— Мне, ваше превосходительство, милейший Николай Иванович, надлежит инструкцию Адмиралтейства исполнять, летом завершить опись Курил.

Трескин сразу разгадал нехитрый план моряка, но вида не подал:

— Вот и прекрасно, заодно сможете проведать и о своих товарищах. Только на все это надобно разрешение из столицы. Вояж-то требует немало расходов, а Пестель лишних денег не имеет.

И все же в Иркутске все надеялись на благоприятный ответ из Петербурга. Рикорд, не теряя времени, поближе познакомился с Леонзаймо, начал учить с ним японский язык, похвалил его Трескину:

— А малый-то расторопный.

Трескин, разглаживая усы, ухмыльнулся.

— Верно заметили, только он больно прыткий, дважды пытался от нас сбежать, но каждый раз его тунгусы ловили. Так что имейте в виду, в нем изворотливости и коварства немало.

Началась весна, и пришел ответ из Петербурга. Пестель пригласил Рикорда и не скрывал своей радости.

— Слава Богу, все разрешилось по-доброму. Его императорское величество изволили утвердить мое предложение о направлении вас на Курилы и к японцам. Теперь осталось дождаться от министерства финансов денег и отправляйтесь.

Но проходили недели, а денег не было. Рикорд забеспокоился, поделился с Трескиным.

— Так может все пропасть. Покуда мы в Охотск доберемся, лето кончится.

— Не волнуйтесь, Петр Иванович, Пестель что-либо придумает. А я вам уже заготовил послание японцам. Изложил официально о всех проделках Хвостова и Давыдова с осуждением их проступка.

— Сие прекрасно, но я беспокоюсь, как там у Василия Михайловича. Живы ли они?..

Неволя учит и ума дает. Неволя и сама неволит. Из Хакодате пленников перевели в главный город Мацмай, в новую, специально для них отстроенную тюрьму. Через два дня офицеров повели через весь город на допрос в замок губернатора, Пленников предварительно разули и ввели в огромный зал, перегороженный красивыми раззолоченными и расписанными узорами ширмами.

Головнина, Мура и Хлебникова поставили на специальный помост, а напротив вскоре разместился на полу губернатор, буниос, в черном халате с кинжалом за кушаком.

Началась, как и прежде, нудная процедура допроса, начиная с имен, перечисления всех родственников. Вопросы задавал сам буниос. Опять расспрашивал о Резанове. Только теперь неожиданно спросил:

— Есть ли у вас просьбы? За всех ответил Головнин:

— Мы не понимаем, что значит этот вопрос и что губернатор разумеет под ним, ибо он и сам без нашей просьбы может видеть, в чем должна она состоять, когда мы обманом взяты и теперь содержимся в самом жестоком заключении.

Буниос слушал переводчика, опустив веки, а когда тот кончил, сказал:

— Нам желательно знать, где хотят жить русские, в Мацмае, столице Эддо, в другом месте, Япония — большая страна, или вы хотите вернуться в Россию?

Оглядев товарищей, Головнин твердо ответил:

— У нас два только желания: первое состоит в том, чтобы возвратиться в свое отечество, а если этого невозможно, то желаем умереть; более же мы ни о чем не хотим просить японцев.

Буниос отвечал длинно и с «жаром».

— Японцы такие же люди, у них есть сердце, вы не должны нас бояться и тужить. Ваше дело рассмотрит справедливо император. А пока мы будем заботиться в вас.

Японский губернатор проявил большое любопытство к жизни в России и несколько дней подряд подробно расспрашивал моряков. А жизнь их изменилась к лучшему.

Действительно, пленников стали лучше кормить, сшили теплую одежду. Но им дали задание. Принесли чернила и бумагу, и они приступили к описанию дела, начиная от ухода из Кронштадта.

Моряки излагали прошлое на бумаге, а курильца Алексея японцы почти каждый день вызывали на допросы. Для того чтобы выгородить себя, курилец наплел разные небылицы, сочинял, что его послали русские с Камчатки на разведку. Потом пришлось приложить немало усилий, чтобы установить истину для весьма подозрительных японцев. Приятным событием для пленников оказалось появление в их среде молодого японца Теске. Его прислал буниос для обучения русскому языку. Он оказался не только способным учеником, но и относился с душевной симпатией к русским морякам. Об этом не раз вспоминал впоследствии командир «Дианы».

«Теске был расположен к нам лучше всех японцев; он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор к нам стал еще снисходительнее, он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение».

Вслед за Теске прислали из столицы даровитого и смышленого математика Мамию Ринзоо. Командира «Дианы» попросили обучать его навигации… Для русских губернатор сделал послабление. Улучшилось питание, камеры в тюрьме разгородили, теперь пленники общались между собой свободно, их начали выводить на прогулки, разрешали пользоваться книгами, которые Рикорд вместе с вещами пленников оставил на берегу перед уходом из Кунашира.

Наступила весна, и переводчики стали проговариваться, что большие начальники в столице не желают освобождать русских. Головнин и Хлебников уже давно подумывали о побеге. Поговорили они с товарищами, но поначалу к единому мнению не пришли, согласились на побег еще двое; Мур, Симанов и Васильев пока отказывались… В начале марта Теске по секрету передал Головнину и Муру, что власти не намерены отпускать пленников. И тут Мур решился. Когда Теске ушел, он, нервно подергиваясь, проговорил:

— Василий Михалыч, теперь-то я вижу весь ужас нашего положения и согласен на побег.

— Ну то-то, Федор Федорович, — добродушная улыбка осветила бородатое лицо командира, — давно бы так.

Тут же он изложил свой план. Побег совершить ночью, когда стража уснет. Выбрать время, когда задует восточный ветер с дождем. Перелезть через ограду по заготовленному из простыней трапу и бегом спуститься вниз к морю.

— Там отыщем рыбацкую лодку, и с Богом к Сахалину. Через несколько дней задуло с востока, нашел туман с моросью, но все сорвалось из-за Мура. Он сказал, «… что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет. Что же касается до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним не случилось. Сам же собою никогда ни на что для освобождения своего не покусится», — заметил Головнин.

Товарищи пытались уговорить его, но он ответил колко:

— Не ребенок я, знаю, что делаю. Впрочем, мешать вам не намерен, можете идти, без меня обойдетесь…

С того дня отношения мичмана с товарищами переменились, он стал их избегать, не вступал в разговоры, на вопросы отвечал «коротко и даже с грубостью, но к японцам сделался крайне почтителен», начал с ними заигрывать…

Конечно, темница не благодать. Неволя на людей обрушивается тяжкими испытаниями, и далеко не все способны выдержать и выстоять. Одни сопротивляются, пытаются избавиться от рока, другие смиряются с участью, третьи приспосабливаются к невзгодам…

Русским морякам, привыкшим всю жизнь на корабле повседневно смотреть в глаза смерти, выпала возможность выбраться на волю. Они решили не упускать свой шанс…

Готовились скрытно. Начали с парусного ножа. Его просмотрели японцы в кармане бушлата Шкаева, который передали с «Дианы». Во дворе в траве нашли долото, подобрали и спрятали под крыльцо позабытый заступ. Во время прогулки Васильев увидел на тропинке огниво. Запасались провизией, прятали рис, рвали и сушили дикий лук. Хлебников изловчился. Из двух иголок для ремонта одежды и кусочка меди смастерил компас.

В начале апреля пленников перевели в дом, где раньше жил чиновник. Вокруг здания громоздился высокий деревянный частокол. В одной половине разместили русских, в другой обосновалась тюремная стража.

Губернатор объявил, что содержать их станут еще лучше, и они должны жить с «японцами, как со своими соотечественниками и братьями». Видимо, уповал буниос на долгое, мирное сосуществование, а пленники все высматривали, примечали, запоминали. Караульщики ночью не спали, сидели обычно около жаровни, кто-то из них играл в шашки или карты. Случалось, после полуночи и дремали.

Беглецы по единому мнению положили не брать с собой курильца Алексея. Последнее время он частенько украдкой шушукался с Муром.

Командир определил и первый бросок, если все пойдет удачно:

— Поначалу, чтоб замести следы, уйдем в горы, нас-то на берегу сыскивать будут. Потом вернемся к морю.

23 апреля, как обычно, невольников повели на прогулку. Они уговорили стражу пойти на окраину, посмотреть часовню на кладбище. Головнин шепнул Хлебникову:

— Примечай тропинку за оградой, которая в горы ведет…

После ужина матросы мыли посуду на кухне, спрятали под рубахи два ножа, прихватили чайник. Легли спать рано. Убедившись, что Мур и Алексей похрапывают, Головнин молча кивнул Симанову и Шкаеву, и те ползком выбрались во двор и затаились под крыльцом.

В полночь, как обычно, патруль стражников обошел кругом ограду и отправился на свою половину. Матросы заработали заступом и ножами, начали рыть подкоп под оградой. Через час Головнин, Хлебников и четыре матроса один за другим протиснулись под оградой. Последним выполз командир, в темноте он обо что-то сильно ударился коленом.

Молча, не подавая вида, махнул рукой и быстро двинулся в сторону кладбища.

Беглецы перевели дух у подножья горы. Остановившись, прислушались. Вокруг царила тишина, даже собак не было слышно. Хлебников перекрестился, прошептал:

— Слава Богу, стало быть, Мур за нами не следил и за то спасибо.

Головнин ответил шепотом, но по-командирски:

— Вперед, штурман, прокладывай курс, я в арьергарде [60] прикрывать буду…

Часа три карабкались беглецы по каменистым склонам. На вершине перевели дух и двинулись, не мешкая, по гребню к северу. Приходилось петлять, обходя снежные сугробы, чтобы не оставлять следов.

Далеко впереди на склоне горы чернел спасительный лес. У Головнина разболелась нога, он шел, сильно прихрамывая.

Случайно оглянувшийся назад Васильев прыгнул в сторону.

— За нами погоня на лошадях.

Позади и сбоку в предрассветной мгле мелькали фонарики. Мгновенно, не разбирая дороги, беглецы покатились по голой крутизне вниз. Как назло, вокруг не было ни кустика, ни деревца. На дне лощины, покрытой снегом, под завалами камней, рядом с водопадом, чернела дыра, а за ней — спасительная пещера. Целый день провели в ней путники, привалившись друг к другу, дремали, берегли силы для ночного броска…

Трое суток блуждали в горах полуголодные, замерзшие люди. Головнин уже не мог передвигаться самостоятельно и держался за кушак Макарова. Однажды они чуть было не сорвались в пропасть. Случай запомнился Головнину на всю жизнь. «Достигнув самого верха утеса, мне нельзя уже было держаться за кушак Макарова, иначе он не мог бы с такой тяжестью влезть на вершину, и потому я, поставив пальцы здоровой ноги на небольшой камень, высунувшийся из утеса, а правую руку перекинув через молодое дерево, подле самой вершины его бывшее, которое так наклонилось, что было почти в горизонтальном положении, стал дожидаться, пока Макаров влезет наверх и будет в состоянии мне пособить подняться; но, тащив меня за собою, Макаров, хотя, впрочем, весьма сильный, так устал, что лишь поднялся вверх, как в ту же минуту упал и протянулся, как мертвый. В это самое время камень, на котором я стоял, отвалился от утеса и полетел вниз, а я повис на одной руке, не быв в состоянии ни на что опереться ногами, ибо в этом месте утес был весьма гладок. Недалеко от меня были все наши матросы, но от чрезмерной усталости они не могли мне подать никакой помощи; Макаров лежал почти без чувств, а Хлебников поднимался в другом месте.

Пробыв в таком мучительном положении несколько минут, я начал чувствовать чрезмерную боль в руке, на которой висел, и хотел было уже опуститься в бывшую подо мною пропасть в глубину сажен с лишком на сто, чтоб в одну секунду кончилось мое мучение, но Макаров, пришед в чувство и увидев мое положение, подошел ко мне, одну ногу поставил на высунувшийся из утеса против самой моей груди небольшой камешек, а руками схватился за ветви молодого дерева, стоявшего на вершине утеса, и сказав мне, чтоб я свободной своей рукой ухватился за его кушак, употребил всю свою силу и вытащил меня наверх. Если бы камень из-под ноги у Макарова упал, или ветви, за которые он держался, изломились, тогда бы мы оба полетели стремглав в пропасть и погибли бы без всякого сомнения».

Несколько раз удалось согреться у костра в непроходимой чаще, сварить похлебку из травы и плесневелого риса, подобрали рачков на дне ручья, но силы людей истощались с каждым часом.

К исходу четвертого дня наконец-то вдали мелькнула надежда моряков, синь океана. Бросились к берегу, но вдруг на дороге показался конный отряд стражников. Они ехали не торопясь, всматривались вокруг, искали пропавших пленников…

Ночью, выбравшись на берег, рискнули пройти сквозь селение. Пока все обошлось. Около сараев лежало несколько добротных лодок, но небольших по размеру, для прибрежного лова.

Днем в горах на привале моряки шили из рубах паруса, не теряли надежду выйти в море… Внизу вдоль берега проплыло под парусами двухмачтовое судно.

— Эх ба нам подхватить такое, — мечтательно проговорил самый пожилой из матросов, Спиридон Макаров.

— Силенок, братец, у нас не хватит до него доплыть и взобраться, — грустно проговорил Хлебников.

Ночью в рыбацком селении попалась большая лодка с парусами, снастями. Она стояла на пригорке, бортом к воде. Хлебников оказался прав, силы моряков иссякли. Как ни напрягались, не могли ее сдвинуть ни на вершок.

— Будем ждать случая, — сумрачно сказал командир, — авось под берегом какая лодка на якоре окажется.

Встречалась лодка и под берегом, но около нее сновали рыбаки, а рядом виднелись крыши домов…

Второго мая день был ясный, решили передохнуть, обсушиться. Расположились на склоне горы, в лощине, разожгли костер.

— Нам съестные припасы надобны, а без силы их не заполучить, ваше благородие, — проговорил Шкаев.

— Что ты мыслишь? — глухо спросил Головнин.

— Пару лодчонок прихватить да выбраться куда-либо, переждать.

— Верно кумекаешь, — усмехнулся Головнин и кивнул в сторону моря — верст двадцать отсюда островки есть безымянные, безлюдные. Там морская тварь, рыба, ракушки, водоросли есть. Спытаем туда пробраться, а там и другая лодка на море подвернется.

— На худой конец, Василь Михалыч, можно и на малых лодках пробраться к северу вдоль берега, — начал Хлебников и вдруг испуганно пригнулся.

За спиной товарищей на склоне горы стояла японка и кому-то кричала, размахивая платком в сторону костра…

Через несколько минут со всех сторон послышались крики. Головнин с Макаровым успели укрыться в кустах. На их глазах несколько десятков вооруженных до зубов солдат во главе с офицером на лошади окружили и связали Хлебникова и трех матросов. Японцы оглядывались по сторонам, искали еще двух беглецов.

Сжимая в руках деревянное копье с привязанным долотом, Головнин покосился на Макарова. Всю неделю они прошагали с ним в связке. Случалось, что Макаров на спине тащил командира, у которого опухло колено. Привыкли они и к немудреному общению.

— Што делать-то станем, ваше благородие? — пригиная голову и укладывая рядом древко с привязаным ножом, тихо спросил Макаров.

— Отсидимся до ночи, проберемся к берегу. На двоихто лодку сыщем, переберемся на остров.

— Худо, парусов-то у нас нет, да и чайник с огнивом у костра оставили, — тоскливо проговорил Макаров.

Четыре японца с саблями и копьями спустились в лощину и двинулись прямо к кустарнику. Наверху с собаками цепочкой окружали весь овраг.

Головнин расправил плечи, изготовился броситься на приближающихся солдат. И тут Макаров не выдержал, всхлипывая, зашептал:

— Не надобно, ваше благородие, японцев губить. Ежели мы их порешим, не токмо нас, но и товарищей наших растерзают. А как вы им поясните, что по вашему приказу все делалось, то и помилуют нас.

«Черт-те что, а ведь, пожалуй, Спиридон прав, весь грех на мне лежит». Командир швырнул копье в траву и шагнул навстречу японцам…

Когда солдаты вязали ему руки, кинул последний взгляд на океан. «Теперь одна надежда на „Диану“, где-то она…»

Тайный советник Иван Пестель так и не дождался денег из Петербурга и, уступая настойчивым просьбам Рикорда, на свой риск отправил «Диану» к берегам Японии.

Из донесения Сибирского генерал-губернатора Министру военных морских сил: «… не получив доселе от г-на министра финансов денег, ассигнованных на экспедицию, экспедиция сия не могла уже за тем отправиться в настоящем году, а должна быть отложена оная до будущего году. По сим причинам, так же с одной стороны потому, чтобы шлюп „Диану“ не оставить на все нынешнее лето в Охотске без всякого употребления и через то не сделать напрасными и бесполезными труды и издержки на приготовление оного к настоящей экспедиции, а с другой, по крайней мере исполнить высочайше порученное оному дело, т. е. описание южных Курильских островов и берегов Татарии, чего в минувшую кампанию по приключившемуся с ними У японских берегов нещастию не успел он выполнить, принужденным я нашелся дать предписание — отправить шлюп „Диану“ к Курильским островам хоть для выполнения сей цели и при сем уже толико удобном случае заехать к острову Кунашири с тем, что естли не будет случая к освобождению наших пленных, то бы узнать о их участи, между тем предварить и японцев, сколь невинно подвергся плену флота капитан-лейтенант Головнин с своею командою и что в следующем году имеет быть послана для сего особая экспедиция в Нангасаки. Для командования шлюпом и причисленным к нему транспортом „Зотик“ назначен капитан-лейтенант Рикорд, начальствовавший первым из сих судов после г-на Головнина».

Донесение из Иркутска ушло в те самые дни, когда далеко на западе через Неман еще переправлялась почти полумиллионная армия Наполеона. Французский император, не дожидаясь конца переправы, без каких-либо препятствий достиг Вильны и задержался здесь, томимый лаврами будущих побед в его первой «азиатской» войне. Он уже видел себя властелином России.

Русская армия с первых дней похода французов скрылась за горизонтом, избегая стычек с неприятелем. Среди отходящих на восток русских войск вместе с гренадерами лейб-гвардии Литовского полка вышагивал и сын Сибирского губернатора, прапорщик Павел Пестель. Через три месяца за Бородино его наградят золотой шпагой «За храбрость»…

Покидая Иркутск, Рикорд сообщил, что на зиму он укроется в Петропавловске:

— В Охотске весьма неудобное место стоянки, шлюп то и дело на мель во время отлива притыкается.

Иркутский губернатор Трескин, в чьем ведении находилась Камчатка, обрадовался:

— Возьмете на себя, Петр Иванович, временно труд по правлению в Петропавловском, ныне там начальника нет. — Провожая Рикорда, губернатор напомнил: — В пути до Японии не забудьте перевести мое послание на японский язык. Я предупредил об этом Леонзаймо…

В конце августа залив Измены огласили нестройные орудийные выстрелы. Стреляли береговые батареи. Новому начальнику Кунашира Отахи-Коеки было не по себе. В бухте появились два русских корабля. Заложив руки за спину, Отахи-Коеки семенил вдоль крепостного вала, не отводя взгляда от бухты. «Эти русские определенно пришли разведать о пленниках. И зачем они им нужны? Разве мало у русских других людей?» Отахи-Коеки злорадно ухмыльнулся. Он хорошо помнил всех пленных, строго содержал их в тюрьме в Хоккайдо и теперь получил повышение по службе.

Весной на Кунашире был переполох. Из Мацмая прибыл гонец, сообщил, что русские бежали из тюрьмы, губернатор приказал искать беглецов, но теперь они в надежных клетках в Мацмае. Никуда не убегут…

Два русских судна не спеша развернулись против ветра, подобрали паруса и отдали якоря. Почему два? Вместе с «Дианой» в залив пришел десятипушечный бриг «Зотик» под командой мичмана Никандра Филатова. Миницкий на свой страх и риск распорядился компанейским судном. Надо же выручать друзей…

Выстрелы из крепости не смутили Рикорда. Посоветовавшись с Филатовым, он на следующий день послал на берег одного из шести японских рыбаков, которых подобрали на Камчатке.

— Пусть скажут начальнику, — пояснил он Леонзаймо, — мы пришли с миром, набрать воды и узнать про наших товарищей.

Шлюпка пристала к мысу и высадила японца. Прошли сутки, крепость молчала. Рикорд послал второго рыбака. К вечеру он вернулся в маленькой лодке. Вид у него был подавленный.

— Он говорит, — переводил Леонзаймо, — что начальник будет говорить только с капитаном на берегу. Еще он говорит, что в него на берегу все плюют, говорят, что он плохой человек, жил у русских свиней.

«Эти штучки нам не впервой, на мякине нас не проведешь», — размышлял Рикорд. Не хотелось ему терять единственного переводчика Леонзаймо, но и время терять понапрасну надоело, неопределенность томила душу.

Вызвав Леонзаймо в каюту, Рикорд вручил ему три записки на русском языке и перевел их на японский.

— Первая записка — «Капитан Головнин с прочими находится на Кунашире».

— Вторая записка — «Капитан Головнин с прочими отвезены в город Мацмай».

— Третья записка — «Капитан Головнин с прочими убиты».

Вместе с записками Рикорд отправил два письма. Одно, обстоятельное, властям. Привез, мол, вам ваших земляков, потерпевших крушение у Камчатки, наш император души не чает в императоре Японском. Отдайте наших пленников или сообщите, что с ними. Второе письмо адресовал Головнину, сообщил, что прибыл на Кунашир, узнать о судьбе товарищей. Если японцы не позволят отвечать, то в письме надорвать листок против слова «жив».

Ответ Леонзаймо привез только на третий день. Жалкий вид японца заставил Рикорда похолодеть. Понурив голову, Леонзаймо пролепетал:

— Капитан Ховарин и другие убит.

В первое мгновение Рикорд схватил японца за грудки, тот испуганно повалился в ноги:

— Моя не виновата, моя не виновата… Столпившиеся на палубе матросы зашмыгали носами.

— Точно ли ты знаешь про это? — отпустив японца, допытывался Рикорд.

Леонзаймо бегал глазами, снова повалился в ноги:

— Так начальник велел передать…

Вечером Рикорд советовался с мичманом Филатовым и своим помощником, лейтенантом Рудаковым.

— Японцев всех отпустим. Дадим провизии немного. Я так понимаю, им тоже несладко, за прокаженных их свои соотчичи принимают, чураются.

— Быть может, Петр Иванович, перейти нам в Мацмай к губернатору, — высказался Рудаков. — Гляжу я на этого купчишку, Леонзаймо, юлит он, мнится, что-то недоговаривает.

— Так или иначе, — решил Рикорд, — а мы эти берега не покинем, покуда правду о товарищах не узнаем и не поквитаемся за их погибель.

…Отахи-Коеки не просто лукавил, а заведомо лгал в своей записке. Он-то прекрасно знал, что русские моряки здравствуют. Но японскому самураю мозолили глаза паруса русских кораблей. «Узнают, что их нет, уберутся к себе на Камчатку», — рассуждал Отахи-Коеки. Но трусливый начальник не посмел утаить письма Рикорда, в которых ничего не понимал, и переслал их в Мацмай губернатору.

Знал правду и Леонзаймо, но понял, что лучше держать язык за зубами.

Рикорд отпустил всех японцев. Те не ожидали такого милосердия от русских. Как вспоминал потом Рикорд: они «пришли ко мне в каюту и на коленях изъявляли свою признательность за то, что мы, невзирая на злодейское умерщвление наших соотечественников в Японии, отпустили их на свободу и даем снабжение провизией».

Отправив японцев на берег, моряки принялись за дело. «Оказав должное благодеяние невинным японцам, стали готовиться с великим жаром поражать врагов-японцев, которые пролили невинную кровь наших пленных. Люди, знающие плотничью работу, оканчивали лафеты; другие, в устроенной для сего кузнице, сварили железо и оковывали им лафеты. Прочие шили картузы, исправляли свои орудия, точили тесаки — словом, никто не был празден, всякий готовился по действительным своим чувствам мстить злодеям».

Ночью распогодилось, на море заштилело, в зеркале океана сверкали мириады звезд. Рикорд размышлял, каким образом расквитаться с коварным противником на берегу, но привелось сводить счеты на море.

Когда рассвело, Рудаков первым увидел в открытом море японское судно с поникшими парусами.

— Кругом штиль, — разбудил он Рикорда, — до посудины пяток миль, за час догребем.

Рикорд схватил подзорную трубу, выскочил на шканцы.

— Спускай катер и барказ, бери штурмана, дюжины полторы матросов, абордируй япошек.

Но абордировали уже пустое судно. Матросы-японцы, завидев шлюпки с вооруженными людьми, кинулись в воду и поплыли к берегу. Суденышко оказалось пустым и без товара. Пока разбирались, поднялся легкий ветерок, Рикорд распорядился катер и барказ оставить на воде.

— К вечеру прощупаем японцев на берегу. Послеобеденный отдых нарушил вскрик вахтенного матроса.

— Парусное судно идет с моря!

В залив под всеми парусами входила двухмачтовая шхуна. Не отрываясь от подзорной трубы, Рикорд распоряжался:

— Абордажные партии и штурману Среднему — в шлюпки, вызвать Филатова.

Командиру «Зотика» сказал просто:

— Наперво отрезай его от моря, заходи с двух бортов, для острастки выпалишь из ружей по такелажу, людей не трогай…

После первого же залпа с борта парусника в воду начали прыгать ошалелые матросы. Видимо, часть из них плохо плавала, они кричали, уходили под воду.

Высадив матросов, Филатов приказал вылавливать японцев, но некоторые уже навсегда скрылись в пучине. Остальную команду связали, владельца судна и нескольких матросов привезли на «Диану».

Рикорд приказал развязать владельца судна, покорно стоявшего перед ним на коленях. Поманив его, Рикорд пошел в каюту. Японец опять упал на колени. Рикорд усадил его, допытался у него, что он штурман и купец Токатай-Кахи. Рикорд вспомнил весь лексикон, перенятый от Леонзаймо. Штурман пояснил, что занимается торговлей, идет с товаром из порта Осаки на Итуруп. За свою свободу может уплатить хорошие деньги.

Рикорд поморщился — «при чем здесь деньги». Старался, как мог, пояснить пленнику цель своего визита, показывал на берег, называл имя Головнина.

Такатай-Кахи в ответ пожимал плечами, покачивал сочувственно головой, его глаза светились жалостью, и вдруг он, что-то вспомнив, улыбнулся, коверкая слова, произнес:

— Капитана Мура на Мацмае. Рикорд схватил его за плечо.

— Мур?! А где остальные?

Японец растопырил шесть пальцев, пояснил: «С ним».

— Головнин там есть?!

Такатай-Кахи недоуменно пожимал плечами и что-то тараторил, а Рикорд тряс его и повторял:

— Головнин, капитан Го-лов-нин!

Внезапно в глазах японца сверкнул огонек, он поднял вверх обе руки и сказал:

— Капитана Хаварин не любит табак, капитана Мура любит табак. — Рикорд был вне себя от радости, крикнул Рудакова, у дверей каюты столпилась половина экипажа.

— Наши товарищи в целости!

У Рикорда будто свалился с души камень, растаяла смертельная тоска. «А ведь этот человек для меня находка!» Тут же созрел план: оставить заложников человек пять-шесть с Кахи, попробовать начать переговоры. Если не удастся, идти в Петропавловск, чтобы успеть до ледостава. Заручиться полномочиями от губернатора и Миницкого и вернуться сюда весной…

К удивлению, Такатай-Кахи спокойно и даже с пониманием отнесся к предстоящему путешествию в Россию.

— Хорошо, я готов, — ответил он и только попросил о свидании со своей женой.

— Где же она? — удивился Рикорд.

— На моем судне «Кансэ-Мару». Рикорд тут же вызвал Среднего.

— Была там какая-то женщина в каюте капитана, но мы ее не неволили, — смеясь, пояснил штурман.

Рикорд вместе с Кахи поехал на «Кансэ-Мару», извинился перед японкой. Ее привезли на «Диану», разместили в каюте вместе с женой подлекаря, угощали чаем, конфетами, подарили разные вещи. Такатай-Кахи написал письма своим родственникам, начальнику на Мацмай. Объяснил, зачем приходила «Диана», сообщил, что русские строго наказали Хвостова и Давыдова. Диктуя письмо, Рикорд невольно подумал: «Который год из-за сих бедолаг сыр-бор горит. Они почитай который год свет покинули, а их все клянут, неловко как-то».

Будучи в Иркутске, он слышал историю этих лихих офицеров. В Петербурге их чуть было не отдали под суд, но они попросились на передовую, в действующий флот на Балтике против Англии и Швеции. Отличились в боях, искупили вину храбростью в схватках с неприятелем. Да не повезло. Загуляли в отпуску в столице, за полночь возвращались домой, прыгнули через разведенный мост, промахнулись, и Нева сомкнула над ними волны…

Покинув залив Измены, «Диана» успела до ледостава в Петропавловск. Начались хлопоты. Предстояло получить разрешение Петербурга на новый рейс к берегам Японии, выколотить деньги на снаряжение «Дианы», заручиться посланием иркутского губернатора к японцам.

Рикорд поступил мудро, разместившись на берегу вместе с Такатай-Кахи в одном доме. Этим он сразу расположил к себе пленника. Такатай-Кахи был опечален. «Ему представлялось, по законам земли своей, что его, так же, как наших в Японии, будут содержать в строгом заключении. Но как велико было его удивление, когда он увидел себя помещенным не только в одном со мною доме, но и в одних покоях».

Долгими зимними вечерами «почтенный друг, добрый Такатай-Кахи» обучал родному языку, посвящал Рикорда в тонкости японского бытия, готовил к предстоящим испытаниям…

В тот самый день, 6 сентября, когда матросы «Дианы» с лейтенантом Рудаковым пленили «штилюющее японское судно», Головнина и Мура повели под конвоем в замок губернатора.

…Сразу после поимки беглецов поместили в обычную тюрьму с преступниками, где они томились до начала июля. За эти месяцы не раз пришлось морякам «Дианы» испытать превратности японской темницы. Содержали их в камере с преступниками. На их глазах соседа-воришку несколько раз вызывали на экзекуцию в тюремный двор. На допросы беглецов водили со связанными руками.

Мур с Алексеем жили отдельно. Мур окончательно сошелся с японцами, всеми силами старался им угодить и, как сказал переводчик Теске, «просился в японскую службу». Когда японцы начали разбираться с побегом моряков, Мур всячески открещивался. Шкаев, слушая его речи, не выдержал и в сердцах сказал ему: