Изуродованные снарядами танки. Куски обгорелых самолетов. Но то была война. А тут…

– Будто фугасным шарахнуло! – произнес кто-то за спиной, словно прочитав его мысли.

Бунчужный оглянулся, увидел Скибу. Кивнул.

– Да, отличились к празднику. Приготовили подарочек.

– С чего начнем, Тарас Игнатьевич? – спросил Лордкипанидзе.

Бунчужный повернулся к главному инженеру:

– Срочно соберите «комсостав». У меня.

– Есть, Тарас Игнатьевич! – ответил тот и быстрыми шагами направился к трапу.

– Тебе, Лорд, на совещании делать нечего. Останешься тут. Организуй людей, убери все лишнее. – Он повернулся к Скибе. – Ну, что скажешь, Василий Платонович?

– А что тут говорить, Тарас Игнатьевич, залатаем. Суток за двое заштопаем, и не найдете, где та дырка была.

– Двое суток никак нельзя. Сутки.

– Сутки?.. – Скиба задумался. – Можно и за сутки. Только надо всю дырку единым куском закрыть. И так, чтобы стык в стык, до миллиметра. Управился бы только сборочный. А мы поспеем. Жаль, Назара Фомича нема, Каретникова…

– Ладно, давай собирай бригаду. Машины возьми у начальника транспортного. Скажи – я велел. И за Каретниковым пусть заедут. Он знает. Все!

Когда Тарас Игнатьевич сошел на пирс, ему сообщили о звонке Людмилы Владиславовны. Он тут же направился в поликлинику, чтобы проведать раненых и заодно позвонить Волошиной.

В поликлинике Бунчужному сказали, что пострадавшие отправлены в больницу. Ничего опасного для жизни. Оказана помощь.

Бунчужный позвонил Волошиной.

– Что случилось, Людмила Владиславовна?

– Мне нужно сейчас же вас увидеть, Тарас Игнатьевич.

– Сейчас? Да что случилось?

– Это не телефонный разговор. Я сейчас еду к вам. Буду через десять – двенадцать минут.

– Хорошо. Я у себя.

Тарас Игнатьевич хорошо знал, что нужно делать для срочной ликвидации последствий аварии. Сейчас придут руководители отделов, заместители, начальники цехов. Он изложит им свой план, поставит задачу. Потом они скажут каждый свое слово. Что-то уточнят, что-то потребуют от него, в свою очередь предложат что-нибудь более рациональное. Они будут высказываться коротко, стараясь быть предельно лаконичными, как на фронте перед наступлением. Приучились так. Затем он – тоже очень коротко – резюмирует все и отпустит их.

Он привык перед совещаниями, особенно такого рода, обдумать все до мелочи. Но сейчас ему очень мешал звонок Волошиной. Он ловил себя на том, что все время то и дело возвращается к мыслям о предстоящем визите Людмилы Владиславовны. Посмотрел на часы. «Черт бы ее побрал, обещала быть через десять минут, а уже четверть часа прошло».

Она вошла бледная, встревоженная. Поздоровалась, не глядя в глаза. Тарас Игнатьевич был готов услышать самое страшное о жене. Но то, что он услышал, потрясло его. Он сидел неподвижно, чуть подавшись вперед, глядя куда-то мимо Волошиной, сжимая ладонями край стола. Волошина закончила. Он молчал. Только пальцы побелели, да вздулись и тут же растаяли желваки на лице.

Открылась дверь. Показался главный инженер, за ним другие.

Бунчужный поднялся.

– Заходите, заходите, товарищи, – повернулся к Волошиной. – Извините, Людмила Владиславовна. У меня экстренное совещание. Сейчас.

«Да что он, каменный?» – подумала Людмила Владиславовна и поднялась.

…Багрий вернулся из больницы. Тяжело опустился в кресло. Он долго сидел так, не шевелясь, погруженный в свои думы. Никогда еще ему не было так одиноко и тоскливо. Он всегда знал, как надо поступать в том или ином случае. А тут – словно глухая стена. Позвонить Сергею Романовичу? Но что сказать ему?

Тарасу Игнатьевичу надо позвонить. Но что ему сказать? Он сидел и думал, думал. Потом поднялся, подошел к стеллажу с книгами, взял томик Толстого. Стал перелистывать. Посмотрел несколько страниц. Закрыл книгу. Похлопывая корешком по ладони, что-то искал глазами на полке. Что же он хотел найти?.. Ах да, вот это: Вересаев. «Невыдуманные рассказы». Неторопливо перелистал. Где же это?.. Вот!

«Я хочу кричать, вопить, дайте мне право свободно распоряжаться собой! Примите мое завещание, исполните его. Если я окажусь негодным для жизни, если начнет разлагаться мое духовное существо – вы, друзья, вы, кто любит меня – докажите делом, что вы, друзья, меня любите. Сделайте так, чтобы мне достойно уйти из жизни, если сам я буду лишен возможности сделать это!»

Нет, немного дальше. Вот здесь!

«Умирала его мать, – он очень ее любил. Паралич, отек легких, глубокие пролежни, полная деградация умственных способностей. Дышащий труп.

Сестра милосердия:

– Пульс падает, вспрыснуть камфору?

– Вспрысните морфий.

Сестра изумленно открыла глаза:

– Морфий?

Он властно и раздельно повторил:

– Вспрысните морфий!

Мать умерла.

У меня к нему – тайное восхищение, любовь и надежда. Однажды я ему сказал:

– Самый для меня безмерный ужас – это жить разбитым параличом. А у меня в роду и со стороны отца, и со стороны матери многие умерли от удара. Если меня разобьет паралич, то обещайте мне… да?

Мы поглядели друг на друга в глаза, он с молчаливым обещанием опустил веки».

Багрий закрыл книгу. «Тайное восхищение, любовь и надежда». Да нет же, тут совсем другое. Там ведь полное разложение духовной сущности, а тут… Нет, и не в этом суть. Каждый больной, переступая порог больницы, должен верить, что здесь, в доме скорби, люди в белых халатах сделают все, чтобы вырвать для него у смерти как можно больше дней, часов, минут и секунд. Да, да, и секунд. В этом суть.

Он лег поздно. Несколько раз просыпался. Один раз, проснувшись, обнаружил, что сидит у себя в кабинете в кресле за столом, накинув теплый халат. Как он пришел сюда, он не помнил. На столе перед ним лежал томик Толстого: «Смерть Ивана Ильича». Что он искал в этой книге? По-видимому, вот эти строчки, подчеркнутые. «Все то же и то же, эти бесконечные дни и ночи. Хотя бы скорее. Что скорее? Смерть. Мрак. Нет, нет. Все лучше смерти!»

– Да, да, – пробормотал Багрий. – «Все лучше смерти». Как это верно! – Он поставил книгу на место и вернулся в спальню. Уснул сразу же.

…Когда Галина вернулась домой, часы на башне горисполкома пробили полночь. Усталым движением сбросила шарфик, опустилась на диван.

– Что с тобой? – спросил Сергей.

Он мог и не спрашивать. Он был готов к тому, что она скажет. Даже слова утешения были готовы. Давно уже.

– Мама умерла?..

– Я умертвила ее.

У Сергея перехватило дыхание.

– Как умертвила?..

– Умертвить человека – это легко, – как-то очень рассудительно произнесла Галина. – Спасти трудно. А умертвить – легко.

Он сел рядом, прикоснулся к ее бессильно брошенной на колено руке.

– Расскажи. Спокойно и не торопясь расскажи все.

– Можно – утром? А сейчас я лягу.

– Хорошо, – согласился он. – Пойдем я уложу тебя.

Она уснула сразу, как только он укрыл ее. Ему даже показалось, что она не уснула, а только закрыла глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он вышел, ступая на носках. Даже если она закрыла глаза нарочно, надо с этим считаться. Иногда очень важно остаться наедине с самим собой. Сергей притворил двери. Несколько секунд молча сидел, глядя на телефон, потом снял трубку, неторопливо набрал номер ординаторской терапевтического отделения.

– Разве Галина Тарасовна вам ничего не сказала? – спросил Вадим Петрович после долгой паузы.

– Ничего определенного. Я потому и звоню.

– С Андреем Григорьевичем вы не беседовали?

– Да не тяните вы, – уже громко сказал Сергей и покосился на дверь.

Шарыгин коротко рассказал, затем пробормотал несколько слов сочувствия. Они помолчали.

Гармаш положил трубку, опустился в кресло. В памяти его вдруг необыкновенно ясно возникла картина Падунских порогов. На Ангаре. Он был там в сорок пятом. После того как выписался из госпиталя, решил, прежде чем ехать в Москву, добраться до Падуна, посмотреть пороги: быть на Ангаре и не посмотреть Падуна… Ему навсегда запомнились грохот и буйство реки. Воды ее неслись и кипели, тяжело ударяясь о камни, вздымались, обрушивались и снова вздымались. И каждый раз по-другому. Какой-то безумный хаос разбушевавшейся стихии. Почему вдруг вспомнился ему Падун? Может быть, потому, что мысли его сейчас напоминают мятежные, тяжело грохочущие, вспененные струи. Когда ему сказали, что есть смельчаки, которые решаются проводить суда через эти пороги, он сразу не поверил. Представил себя на месте такого лоцмана и почувствовал, как обдало ознобом. Сейчас тоже его обдало ознобом. Как тогда на скалистом берегу Ангары.

Тарас Игнатьевич позвонил около двух. Неожиданно. Спросил о Галине.

– Она спит. – Сергей помолчал несколько секунд и спросил вполголоса: – Вы уже знаете?

– Да, знаю. Я к тебе сейчас приеду.

– Дверь будет открыта. – И пояснил: – Звонок может разбудить Галину.

– Значит, дверь будет открыта, – раздумчиво произнес Тарас Игнатьевич. – Это хорошо, что дверь будет открыта.

Он положил трубку, несколько секунд сидел молча, потирая указательным пальцем сначала подбородок, потом переносицу. За что он невзлюбил Сергея? Короля для дочери захотел? Принца в кудрях? Нелепость какая-то.

Он вышел, сел в машину, включил зажигание. Ночные огни, пустые улицы и тишина помогли собраться с мыслями. Вошел он в квартиру Гармаша так, словно бывал здесь неоднократно. Молча пожал руку Сергею. Закурил. Спросил шепотом:

– Спит?

Сергей кивнул и отодвинул в сторону машинку, чтобы не мешала.

– Она тебе все сказала? – тихо спросил Бунчужный.

– Только самое главное. Подробности я узнал от Шарыгина. Впрочем, какое значение имеют подробности?

Он замолчал. Бунчужный тоже молчал, глядел перед собой на верхнюю полку стеллажа с книгами.

– Вот что, Серега, – впервые называя зятя просто по имени, сказал Бунчужный. – Я к тебе все время относился предвзято и, скажу откровенно, со злостью. Давно уже понял, что не прав, но не хватало мужества признаться. А может, это из упрямства. Давай забудем.

– Хорошо, забудем… Я всегда уважал вас. Не только как отца Галины, но и как человека. Как человека даже больше, чем тестя.

– Я тебя – тоже. Но это не мешало мне злиться. Однако мы договорились – забыто все. У нас беда, Серега. Понимаешь, большая беда. Трудно даже определить ее размеры. И надо что-то делать. – Он замолк. Молчание затянулось. – В любом деле надо с чего-то начинать. Вот и я решил начать с этого.

– С чего? – спросил Сергей.

– С мира. Я же сказал.

– Да, да.

– А дальше что – ума не приложу.

– Мне кажется, надо подождать до утра. И еще мне кажется…

Он замолк, будто боялся произнести вслух то, что думал.

– Ты говори напрямик. Мы же солдаты с тобой.

– Я думаю, что Валентину Лукиничну лучше всего хоронить не здесь, в городе, а в другом месте. Не знаю только где.

Бунчужный помолчал.

– Помнится, – начал он, – как-то просила она, чтобы похоронили ее в Заозерном. На родине. Тамошнее кладбище очень ей нравилось. Тихое. Зелени много…

– Вот и надо выполнить ее завет, – сказал Сергей и покосился на тестя. – Нужно пояснить почему?

– Не нужно, – отрезал Бунчужный.

Они поговорили еще несколько минут уже о Галине. Потом Бунчужный поднялся, крепко пожал Сергею руку на прощанье и сказал, хмурясь:

– Давай и дальше держаться как солдаты. Чтоб глупостей не наделать. Люди, когда попадают в беду, часто делают глупости. Потом жалеют.

– Хорошо, будем как солдаты, – согласился Сергей. – Если откровенно, то я очень рад, что этот наш разговор состоялся. Лучше, конечно, чтобы он в других условиях произошел, но если уж так случилось…

– А вот этого – не надо, – уже строго произнес Бунчужный. – Ни к черту эти сентиментальности.

– Тогда считайте, что этого я не говорил.

– Хорошо! Ну, будь, – произнес Бунчужный и, еще раз встряхнув руку зятю, вышел. В коридоре покосился на закрытую дверь спальни. Сказал шепотом: – Пускай спит. Это очень важно для нее – отоспаться.

Дома Тарас Игнатьевич несколько минут ходил по комнате, потом автоматически взял эспандер – толстую стальную пружину с деревянными ручками на концах, – несколько раз согнул его. Затем внимание привлек портрет на стене. Это был его портрет. Подарили сослуживцы в день пятидесятилетия. На обратной стороне были подписи всего «комсостава»… И вот сейчас из рамы глядел на него знакомый и в то же время незнакомый человек, чем-то враждебный – самодовольный, гордый, уверенный в себе, как полководец, привыкший одерживать одну победу за другой… Глаза, – волевые, холодные, беспощадные, жестокие, как у диктатора. Странно, как это он прежде не замечал, что в этом большом портрете были будто нарочно сконцентрированы все отрицательные черты его характера. Зачем этот портрет здесь? Чтобы все знали, что на земле живет и что-то делает именно такой сильный и безудержный в своем стремлении к цели человек?

– Бронтозавр! – произнес он глухо. – Проклятый бронтозавр. Дочь проглядел… Родную дочь.

Он размахнулся и со всей силы ударил эспандером по своему портрету. Звон разбитого стекла. Изувеченное лицо и глаза, которые смотрели сейчас не надменно, а с удивлением. Отбросил эспандер. Схватил угол рамы. Рванул. Рама пружинила, не поддавалась.

– Капрон, – прошептал Бунчужный. – Будь ты проклят – капрон.

Он рванул сильнее. Капроновый шнурок лопнул со стоном. Бунчужный ударил углом рамы о пол. Она разлетелась. Осколок стекла рассек подбородок. Тарас Игнатьевич отер платком, поглядел на красное пятно, снова приложил платок к подбородку, не чувствуя боли, и вышел из комнаты уже совершенно спокойный.

35

Проводив Бунчужного, Сергей вернулся на свое место и просидел так, задумавшись, весь остаток ночи. Из этого состояния вывел его телефонный звонок. Звонил Багрий. Спросил, как себя чувствует Галина.

– Все еще спит.

– Хорошо, – сказал Багрий. – Пусть спит… Вы с ней говорили уже?

– Нет. Она только сказала… Вы знаете, что она сказала.

– Нам надо встретиться, Сергей Романович.

– Хорошо, я приеду к вам.

– Нет, лучше будет, если мы соберемся втроем – я, вы и Галина. Я вам еще позвоню, попозже.

Потом позвонил Гриша Таранец.

– Мы все знаем, Сергей Романович, – произнес он. – Мы все знаем. И я, и Таня.

– Ну, и как Таня?

– Вы же знаете мою Таню. Она если что одобряет, то всей душой, всем сердцем, а если осуждает… У меня все проще, я не верю – и все.

– Во что не верите? – спросил Гармаш не то растерянно, не то удивленно.

– В то, что Галина Тарасовна могла такое. И никто меня не убедит.

– Даже я?

– Даже вы. Не нужно ли вам чего?

– Спасибо, Гриша. Пока ничего не нужно.

– Я на заводе. Если что понадобится, позвоните. Комсоргу. На стапель. Запишите номер. – Он продиктовал номер. – Меня сразу же разыщут. И знайте, что в моем лице у вас всегда есть самый верный друг.

– Спасибо, Гриша, – еще раз поблагодарил Сергей.

Он долго ходил по комнате, потом зашел в спальню, прислушался к дыханию Галины, снова вернулся в кабинет, не зная, куда себя девать. Опять зазвонил телефон, он поспешил снять трубку, чтобы шум не разбудил Галину. Звонили друзья, знакомые, бывшие сотрудники. Одни – чтобы выразить свое соболезнование, другие – чтобы услышать какие-нибудь подробности, третьи просто так, из любопытства, не решаясь спросить о том, главном, что заставило их поднять трубку. Людмила Владиславовна вежливо поздоровалась, выразила Сергею сочувствие по поводу смерти Валентины Лукиничны и попросила передать Галине Тарасовне, что она может пока не выходить на работу: ей положен трехдневный отпуск в связи со смертью матери.

После нее позвонила какая-то женщина. Спросила, чья это квартира, дома ли доктор Гармаш, и, узнав, что дома, сказала:

– Пусть подойдет к телефону.

– Кто ее просит?

– Это не имеет значения.

– Она спит.

– Ага, спит. Когда проснется, передайте ей, что она дрянь и паскуда и что при встрече я плюну ей в глаза.

Первым порывом Сергея было выругаться, но он сдержался.

– Я ей этого передавать не стану, – спокойно ответил Сергей.

Трубка несколько секунд возмущенно дышала, потом сказала:

– Ненормальный идиот, – и злобно щелкнула.

«Нормальный идиот – это идиот, – подумал Сергей, – а ненормальный идиот? Какая чушь лезет в голову. Все это уже было. Все это уже тысячу раз было. Не помню только, с кем и где. Но все равно, это настолько избито, что я не позволил бы себе использовать такую деталь в книге. А вот в жизни… Может быть, не отвечать на телефонные звонки? Нет, этого нельзя».

Романов долго колебался, прежде чем позвонить. Но позвонить надо было, и он решился.

– Послушай, Сергей Романович, – начал он тихо, – это правда?

– О чем ты?

– Ты же хорошо знаешь.

– Не имею представления.

– Я о Валентине Лукиничне.

– Если ты имеешь в виду ее смерть, то это правда. Газета решила поместить некролог?

– Некролог? Ну, нет… Ладно, давай в открытую. К нам, понимаешь, поступил материал. Ты догадываешься – какой?

– Догадываюсь. И газета собирается публиковать этот материал?

Романов ответил не сразу. Чувствовалось, что вопрос Гармаша застал его врасплох. И Сергей воспользовался этим.

– Ты потому и звонишь, что решил опубликовать. Тебе необходимо интервью со мной?

Романов огорченно вздохнул:

– Надо публиковать. Есть такое мнение, чтобы публиковать, Сергей Романович.

– Чье?

– Я понимаю, тебе нелегко, Сергей Романович. Но ты и меня пойми. Долг журналиста, редактора, наконец. Сознавать долг и не выполнять его – трусость. Твои слова, Сергей Романович.

– Это не мои слова. Это Конфуций сказал.

– Неважно, кто сказал, главное, что мы оба согласны с этим. Я еще не решил, буду ли публиковать, но если решусь…

– Ты уже решил, – прервал его Гармаш. – И считай, пожалуйста, что этого интервью по телефону у тебя не было.

Он резко положил трубку. Обернулся. В дверях стояла, опершись плечом о косяк, Галина.

– Кто это звонил? – спросила она.

– Романов… Ты хорошо поспала?

– Чего он хотел?

– Да так, пустяки.

– Это не пустяки, Сергей. Это очень серьезно.

– Ты полагаешь?

– Это очень серьезно, – повторила она.

– Разве нам никогда не приходилось решать серьезных вопросов? Приходилось, и не раз. Давай поговорим. Садись, и давай поговорим.

Романов позвонил Шарыгину, попросил прийти. Дело есть… Не обо всем же по телефону.

Вадим Петрович сказал старшей сестре, что обход он закончит погодя, сбросил халат и стал торопливо спускаться по лестнице.

Романов ждал его. Поздоровался. Предложил сесть. Пододвинул рукопись.

Вадим Петрович рассеянно пробежал статью глазами. Потом снова прочел, уже внимательно. Он решил, что Романов хочет посоветоваться с ним. Поднял голову. Сказал, осторожно подбирая слова:

– С философской и морально-этической стороны тут все правильно. Сделано деликатно…

– Что тебя смущает?

– Заголовок. «Убийца в белом халате» – очень уж претенциозно. Да и неверно. Убийца ведь орудует, побуждаемый низменными инстинктами, а тут – жалость. Она ведь все это из милосердия.

– Такое – и под эгиду милосердия?.. Впрочем, – он подвинул к себе рукопись, коротким движением перечеркнул заголовок и написал: «Милосердие или ?..» – Так пойдет?

– Лучше.

Романов снова вооружился ручкой и под заголовком более мелкими буквами написал: «Глазами врача». Подумал секунду и решительно заключил эти слова в скобки.

– Вы хотите, чтоб я это подписал?

– Ты вчитайся. Это ведь твои мысли, твое кредо.

Шарыгин снова стал читать, уже в третий раз. Да, это его мысли, его убеждения, и если б только…

– Тебя смущает, что речь идет о Галине Тарасовне, что это отделение Багрия?

– Смущает.

– Значит, если б речь шла не о них…

– Тогда другое дело.

– Хорошо, пустим под псевдонимом. Скажем, А.Вербовский. Газете важно, чтобы такое – от имени врача. Ну, что ты мнешься? Это же актуальнейшая проблема. Можешь на меня положиться. Я никогда не подводил. Никого. И потом, я ведь редактор и в ответе за все больше, чем А.Вербовский.

Шарыгин несколько секунд колебался, потом посмотрел на Романова, заметил насмешливую улыбку в его глазах и решительно подписал статью. Нет, Иван Семенович не подведет. И то, что он как редактор – в ответе за все, тоже верно. Спросил:

– Когда верстка?

– К вечеру.

– Я хотел бы просмотреть.

– Ладно, встретимся.

– Давай в «Тополенке». К девяти, скажем, а?

– Добро, – согласился Романов.

36

Сквозь открытое окно – шум завода. Гулко ударяет железо о железо. Это – на стапеле. Другие удары – ритмичные, глухие. Это забивают сваи у нового пирса. Задорно свистнул и тут же замолк паровозик. И сразу же стук колес на рельсовых стыках – неторопливый, осторожный. Это везут корабельную секцию на стапель. Взвыл электромотор. Это кран подает корабельную сталь на вальцы. Завод работает, будто ничего не сталось. Нет, сталось. Счастье, что никого – насмерть… Никто не ждал этой беды. Впрочем, беды чаще всего и обрушиваются неожиданно.

Приходят и уходят люди. О чем-то спрашивают, чем-то интересуются, что-то сообщают. Вопросы, на которые надо отвечать. Задачи, которые надо решать, как правило, незамедлительно. Все это хорошо знакомо, близко, понятно. А рядом – что-то другое, гипнотизирует. Уводит в прошлое. Вот откуда они – слова невпопад, просьбы повторить вопрос. За много лет он привык быстро и легко подавлять в себе постороннее. Он всегда считал самым важным то, чем занимаешься в данную минуту. И своих подчиненных научил тому же. Деловой человек должен быть собран, как боксер на ринге. И все же человек – всего лишь человек. Личное, глубоко интимное иногда не хочет уходить, стоит рядом, переплетается с тем, что называется таким будничным словом – «работа».

Звонят телефоны. Вз-зы-ык! Тр-рум! Др-ро-он! Разноцветные, разноголосые. Входят люди, о чем-то спрашивают, что-то сообщают, ругаются, обещают, грозят, уходят. А мысли бегут, бегут, уходят в сторону. Нет, не бегут – мечутся. Бросаются туда и обратно. Как челнок в ткацком станке. Нехорошо, когда мысли так вот. А может быть, это лучше, когда они – назад, вперед, назад, вперед. В прошлое, в настоящее, снова в прошлое. Может, если б чаще так – туда и обратно, все было бы иначе?.. Как это у нее рука поднялась? На родную мать.

…Вз-зык!.. Снял трубку.

– Бунчужный… Здравствуй, Яков Михайлович!.. Не знаю… Постичь не могу… Нет, не говорил еще… Спасибо, Яков Михайлович. Я скажу ему. Хорошо, приезжай.

Положил трубку, попросил разыскать секретаря парткома, передать, чтоб зашел.

Мысли – туда и обратно. Впервые так было, когда он решил уйти из дому. Отец – в Харькове, на республиканском совещании. Мать – не в счет. Дело мужское. Вообще-то надо было бы с отцом посоветоваться, но ведь пытался же. «Выбрось из головы!.. Закончишь десятилетку. Потом – институт. Медицинский. Дед медиком был, я – врач, и тебе надо. Семейная традиция. Из тебя выйдет хороший врач. Скорее всего, хирург выйдет. Не хочешь?.. Тебе еще самому рано решать такие вопросы – в шестой перешел только».

Нет, он будет строить корабли. Твердо решил. Отец, конечно, будет возражать. Ну и пусть. У него свое мнение, а у меня – свое. Из дому уйду. При заводском училище есть общежитие. Конечно, мать жалко, а только… Ничего, она поймет. Днем буду работать, вечером учиться.

…Тр-рум!.. Снял трубку.

– Бунчужный… Нелегко будет… Однако не отказывайте. Передайте на информационно-вычислительный, пусть прикинут быстренько. Все!

…Смурный вечер… Почему «смурный»? Почему не пасмурный? Какой-то нелепый жаргон был тогда: «смурный», «шкеты», «порубать» вместо поесть, – «шамать», «лопать», «трескать»… Впрочем, и сейчас то же – «железно», «прошвырнуться», «вкалывать». Ну и словечки. Интересно, какие будут лет через тридцать – сорок?

…Когда отец пришел, ребята смылись. Тоже словечко – «смылись». Просто переглянулись, когда он появился в дверях, и вышли. Отец выкладывал доказательства одно убедительней другого. О матери вспомнил. Хорошо, он получит среднее образование… Нет, он пойдет на рабфак… Хорошо, он поступит в институт. Только на вечерний… Нет, ему не будет трудно. Нет, кораблестроительный. Это решено… Нет, он ни в чем не нуждается.