Черви

Наблюдая за этими далекими светлячками, двигавшимися в темноте, Адамчик в душе проклинал всех, кто ехал на этих машинах. Они ведь не могли даже представить себе, какими были счастливцами. Считают, наверно, что все так и должно быть. А тут сиди за этой проклятой проволокой, за этим забором, которому нет ни конца, ни края. Как было бы здорово очутиться вдруг по ту его сторону. Стать снова хозяином самому себе. Мчаться куда-то в машине и ни о чем не думать. Ах, если бы он мог оказаться сейчас на месте этих счастливцев! Он опустил бы боковое стекло, и пусть ветер треплет волосы, задувает в уши, холодит за пазухой. Он включил бы на полную мощность радио и так бы мчался и мчался. Тихо покачивает машина, слегка светится зеленоватым светом приборная доска, правая рука слегка касается баранки, левая, согнутая в локте, лежит на опущенном стекле. А может быть, и не так все. Иначе. Левая небрежно держит руль, правой же он прижимает к себе девушку, и пальцы скользят по ее теплому телу. Это его девушка. И его машина. Время тоже принадлежит ему. Все без остатка. Он может ехать тогда, когда хочет, туда, куда ему заблагорассудится. Машина мчится, шины умиротворенно шуршат по асфальту, иногда лишь слегка постукивая на неровностях дороги. И с каждой секундой он уносится все дальше и дальше от этого острова и ненавистного старшего сержанта-инструктора Магвайра.

Правая нога у него затекла, и он немного повернулся, перенося вес тела на левую. В этот момент он заметил, что проносившиеся по шоссе огоньки в какой-то момент вдруг исчезали, чтобы через несколько секунд вновь появиться уже чуть правее. Он догадался сразу же, в чем причина, — где-то там в темноте между ним и шоссе находился монумент героям Иводзимы. Он ненавидел эту железобетонную громадину, ненавидел с первых дней своего пребывания на острове. Эти неестественные семиметровые фигуры с раннего утра и до позднего вечера молча взирали свысока на сотни маршировавших у их ног измученных солдат, как бы вбивая им в голову: «Старайтесь! Старайтесь вовсю, парни. И, может быть, тогда вы станете настоящими морскими пехотинцами. Такими, как мы!»

Самым отвратительным было то, что все это было обманом. Чистым обманом от начала и до конца. Сам подвиг на горе Сурибати и все, что потом из него сделали. Как-то еще давно Адамчик читал в журнале «Ридерс дайджест», что знаменитая фотография «Подъем флага США на горе Сурибати» была сделана вовсе не в боевой обстановке. Группу, поднимающую флаг, фотографы снимали гораздо позже, когда бои на острове давно уже закончились. Тогда он не поверил тому, что прочел. Но сейчас был уверен, что это правда. Ведь у него за последнее время была уже не одна возможность убедиться, что весь этот корпус морской пехоты и все, что с ним связано, представляли собой не что иное, как бесконечное нагромождение пустого бахвальства и фальши.

Почему, например, было не сделать эту группу в натуральную величину? А еще лучше сломать ее напрочь и вместо нее поставить изваяние непревзойденного штаб-сержанта Магвайра, избивающего желторотого новобранца.

То же самое и с вербовочными афишами и всякими плакатами морской пехоты, рассчитанными на молодежь. Содрать бы всех этих голубоглазых и белокурых бравых морских пехотинцев, гордо вглядывающихся в будущее, а вместо них повесить простой плакат, на котором изобразить Магвайра, натягивающего презерватив на бутылочку с молоком и собирающегося поиздеваться над рядовым Купером.

Адамчику было совершенно ясно, что все афиши, фотографии, монументы, фильмы и телепрограммы о подвигах морской пехоты представляют собой звенья огромного заговора, целью которого является обман людей, в том числе и его лично. Он ведь в свое время заглотал эту лживую наживку, клюнул на нее, как глупый окунь на червяка, и вот теперь она сидит у него внутри, вся — крючок, грузило и леска. Никто ведь не заставлял его подписывать контракт, сам полез. Захотелось, видите ли, ему тоже, как и другим, пощеголять в темно-синем парадном мундире, стать настоящим парнем, именоваться бравым морским пехотинцем. Вместо этого его обрядили в это мерзкое грязно-зеленое рабочее обмундирование и окрестили Двойным дерьмом. И это еще не самое худшее. Самое худшее то, что его заставляют поверить, будто бы он к тому же еще и ублюдок, последний трус и подонок, в общем грязная тварь.

Все то, против чего он боролся в течение всего этого тяжелого дня, снова поползло ему в голову. Сумбурные, бессвязные мысли, одна невыносимее другой. Перед глазами вновь возник кабинет батальонного капеллана, того самого, у которого он был утром и который нанес последний удар по его думам и иллюзиям.

Первое, что увидел он, войдя в этот кабинет, была все та же опостылевшая фотография пятерых бравых морских пехотинцев, водружающих флаг на вершине горы Сурибати. Она висела на самом видном месте, и луч солнца играл на ее стандартной металлической рамке. Адамчику показалось, что именно она нанесла ему тогда самый сильный удар, похоронила окончательно все его иллюзии и надежды. Она уверила его в том, что только круглый дурак и непроходимый тупица может надеяться найти в этом кабинете взаимопонимание и сочувствие. Он просто попусту тратил время.

— Сэр, — тем не менее доложил он, как положено, — рядовой Адамчик просит разрешения…

— Ну, зачем же такие формальности, сын мой, — остановил его капеллан, приветливо улыбнувшись. — Садитесь, пожалуйста, рядовой… э-э…

— Адамчик, сэр!

Он сел перед окрашенным в темно-зеленый цвет металлическим столом, на блестящей крышке которого слева стояла обрезанная наполовину гильза 105-миллиметрового снаряда, служившая коробкой для писем. За спиной у капеллана на стене висело деревянное распятие с позолоченной фигуркой Христа посредине.

Капеллан удобно расположился в широком вращающемся кресле. Он слегка повернулся к своему посетителю, поставил локти на стол, всем своим видом показывая, что готов внимательно слушать. Ростом он был невелик и телосложением хлипок, и Адамчика очень удивило, что в этой тщедушной груди рождался неожиданно громкий, низкий голос.

— Так что же привело тебя, рядовой, в сию комнату? Давай, выкладывай, — пригласил его священник. — Рассказывай все по порядку и помни, что здесь принято ничего не утаивать. Давай!

— Сэр… То есть я хотел сказать, святой отец… — начал Адамчик. — Я… видите ли… он замялся, не в силах найти нужные слова — не знаю, вправе ли я к вам обращаться с этим…

— Почему же это не вправе? У меня здесь все вправе говорить о своих трудностях и сомнениях. Не бойся и выкладывай…

— Я хотел сказать, святой отец… — он снова остановился. — …Вернее, мне кажется, что я окончательно запутался…

Адамчику хотелось как можно точнее изложить капеллану все, что он думал о Магвайре и его методах, о всей системе подготовки, жертвами которой оказались он и его товарищи. О том, чем она, эта система, была, по его мнению, плоха и бесчеловечна. Но это все оказалось лишь благими намерениями. Фактически же рассказ оказался путаным, совершенно бестолковым и неубедительным. Он перескакивал с пятого на десятое и, в конце концов, так ничего толком не объяснив, оказался прав лишь в одном — доказал капеллану, что действительно полностью запутался.

Уже позже, возвращаясь к себе в казарму на джипе, за рулем которого сидел молчаливый капрал, непрерывно жевавший резинку, Адамчик вновь и вновь вспоминал все, что было, и пришел к выводу, что его замысел и надежды оказались на поверку совершеннейшей выдумкой, мыльным пузырем. И главной причиной этого, считал он, было то, что батальонный священник застал его врасплох, нарушил заранее намеченный план, запутал его. А может быть, наоборот? Может быть, беда была как раз в том, что ему самому не удалось застать врасплох капеллана? Когда еще до этой беседы он пытался представить себе, как она будет протекать, он был совершенно уверен в одном — его сообщение явится полной неожиданностью для капеллана, ошеломит его, потрясет. Может быть, даже вызовет бурю возмущения. Действительность полностью опровергла эти предположения. В течение всей беседы священник ни на йоту не отошел от того отечески-добро-желательного, но в то же время безразличного, как бы беспристрастного тона, которым он встретил солдата. Этот тон обезоруживал человека. Во всяком случае Адамчика он сразу же выбил из колеи.

Он рассказывал капеллану о том, как отвратительно Магвайр обращается с Купером, Хорьком и другими солдатами, как ночью тайком от всех куда-то увезли Джексона, о безобразном высмеивании штаб-сержантом духовных человеческих ценностей и его отвратительном лексиконе. Но это ни в малейшей мере не взволновало капеллана. Выслушав солдата, он пустился в пространные рассуждения о том, что такое человеческий долг, потом еще более подробно и нудно принялся разглагольствовать об особенностях военной службы и задачах, которые призван выполнить солдат. Ведь солдат, говорил он, выполняет двойной долг — перед богом и перед государством. На нем, значит, лежит двойная ответственность… Говорил он долго и нудно, Адамчик почти не слушал его, думая только о своем. Опустив голову, он уставился куда-то в край стола и только ждал, когда же иссякнет этот поток пустых слов. Когда же священник наконец замолчал, он извинился, что отнял так много времени, сказал, что теперь отлично понимает свой долг и что, так точно, сэр, впредь постарается служить лучше и понимать больше, будет, так точно, сэр, молить у бога силу и терпение, чтобы преодолеть все трудности и испытания.

«Ведь этот же капеллан, — думал он тем временем, — набитый дурак, да и только. У него же ничего за душой нет. Ни на грош. А я тоже вылез. Вообразил, что он горой за меня встанет. Заступится. Вот уж тоже дурак, клейма ставить негде. Хорошо хоть, что Уэйт ничего про это не знает. Он уж посмеялся бы вволю, поиздевался бы надо мной. И поделом. На что же еще ты, дурак, рассчитывал? Чего ожидал? Распустил слюни и ждал, что вот сейчас же тебя под ручки нежненько возьмут и сразу же домой отправят. Со славой и почетом. Черта лысого! Не на тех напал. Этот капеллан, видать, такое же дерьмо, как и все остальные. Он же офицер и против своих никогда не выступит».

Мысль о том, как прав оказался бы Уэйт, привела Адамчика в бешенство. Его бесило, что этот парень заранее все знает, что он ни на что не реагирует и поэтому всегда находится в лучшем положении, нежели Адамчик с его переживаниями. Особенно непонятным было то, что позиция-то Уэйта была явно ошибочной, противной всем догмам, и тем не менее он в конце концов всегда оказывался прав, всегда был в выигрыше.

Уже подойдя к дверям казармы, Адамчик еще раз задумался над тем, что произошло. Ну почему он ожидал, что все будет по-другому? Конечно, он воспитывался совсем не так, как Уэйт. В их семье всегда существовали очень крепкие узы, все были горой друг за Друга и крепко держались вместе. А что знал этот Уэйт? Да и вообще, что может знать человек, проживший всю жизнь только для себя, никогда не знавший в жизни, что значит подумать, позаботиться о другом?

8

Конец этой недели и вся следующая прошли для Адамчика в каком-то тумане. Хотя внешне казалось, будто бы взвод постоянно живет в каких-то навечно определенных и совершенно не меняющихся рамках, где каждый день как две капли воды похож на все предыдущие, в действительности это было не так. Жизнь все время менялась, и эти перемены постепенно примиряли Адамчика с действительностью. Вместе со взводом он переходил от одного этапа обучения к другому, что-то говорил, что-то делал, хотя внутреннее сознание его как будто окаменело. И хотя такое ненормальное состояние приводило неизбежно к увеличению количества совершаемых им ошибок, наказания, следовавшие за ними, только усиливали это чувство безразличия, отрешенности и изоляции от всего окружающего.

По ночам он часами молча лежал на койке, уставившись широко открытыми глазами в темноту казармы и думая о чем-то своем. Его тело ощущало сбившийся комками грубый матрас, но ему было все равно. Сложенные в замок за голову руки упирались в холодное железо металлической пирамиды. Глубокое, спокойное дыхание спящего наверху Уэйта внушало чувство определенности, однако раздававшиеся время от времени где-то неподалеку шаги дневального порождали в то же время непонятный страх. Органы чувств самопроизвольно фиксировали все, происходящее вокруг, но сознание почти не реагировало, все проходило мимо. Казалось, он витает где-то вверху, молча взирая на страдающее в муках больное тело. А оно лишь безмолвно переносило эти муки. Загнанная в глубину сознания душа полностью перестала считать себя ого частью, жила собственной, независимой от него жизнью. Иногда ему даже казалось, что все его органы чувств работают только на то, чтобы каким-то способом выражать сочувствие к несчастному комку ткани, именуемому Двойным дерьмом. Иными словами, Адамчик в эти дни полностью капитулировал, скис, от былого решения вести борьбу, сопротивляться не осталось и следа. И в то же время лишь теперь, впервые за все время пребывания на острове, он почувствовал себя как будто бы в безопасности. Что бы ни вытворял этот отвратительный Магвайр, как бы он ни измывался над новобранцем по кличке Двойное дерьмо, Адамчик отныне находился вне его воли, был ему уже недоступен. Он вообще был никому недоступен.

Вечерами, в свободное время, Уэйт несколько раз делал попытку проникнуть за пределы остановившегося взора соседа по койке. Он старался встряхнуть Адамчика, разбудить его напоминаниями о долге перед семьей, стыдил за неспособность собраться с силами, запугивал. Это повторялось из вечера в вечер, но ничто не помогало. Адамчик продолжал жить в непонятном трансе.

Временами дело доходило до того, что Уэйт вдруг начинал испытывать непреоборимое желание наброситься с кулаками на эту вдруг потерявшую дар речи скотину, схватить обеими руками безвольно поникшую рыжую башку и трахнуть ее что есть силы о стенку так, чтобы искры посыпались. А с ними и дурь вылетела бы. Ему приходилось тратить немало сил, чтобы подавить в себе эту ненависть, сдержать поднимающийся глухой гнев на одуревшего соседа. Такого с Адамчиком еще никогда не бывало, и это пугало Уэйта. И когда Адамчик снова становился странным, Уэйт поспешно прекращал разговор и отходил в сторону, говоря себе, что уж больше никогда не попытается переломить этого олуха, ни за что больше не станет тратить на него время.

«Да и вообще, — убеждал он себя, — я вожусь с этим чертовым Адамчиком только потому, что он в моем отделении. Если бы не это, я к нему и близко бы не подошел. На кой он мне вообще нужен, этот придурок? В данном же случае просто приходится заботиться о чести отделения. Иначе ведь мне самому первому не поздоровится. А если Адамчика все же выгонят из морской пехоты, никто не посмеет сказать, что его непосредственный командир ничего не сделал, не приложил всех сил, чтобы не допустить этого».

Адамчик же тем временем оставался глух и нем ко всему на свете. Уэйт старался избегать его, Мидберри без конца отчитывал, Магвайр трепал, как терьер крысу. Один день сменялся другим, и каждый из них — это восемнадцать часов беспрерывной гонки, пинков, крика. И бесконечные ручьи пота. Но все это шло мимо сознания Адамчика. Какое ему дело, что кого-то там оскорбляли, пихали, дергали. Ведь это же был не он, наказания обрушивались на чью-то чужую голову, от побоев страдало чужое тело.

Рядовой Клейн, по кличке Свинья, в конце концов все же не выдержал. На пятой неделе пришел ему конец. Во время сдачи зачета на выносливость он «свихнулся» и был признан негодным. Это была первая «боевая потеря» во взводе.

В спортивных трусах, майках и тапочках, насквозь промокшие от пота солдаты бежали в сомкнутом строю от плаца к казарме. Рядом со взводом рысцой трусил Магвайр, выкрикивавший время от времени подсчет, чтобы солдаты держали ногу. Новобранцы, бежавшие рядом с Клейном, чувствовали, что с парнем сегодня что-то не-ладно, бросали время от времени на него тревожные взгляды. Они сами не были уверены в своих силах, боялись, что не добегут, и поэтому наблюдали, как ведет себя главный слабак, сверялись по нему, как по эталону слабости, по эталону минимальных возможностей человека в строю. Большинство из них были даже уверены, что, пока не свалился Клейн, им самим бояться нечего, они выдержат.

На круглом, пухлом лице солдата с двойным подбородком, колыхавшимся в такт бегу, внешне не видно было никаких признаков усталости или тем более страха. Наконец взвод ворвался в кубрик и тут же выстроился в две шеренги по обеим сторонам центрального прохода. Вошедший вслед за солдатам и сержант Магвайр прохаживался вдоль шеренг, внимательно вглядываясь в застывшие лица:

— Запомните еще раз, скоты, — цедил он сквозь зубы. — Крепко запомните: ни одна душа не спрячется от справедливого наказания. Ни одна, поверьте мне. Справедливость всегда восторжествует, это уж точненько. А я, поверьте мне, никогда не позволю ей меня опередить.

Еще не отдышавшиеся, насквозь пропотевшие, безмерна уставшие солдаты молча слушали эти угрозы.

— Зарубите себе на носу, черви поганые. На всю жизнь зарубите. Каждый получит свое. Каждый, кто заслужил. Никто не спрячется. Ясненько, скоты?

— Так точно, сэр!

— И тебе, Свинья, тоже все понятно?

— Так точно, сэр! — ответил рядовой Клейн.

— А чего ж ты тогда потом обливаешься?

— Сэр, это я…

— Нет, вы только поглядите на эту свинью супоросую, — сержант явно старался настроить взвод. — Обливается потом, как корова с двойной лоханкой, налил туг лужу, не перепрыгнуть, и еще что-то бормочет. И с чего бы это? А? Отвечай, скотина, когда спрашивают! Или, может быть, сержант к тебе просто придирается? Зазря мытарит? Ну!

— Никак нет, сэр! Только я очень старался. Изо всех сил, сэр!

— И что же из этого вышло? Ты сам-то как считаешь? Все правильно сделал? Как надо? Или нет?

— Наверно, нет, сэр…

— Это еще что за ответ? Какое к черту «наверно»? Ты что, совсем уж спятил? Толком ответить не может! Да или нет?

— Сэр, мне кажется… Я думаю, сэр…

— Молчать, мерзавец! Ишь что еще придумал! «Кажется»! «Думаю»! Ты мне брось мозги задуривать! Тебя, подонок, четко сержант спрашивает, и ты должен так же четко отвечать: сдал ты зачет на выносливость или нет. Да или нет, скотина?! Одно слово!

— Нет, сэр…

— Так чего же тогда крутить вола за хвост? Ходить вокруг да около. Ты же ни к черту не годишься! Вот и весь сказ. Верно?

— Так точно, сэр!

— Опять придуриваешься? Отвечай, мразь, как положено!

— Сэр, я ни к черту не гожусь.

— И ты не в состоянии сдать самого захудалого зачета!

— Так точно, сэр.

— Опять?

— Сэр, я не в состоянии сдать самого захудалого зачета.

— Из тебя никогда ни черта не получится…

— Сэр, из меня никогда ни черта не получится…

Магвайр обернулся в сторону взвода:

— Я ведь и вам, скоты, хочу напомнить: у нас тут признается только один вариант — или из червяка получается то, что надо, или же он немедленно получает пинка под зад. Летит, как дерьмо в консервной банке. Середины нет! Ясно, мерзавцы?

— Так точно, сэр, — рявкнул взвод.

— А ну-ка, повторим: если из червяка ничего не получается, что с ним следует сделать?

— Под зад его, сэр!

— Ты слышал, Свинья?

— Так точно, сэр.

Магвайр подошел вплотную к солдату. Постоял, раскачиваясь с носка на пятку. Поглядел в упор. Потом с силой ткнул его рукой в жирный живот:

— Вон ведь какое брюхо! Ну просто студень какой-то. Куда тебе, червячина, с такой требухой в морскую пехоту? Да тебе одна дорога — в РСО. Слыхал хоть, что это за штука такая — РСО?

— Никак нет, сэр.

— Не слы-ыхал? Ишь ты какая каналья. — Магвайр еще раз ткнул Клейна в живот. Обождал несколько секунд и ткнул снова. Посильнее. Выждал мгновение и ударил с размаху, прямо в солнечное сплетение. Солдат охнул, согнулся пополам, но тут же выпрямился…

— РСО, скотина, это Рота Специального Обучения. Вот что это такое. Для всяких отбросов вроде тебя. Один взвод для жирных свиней. Другой для всяких маменькиных сынков. Слюнтяев и сосунков. Потом еще взвод для всяких придурков. У которых винтиков не хватает. Ясненько? Это для них последний шанс. И для начальства тоже — последняя попытка превратить всю эту мразь хоть в какое-то подобие мужиков, способных кое-как сдать зачет на выносливость. Выполнить норматив, что раз плюнуть пацану десяти лет от роду. Если только он не горбун, не хромой или безглазый…

Произнося эту непривычно длинную для него тираду, Магвайр после каждой фразы размеренным движением руки бил Клейна в живот.

— Конечно, кто попал в РСО, тому уж поблажек ждать не приходится. Да и срок службы на острове, естественно, удлиняется. Недели на две, не меньше. А может, и побольше. Все зависит от того, как быстро червяка приведут в надлежащий вид. Некоторые подонки ухитряются высидеть там и по шесть недель.

Глаза сержанта буквально буравили солдата. Казалось, что Клейн вот-вот не выдержит и развалится, упадет к его ногам. Его всего трясло, лицо было белое как мел, только щеки пламенели, горели изнутри. Не в силах справиться с собой, солдат судорожно хватал ртом воздух, пытался вдохнуть, но не мог и с каким-то хрипом или свистом выбрасывал его обратно.

— …А раз ты столько времени просидишь в РСО, — как ни в чем не бывало продолжал Магвайр, — тебе уже не догнать эту банду. Они к тому времени, гляди, уже и курс закончат. Значит, судьба тебе идти в новый взвод, все сначала начинать. С самого начала. Да тебя, Свинья, видать, все это нисколечко не беспокоит. Верно я говорю? Нисколечко! Плевать тебе на все с высокой колокольни. И на взвод, и на нас всех. Что скажешь, Свинья?

— Никак нет, сэр, — с хрипом выдохнул Клейн. — То есть я хотел…

Он не успел закончить фразу. Новый сильный удар сержанта застал его врасплох. Солдат судорожно раскрыл рот, с трудом перевел дыхание…

— Кончай болтать, скотина, — рявкнул Магвайр. — Уж не станешь же ты уверять, будто тебе дорога честь нашего взвода. Да кто тебе поверит? Кабы ты хоть на минуту дорожил его честью, разве дошел бы до такого? Ночами бы занимался. Сто потов пролил. На карачках ползал, а не допустил бы…

— Сэр, я старался. Так старался, сэр, — казалось, что голос солдата вот-вот оборвется. Слова застревали в горле, он захлебывался, еле говорил. На минуту остановился, хотел что-то добавить, но новый удар снова заставил охнуть. Клейн судорожно втянул воздух: — Сэр, я… Я занимался, сэр… Ночами… Так старался…

— Так почему же тогда завалил зачет? Почему?

— Сэр, но я ведь…

— А я тебе скажу почему, — крикнул прямо в лицо трясущемуся солдату Магвайр и ударил его снова в живот. Клейн, потеряв контроль, закричал. Магвайр, казалось, ничего не слышал… — Скажу! Потому, что тебе здесь все до лампочки. Хаханьки и ничего больше! Вроде как тогда, в первый день, с цирюльником! Вообразил себе, тварь, будто морская пехота ему — это так, раз плюнуть. Верно ведь, червячина?

Сильный удар пришелся снова в солнечное сплетение. Клейн громко вскрикнул, упал на колени, потом с трудом поднялся на ноги, вытянулся как мог перед сержантом.

— Ну, чего молчишь, тварь жирная? Отвечай, когда спрашивают! Верно я говорю?

Магвайр смотрел в упор на солдата, ожидая ответа. Но тот молчал. Казалось, что тишина повисла где-то между ними. И в этот момент сержант увидел, как по лицу Клейна стало расползаться что-то вроде улыбки. Пораженный, буквально лишившись дара речи, он в упор глядел на новобранца. А у того улыбка расползалась все шире и шире. И вдруг он засмеялся. Смех этот был сперва едва слышным, какой-то смеющийся шепот, но через мгновение он набрал силу, разросся, перерос в хохот. Клейн хохотал во все горло. Вне себя от ярости сержант схватил солдата за грудки, так что промокшая от пота майка сразу же превратилась в грязный мокрый комок, скрученный в жгут под гордом у новобранца. Рванул его на себя. Еще раз. Еще.

— Тебе смешно, свинья паршивая, — рычал Магвайр. — Смешно! Ах ты, клоун проклятый! Паяц вонючий! Мразь подзаборная!

Хохот внезапно оборвался. Вытаращенными глазами Клейн смотрел на сержанта. Лицо его исказилось конвульсиями, рыдания рвались из горла, слезы текли по щекам, пробивая по грязи бороздки вниз, к жирному подбородку. Солдат весь съежился, сжался. Щеки ввалились, подбородок обмяк, даже живот, казалось, подтянулся и исчез. Магвайр с отвращением оттолкнул его, и солдат начал медленно оседать, будто из него вдруг выпустили весь воздух. Это впечатление усиливалось тем, что в животе у Клейна сильно урчало, булькало, эти звуки неожиданно стали громче, вонючая грязь потекла вниз по ногам.

Вечером сержант объявил взводу, что с Клейном уже все в порядке. Его отправили в лазарет, и тамошний санитар, принявший его, заверил, что через пару дней он снова будет в строю. Короткая речь, с которой Магвайр обратился к взводу, явилась тем катализатором, который окончательно сформулировал решение Адамчика. Инцидент с Клейном, казалось, вернул его с небес в мир жестокой реальности. С его помощью он понял, какой жалкой и неустойчивой является эта реальность, как легко и просто она может измениться.

Адамчик отлично понимал, что и на этот раз Магвайр солгал взводу. У него не было ни малейшего сомнения в том, что с Клейном все было далеко не в полном порядке. И, скорее всего, этот парень не возвратится в строй не только через пару дней, но и вообще до конца дней своих. Это было совершенно очевидно и объясняло, почему солгал Магвайр. Он просто боялся, что могут начать расследование. Ведь если начальство дознается, как он обращается с новобранцами, ему несдобровать. Сразу станет ясно, что он вовсе не всесилен. Да, да. Правда о Клейне, если она выплывет наружу, будет означать конец Магвайра как сержанта-инструктора. Взвод освободится от ненавистного тирана. Для этого нужно совсем немного — у кого-то должно хватить пороху сказать правду. Не побояться и сказать. Человек, который не побоится, держит в руках судьбу Магвайра, его карьеру. Этим человеком, подумал Адамчик, может оказаться любой из них. Даже рядовой по кличке Двойное дерьмо. Даже он!

Эта мысль потрясла Адамчика, всколыхнула его душу. Он поклялся сам себе, что только он и никто другой должен сделать решающий шаг.

От принятого решения у него сразу поднялось настроение. Возможность нанести удар в самое сердце такого человека, как Магвайр, подорвать его непоколебимое могущество казалась редкой удачей. Потом, вспомнив о Клейне, он устыдился своего оптимизма. Однако немного спустя, тщательно все взвесив, решил поступить так, как задумал. Это казалось ему единственным разумным выходом из создавшегося положения.

Кроме того, убеждал он себя (его это очень воодушевляло), разоблачение Магвайра и его жестоких методов поможет вовсе не одному ему, а всем солдатам, в том числе и Клейну. И чем больше думал он об этом, тем важнее казалось принятое решение. Ведь у него была такая благородная цель — отомстить за бедного, лишившегося рассудка Клейна.

Принимая свой план, Адамчик сознавал, что труднее всего ему будет убедить других новобранцев выступить в качестве свидетелей. Большинство солдат притворяется, будто верит в ложь, придуманную Магвайром. Им будет, наверно, неимоверно трудно преодолеть постоянно живущий в душе панический страх перед всесильным старшим «эс-ином» — человеком, способным любому заступнику Клейна уготовить печальную участь.

Как бы то ни было, Адамчик понимал, что без других свидетелей он не может рассчитывать на успех. Ему одному просто никто не поверит. Да и наивно было бы ожидать, что кто-нибудь всерьез прислушается к обвинениям со стороны солдата, входящего в те самые десять процентов естественного отсева. Нужны были свидетели.

Возвратившись в кубрик после ужина, он попытался натолковать сперва с Хорьком, Сестрой Мэри, Вонючкой и еще некоторыми новобранцами? Ни один из них не захотел даже выслушать его до конца. Все они отмахивались от его предложений, как от чумы, советовали выбросить все из головы, заткнуться и не морочить голову честным людям. Некоторые открыто смеялись ему в лицо, а здоровенный блондинистый парень из Небраски, прозванный за свой рост и невозмутимость Каменной горой, даже пригрозил «свернуть шею этому паршивому полячишке, если он не перестанет мутить воду». Не встретив ни у кого поддержки, Адамчик в конце концов пришел к Уэйту.

— Ты что, серьезно это? — удивился командир отделения. — Разве можно отыскать правду в таком месте, как Пэррис-Айленд? — И посоветовал лучше не вмешиваться в эту грязь. «Делай, что приказано, и помалкивай», — сказал он. Не солдаты ведь придумали эти порядки, не им их и критиковать. Тут, куда ни сунься, хозяйничают одни «эс-ины». Воображают, будто они семи пядей во лбу. Супермены. Во всяком уж случае перовня всякому мусору, что живет по ту сторону пролива. И у них тут свои законы, которые все равно не изменить. Попытаться сделать это может только сумасшедший. Никому пользы от этого не будет. Только беду накличешь. Да и вообще, убеждал Адамчика Уэйт, есть ли смысл огород городить, затевать всю эту шумиху из-за одного человека. Тем более такого, как Клейн. Да даже если заговорят двое или трое, все равно овчинка выделки не стоит. Ведь чтобы чего-то добиться, необходимо склонить на свою сторону большинство новобранцев взвода. А разве это реально? Ведь для всей этой банды сейчас важно только одно — окончить успешно курс первоначальной подготовки, попасть в выпуск, стать кадровым морским пехотинцем. Вот что их волнует, о чем болит голова. А все остальное ерунда, блажь. Кто это станет во имя какой-то блажи рисковать своим благополучием, своей карьерой, своим будущим? Принести в жертву невесть чему тяжкие недели муштры, унижений, мучений, крови и пота? Да и самому Адамчику тоже не грех бы подумать об этом. Стоит ли игра свеч? Ведь если он заведет всю эту бодягу и проиграет, песенка его спета. Не видать тогда выпуска, как своих ушей. И все лишения, напряжение этих недель, наконец, все вынесенные оскорбления, унижения и побои (в том числе и те, которые обрушит на него Магвайр, когда узнает о фискальстве) — все окажется пустышкой, будет просто-напросто выброшено на ветер. Он вылетит («как дерьмо в консервной банке»), а здесь все останется по-прежнему.

— Но ведь кто-то же должен начать? — настаивал Адамчик.

— Ну и пусть. А тебе зачем выпендриваться? Почему этим «кто-то» должен быть обязательно ты? Думаешь, я не вижу, что у тебя на уме? Отлично вижу. Ты же вбил себе в башку, что должен обязательно стать этаким героем. Великомучеником за правду. А на самом деле все это одна только дурь и блажь. Никто даже слова доброго не скажет. Думаешь, станут восхищаться. Ах, какой благородный шаг! Ах, какое мужество! Черта лысого. Никто даже не пикнет, ни одна шавка. Получишь хорошего пинка под зад и вылетишь. Как пить дать вылетишь. На том все и закончится.