Капитан флагмана

– Знаю. И все же я предпочел бы, чтобы это произошло как-то иначе.

– Мне всегда нравилось твое благородство. Конечно, лучше всего, чтобы он сам ушел. И сегодня я постаралась, чтобы он понял это.

Солнце клонилось к западу. Небольшое облако наползло на него, и от этого в комнате потемнело. Шарыгину показалось, что наступившая тишина таинственным образом связана с этими сумерками.

– Конечно, лучше, если бы он сам, – нарушила тишину Волошина. – И еще – хорошо бы ему остаться у нас консультантом. Мы бы ему все условия создали.

– Он не согласится, – сказал Шарыгин. – Ведь ты на его месте не согласилась бы?

– Я – другое дело. Впрочем, если бы мне было столько, сколько ему…

– Андрей Григорьевич говорит: старикам легче рассуждать о том, что бы они сделали, будучи на нашем месте, – сказал Шарыгин. – Они знают, что такое молодость. А мы о старости судим по книгам да по рассказам.

Она повернулась к Вадиму Петровичу и, стоя спиной к окну, несколько секунд пристально, с мягким прищуром, смотрела на него.

– Не понимаю, ведь мы обо всем договорились.

– Сегодня, во время собрания, я не мог смотреть ему в глаза. Я должен был сказать, что в диагностических ошибках тех двух больных он не повинен. Это было бы честно. А теперь… Ну, что я ему скажу теперь?

– Скажи, что нарочно молчал, чтобы не разжигать страстей, что после совещания беседовал со мной. Что я очень огорчена всем, что у меня из-за этого масса неприятностей.

– Так, по-видимому, и придется сделать. Хоть это и… нечестно.

– Почему нечестно? Скажи, что тогда я случайно вошла в ординаторскую, увидела эти злосчастные истории болезни и подняла шум.

– Ну и ну, – покрутил головой Шарыгин. – Хорошо. Я ему позвоню сегодня же.

17

Бунчужный вернулся на завод, когда Джеггерс направлялся в десятый цех. Тарас Игнатьевич не любил красоваться перед иностранцами. Хотелось, чтобы Джеггерс видел все как есть. И еще хотелось, чтобы рядом было как можно больше людей – не только главный инженер, Лордкипанидзе, но и другие. При гостях недостатки резче бросаются в глаза. К сожалению, «комсостав» сейчас отвлекать нельзя: не вовремя приехал Джеггерс. Он обратился к Лордкипанидзе:

– Проследи за спуском двести шестого. Не накуролесили бы чего в спешке. А я тут побуду. И еще. Позвони, пожалуйста, в больницу, скажи, что приеду не к четырем, как обещал, а к шести.

Спуск на воду двести шестого Лордкипанидзе не тревожил. Для этого надо было просто-напросто открыть ворота док-камеры, передвинуть туда корабль, закрыть ворота, включить насос и ожидать, пока вода поднимется. Еще недавно этот символический спуск обставлялся торжественно – толпа гостей, духовой оркестр, пышные речи и традиционная бутылка шампанского на шкертике. Но когда выпуск кораблей увеличился в несколько раз, торжества как-то сами собой отпали. Лишь изредка, когда кораблю присваивалось особенно знатное имя, спуск обставлялся с прежней пышностью. Обычно же он проходил в будничной обстановке, как и закладка, впрочем. Только бригада Василя Скибы по-прежнему отмечала закладку.

Закладка тоже символическая – установка двух первых секций. Кормовых. Стало традицией к одной из этих секций прикреплять бронзовую табличку, на которой значилось, что, дескать, в такой-то день такого-то года сей корабль был заложен бригадой Василия Платоновича Скибы. Табличку прикрепляли у самого киля, потом закрывали металлической крышкой и аккуратно заваривали, чтобы морская вода в случае чего, упаси боже, не попортила.

Выпивать на заводе запрещалось строго-настрого. Но в такой день после работы вся бригада задерживалась в «бытовке». Дядя Вася извлекал из потайного угла заветную бутылку и рюмки. И все выпивали за то, чтобы новый корабль добре строился и долго старился и плавалось бы ему чтоб добре. Выпивка тоже была символической – бутылка водки на двенадцать человек. И впрямь по махонькой.

Корабль, который Бунчужный требовал срочно «сбросить» на воду, представлял собой почти законченный океанский лайнер. Огромный, быстроходный, комфортабельный. Лайнер этот делался по заказу зарубежного коммерсанта, у которого была прорва денег и который не жалел их ради такого красавца. Заказчик торопился. За каждый сэкономленный день обещана была доплата. Министр разрешил оставить эти деньги заводу, и Тарас Игнатьевич хотел во что бы то ни стало заполучить их.

Тарас Игнатьевич с гостем, главным инженером и переводчиком направились в механический – широкий, светлый цех, более трехсот метров длиной. Станки стояли здесь в пять рядов. Тут было чисто. Ничего лишнего. Но Тарас Игнатьевич заметил, что не все станки работают. Только недавно на очередной декаде он в какой раз уже напоминал, что загроможденные проходы и неработающие станки всегда говорят о неблагополучии в цехе. Сегодня тут проходы чистые, даже очень чистые, а вот станки работают не все.

Джеггерс остановился у одного из фрезерных станков с программным устройством, неторопливо обошел его. Молодой парень в берете и легкой спецовке продолжал работать как ни в чем не бывало.

«Отучили-таки глазеть на иностранцев», – с удовлетворением подумал Бунчужный, искренне любуясь и внешним видом рабочего, и тем, как умело он орудует у станка. Джеггерс вскинул свой фотоаппарат, щелкнул затвором. Потом отыскал фирменную дощечку и ее сфотографировал.

«Деловой мужик, – подумал о нем Тарас Игнатьевич, – не тратит времени на расспросы».

Они пошли вдоль цеха и завернули на участок наладчика универсально-сборочных приспособлений – УСП. Эти приспособления не были особой новинкой. Но участок был организован совсем недавно и оборудован лучше, чем на других заводах, давал большую экономию. Тарас Игнатьевич охотно показывал его гостям.

Широкое окно. Цветы на белом подоконнике. Возле него – письменный стол с горкой книг на нем. Справа и слева, во всю стену, – светлые шкафы со множеством ящиков. Посредине – стол с металлической плитой вместо крышки.

Изготовление кораблей по шести-семи проектам одновременно на конвейер не поставишь. Сотни, тысячи деталей, множество всяких механизмов подаются на стапель и соединяются здесь в гармоническое целое.

Многие из этих деталей – уникальные. Порой на всю серию кораблей их пойдет всего несколько десятков. А изготовлять очень сложно. Приходится прибегать к «шаблону». Обходится такой «шаблон» дорого. А когда детали изготовлены – его хоть выбрось. В таких случаях на выручку приходит наладчик УСП со своими ящиками, в которых расположились многие тысячи точнейших деталей. Из этих деталей и собирают всякого рода приспособления. Когда отпадет необходимость в таких «шаблонах», их просто разбирают.

Джеггерса заинтересовало только что собранное приспособление, укрепленное на вращающейся станине. Джеггерс повертел его и поинтересовался, где изготовляются такие точные детали. Переводчик назвал институт. Джеггерс тут же записал адрес.

Потом попросил показать ему трубный цех. Бунчужный не собирался туда, однако и вида не подал. Лишь кивнул в знак согласия.

У входа в этот цех стояли главный конструктор, технолог и еще трое из «комсостава». Все в рабочих спецовках. Курили, смеялись чему-то. Увидев Бунчужного и гостя, замолкли. Тарас Игнатьевич поздоровался кивком.

В трубном Джеггерс заинтересовался новым труборезным станком, несколько секунд присматривался к его работе, сфотографировал.

После этого они пошли смотреть жилмассив. В прошлый раз, когда Джеггерсу показывали первые дома будущего города, вокруг было пустынно – ветер гнал золотистый песок, то там, то тут наметая мелкие барханы. А сейчас тут живет более тридцати тысяч человек.

Но Джеггерса поразили не дома, не их цветная керамическая облицовка, не закованные в добротный асфальт широкие улицы, не зеркальные витрины магазинов, не архитектура Дворца кораблестроителей, широкоэкранного кинотеатра и спортивного комплекса с плавательным бассейном. Его поразили деревья, матерые тополя, каштаны и клены, которых и в помине не было всего два года назад. Он погладил шелковистую кору тополя, потом отошел на несколько шагов в сторону, чтобы охватить взглядом все дерево, дотянувшееся до пятого этажа, и только руками развел.

– Как вам удалось это, мистер Бунчужный?

– Расскажи ему, – обратился Тарас Игнатьевич к переводчику.

Тот рассказал.

Зимой, в мороз, с помощью специального крана берут взрослое дерево вместе с комком материнской земли и в контейнере перевозят сюда, в заранее приготовленные ямы. Весной оно пробуждается как ни в чем не бывало и ведет себя так, словно родилось тут двенадцать-тринадцать лет назад.

– Восхищен, мистер Бунчужный. Вы – волшебник. Добрый волшебник.

Тарас Игнатьевич кивнул и посмотрел на часы. Ему хотелось до отъезда хоть немного побеседовать с Джеггерсом неофициально, доверительно. Джеггерс тоже посмотрел на часы и заметил, что он очень сожалеет, но время на исходе. Они вернулись в кабинет. Бунчужный отпустил переводчика, жестом пригласил Джеггерса к столу. Налил в рюмки коньяку. Предложил выпить. Выпили. Закусили.

– Я плохо владею вашим языком. Но, полагаю, лучше разговаривать на плохом английском, нежели молчать.

– Зачем же нам, дорогой мистер Бунчужный, беседовать на плохом английском, когда мы можем поговорить на вполне удовлетворительном русском?

Бунчужный посмотрел на него с удивлением, улыбнулся:

– Какого же черта мы тратили время на переводы?

Джеггерс хитровато прищурился:

– Выгодно, когда думают, что ты, как это говорил ваш Короленко, «без языка»: иногда совершенно неожиданно можно услышать много интересного.

– И неинтересного тоже, – буркнул Бунчужный. – Иногда такое можно услышать – в глазах потемнеет.

– Можно, – согласился Джеггерс. – Кстати, что значит «зануда»?!

– У нас так называют скучного и до тошноты нудного человека.

– А вот это? – он раскрыл свой блокнот и заглянул туда: – «Выбирала дивка – и выбрала дидька».

– Это украинская поговорка. Так говорят, когда девушка долго выбирает суженого, а потом останавливает свое внимание на ком не следовало бы.

– И матушка, конечно, бывает недовольна. То-то мистер Скиба вспомнил о ней.

– Нет, это ругательство. Крепкое русское словцо, – сказал Тарас Игнатьевич.

– Да, русские умеют ругаться, – Джеггерс улыбнулся с хитрецой. – Как это у Ильфа и Петрова, мистер Безенчук? Помните? «Туды его в качель!» Впрочем, наши тоже умеют ругаться. Особенно докеры и моряки. О, наши моряки умеют великолепно ругаться! Только они в таких случаях не вспоминают матушку. Да, когда играешь роль невидимки, можно услышать и много неприятного. Но интересного все-таки больше.

Тарас Игнатьевич спросил Джеггерса о планах его фирмы. Тот стал рассказывать. Это были не очень радостные планы, полные тревог в связи с конкуренцией, забастовками, проблемами сбыта. Бунчужный говорил не столько о технических проблемах, сколько о коллективе, благоустройстве цехов, сервисе трудящихся.

Джеггерс опять прищурился. От этого на его умном лице появилось добродушно-хитроватое выражение, словно он, играя в шахматы с опытным противником, вдруг сделал неповторимо удачный ход.

– А ведь вы не отличаетесь от нас, мистер Бунчужный. Вы просто лезете из кожи вон, чтобы максимально повысить производительность труда. Вы делаете все, чтобы обеспечить своему заводу постоянную высококвалифицированную силу рабочих. Вы создаете отличные условия: благоустроенные цеха, цветы на окнах и у станков. Вы создали для своих людей целый город. Вы не хотите, чтобы они трепали себе нервы в трамваях, автобусах и троллейбусах. Больница по своему оснащению и комфорту похожа на госпиталь для избранных мира сего. Ночной санаторий в сосновом лесу, дом отдыха. И все это бесплатно. Если бы вы могли для всех, кто живет вдали, приобрести за полцены автомобили, вы бы сделали и это.

– Безусловно, – сказал Бунчужный.

– В чем же разница?

– Моя зарплата немного превышает оклад инженера, тогда как ваши прибыли… Полагаю, вы не нуждаетесь в уроках политграмоты, мистер Джеггерс.

– Простите, я забыл, что вы всегда – политик.

– Всегда и во всем, – сказал Бунчужный. – И вы – тоже. Только мы не скрываем этого. И того, что интересуемся вашими достижениями, тоже не скрываем. Я показал вам свой завод, мистер Джеггерс. Вы увидели все, что хотели. Мне пришлись по душе ваши комплименты, но я предпочел бы услышать, что вам не понравилось.

– Критика?.. Ожидал. Говорят, у вас любят критику.

– Не верьте, – улыбнулся Бунчужный. – Критику так же нелепо любить, как болезненные уколы лекарства. Но это нужно, и мы выработали в себе терпимость. Не любовь, а терпимость. Конечно, если критика дельная.

Джеггерс понимающе кивнул, сделал глоток из рюмки и продолжал:

– Я буду с вами откровенен, мистер Бунчужный. Не знаю только, с чего начать.

– С первого, что придет в голову.

Джеггерс несколько секунд молчал, рассматривая на свет золотистый напиток, потом поставил рюмку на стол и начал тихим, немного грустным голосом.

– У вас много людей шатается по заводу во время работы, – произнес он осторожно. – Говорят, что у старика Форда, когда он видел во время работы шагающего по заводскому двору человека, начинался приступ стенокардии. Ходьба хороша для прогулок. На заводе надо работать. Помните, у входа в цех стояли несколько человек, курили, беззаботно смеялись? Наверно, как это у вас говорят, травили анекдоты.

Тарас Игнатьевич молча кивнул.

Джеггерс продолжал:

– В этом же цехе я видел много немолодых, на вид интеллигентных, но совершенно беспомощных людей. У вас – и школа заводского обучения, и великолепно оснащенные учебные цеха, и техникум, и кораблестроительный институт. Откуда взялись эти беспомощные мужчины и женщины? Надо полагать, они получают у вас поденно?

– Да, у них – ставка.

– Независимо от выработки?

– Независимо.

– Так я и думал. Если б они получали от выработки, им бы не свести концы с концами.

– Они зарабатывают прилично, – улыбнулся Бунчужный. – Это инженеры, мистер Джеггерс. Инженеры конструкторского бюро, техники и программисты электронно-вычислительного центра, экономисты. Сегодня им приходится работать на простой работе: не хватает рабочих рук.

– Инженеры?.. На простой работе?.. Вы рискуете вылететь в трубу, мистер Бунчужный.

– Что вы еще заметили?

– Мы проходили с вами по… – Джеггерс раскрыл блокнот, лежащий на столе рядом с фотоаппаратом. Быстро перелистал, нашел нужную отметку. – Это седьмой цех. Я насчитал там двенадцать станков, которые не крутились.

– Пятнадцать, – сказал Бунчужный.

– Значит, и вы заметили. Станки должны крутиться.

– Не хватает рабочих рук.

– Это ужасно.

– Что?

– У ворот должны толпиться безработные. Тогда рабочих рук сколько нужно, люди работают лучше, дорожат своим местом, лезут из кожи вон, чтобы не очутиться там, у ворот.

– Хозяева наших заводов никогда не допустят безработицы. Право на труд у нас гарантируется, как и на отдых и еще многое другое, мистер Джеггерс.

– Да, да, – рассмеялся Джеггерс. – Ведь ваша страна – государство рабочих и крестьян.

Бунчужный не понял – иронизирует этот фирмач или злится. Джеггерс медленными глотками выпил рюмку и поднялся.

– Жаль, надо ехать, у меня в Москве дела. Знаете, что я вам скажу на прощанье, мистер Бунчужный? У вас много трудностей, но в портфеле у вас лежат заказы на шесть лет вперед. Ваши суда среди других такого же типа не знают конкуренции на мировом рынке. Ваш завод не ведает, что такое забастовки. И еще: вы говорили, что у вас, среди рабочих, больше двух тысяч изобретателей и усовершенствователей…

– Рационализаторов, – поправил его Бунчужный.

– Да, да, изобретателей и рационализаторов. Это колоссально! Творческий взрыв. Я вам завидую, мистер Бунчужный. И это искренне.

18

Валентина Лукинична с тревогой ожидала прихода мужа. Только бы до его появления все оставалось, как сейчас. Только бы не начался приступ. Она больше всего боялась, что Тарас увидит ее во время приступа.

Она лежала, закрыв глаза, и сосредоточенно прислушивалась к себе. Боль медленно утихала. Она всегда утихала после инъекции, и всегда вот так – очень медленно. В эти минуты Валентине Лукиничне казалось, что где-то внутри какой-то очень сильный и рассерженный зверь, после приступа ярости, начинает успокаиваться, заползать в свою берлогу. Он еще не утихомирился. Он еще рычит, но уже не так грозно. Но Валентина Лукинична уже хорошо знает, что этот зверь в любую минуту может снова рассвирепеть, и принимается уговаривать его: «Ну успокойся, успокойся. Положи голову на свои лапы и подремли, хоть немного. Хватит уж тебе, набушевался. Отдохни. И я отдохну».

Она слышала, как Галина встала и, тихо ступая по коврику, направилась к выходу. Шум из коридора, еле долетавший сквозь закрытую дверь, стал чуть громче и тут же опять затих.

«И когда она отдыхает? – подумала Валентина Лукинична о дочери. – В конце концов она свалится. Она всегда была хрупкой. Это потому, что в раннем детстве… Очень уж много лишнего выпало на долю малышей в те годы, когда детям положено беззаботно резвиться».

Ее воспоминания всегда начинались с того летнего дня, когда Тарас сказал, что она поедет в город как его жена. Она, всегда такая бойкая на селе, оробела вдруг. Как отнесутся к решению Тараса его родители? Отец – знаменитый врач, мать – заслуженная учительница… Как-то примут они ее – несватанную, невенчанную. Однако отец Тараса встретил молодую сноху приветливо, а мать – с такой неприкрытой радостью, словно только и ждала именно такую невестку.

Молодым отвели самую лучшую комнату – просторную, светлую, с окном в сад. С работой тоже все быстро уладилось – устроилась учительницей в той же школе, где работала свекровь. В школе у нее всегда было много всяких общественных поручений. И она везде успевала: и дома свекрови помочь по хозяйству, и в саду повозиться, и за детьми присмотреть.

Галине, когда началась война, третий годик миновал. Оксанке и года не было. Вначале казалось, что война где-то очень далеко. Потом выяснилось, что немцы почти рядом. Началась лихорадочная эвакуация. Свекор решил, что нельзя бросать на произвол судьбы раненых и больных. Свекровь сказала, что тоже останется: не покидать же старика одного в такую годину. О том, как быть с Валентиной, долго спорили. Наконец решили, что ей лучше эвакуироваться. Как с детьми?.. С двумя будет трудно. Значит, Галинка останется, а Оксанку придется взять с собой. Наспех собрала все необходимое для себя и ребенка и поспешила на вокзал.

Это был уже последний состав. Он увозил станки машиностроительного. Все вагоны были открытыми, и люди сидели прямо на станках. Женщин, детей и стариков было так много, что для Валентины с ребенком едва нашлось место.

Поезд несколько раз попадал под бомбежки, из которых выходил благополучно. Однако на третий день остановился: пути и большой мост впереди были взорваны. Через широкую реку перебирались на плоту. Дальше пошли пешком. Она не помнит, сколько времени шла так, с ребенком на руках. Десять или двенадцать дней. Может быть, больше. Наконец решила, что фронт уже далеко позади и можно остановиться. Почти два месяца она прожила в степном колхозе. Потом оказалось, что немцы и сюда приближаются. И опять надо уходить.

Ее мытарство продолжалось в общем около четырех месяцев, но, когда она вспоминала все пережитое, ей казалось, что прошло добрых четыре года. Однажды она стала рассказывать Гармашу, что пережила в ту осень. Сергей попросил разрешения включить магнитофон. Потом показал ей рукопись и подарил один экземпляр. В рассказе было все, как в жизни, и в то же время не совсем так. Это не удивляло: она хорошо знала, что правдивая житейская повесть меняется под пером писателя, становится еще правдивей, значительней. Сейчас, лежа в постели с закрытыми глазами, утихомиренная, она принялась перебирать в памяти этот рассказ. В нем был отражен один эпизод. Она читала этот рассказ неоднократно и запомнила слово в слово.

«Я даже не помню, как называлась та станция. Их так много было на нашем пути… Эшелон остановился для заправки. Это было столпотворение вавилонское. Пульман из-под угля, и в нем больше сотни человек. Ехали стоя. И спали тоже стоя. Каждой остановке радовались. Потому что можно было выйти, размяться, достать хоть немного пищи. Вокруг было столько горя! Но это я поняла потом. Тогда для меня самое главное было – моя девочка, моя Ксанка. Бывают просто мамы и мамы сумасшедшие. Так вот я была именно такой – сумасшедшей. У меня не было эвакуационного листа. Те, у кого были, получали на питательных пунктах хлеб и консервы, а для детей порой – даже молоко. А нам – мне и моему ребенку – приходилось как-то устраиваться. И деньги все вышли. В совхозе, что зарабатывала, проедали, а потом… Пришлось опять уходить. Дождь, ветер. А я в демисезонном пальтишке. Но мир не без добрых людей. Мне подарили ватную телогрейку. Старик один подарил. По утрам заморозки, днем дожди с ветрами. Если бы вы знали, какие там ветры. Но мне были не страшны ни голод, ни холод… Я ведь была тогда молодой, выносливой. Больше всего я боялась бомбежки. Как только налетали самолеты, я прижимала к себе ребенка и бежала прочь от станции. Немцы тогда бомбили главным образом станции. Если б можно было вообще уйти от железной дороги, я бы ушла. Но только по железной дороге можно было выбраться… В тот день поезд уже собирался тронуться, как налетели самолеты. Я так бежала, думала – сердце выскочит. Когда выбежала за поселок, наткнулась на заброшенный окоп. Забралась в него, чтобы передохнуть, а тут увидела, что девочка моя недвижима. Одеяльце в крови, и руки у меня в крови, и телогрейка. Я все помню. Каждую мелочь помню, словно это было вчера… Нет, я не плакала. Верите, я не плакала. Я была как во сне. Бомбежка еще не кончилась, а я пошла на станцию. Мне тогда было все равно. Какая-то старуха сжалилась надо мной, дала лопату. Я не могла похоронить своего ребенка просто в степи или на обочине дороги. Мне надо было найти красивое место. И я нашла его – небольшая рощица у маленькой речушки.

Пошел дождь. Такие дожди бывают только там. И только осенью – пронизывающие, холодные. Глупо, конечно, но в ту минуту я больше всего боялась, чтобы моя девочка не простудилась. Я завернула ее в свой ватник, головку завязала платком. Только позже, когда я, простоволосая и насквозь промокшая, пришла к той старухе, чтобы вернуть лопату, я поняла, что моему ребенку ведь было уже все равно. Старуха отругала меня за то, что ватник и шерстяной платок похоронила, заставила сбросить мокрую одежду, дала свою, притащила корыто, согрела воды. Помогла отстирать кровь. Видно, понравилась ей, потому что предложила мне остаться: «Куда ты на зиму глядя раздетая?» Но я обсушилась и собралась уходить. Она дала мне старый платок и пиджак своего сына.

На вокзале уже никого не было. И поездов не ожидалось. Я пошла вдоль насыпи, туда, куда шли люди. Когда вместе с людьми, твоя беда кажется не такой уж тяжкой. Заночевали на каком-то хуторе. Незнакомый мужчина, молчаливый, с палкой в руке, снял с мертвого шинель и дал мне.

– Одевайся, – сказал. – Иначе околеешь с холоду.

Я взяла и даже не поблагодарила. Верно, у меня тогда был страшный вид, потому что он некоторое время шел рядом, потом спросил:

– Что с тобой?

Я рассказала. Он вздохнул:

– Погубить сейчас – очень просто. Очень даже просто сейчас человека погубить – и солдата, и женщину, и ребенка.

Я потеряла его во время очередного налета. Немцы сначала сбрасывали на нас бомбы, стали расстреливать из пулеметов. Я уже знала, что делать в таких случаях: надо лечь и притвориться мертвой. Я так и сделала. Потом опять пошла. И вот в канаве, у обочины дороги я увидела их. Женщину и ребенка. Она лежала на спине. Левая рука – на груди. Правая откинута. Глаза открыты. На лице – выражение какой-то детской беспомощности и удивления. Ребенок копошился рядом, в грязи. Он совершенно обессилел и даже плакать не мог. Это была девочка, примерно такого возраста, как моя Оксанка. Я подобрала ее. Сняла с мертвой платок, завернула. Я сразу же решила, что возьму ее насовсем. Я ничего не знала о ней. Может быть, если бы поискала, я нашла бы какие-нибудь документы. Но у меня и в мыслях не было обыскивать мертвую. А может быть, я не хотела ничего знать об этой девочке. Она нужна была мне такая – ничейная: без имени и фамилии. Я назвала ее Оксанкой. Подобрала и ушла в степь. Шла и шла, пока не наткнулась на жилье. Теперь я вовсе не думала о немцах, о бомбежках, о том, чтобы уйти как можно подальше. Мне нужно было спасать ребенка. У девочки появилась температура, и я думала об одном: как мне обсушить ее и накормить. Вот я и осталась в том селе, у одной доброй женщины.

Когда ребенок окреп, решила пробираться домой: все равно и там и тут – немцы. При таких условиях дома – я так считала – мне с ребенком будет легче.

…По тем временам нелегкое это было дело – возвратиться домой из такой дали. Но я добралась. Меня тут же вызвали в комендатуру, предложили открыть школу в Заречной слободе.

В сорок втором, когда начались диверсии, немцы взяли тридцать заложников – самых почетных людей города. В число их попали отец и мать Тараса. Галинку я тогда отправила к матери, в Заозерное. Вскоре на воздух взлетела самоходная баржа с оборудованием судостроительного, и всех заложников расстреляли.

Оксанка погибла уже в сорок четвертом, ранней весной. Понимаете, наши были уже совсем близко. Немцы и их приспешники лютовали, а тут кто-то из ребят нашей школы на портрете Гитлера написал черной краской короткое слово из тех, какие обычно хулиганы пишут на заборах. Как назло, рано утром в нашу школу пришел полицай. Он часто наведывался. Началась экзекуция. Он запер дверь, выстроил детей в длинном коридоре и стал допрашивать. Выведать ничего не удалось ни угрозами, ни посулами. Тогда полицай стал орудовать нагайкой. Я бросилась к двери, открыла и крикнула детям, чтобы они бежали. Разъяренный полицай набросился на меня. Оксанка – она стояла, забившись в угол, – метнулась ко мне. Я схватила ее, прижала к себе, чтобы прикрыть от ударов. Не помню, что было потом: потеряла сознание. Когда пришла в себя, полицая уже не было. Оксанка, вконец изуродованная, лежала рядом. Около нее хлопотала старушка уборщица. Левый глаз у ребенка вытек.

Спасти девочку не удалось: началось гнойное воспаление глазницы, а потом присоединился менингит.

Я уехала в Заозерное, к матери. Помню ли я фамилию полицая? Никогда не забуду! Крысюк – его фамилия.

В город вернулись, когда пришли наши. Дом сохранился. Только разграбили все. Даже полы сорвали. Подоконники вывернули. Но самое главное – сад: все деревья срубили. Тарас вернулся в том же сорок четвертом. Осенью. Больше года по госпиталям провалялся. Он сразу же включился в работу по восстановлению судостроительного. Уходил затемно, возвращался поздно ночью. Случалось, и по нескольку дней подряд не уходил с завода. И все же весной выкроил время, чтобы насадить новый сад. Особенно хороша была одна яблонька. Удивительная яблоня: крона ее походила на зеленое пламя огромной свечи. И цвела она не как все. И плоды стала давать особенные: крупные, хрусткие, ароматные. Никто не знал, как называется этот сорт. Тарас Игнатьевич назвал эту яблоньку в память погибшей дочери – «оксанкой».

На этом и кончался рассказ. Запомнилась короткая приписка: «Разузнать все о Крысюке». Потом ей стало известно, что Сергею удалось много разведать об этом полицае. И еще она вспомнила, как Галина рассказала, что этой весной «оксанка» цвела особенно буйно. Валентина Лукинична погрустила, что не видела и не увидит этого цвета.

…Через открытую форточку доносится в палату неумолчный птичий гомон и шорох листвы. И в детстве, и потом уже, когда она встретила Бунчужного и уехала с ним в город, по утрам ее всегда будили такие же звуки. Они приносили ей радость и чувство удовлетворенного спокойствия.

Она решила полежать немного, ни о чем не думая, только прислушиваясь к звукам, долетающим со двора. Но притихший было зверь опять зашевелился. Вот сейчас, еще немного – и снова начнется то, что всегда доводит ее до изнеможения.

Она протянула руку и нажала кнопку электрического звонка. Это нужно сделать как можно раньше, потому что если упустить время, не хватит сил, чтобы нажать кнопку.

19

После обеда, когда Таня ушла, Багрий вынул из шкафа свой черный костюм с «иконостасом». Прошелся по пиджаку щеткой. Ткань свежа, а медали потускнели. Надо почистить, потереть зубным порошком, чтобы горели, как тогда, когда впервые надел все сразу, в самый первый, взахлеб радостный День Победы, в сорок пятом. Как же он был еще молод тогда!

Он отвинтил ордена, отстегнул медали, разложил все на газете и принялся за работу.

С каждой из этих наград было связано много воспоминаний. Вот, например, орден Красной Звезды. Получил его Багрий еще в начале войны, осенью сорок первого, за то, что вытащил из-под носа у немцев не только раненых своего медсанбата, но и полевого госпиталя, где начальником был Остап Филиппович. Потом его не раз еще награждали и медалями и орденами. Орден боевого Красного Знамени был особенно дорог ему. Командир медсанбата, правда, шутил, что капитан медицинской службы доктор Багрий «схлопотал» этот завидный орден буквально за несколько минут, между двумя перевязками.

Случилось это под Курском. Справа и слева гремело и гремело. А на их участке всего несколько незначительных стычек. Наконец загрохотало и у них. Самолеты шли волна за волной. И тогда Багрий понял, как разумно поступило командование, решив развернуть медсанбат не в деревне, что раскинулась у реки, а в трех километрах восточнее, в лесной чаще: не прошло и часа, как от села ничего не осталось. Около десяти доложили, что в батальоне, который удерживал высоту перед лесом, много раненых. Командир направил туда Багрия. Над лесом стоял легкий туман. Такой туман с утра всегда к жаркой погоде.