Коллекционная вещь

Покамест она возится с входной дверью, неизвестный мне джентльмен открывает дверцу фургона и садится за руль – одновременно с этим Туша (судя по всему, уже бывшая моя хозяйка) проникает в дом. Мы снова в пути.

Путь наш, однако, недолог. Мы сворачиваем в проулок и заезжаем в гараж, где джентльмен опустошает фургон. В его движениях сквозит уверенность умалишенного. Вообще умалишенные, если только подбирать их с умом, совершенно незаменимы; лучших работников не придумаешь: ни тебе перекуров и усталости, никаких телефонных звонков и посторонних дел.

Он тщательно пылесосит фургон изнутри, моет, а затем натирает воском снаружи, заменяет масло, моет с шампунем мотор, выбрасывает из пепельницы зловонные окурки, до блеска протирает тряпкой инструменты в коробке, наводит порядок в «бардачке» и в довершение всего еще раз, после некоторого размышления, обдает машину водой из шланга. Меня изучает внимательнейшим образом. Спустя пять часов фургон возвращается на то самое место, откуда он был угнан; на переднем сиденье записка, Евангелие и бутылка с чистящей жидкостью.

Записка: Чистота сродни Благочестию. Чистый автомобиль вывезет Вас на дорогу к Вашему спасению. Чистая приборная доска – дорога к Господу. Так пусть же чистота Вашего автомобиля очистит Вашу душу. Сумма пожертвования – 100 фунтов.

Интересно, каким образом он собирается получить означенную сумму? Лично я предпочитаю, чтобы деньги не жертвовались, а давались в долг.

Моя гигантская хозяйка появляется спустя десять минут; все это время Туша наблюдала за улицей из паба и теперь спокойно, как будто ничего не произошло, открывает дверцу автофургона. Записку душещипательного содержания прячет в карман. Мы входим в Розину квартиру. Поначалу Туша оглядывается по сторонам, словно пытаясь сообразить, где находились украденные вещи, однако затем решает по местам нас не расставлять, а сгружает на шаткий столик. И тихо уходит.

Никки возвращается поздно – вероятно, с бегством от Розы она решила повременить. Ее сопровождает крупный джентльмен, роль которого в тот вечер заключалась в том, чтобы подвергнуть различные части ее тела специальной растяжке и обработке.

В коридоре они делают привал. Джентльмен худощав, но мускулист. Издает львиный рык. Пенис у него длинный, на конце изогнут. Всего существует шестьсот одиннадцать видов мужского детородного органа, этот – номер четыреста пятый, «ятаган», известен тем, что при желаний им можно выколоть глаз. Вдобавок из него в разные стороны торчат какие-то металлические шипы, издали он напоминает утыканную гвоздями изогнутую доску. Никки издает утробный звук, напоминающий хрюканье вьетнамской толстобрюхой свиньи. Они сношаются, Никки пускает в дело огурец, который для этой цели использовался чаще любого другого овоща (в восемнадцатом веке, правда, наблюдалось повальное увлечение артишоками, на что никто, кроме меня, внимания не обратил). Выбор этот вполне оправдан: крепкий огурец дает необходимый эффект, риск же постоянного присутствия (статус, к которому обычно стремятся прочие соблазнительные предметы сходной формы) совершенно исключен.

Огурец откладывается в сторону.

– Пойду сделаю нам салатик.

Секс был столь неподражаемо хорош, что Ятаган на несколько минут лишается дара речи.

– Ты что, употребишь в салат его?! – говорит он задыхаясь, стоя на четвереньках.

– А почему бы и нет? Сначала – секс, потом – здоровая, легкая пища.

По пути на кухню Никки обнаруживает на колченогом столике нас, вечных странников. В первый момент не знает, что и думать, – но лишь в первый. Прикидывает в уме, как это могло получиться, – сама ведь из дому выносила. Смеется. Судя по ее смеху, Туша в нашем возвращении не заподозрена. Ясно, что тайны интересуют Никки ничуть не меньше, чем секс. Нет, она не из тех, кого можно застать врасплох, кто во всем ищет логику и здравый смысл.

Розы нет как нет. На следующее утро Никки, как обычно, колется и отправляется на охоту. Перед уходом обдумывает, не стоит ли нас опять кому-нибудь запродать. Спустя час двадцать минут после ухода Никки проходит очередное ограбление. На этот раз настоящее, классическое. В гостиной слышится звон разбиваемого стекла, и в оконном проеме вырастает гигантский раздвижной секатор; таким не кустарник подрезать, а вековые дубы валить. Зондирует территорию, однако после проведенных Никки мероприятий зондаж мало что дает. С впечатляющей ловкостью секатор ухватывает своими хищными челюстями недопитую бутылку виски, и та уплывает в окно. За бутылкой следует полбатона черствого хлеба. Доходит очередь и до меня.

На улице я ловлю на себе злобный, полный презрения взгляд бородатого мужчины в инвалидном кресле. Ему и в голову не приходит, что даже если бы сам он пошел на собачьи консервы, а его инвалидную коляску переделали в лимузин, я все равно бы стоила в тысячу раз больше той суммы, которую выручили бы за них обоих. С украденным добром обходиться можно было бы и повежливее.

В сущности, имеются лишь две разновидности преступников: одни воруют, другие мочат. Третьего не дано. Борода (в списке бородатых он значится под номером тридцать три тысячи сорок девять) совершенно невозмутим; он роется в своем прицепе и извлекает сверхдлинную, сверхпрочную удочку, которую ловким, выверенным движением закидывает в окно и выуживает оттуда принадлежащий Никки старенький кассетник (который каким-то непостижимым образом уцелел во время предыдущих «чисток»).

Борода нетороплив в движениях, зато сквернословит исправно и без перебоев. Просматривает какие-то бумаги, выбрасывает их за ненадобностью, а затем, сложив украденное в маленький прицеп и даже не пытаясь, отъехав в сторону, скрыться от посторонних глаз, искусно выпрастывает заднюю часть тела из кресла и обильно, без спешки испражняется.

После чего отправляется в путь. Сперва – к газетному киоску, где крадет газету, далее – в ближайшее кафе, где, вместо того чтобы подъехать вплотную к пустому столику, останавливается ровно посередине, полностью перегородив проход своим инвалидным креслом с прицепом. Ленч он заказывает, истошно выкрикивая каждые две секунды: «Жаркое! Жаркое!» Хозяин явно видит его не впервые; на его лице выражаются смешанные чувства: с одной стороны – желание поскорей обслужить клиента и забыть о его существовании; с другой – сожаление, что человечество еще не выродилось настолько, чтобы сыграть головой Бороды в футбол. Хозяин только что получил открытку от брата, недавно открывшего в Шропшире кафе; брат пишет, как хорошо идут у него дела.

Борода расплачивается, и хозяин замечает, что тот недодал ему двадцать пенсов. «Двадцать пенсов! Двадцать пенсов! Подумаешь, сумма!» Не успевает Борода прокричать эту ламентацию дважды, как хозяин выбрасывает белый флаг.

Громкое чавканье – этим искусством Борода владеет поистине виртуозно. Нет, такой, как он, наверняка состоит на зарплате у самого дьявола. В газете, которую он украл, его интересуют одни некрологи. Он зачитывает их вслух с не меньшим наслаждением, чем поглощает пищу:

– Тэк-с, кто там у нас окочурился? «Эрик Эллаби, пятидесяти шести лет, специалист по квантовой физике... оставил двух сыновей». Кто еще? «Ариол Травис... читал лекции по истории Ближнего Востока... скорбящие жена и дочь». А это кто? «Капитан ВВС... в возрасте восьмидесяти одного года...» – Радости его нет предела.

В это самое время в кафе неторопливо входит Никки. Смотрит на доску, на которой мелом написано сегодняшнее меню. С того места, где я нахожусь, мне виден автофургон, остановившийся ярдах в ста от кафе за рулем – седая коротко стриженная женщина. Ники обдумывает, что бы заказать, ее взгляд падает на прицеп, где нахожусь я и видавший виды кассетник, ее верный раб. Принимает какое-то решение и исчезает.

Входит пара. Она – в бесформенной, под стать телу одежде. Он – лет сорока, шевелюра напоминает разворошенный стог сена – если только бывает стог, состоящий всего из двадцати травинок. Они заказывают чай и, когда официантка его приносит, Стог открывает огонь на поражение:

– Что это?

– Ваш чай.

Стог оглядывается по сторонам, словно приглашая сидящих в кафе возмутиться вместе с ним.

– Это – не чай. Немедленно его унесите. Официантка, натурально, – сама вежливость. Приехала из бедной страны и готова много работать и мало получать. Интересуется, чем чай не устраивает клиента.

– Настоящий чай следует подавать в чайнике. – В кружке с кипятком полощется пакетик с заваркой.

– Простите, – говорит официантка, – но у нас принято подавать чай так.

– Меня мало интересует, что у вас принято, – фыркает Стог.

Официантка извиняется, не понимая еще, что дело вовсе не в чае, а в Стоге. Предлагает унести кружку с пакетиком и поискать заварочный чайник.

– Нет. Нет. Нет. Принесите мне кофе. Вы, вероятно понятия не имеете, что такое чашка чая. Это ведь Англия, милочка. Чай в Англии – это все.

Кричит он почти так же громко, как Борода. Официантка убегает и возвращается с кофе.

– Нет. Нет. Нет. Вы оскорбили меня вторично, – провозглашает Стог. – Это – не кофе. Я буду вынужден поставить в известность руководство вашего заведения.

Посетители начинают на него оглядываться – что за псих такой? В самом деле, измывательство над официантками считается одним из самых гнусных правонарушений. Обычно официанток принято поносить в более дорогих заведениях, здесь же Стог устроил скандал из-за какого-то одного фунта. По всей видимости, в жизни ему сопутствует не такой успех, на какой он вправе рассчитывать, – вот он в этой забегаловке и самоутверждается; здесь, полагает Стог, к его словам прислушаются, и он сможет призвать к ответу безответное существо. Судя по тому, как он одет, «третий мир» не дает ему покоя ни днем ни ночью, он стремится покончить с ним раз и навсегда; нет «третьего мира» – нет проблем. Он – из тех, кто пишет длинные письма о том, как несправедливо устроен мир, и эти письма печатают лишь газеты, которые не могут похвастаться большими тиражами. Даже хозяева жизни лучше, чем этот мелкий шакал, ведь хозяин жизни топчет всех и каждого, а не только слабых и обездоленных. Его спутница все это время ведет себя совершенно пассивно.

Спросите меня, и я вам отвечу: она – рыба, причем рыба мороженая; такие не способны возбудить мужчину, даже если тот просидел шесть лет в одиночной камере. Стог, надо полагать, не пригоден ни к чему: толк от него лишь в том, что, во-первых, он существует, во-вторых, греет постель. Да и скандал в дешевой забегаловке все же лучше, чем одиночество.

Странно, что официантка вообще здесь работает, ведь толстобрюхие нищие, простояв в подземке два часа, зарабатывают столько же, сколько она за неделю. А тут еще клиенты оскорбить норовят... Вот и хозяин кафе мечтает уехать к брату в Шропшир, девушка с журналом «Сцена» – попасть в Королевский балет, механик с засаленной самокруткой в углу рта – натянуть коротконогую повариху, но та разочаровалась в любви.

Спустя пять минут появляется Никки. Незаметно для Бороды подбрасывает ему в прицеп еще один предмет – пару серег. Уходит. Из автофургона по-прежнему ведется наблюдение.

Чтение некрологов продолжается еще девять минут пятьдесят три секунды, после чего мы выкатываемся на улицу. В двухстах пятидесяти трех футах от кафе нас догоняет полицейская машина. еще до того, как становится совершенно очевидным, что предмет их интереса – мы, и только мы, Борода нажимает на газ, и, опустоши он прицеп, ему наверняка удалось бы, при его-то силе и сноровке, от них оторваться – однако его опередили.

При задержании полисмену приходится непросто, Борода не тратит времени на то, чтобы узнать, в чем его обвиняют. Вместо этого он истошно кричит: «Бейте меня! Давай бей! Я калека! Я безработный! Я заслужил! Он меня ненавидит! Смотрите все! Все смотрите!» Кажется, он вот-вот выпрыгнет из своего инвалидного кресла: всем телом подался вперед, руки, как прыгун с вышки, согнул в локтях, еще мгновение – и он пробьет головой мостовую. Однако полисмен упасть ему не дает. Выставляет вперед в качестве препятствия правый сапог и вместе со вторым полисменом выволакивает Бороду из инвалидного кресла, точно гигантского лосося из моря, и заталкивает его на заднее сиденье машины. Полицейский участок. Пролежав всю дорогу с покорностью мешка картошки, Борода усыпляет бдительность стражей порядка и, войдя в участок, от души ударяется головой об угол стола дежурного сержанта. Голова раскрывается, как цветок, орошая грязный пол полицейского участка алой, цвета закатного солнца, кровью. «Вы у меня ответите!» – кудахчет потерпевший. Приезжает его адвокат – от предстоящего процесса он, судя по всему, ничего хорошего не ждет. Меня демонстрируют Никки, которая напускает на себя такой вид, будто в полиции она впервые в жизни. Никки подтверждает, что я являюсь собственностью Розы, что кассетник принадлежит ей, Никки, равно как и серьги (они почему-то ассоциируются с протяжным звуком, издаваемым гитарой, когда ее крадут), которые, по ее словам, были похищены еще во время первого ограбления и на которых с внутренней стороны выгравировано ее имя. В результате Бороду без дальнейшего разбирательства сажают в камеру предварительного заключения по обвинению в грабеже.

Когда живешь в этой части Лондона, за развлечения платить не приходится.

Чаепитие.

Шестнадцатое

Роза не скрывает своей радости – преступник обезврежен.

Никки сидит на полу в позе лотоса; ей легко оттого, что она завоевала себе место под солнцем; ей тяжело, ибо она перенапрягла мышцы.

– Тренируетесь? – спрашивает Роза.

– Я сегодня кувыркалась в воздухе, – говорит Никки.

– Ого, – говорит Роза, а затем, спохватившись, переспрашивает: – Кувыркалась в воздухе?!

– Ну да, я же гимнастка.

– Вы работаете в цирке?

– И в цирке тоже. Но не на трапеции. До этого еще не доросла.

Так вот почему она все время потная.

– А я слышала, если хочешь стать циркачкой, начинать надо чуть ли не с трехлетнего возраста.

– Ничего подобного. Цирком я увлеклась, когда встретила на тренировке одного типа... ему уже тогда было сильно за сорок. Я наблюдала, как он работает, – высший класс! Мы разговорились, и выяснилось, что на арене он всего три года. До этого он был дантистом, а потом, в один прекрасный день, решил, что ему хочется, чтобы люди его любили, чтобы улыбались при его появлении.

еще бы ей не нравился цирк! Полет к звездам. Ей ведь практически незнаком страх; когда же она с ним знакомится, то незамедлительно затаскивает его к себе в постель. И поворачивается к смерти задом. Как исполняющие танец быка танцовщицы на Крите, как любой циркач. У нее есть все: сила, скорость, чувственность; не хватает одного – терпения. Она совершенно не в состоянии подолгу сидеть на одном месте, делать одно дело.

Договорились, что Никки, пока она готовит свой цирковой номер, может пожить у Розы.

Длинный звонок.

Роза нажимает на кнопку домофона.

– Роза? Это Мариус.

– Мариус? Какими судьбами? Заходи.

– С удовольствием, но дело в том, что я себя неважно чувствую, поэтому скажи, у тебя нет гриппа или насморка? Ты сегодня утром не чихала? В моем состоянии подхватить инфекцию вторично было бы губительно.

– Не беспокойся, я совершенно здорова.

Входит коллекционер. Он в перчатках, на лице маска. По-прежнему размахивает огнетушителем. Никки чувствует, что пахнуло деньгами и властью, и сразу же к нему подъезжает. На полном ходу. Что привело сюда Мариуса? Азарт коллекционера, вот что.

– Я слышал, твою квартиру грабили, и не один раз, и пришел выяснить, все ли в порядке.

Меня предъявляют.

– Я ее сейчас заберу, – сообщает Мариус. Это Роза уже проходила. Она закрывает дверь, облокачивается на нее и только тогда говорит:

– Нет, Мариус, я ее тебе отдать не могу. Ее дала мне Элен, а не ты.

– Ты что, мне не доверяешь?

– Не в том дело. Работаю ведь я на Элен.

– О чем это вы? – интересуется Никки. Сегодня утром она оделась как нельзя более удачно: кроме прозрачной длинной белой майки, на ней нет ничего.

Мариус вкратце описывает ей мою родословную. Постепенно дыхание у него учащается, и наконец похоть властно наступает на горло накопительству. Ему, старому греховоднику, с каждым разом сдерживаться все труднее. Другой бы о душе подумал, а этот под своей гриппозной маской слюни пускает. Лучше б член подвязал – на всякий случай.

– Выходит, она много денег стоит? – допытывается Никки.

Прогноз: мы с Никки наверняка в самом скором времени совершим еще одно путешествие.

– Многие собиратели не пожалели бы за нее несколько тысяч. Для меня же она просто бесценна.

Меня в его коллекции и в самом деле не хватает – досадный пробел. Коллекции часто оказываются гробницами правил. Из-за того, что все мы – картины, из-за того, что все мы – вазы, мы – одно целое. Маленькое расчищенное пространство в клоаке существования, узкая тропинка в чаще мироздания. Коллекционировать можно без конца. А если все, что хотелось собрать, собрано? Горе коллекционеру, у которого законченная коллекция. Но не будем об этом.

– Жаль, что у меня такой нет. С удовольствием бы продала. А у вас акцент. Откуда вы родом? – Никки хихикает, давая понять, что и сама стоит денег. И тоже немалых. Не задумываясь, пускает в дело грудь.

– Родился в Эстонии.

Никки проводит пальчиком по моему горлышку – уважительно.

– А не скажешь, что дорогая.

– А какая, по-вашему, дорогая? Со знаками доллара на боках? Эта ваза славилась своей красотой во времена, когда Европа была еще лесом, когда Древний Египет походил на райские кущи, когда на месте Трои стояла пара рыбачьих лачуг, а на месте Афин росло несколько масличных деревьев на пригорке; когда фараоны еще чесали в затылке – что бы такое построить, когда о всемирном потопе еще и не помышляли. Ее создали в незапамятные времена, которые не имеют с нашим временем ничего общего... а впрочем, ведь и тогда у людей желания были те же самые. Человеческие желания не меняются, они всегда одинаковы. Человек всегда хотел создавать красоту... и заниматься любовью.

Осекся. Никки счастлива, что на ней прозрачная одежда: Мариус то и дело поглядывает на просвечивающий сквозь белую майку заветный черный мысок. При этом исправно делает вид, что ничего не видит.

– Какие вы обе красивые, – скулит он.

Роза по наивности думает, что это комплимент, похвала «доброго дедушки», на самом же деле это любовная песнь самца перед спариванием. Хорошие манеры, если только они не извращение, имеют обыкновение при наличии денег улетучиваться, поэтому очень важно сознавать, что в любую минуту ты можешь превратиться в развалину (или в труп) и тебе уже не придется больше пренебрегать условностями.

– Роза, если ты и твоя подруга нуждаетесь в заработке, я был бы рад заняться с вами любовью. – Мариус тает. Он совершенно не надеется, что ему скажут «да»; больше того: чем он в этот момент отвратительнее, тем ему приятнее. – По очереди либо сразу с обеими, – урчит он. При его-то деньгах он может пригласить в ресторан целый полк шлюх. В Швейцарии ему принадлежат три горы.

Роза смотрит на него с невыразимым отвращением – такое бывает не чаще одного-двух раз в жизни. Ее презрительный взгляд пригвождает Мариуса к стене.

– Почему бы и нет? Пять сотен нас устроят, – подает голос Никки.

Мариуса эта сумма несколько настораживает, но он уже начал обильно потеть. Ловит на себе полный ненависти взгляд Розы.

Мариус и Никки отбывают. К своему утреннему наряду Никки присовокупляет юбку и пару самшитовых серег: потерпевшие кораблекрушение моряки бросают жребий, кого съесть, и жертвой, натурально, оказывается юнга. Интересно, понимает ли Никки столь сложную символику собственных серег? Мариус напрочь забыл о цели своего визита.

Поездка за город

Утро следующего дня. Никки отсутствует...

Прогноз: она вырывает золотые пломбы из зубов Мариуса и опустошает одну сахарницу за другой. Крадет все, что можно унести.

Роза кладет меня к себе в машину. «Я что-то не то делаю. Это какая-то ошибка. Я добьюсь своего. Обязательно добьюсь». Занимается самовнушением. Сегодняшнее состояние Розы близко к отчаянию и никак не соответствует ее серьгам, от которых веет миром – миром и согласием. В коробке из-под чая, где она хранит драгоценности, есть и другие серьги. К примеру, сегодня были бы, возможно, более уместны мрачноватые фаянсовые: одиноко стоящий на задней улице книжный магазин, в который никто не идет (а те немногие, кто все же туда заглядывает, настолько равнодушны к книгам, что во всяком посетителе хозяину видится вор) и который наверняка закроется в самом скором времени. Но отчаяние не способствует здравомыслию, и, быть может, Роза права, что не желает изливать душу всем и каждому.

Роза садится за руль, и мы отправляемся в путь. Первая мысль: меня везут к Мариусу. Но нет, мы выезжаем за город. В загородное поместье Мариуса?

Сворачиваем на автостраду. Машина у Розы еле дышит, и едем мы с умеренной скоростью. По соседней полосе несется гигантский грузовик: поравнялся с нами, шофер громко гудит и выставляет в окне одну за другой две пластиковые таблички; на первой значится: «Привет, красотка», на второй – «Покажи, не стыдись»; обе таблички подготовлены заранее и, надо полагать, уже немало поспособствовали тому, чтобы на шоссейных дорогах ее величества царили дружба и взаимопонимание. Порядковый номер лица водителя – пятьсот шесть («припюснутая задница»). Сразу оговорюсь, выражение это я придумала не сама, а позаимствовала в Могунтиакуме. Как говорится, не в бровь, а в глаз. Существует таинственная связь между людьми с таким лицом и транспортным средством, которым они управляют. Роза прибавляет скорость, ее глаза прикованы к несущейся навстречу дороге, и она не видит третьей таблички: «А мы бы спелись».

С заднего сиденья мне видна выставленная в ветровом стекле грузовика фотография супруги Приплюснутого в полный супружеский рост. (Одного не понимаю: к чему, да еще по собственной инициативе, возить с собой фотографию коротконогой женщины со свиным рылом и полной неспособностью найти приличного парикмахера.) Живо представляю себе, как она показывает своему благоверному увесистый кулак. А что же Роза? Ушла в себя и не замечает ни моего игривого настроения, ни того, как Приплюснутый съезжает на обочину, чтобы полюбоваться очередной аварией.

Такие ситуации случаются примерно раз в триста лет. Спустя один час сорок шесть минут мы останавливаемся возле симпатичного маленького коттеджа

– хозяин жизни в таком ни за что бы не поместился. Коттедж утопает в зелени; поля и леса вокруг можно было бы назвать «бескрайними просторами», если бы мы не находились в Южной Англии на сегодняшнем этапе мировой истории.

Забрав почту из почтового ящика, Роза вносит меня в коттедж. Обращается со мной как с грудным младенцем: то ли оттого, что боится, как бы меня опять не украли, то ли потому, что хочет выудить из меня все истории до одной. Осматривается по сторонам – все ли на месте – и поливает комнатные цветы. Выкладывает в миску кошачьи консервы. Вероятно, это дом ее друзей, за которым она в их отсутствие присматривает.

Затем достает из холодильника бананы и яблоки, берет бутылку минеральной воды, мы выходим через заднюю дверь и направляемся к какому-то полуразвалившемуся строению, отдаленно напоминающему сарай. Тут меня внезапно охватывает чудовищный страх; неужели я обречена на жизнь в глуши, на выращивание тюльпанов, на отсутствие благодарной публики? Когда мы входим в сарай, я обнаруживаю, что его главная функция – не содержать в целости и сохранности вилы, тачки и лопаты, а скрыть наличие внутри старого колодца.

– Итак? – раздается со дна колодца чей-то голос. Роза складывает фрукты и бутылку в ведро и спускает его вниз.

– О Боже. – Голос тот же. Обычно из глубокого, темного, сырого колодца доносятся совсем другие голоса. Этот же – женский, хорошо поставленный и весьма мелодичный. Что странно: обычно благополучным, образованным женщинам на дне колодцев приходится не в пример тяжелее. – С кузнецом ничего не вышло?

– Нет, не вышло.

Помню, как я удивилась, заметив, что Роза извлекает из помойного ведра письмо, порванное на мелкие кусочки.

– Что ж, от первого свидания многого ожидать не приходится.

– Я и не ожидала.

– Только не подумайте, что я жалуюсь... вы, безусловно, делаете все, чтобы скрасить мне жизнь... но сидеть здесь... довольно-таки тягостно, поверьте. От меня вам было бы наверняка больше пользы, если б я вернулась домой.

– Вы будете сидеть здесь до тех пор, пока ваши советы не принесут мне пользу.

– Я же не отказываюсь вам помочь, но поймите, я не волшебница, чудодейственных средств, которые бы возымели мгновенное действие, у меня нет. И потому совет... как бы это вам объяснить?.. совет есть совет, не более того. Ничего гарантировать я не могу.

– В вашей рубрике вы писали совсем другое.

– Вы очень решительная и хваткая женщина – иначе бы вы не были сейчас наверху, а я внизу. Но ведь есть и другие люди, они не обладают вашими данными, они нуждаются в совете и поддержке в таких вещах, которые для нас с вами – пара пустяков; есть одинокие люди, которых некому поддержать, эти люди мне и пишут, эти люди меня и читают. И не забывайте, многие, когда водят пером по бумаге, испытывают облегчение.

– А я испытываю облегчение, когда разговариваю с вами.

– Я не хочу вас пугать, но в каком-то смысле... Если выяснится, как вы со мной поступили, у вас могут быть неприятности.

– Во-первых, вы вряд ли выиграете, если станет известно, что в колодец вас посадили, потому что ваши психологические советы оказались совершенно непригодными. Ну а во-вторых, не думаю, что в тюрьме мне будет намного хуже, чем на воле.

– Что ж, в таком случае хочу сразу же предупредить: в женской тюрьме вы едва ли встретите мужчину своей мечты. Но не будем отвлекаться. Какого совета вы ждете от меня сегодня?

– Такого же, как вчера.

Забавно наблюдать Розу в роли тюремщицы. Я не сразу обратила на это внимание, но, разумеется, у нее есть свои идеалы, целое море идеалов, и, как всякая идеалистка, она – человек крайностей. Она – редчайший типаж, типаж под номером пять тысяч пять; это значит, что из пяти тысяч пяти человек такая, как Роза, – только одна. Соответственно у таких, как она, серьезные проблемы с общением. Об этом, впрочем, я могла бы догадаться по ее серьгам. Серьгам в виде распластанного в небе буревестника.

– И все-таки меня не покидает ощущение, что вы требуете слишком многого. Любовь ведь в магазине не купишь. Смотрите в оба и действуйте таким образом, чтобы обратить на себя внимание. Такая встреча может состояться через неделю. Или через месяц. Через пол-года. Через год. Я уверена, что смогу вам помочь, но вы должны набраться терпения. Вся штука в том, чтобы не отчаиваться, чтобы получать от одиночества удовольствие.

– Я готова получать удовольствие от одиночества в том случае, если и вы будете получать удовольствие от сидения в колодце, тем более что сидеть вам придется здесь до тех пор, пока я не найду своего счастья.

– А как же моя семья? Муж и дети будут волноваться.

– Я с ними связалась. Сообщила, что вы в безопасности и... здоровы. Отошли на время от дел. Что связаться они с вами не могут, но что беспокоиться нечего. Хотите, чтобы я и вашему шефу позвонила?

– Пока не надо.

– Понимаю. Это была бы не самая лучшая реклама ваших способностей и навыков.

– Вы думаете, найти человека по вкусу так же просто, как вызвать слесаря? Насколько я понимаю, вам хочется, чтобы это был привлекательный мужчина, подтянутый, профессионально состоявшийся, остроумный, чтобы он любил детей и животных, чтобы поддерживал вас, когда вам грустно, и тем более – когда весело, и не поддерживал, когда вы только притворяетесь, что грустите. Чтобы не подводил. Никогда не врал. Чтобы помогал по дому, ходил в магазин. Чтобы без цветов домой не возвращался. Чтобы отлично готовил – но не лучше, чем вы сами. Чтобы живо интересовался тем, что интересует вас, и был безразличен к тому, к чему безразличны вы. Чтобы к другим женщинам был равнодушен до такой степени, что прошел бы мимо трех юных голеньких шведок, которые играют в пинг-понг, стоя на руках и широко расставив ноги.

– Образ получился весьма соблазнительный. Но проблема-то не в этом.

Так вот, оказывается, чем она поглощена! Ро-о-озе нужно все сра-а-азу. Мужчина без слабых мест. Един во всех лицах. Неотразим. Даже богатей из богатеев, у кого достанет сил прожить – и прожечь – не одну, а сто жизней, и тот ищет себе утешительницу, умиротворительницу, повелительницу. Даже тот, у кого их много, хочет одну.

Итак, Роза ищет идеальную любовь. Почему? По глупости? Или из азарта? Кто она? Сорвиголова, что бескомпромиссно, наперекор судьбе рвется к идеальному браку. Она переступает через подделки и подлоги; ее профессия – установление подлинности; подлинности она хочет и для себя. Я прожила с этими вопросами много лет и к какому же выводу пришла? Когда благоразумие оборачивается трусостью? Когда терпит неудачу. Когда безумие становится отвагой? Когда достигает цели. Вывод? Коли хочешь быть богаче, пожелай себе удачи!

Лишь немногие готовы драться до последнего. Некоторые считают, что до цели им рукой подать, им же предстоит еще долгий путь. Другие впадают в отчаяние. Мозги у Розы устроены таким образом, что лгать самой себе она не умеет. И еще на одну ее особенность я обратила внимание только сейчас: судя по морщинкам у нее на переносице, Роза, при всей ее дерзости и предприимчиности, еще ни разу не ложилась с мужчиной в постель. Нет, она вовсе не неприступна – она ждет.

– Честное слово, я принесла бы вам больше пользы на земле, а не под землей.

– Дайте хороший совет – и вы выйдете отсюда.

– Мне кажется, вам следует больше бывать на людях. Какой мужчина вам нужен?

– Такой, который сделает меня счастливой.

– О'кей. Первое. У меня в сумке лежит приглашение на сегодняшний вернисаж. Обязательно пойдите. Разоденьтесь как шлюха – чем вульгарней, тем лучше. И чтобы вырез был поглубже. Смело подходите к мужчине, если только он вам приглянулся и если вид у него благопристойный.