Такое время определилось осенью. Императрица одобрила затеянную экспедицию и поручила все произвести иркутскому губернатору Ивану Пилю.

«Случай возвращения японцев в их отечество, — гласил Указ императрицы губернатору Пилю — … открывает надежду завести с оным торговыя связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет столько удобностей к тому, как российскому, в разсуждении ближайшего по морю расстояния и самого соседства… предусматривая могущую от того произойти пользу для государства нашего, возлагаем на попечение ваше план его произвести в действа, повелевая вам: для путешествия к Японии или нанять на казенный кошт у Охотского порта, одно надежное мореходное судно с искусным кормщиком и потребным числом работников и служителей, довольно в плавании искусившихся, наблюдая только, чтоб начальник оного был из природных российских».

Указ подробно излагал порядок отправки предполагаемой экспедиции, снаряжение, ее цели. Отправлялся вояж не только с дипломатическими поручениями.

Для сопровождения японцев выделить одного из сыновей означенного профессора Лаксмана… «имеющих познания астрономии и навигации, физические и географические наблюдения».

Для сношения с японским правительством надлежало в специальном письме описать благожелательное отношение к японцам в России и сообщить, «как они в российские области привезены были и каким пользовались здесь призрением, что с нашей стороны тем охотнее на оное поступлено, чем желательнее было всегда здесь иметь сношения и торговые связи с Японским государством, уверяя, что у нас всем подданным японским, приходящим к портам и пределам нашим, всевозможныя пособия и ласки оказываемы будут».

Само собой выделялись деньги на подарки японским правителям, одаривались и пленники — японцы…

Месяцами шла почта в Иркутск — оттуда в Охотск, там подбирали судно, экипаж, снаряжали к плаванию.

Осенью 1792 года из Охотска вышла и взяла курс к берегам Японии бригантина «Святая Екатерина» под командой опытного морехода, штурмана, «прапорщичьего ранга» Василия Ловцова.

Начальствовал над экспедицией городничий города Гияшгинска поручик Адам Лаксман. На борту бригантины находились и трое возвращавшихся на родину японцев. В пути Лаксман и Ловцов сочинили письмо японскому правительству. В нем сообщили подробности спасения японцев, описали их странствия по России.

А нынче же «всепресветлейшая российская государыня соизволила указать генерал-поручику Ивану Пилю, чтоб упомянутых подданных великого Нифонского государства возвратить в их отечество, чтоб они могли видеться с своими родственниками и соотчичами». Затем указали и главную цель своего вояжа: «… просим вас, чтоб главное начальство оного государства предписало своим подданным, дабы оные нам, как соседственным союзникам без всякого препятствия безвозбранной вход иметь позволили, не щитая нас за противоборствующих и нечестных противников».

Письмо перевели на японский язык и вручили его в порту Хакадате местному начальнику. Началась долгая и канительная процедура. Только через месяц Лаксману с японцами разрешили сойти на берег и отправили под конвоем к старшему начальнику в город Матсмай. Своих подданных японцы не хотели принимать, они считались как бы изменниками, покинувшими родину. Их заключили под караул, куда-то отправили, и судьба их осталась неизвестной.

Лаксмана в столицу Японии, город Эдо, не пустили, только через полгода вернули и письмо, якобы из-за невозможности его прочтения. В тот же день японские власти известили о запрещении плавать вдоль берегов Японии…

И все-таки японцы разрешили для установления торговых связей одному русскому судну посетить порт Нагасаки и выдали специальный «Лист о позволенном ходе в Нангасакскую гавань».

Протянулась первая ниточка, связывающая заморскую Страну Восходящего солнца с Россией. Для пользы Дела следовало, ухватившись за нее, не теряя времени, упрочить связи. Императрица осталась довольна вояжем, наградила и Лаксмана, и Ловцова. Увы, этим все и закончилось…

Японцы чествовали русских мореходов на горе Хоккайдо, а в далеком Кронштадте выпускники-гардемарины держали последние экзамены на «мичмана». В науках Василий Головнин преуспел и значился одним из первых в выпуске.

Как томительно тягостны последние выпускные экзамены в ожидании вступления на палубу корабля офицером! И как горестно знать, что заветное откладывается на целый год! «За малолетством, — как вспоминал много лет спустя Василий, — потому, что ему не было тогда 17 лет от рождения». Но нет худа без добра. «Хотя ему и горько было оставаться в корпусе за то, что он на 17-м году кончил те науки, которые надлежало кончить на 18-м, но обстоятельство сие послужило для него к большой пользе и впоследствии имело влияние на всю его жизнь… В последние годы бытия в корпусе любимое его упражнение состояло в чтении морских путешествий, географических книг и умозрительной физики, из коих Буффоново сочинение о теории Земли читал он несколько раз. Сие то чтение поселило в нем непреодолимую страсть к путешествиям».

Кроме того «обратил все свое внимание, все минуты словесности и иностранным языкам, и в восемь месяцев „выучил русскую грамматику, историю, географию“. Он скромно умалчивает, что за этот год прочитал переводы книг Руссо и Вольтера, Дидро и Монтескьё, тех людей, идеи которых всколыхнули в эти годы умы французов.

Зачитывался он и вдохновенными поэмами Джона Мильтона «Потерянный рай» и «Возвращенный рай».

Немало гневных чувств к тирании, гнету, несправедливости будили они в юном сердце. Исподволь и на всю жизнь закладывались основы моральных устоев…

Мало кому доступны были такие книги в столице, но старанием Голенищева-Кутузова находились в библиотеке корпуса. По-разному к ним относились читатели-моряки, обитатели светских салонов.

Екатерина II устремила все свое внимание на западную окраину Европы. Там, на берегах Сены, третий год бурлила и бесновалась чернь. Вначале она штурмовала Бастилию, потом принялась за правителей в Тюильрийском дворце. Российская императрица была не прочь показаться в Европе сторонницей свободомыслия. Вольтер и барон Гримм были ее постоянными корреспондентами. Но принципы свободы хороши до известных пределов, и ее плодами суждено пользоваться только «просвященным» умам. «Я не верю в великие правительственные и законодательные таланты сапожников и башмачников, — писала Екатерина в Париж, барону Гримму. — Я думаю, что, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы…» И тут же предложила австрийскому императору Леопольду удушить строптивую французскую чернь. В союзники призвала недавнего противника короля Густава III. Но внезапно загадочная смерть постигла Леопольда, и в эти же дни на маскарадном балу политические противники убили Густава III…

В январе 1793 года в Париже казнили Людовика XVI. Когда эта весть достигла Петербурга, Екатерина велела объявить шестинедельный траур…

К счастью, это печальное событие не успело затмить радости Василия Головнина. 19 января 1793 года Адмиралтейств-коллегия «приказала гардемарин 53 человека выключить из корпуса, произвести в мичманы и старшинство считать с 1 числа сего месяца, а именно сержантов: Василия Головнина, Николая Тулубьева…».

Новоиспеченные мичманы получили отпуск. Многие поехали под родительский кров. Головнина давно звали родственники в Гулынку, навести порядок в скромных наследственных имениях. Но Василий решил иначе, «он решился оставить малолетних братьев своих и доставшееся ему общее с ними родительское имение в Рязанской и Калужской губерниях под чужим присмотром и управлением для того, чтобы самому, продолжая службу, иметь случай и способы путешествовать. Он хорошо знал, сколь много должен будет потерять, оставляя имение в опекунском распоряжении, но не оставил службу, к которой скоро пристрастился, даже и тогда, когда братья его вступили в оную и имение их год от году приходило в большое Расстройство».

Не успели молодые выпускники-мичмана как следует отпраздновать свое производство в трактирах Кронштадта, как объявили тот самый траур по Людовику XVI. Быть Может, и к лучшему — на червонец в месяц особо не разгуляешься.

Императрица заявила о разрыве отношений между Россией и Францией впредь до восстановления в ней порядка и «законной власти». Следом вышел именной указ Сената выслать из России всех французов, кто под присягой не отречется от «революционных правил».

В будуарах императрицы шли довольно секретные переговоры с графом Карлом д'Артуа, братом казненного французского короля…

Он прибыл в Петербург скрытно, из далекого Кобленца, где собралось внушительное число бежавших из Парижа роялистов. Бывшая королевская «рать» собрала под свои знамена европейских властителей. Впервые народ лишил жизни помазанника Божия. Надлежало восстановить в своих правах наследника прежних владельцев французского трона с помощью оружия. Во все времена дорога к власти вымощена золотом и кровью…

Императрица, «немка по рождению, француженка по любимому языку и воспитанию», общалась с графом д'Артуа только на французском. На первой же встрече, после обмена любезностями, зашел разговор о главном деле. Упреждая вопрос собеседника, Екатерина II твердо заявила:

— Дело французской короны, граф, есть дело всех государей. Мне думается, что сей же час хватит десяти тысяч человек, чтобы пройти Францию из конца в конец.

— Каждый солдат, ваше величество, стоит немалых денег. Армия в десять тысяч не одолеет этих разъяренных успехом зверей.

Д'Артуа, первый претендент на освободившийся королевский престол, знал обстановку на своей родине намного лучше, чем русская царица.

— Я надеюсь, ваше величество, — продолжал граф, — на ваше великодушие и помощь престолу Франции. Наступающий год станет решающим в разгроме наших общих врагов, нельзя медлить.

— Можете не сомневаться, ваше высочество, Россия знавала «маркиза» Пугачева, я не хочу иметь подобного во Франции. Мы делаем все, что в наших силах, ваши друзья всегда найдут приют на наших берегах.

Императрица не преувеличивала. Два года Петербург с распростертыми объятиями принимал приверженцев короля, бежавших из Франции. Часть из них оседала на флоте, начинала творить карьеру. Среди них выделялся маркиз Жан Франсуа де Траверсе, малоприметный у себя на родине, в одночасье возведенный императрицей в генерал-майорский ранг, переименованный в контр-адмиралы, он начал командовать гребной эскадрой. Обычно таких «моряков», как принц Нассау-Зиген и Траверсе, определяли на гребные эскадры. Под парусами в открытое море они не ходили, пробирались шхерами, вдоль берега, по тихой воде, на это особой подготовки не требовалось. А у Траверсе все восполнялось другим. Знание и соблюдение тонких правил французского этикета, чрезмерная учтивость с начальством и галантность с дамами сделали его любимцем императрицы и всей знати и на десятилетия обеспечили ему блестящую карьеру…

В связи с пребыванием в Петербурге графа д'Артуа у императрицы состоялся конфиденциальный разговор с графом Чернышевым:

— Ты, Иван Григорьевич, озаботься, каким образом нам лучше снабдить военными припасами его высочество. Сам ведаешь, для чего они ему надобны. Расспроси его подробно, роспись учини. Да помаленьку приуготовь для графа кораблики. Сам он морем отправится и добро свое заберет…

— Как скоро, ваше величество, и куда?

— Чем ранее, тем ему сподручней, а куда — он сам укажет.

— В таком разе, ваше величество, отправим их высочество из Ревеля.

— Посему и быть, — устало махнула рукой в сторону двери Екатерина, опускаясь в кресло…

С нехитрыми баулами, парадным мундиром да парой белья на первый случай, отправилась компания мичманов по зимнему тракту в сторону Нарвы и дальше.

Ехали размеренно, на перекладных, экономили скудное денежное довольствие, «что-то ждет их в Ревеле, на эскадре?». Каждый нет-нет да и подумывал о своей первой офицерской должности. Прежде — кончалась кампания, гардемаринов ждали надежные, по-своему привычные, хотя не всегда уютные стены Морского корпуса, занятия, экзамены. Каждый отвечал за себя. Теперь предстояло Держать ответ и за своих подчиненных матросов. Любое Упущение неотвратимо влекло к ущербу для дела всего экипажа. И прежде всего спрашивали с офицера. Иерархия морской службы для мичманов, казалось бы, начиналась с первой ступеньки, для всех одинаковой. Получали в заведывание мачты, батареи, шлюпки, другие части сложного корабельного хозяйства.

Получая назначение, мичманы уже представляли приблизительно свою службу. На линкоре — одно, фрегате или корвете — другое, бомбардирском корабле — третье. Кому-то фартило попасть на императорские яхты, но это только по протекции.

Одному из немногих, Василию Головнину пришлось в пути ломать голову над своим назначением. По распределению он попал на транспорт «Анна-Маргарита». Уже одно название, женское имя, настораживало. До сих пор он плавал на линкорах и фрегатах, приземистые транспорты видел мельком. Когда те подходили на рейде к борту корабля, с них перегружали ядра, зарядные картузы, иногда пушки, часто провизию, качали питьевую воду.

— Станешь теперь сухарики да капусту развозить по эскадре, — усмехались приятели над Головниным в пути.

— Без оных сухариков вы ноги-то споро протянете, — отшучивался Василий, а у самого на душе скребло: как-то оно сложится в Ревеле…

Отметившись в конторе командира порта, мичманы направились в казармы, а Василий, несколько поотстав, вышел за крепостную стену Вышгорода на откос. Внизу простиралась скованная льдом бухта, с вмерзшими в лед кораблями эскадры. Раньше, бывая в Ревельской бухте летом, во время гардемаринской практики, Головнин в вечерние часы часто любовался чарующей панорамой старинного города с характерными островерхими крышами, крытыми красной черепицей, многочисленными шпилями кирх, куполами церквей, несколько мрачноватыми стенами старинной крепости на взгорье. Сейчас он окидывал взглядом двух-, трехдечные громады линейных кораблей, фрегатов, бригантин, катеров, отыскивая свою нареченную «Анну-Маргариту». Вот он, его транспорт, приютился неподалеку, в сторонке, в углу гавани, ближе к берегу.

Узкий в поперечнике, несколько вытянутый, с низкими бортами корпус, длинноватый, выстреленный вперед бушприт [31], три невысокие мачты, с характерным наклоном в сторону кормы, говорили о мореходности и неплохой ходкости судна. «А пожалуй, Аннушка-то моя ничуть не хуже корабликов», — повеселел Головнин, направляясь в казарму.

Командиры и офицеры кораблей эскадры жили на третьем этаже казармы. На первом этаже в ротных помещениях располагались экипажи.

Командир транспорта, лейтенант Дмитрий Креницын, произвел на Головнина хорошее впечатление. Среднего роста, голубоглазый, лет на десять-двенадцать старше Головнина, встретил доброжелательной улыбкой.

— Слава Богу, прибыло у меня помощников, — обрадовался командир, — а то бьюсь с одним мичманом и квартирмейстером. Матросиков-то более сотни.

На следующий день поутру мичман Головнин отправился на корабль вместе с командиром. Следом вышагивал строем экипаж, все свободные от нарядов матросы.

— Работы хватает, — рассказывал по дороге Креницын, — то снегопад пройдет, снежок стряхивать с палубы, то оттепель, изморозь, наледь, ледок скалываем. Да и обкалываем вокруг судна, глядишь, не за горами и кампания.

Головнин, зажмурившись, глянул на мартовское солнце и подумал: «А здесь светило-то шибче греет, нежели в Кронштадте».

Спустя неделю Василий каждый день водил команду на судно на работы, менял суточный караул, оставляемый как и на всех кораблях эскадры, для охраны. На день верхние люки отдраивались, внутренние помещения открывались, где только можно. Всюду стоял запах плесени, спертый воздух.

— Ежели судно не проветривать, сгниет за два-три года, — поделился Креницын. Он был доволен настырностью нового мичмана.

Закончив распределение работ, Головнин спускался внутрь судна и теперь каждый день методически обследовал содержимое стометрового корпуса, начиная с самого первого помещения на носу, форпика. Оказалось, что кон струкция транспорта совсем отлична от фрегатов, бригантин, катеров. Во-первых, здесь отсутствовали артиллерийские палубы, деки. На судне имелось лишь четыре небольших пушки.

— Сии пушчонки для подачи сигналов и салютования, — пояснил Креницын, — для морского боя такая артиллерия пригодна лишь в потешном бое при Петергофе.

Удивили молодого мичмана и размеры внутренних помещений, особенно трюмов. Огромные отсеки, иногда от борта до борта, разные подъемные устройства для подъема тяжестей. Все предусмотрено — отдельно для боевых припасов и орудий, специальные хранилища для сухой и мокрой провизии, трюмы для бочек с водой и вином, других грузов.

— На то мы и транспорт, Василий Михайлович, — ухмылялся капитан, — все должно быть при месте и в сохранности. Чуток промахнешься — и провизия негодна, выбрасывай ее за борт, а на тебя начет казна произведет. В каком трюме груз не досмотришь, особливо тяжелый, к примеру пушки или бочки с ромом. Во время шторма, глядишь, судно ляжет на борт и не поднимется. Окажется килем вверху [32]. Как сказывают аглицкие, оверкиль сыграет. Головнин слушал внимательно, покачивал головой: «Такого в корпусе не преподавали».

— Сия наука, как сказывают, в практике, на деле. Ты, я гляжу, любопытствуешь во всем, это к добру. Пойдем в море, помаленьку оботрешься. В свое время и капитаном станешь, — одобрительно сказал Креницын, а Головнин вдруг густо покраснел. Капитан коснулся сокровенных мыслей мичмана…

Солнце припекало все сильнее, лед в Ревельской бухте потемнел, подтаял у берегов, появились разводья. Экипажи постепенно переселились на корабли, обживали кубрики и каюты. Корабельные колокола начали отбивать склянки, своим веселым перезвоном пробуждали от зимней спячки сонную жизнь Ревельского рейда… Эскадра начала готовиться к предстоящей кампании…

Готовился к отъезду, поближе к своей родине, и высокий гость императрицы. У границ Франции его с нетерпением ждали друзья-монархисты. Предпринималась очередная попытка восстановить на парижском троне династию Бурбонов. Прошлогоднее наступление на логово «гидры о тысяче двухстах головах» Австрии и Пруссии оказалось безуспешным. Республиканская армия Франции в сражении у деревни Вальми дала урок интервентам. Преследуя их, французы заняли Ниццу, Савойю, вошли в Бельгию, форсировали Рейн. Республика одержала первую победу. В европейских столицах вновь залихорадило правителей.

Перед отъездом графа д'Артуа императрица наградила его золотой шпагой с алмазами и надписью «с Богом за короля». Еще раньше она безвозмездно субсидировала герцогу ровно миллион золотых червонцев.

— Я намерена и впредь содействовать успеху ваших дел, — заверила она «его высочество» на прощальной аудиенции…

Адмирал Чичагов получил в начале апреля высочайший Указ: «Его королевское высочество граф д'Артуа возвращается морем, для препровождения которого прикажите фрегату „Венус“ и катеру [33] «Меркурий» быть в готовности и состоять в повелении генерал-майора и гвардии майора Римского-Корсакова».

В конфиденциальной беседе граф Чернышев распорядился тому же Чичагову:

— Графа разместить на «Венусе», его свиту на «Меркурии». С ними пойдет и транспорт «Анна-Маргарита», не везти же кораблем его винные припасы, кроме того, проинструктируйте командира фрегата и капитанов: ни о чем не расспрашивать своих пассажиров, по всем вопросам сноситься с генералом Римским-Корсаковым при его высочестве состоящем.

— Куда прикажете доставить сию высокую персону? — спросил Чичагов.

— Пункт назначения граф объявит капитану фрегата только по выходе в море. Так надобно. За ним могут следить французские шпионы.

Двадцать первого апреля 1793 года в журнале Адмиралтейств-коллегий появилась запись: «Фрегат „Бонус“, катер „Меркурий“ и транспорт „Анна-Маргарита“ отправились из Ревеля в назначенный путь, с его Королевским Высочеством графом д'Артуа».

В открытом море граф д'Артуа наконец-то объявил конечную цель похода — порт Гамбург. Узнав о пункте назначения, капитан Креницын повеселел и сказал Головнину:

— Слава Богу, хоть малость развеемся в Датских проливах и Немецком море. И ты, Василий Михайлович, обретешься в тех местах, Балтика-то море ближнее, а там подалее.

— Чего для в Гамбург-то идем? — полюбопытствовал Головнин.

— Сие, брат, мне неведомо. Но, видимо, наш венценосный пассажир дела затевает нешуточные. Моряки иноземные сказывают, во Франции суматоха великая. Государято, слышь, жизни лишили, а его вельможи с этим не смирились. Чернь-то власть прибрала, а рази такое порядок?

— И то, оно верно, — согласился Головнин, — Государь от Господа Бога поставлен править. На него руку поднимать, грех великий, безбожие…

Четвертый год после взятия Бастилии продолжались революционные события во Франции. Ломались и крушились вековые феодальные устои, пришел конец монархии, создавались совершенно новые законы. Для защиты государства требовалась вооруженная сила, но она толькотолько создавалась. Если на суше, с горем пополам, Конвент французской республики отбивался от внешних и внутренних врагов, то на море дела шли из рук вон плохо. В Бресте, Бордо, Тулоне французский флот пока оставался верным королевской власти. Эскадры французских кораблей не спускали королевские флаги.

Извечный соперник Франции, Англия, объявила ей войну.

Английское адмиралтейство начало открытую блокаду портов Франции, поддерживая сторонников короля в Вандее; на юге эскадра адмирала Худа оккупировала главную базу Тулон, тридцать французских линкоров потеснились, молчаливо уступая англичанам свое место…

Оно и поделом. Англия не имела сильной сухопутной армии и противодействовать своему сопернику могла только на море.

Русскую императрицу весьма тревожили слухи с Британских островов. Граф Безбородко докладывал по этому поводу:

— Из Лондона, ваше величество, посол наш Семен Романович сообщает в письме о сих событиях, — граф вынул из папки листок, — я вам говорил, это борьба не на живот, а на смерть между имущими классами и теми, кто ничего не имеет. И так как первых гораздо меньше, то в конце концов они должны быть побеждены. Зараза будет повсеместной. Наша отдаленность нас предохранит на некоторое время; мы будем последние, но и мы будем жертвами этой эпидемии.

Екатерина нахмурилась, сжала недовольно губы:

— Ну, положим, наверное, сие Воронцов с перепугу и перехлестнул, но мы, граф, не должны забываться. Подобная зараза и нас касалась не так давно. Вспомните крамолу радищевскую.

Безбородко, член непременного совета, три года назад подписывал смертный приговор Радищеву, зябко передернул плечами.

— Сие, государыня, все так, надобно нам этой чумы сторониться и укреплять с государями западными союзнические устои супротив Франции.

Британцы вдруг вспомнили о временах Кромвеля [34], начали обсуждать права человека, на улицах зазвучало непривычное слово «гражданин». Франция через проливы, рукой подать, потянулись связи с парижскими якобинцами. На улицах Лондона праздновали победы французов над интервентами. А вскоре в Париже появились английские парламентарии. Они объявили Конвенту: «Французы, вы уже свободны. Британцы готовятся стать свободными». Англичане, шотландцы, ирландцы выражали свои пожелания: «Ничего не будет удивительного, если в непродолжительном времени прибудут такие же поздравления в английский национальный Конвент».

В палате лордов забеспокоились, из-за Канала, как называли тогда пролив Ла-Манш, в порты Англии просачивались крамольные идеи. Правительство Питта предложило Петербургу заключить союз против возмутителей спокойствия.

Занятая разделом Речи Посполитой, Екатерина II не раздумывая заключила с Англией соглашение о режиме на море. Отныне все российские и британские порты объявлялись закрытыми для французских торговых судов. Императрица не теряла надежды привлечь на свою сторону против Франции и своего извечного соперника на Балтике, Швецию…

В разгар лета на Ревельский рейд, после долгой отлучки, возвратился транспорт лейтенанта Креницына. Борта «Анны-Маргариты» потускнели, во многих местах облупилась краска. Видимо, судно не раз трепало штормами в открытом море, кое-где провисали ванты, пообтрепались паруса.

Обветренное до красноты лицо мичмана Василия Головнина сияло. Он впервые офицером соприкоснулся с той неспокойной средой, где ему предстояло провести лучшие годы жизни, не раз проверить свои знания, применить опыт, получить закалку для будущих схваток в стремлении познать неизведанное.

Правда и раньше, будучи гардемарином, он пообвыкся в штормах на Балтике, но тогда он обтягивал и перебрасывал шкоты и подбирал и распускал паруса по команде, выполняя малую толику общих действий экипажа корабля. Теперь он, оценивая ситуацию, мгновенно принимал решения и отдавал команды, от которых частенько зависела судьбы людей и корабля… Да и штормы в Немецком море, как тогда называли Северное, были похлеще, чем на Балтике, а тем более в Финском заливе…

Прошло три недели, и Креницын с Головниным обошли все помещения, проверили такелаж, пруса, якорное устройство.

— Кажись, все налажено по табелю и уставу, — проговорил капитан и кивнул на гавань, — а вон, гляди, и эскадра показалась. Никак кампания завершается…

Военный флот в мирное время, в отличие от сухопутного войска, в период кампании, то есть плавания, обязан постоянно держать свою выучку на должном уровне. Чем лучше подготовлен экипаж корабля для плавания в любых условиях, тем надежней его действия в выполнении поставленной задачи как в мирные дни, так и во время войны.

Обычно в мирное время войска тоже совершенствуют свою выучку, но, как правило, боевую. Шагистика же и строевая подготовка хороши на плац-парадах, да в почетных караулах, и только.

Военные корабли во время кампании в зависимости от обстановки также отрабатывают свои маневры и проводят боевые стрельбы, не забывая своего главного предназначения. Но в отличие от войск среда действия флота — море дает возможность государству использовать динамический потенциал кораблей и в мирное время. Как, например, демонстрация силы у берегов недружественных стран или визиты царственных особ, доставка морем высокопоставленных лиц, военных или каких-либо ценных грузов.

Поэтому лейтенант Креницын особенно не удивился, когда в начале октября его вдруг вызвали на флагманский корабль «Ростислав». На шканцах его ожидал командир катера «Меркурий» капитан-лейтенант Чернавин.

— Видимо, нам с тобой нынче не доведется отстаиваться, — поздоровавшись с Креницыным, проговорил он, — слыхал я, к шведам нынче нас запрягают.

В салоне флагмана, сутулясь, расхаживал худощавый Чичагов. Не приглашая сесть, он остановился перед прибывшими офицерами:

— Во исполнение высочайшего повеления, — обычно дребезжащий голос адмирала звучал глуховато, — и распоряжения Адмиралтейств-коллегии, вам назначено перевезти в Стокгольм посланника, нашего графа Румянцева. В море отправитесь по прибытию их сиятельства через недельку.

Чичагов остановился перед Креницыным, ткнул в него пальцем:

— Тебе надлежит принять на борт весь скарб посланника и его экипаж. По договоренности и его надобности останешься зимовать в Стокгольме. Мало ли, посланнику понадобишься, времена нынче зыбкие…

Еще издали, только увидав командира, Головнин определил по лицу его радужное настроение.

— Везет нам, Василий Михайлович, — едва поднявшись на палубу, проговорил Креницын, — опять в море двигаемся, да и надолго, на всю зиму видать.

Хорошее настроение командира передалось и Головнину.

— В какую сторону, господин лейтенант? Креницын недовольно скривился:

— Какой я тебе господин? Сказывал, обращайся по имени-отчеству, — капитан хитро сощурился, — ну, ежели при начальстве, величай по артикулу.

Пригласив жестом Головнина, он вразвалку зашагал в каюту. Вынув из продолговатого ящика кипу морских карт, поворошил ее:

— Завтра отбери все карты стокгольмских шхер и айда в контору порта. Проштудируй их досконально по тамошним описаниям. Я-то там не бывал, надобно не опростоволоситься…

Штормовые волны катились с севера, раскачивая суда, стоявшие в Ревельской бухте. Среди них выделялись готовностью к выходу в море с полностью вооруженными, но подобранными парусами «Меркурий» и «Анна-Маргарита».

Готовые к походу, корабли ожидали попутного ветра. В последний день октября вымпелы на стеньгах откинуло на запад, ветер заходил к осту, на судах засвистели боцманские дудки. Поднятые по авралу матросы карабкались по вантам, копошились возле шпиля на баке…

За Наргеном, следом за «Меркурием», «Анна-Маргарита» увалилась влево и легла в кильватер катеру на курс вест.

Низкие свинцово-пепельные тучи стлались журавлиной стаей над пенистой поверхностью моря, поспешно удаляясь к горизонту.

Командир протянул подзорную трубу Головнину: — Погляди, Василий Михайлович, никак британцы сызнова ведут конвой на свои острова. Наверное, последний в эту кампанию.

За кормой в трех-четырех милях, тем же курсом на запад, вытянулся длинной цепочкой караван купеческих судов. Головнин насчитал больше десятка. Растянувшаяся колонна судов уходила хвостом к горизонту:

— Видимо, дюжина купчишек, — проговорил мичман, вглядываясь в головное судно. — Конвоирует их один бриг, с дюжиной пушек, — определил Василий. — Никак тоже из купчишек, переоснащенный. Командир согласно кивнул головой: — Точно, бриг происхождения из купеческого сословия. У англичан нынче забот на море хватает. С Францией схлестнулись, давней своей подружкой на морях. Грызутся который век, морская торговля для них, как воздух. Захлопни эти жабры — и каюк одному из них…

С порывом ветра сверху посыпала мелкая морось, скрывая завесой неожиданных попутчиков. Сказалась и разница в скорости, купеческие суда едва плелись за своим мателотом, и весь караван постепенно исчезал из вида. Действительно, бриг «Фани оф Лондон» под английским флагом, который наблюдали с «Анны-Маргариты», по приказу Британского адмиралтейства переделали из купеческого судна, зачислили в королевский флот и наделили функциями конвойного корабля. Сейчас он сопровождал последний в этом году караван английских купеческих судов с товарами из России. Капитаны не хотели излишне рисковать, подвергая себя опасности встречи с французскими крейсерами.