IV

Граф Лейчестер был слишком сильно занят прекрасной португалкой, чтобы не употребить все усилия для исполнения ее желания и своего обещания. Узнать, где именно находился Тирадо, ему было нетрудно, потому что первая мысль его была, естественно, о Тауэре. Перед лордом-оберкамергером графом Лейчестером в любое время открывались даже ворота Тауэра. Здесь он велел подать себе списки заключенных, скоро отыскал в них имя Тирадо и с удивлением заметил, что в надлежащей графе не только не было обозначено преступление, в котором он обвинялся, но что даже следствие по его делу до сих пор не начато и к допросу не приступали. Значит, здесь могла иметь место только интрига, по всей вероятности исходившая не от кого иного, как его противника, лорда Барлея, так как это происшествие для него, Лейчестера, оставалось полной загадкой. То, что оно было известно королеве, доказывал графу выбор тюрьмы, ибо ворота Тауэра открывались для арестантов не иначе, как по высочайшему повелению. Последнее обстоятельство служило для Лейчестера еще более непреодолимым побуждением пойти наперекор лорду Барлею и во что бы то ни стало добиться освобождения Тирадо.

Поэтому он приказал привести к нему арестанта, и через несколько минут Яков Тирадо уже стоял перед могущественным любимцем Елизаветы, влияние которого на нее в Европе, однако, преувеличивали, так как королеву все еще мерили женской меркой и подозревали ее в сердечной привязанности к этому красавцу. Правда, определенная слабость королевы к графу действительно имела место, что выражалось в различных милостях, но никогда, если дело касалось интересов государства, она не жертвовала ими ради ублажения своих чувств, а действовала по серьезному убеждению и даже беспощадно.

– Кто вы? – спросил граф, пристально взглянув на приведенного.

– Яков Тирадо, флотский капитан на службе его величества Антонио, короля португальского.

– И стало быть, капитан того судна, на котором первоначально находился король?

– Точно так.

– В чем вы обвиняетесь?

– Это мне совершенно неизвестно.

И он в нескольких словах рассказал, как командир порта привел его к лорду Барлею, как, будучи отпущен им, он отправился к Цоэге и как оттуда повели его в Тауэр от имени лорда Барлея.

– И вы не догадываетесь о причине этого ареста?

– Решительно ничего не понимаю, тем более, что находясь в полнейшем одиночестве, не знаю, что с тех пор произошло.

– Есть ли у вас еще какие-нибудь связи в других местах Великобритании? Бывали вы прежде в нашей стране?

– У меня нет связи ни с кем, кроме как с домом Цоэги, и знаю я очень немногих. В Лондоне до этого я, правда, уже дважды бывал, но лишь для того, чтобы получить мое имущество, находившееся на хранении у Цоэги.

– Некоторые лица ходатайствуют за вас у меня, и я обещал похлопотать о вашем освобождении. Но сделать это я смогу только в том случае, если вы скажете мне всю правду.

– Клянусь любовью моею к свободе, что я не имею прибавить ни слова больше, что мной не утаено решительно ничего! – энергично сказал Тирадо.

– Хорошо. В таком случае я буду просить за вас королеву.

Лейчестер уже хотел отпустить Тирадо, когда тот приблизился к нему на шаг и сказал:

– Милорд, простите, если я выскажу еще одну просьбу – и притом весьма важную. Моя свобода дорога мне, но гораздо важнее для меня – и это отнюдь не ради личной корысти – иметь счастье предстать перед лицом великой повелительницы Англии… Не считайте меня дерзким, милорд, за то, что в темноте тюрьмы я позволяю себе высказать желание взглянуть на свет, которым ярко блещет лик великой государыни. Я намерен сделать ее величеству сообщение, имеющее неизмеримую важность для блага этого государства. Не скрою от вашей светлости, какого оно рода. До моего отъезда из Сетубала я имел случай побывать в большинстве испанских гаваней и там узнал о предметах, побудивших меня всевозможными способами добывать дальнейшие сведения. Англии грозит крайняя опасность – опасность такая, в какой еще никогда не находился этот счастливый остров. Все, что я узнал, я готов доложить ее величеству и, насколько возможно, доказать справедливость моих слов.

Граф Лейчестер слушал очень внимательно. Все в Тирадо доказывало опытному светскому человеку, что перед ним стоит не искатель приключений, пользующийся любыми средствами для получения доступа к сильным мира сего и завоевания для себя, хотя бы ненадолго, какого-нибудь авторитета. Слова Тирадо произвели на него полное впечатление правды, и он тотчас сообразил, как выгодно будет для него самого явиться посредником в этом деле. Поэтому он поспешил спросить:

– Лорду Барлею вы уже говорили об этом?

– Нет, ваша светлость, лорд Барлей не дал мне на то времени, – ответил Тирадо с некоторой горечью. – Вы можете поэтому понять, как невыносимы были для меня дни тюремного заключения! Ведь каждый из них только увеличивал грозящую Великобритании опасность.

– Прекрасно! – воскликнул Лейчестер. – Сообщите же мне добытые вами сведения, я немедленно доложу о них королеве, а вы можете быть уверены в получении немедленной награды.

– Милорд, я охотно исполнил бы ваше приказание, тем более, что не имею притязаний ни на какую награду. Но свойство моей тайны таково, что королева должна услышать ее не иначе, как непосредственно от меня, и что ее величеству надо лично убедиться в справедливости моих показаний и вполне ознакомиться со всеми без исключения подробностями.

Лицо графа Лейчестера приняло мрачное выражение, и он сказал:

– А если бы я все-таки продолжал настаивать на моем желании, если бы я считал неудобным и небезопасным приводить к моей государыне всякого, кто только того пожелает, если бы только этой ценой вы могли купить вашу свободу…

– В таком случае я предпочел бы оставаться в Тауэре и ждать, пока лорду Барлею благоугодно будет потребовать меня к себе…

Лейчестер прикусил губу. Он увидел, что имеет дело с твердым человеком, а так как даже при таком упорстве его собственные шансы все-таки оставались благоприятными, он наконец сказал:

– Ну, хорошо. Я доложу ее величеству. Вечером того же дня королева Елизавета стояла в обширном, сводчатом и ярко освещенном кабинете своего дворца. Граф Лейчестер немедленно сообщил ей все, услышанное им от Тирадо. Конечно, он приписал себе заслугу в том, что королеве предстоит услышать отдельные подробности из первых уст, то есть лично от человека, узнавшего их. Но Елизавета видела своего любимца насквозь и сразу заметила эту маленькую хитрость – она была убеждена, что узнай он больше сам, больше бы ей и рассказал. Но уже то, что она услышала от Лейчестера, дало ей представление о страшных масштабах этого дела – и ей понадобилось время, чтобы вернуть себе состояние видимого спокойствия и сообразить, какой способ действий избрать в настоящую минуту. Она пожелала поговорить с португальским капитаном наедине и, поручая Лейчестеру привести к ней арестанта на следующий день, в тот же вечер послала в Тауэр несколько человек с приказанием немедленно доставить Тирадо в Уайтхолл. В эту минуту ей доложили о его прибытии, и ее глаза были устремлены на дверь, в которую он должен был войти.

Когда Тирадо явился и после обычного коленопреклонения поднялся, она окинула его свойственным ей пронизывающим взглядом и, по-видимому, осталась довольна результатом этого обзора, потому что движением головы подозвала его ближе и сказала серьезно, но без резкости:

– Вы капитан, увезший дона Антонио из Португалии. Куда вы намеревались доставить его, пока командир нашего корабля не повстречался с вами и не отнял его у вас?

– Под защиту и покровительство вашего величества. Я поступил так по желанию моего короля и по моему собственному усмотрению.

– За такую смелость вы нашли себе приют в Тауэре. Но я слышала, что вы имеете сообщить мне нечто очень важное?

– Точно так, если вашему величеству благоугодно будет выслушать меня. Несколько дней тюремного заточения в Тауэре для меня ничто по сравнению с выпавшем на мою долю счастьем – предстать перед вашим величеством. Важное дело, с которым я явился сюда, для меня гораздо ценнее моей личности.

– Хорошо, мы слушаем, – ответила Елизавета, опустившись в свое тронное кресло.

– От вашего величества, конечно, не остались скрытыми всюду распространившиеся слухи, что испанский король уже довольно давно делает необычные приготовления к большой морской войне. Одни говорят, что цель ее – подавление сопротивления Нидерландов, другие что этим он хочет получить колонии в Америке, третьи – что имеется в виду новый поход против корсар и турок. Но все эти объяснения, по причине громадных масштабов приготовлений, представляются неубедительными. И вот, до моего отъезда из Сетубала, я имел случай посетить Кадис, Барселону и некоторые другие испанские гавани. Это было сопряжено с риском, но я достаточно хорошо знаю свое прежнее отечество и характер своих земляков, чтобы избежать опасности благодаря надлежащей осторожности. Ваше величество! То, что я увидел там и узнал сверх того другими путями, превзошло все мои ожидания. Я убедился, что у короля Филиппа такие обширные замыслы, каких не было даже у его могущественного отца, императора Карла V, и что он решил употребить все сокровища Индии и Америки на осуществление одного плана, долженствующего превзойти все, когда-либо совершавшееся на океанских просторах. Собственными глазами видел я больше сотни кораблей, уже почти готовых и снаряженных, такого размера и так сильно вооруженных, что такого прежде мир не знал – и это не считая множества более мелких судов, которые будут сопровождать их. Корабли будут вооружены двумя тысячами орудий, они в состоянии разместить по меньшей мере тридцать тысяч человек. Количество снарядов и продовольствия, подготовленных для этого похода, неисчислимо. Я могу представить вашему величеству полный перечень того, что видел сам, – за верность этих сведений я ручаюсь головой. Другие я получил от людей, которым верю или вполне, или отчасти. Я узнал, что в Испании и Италии завербованы большие войска, которые будут размещены частично в Испании, частично в Нидерландах, не считая армии, которая уже вторглась в Португалию, и того войска, которое уже стоит в Нидерландах. Мне сообщили даже имя адмирала, назначенного командором этого исполинского флота: это маркиз ди Санта Кроче. Несомненно то, что действительность еще далеко превзойдет мои показания, так как я добросовестно ограничиваюсь здесь только теми, за полную достоверность которых могу поручиться. И все эти силы, ваше величество, будут направлены против Англии. Их назначение – уничтожить ваши корабли и высадить на берега этого острова армию под начальством герцога Пармского, чтобы превратить Великобританию в испанскую провинцию. Бог и ваше величество не допустят этого!

Как ни предугадывала Елизавета общее содержание этой речи, но устные подробности, в их гигантском объеме, до такой степени превзошли все ее ожидания, были до такой степени зловещи, что на какое-то время кровь застыла в ее жилах. Уже несколько десятилетий предугадывала она войну с Испанией, старалась отвратить ее, уклониться от нее. Она знала, что Филипп никогда не простит ей отказа принять его руку, что беспрерывно растущее могущество Англии на суше и на море не дает ему ни минуты покоя, что в своем католическом фанатизме он жестоко ненавидит ее как главу и опору протестантизма, что все мелкие столкновения, в которых она до сих пор выступала его противником – поддержка, оказанная Нидерландам, опустошение испанских колоний в Америке, конфискация испанских кораблей – вызовут, в конце концов, полный разрыв. Но видя Филиппа постоянно впутанным в самые разнообразные дела, принимая в соображение существовавшую для него необходимость поддерживать порядок в восставших провинциях и отдаленных владениях, она никак не ожидала, что эта развязка наступит так скоро и в такой форме, и потому весть о крупных приготовлениях с целью нанесения ей смертельного удара – совершенно ошеломила ее.

После длинной паузы, во время которой эта удивительная женщина полностью овладела собой, она снова обратилась к человеку, сообщившему ей о предстоящей беде:

– То, что я слышу от вас, не совсем новость для меня: мои посланники уже давно сообщают мне те или иные подробности. Вы представите мне ваши более точные сведения, и я изучу их. Но скажите, кто вы, чтобы являться ко мне с такими крупными и важными вестями? Что побуждает вас к этому? Кто поручится мне за вашу правдивость?

– Я ожидал таких вопросов, великая государыня, и отвечу вашему величеству так же прямо и открыто, как делал это до сих пор. Государыня, я частное лицо. Поступление мое на службу к дону Антонио совершилось ради его спасения, а на самом деле я не кто иной, как борец за человечество и его права против испанского всемирного господства и испанской инквизиции. Этой борьбе я посвятил всю мою жизнь, как ни скромна и ни незначительна она. На весах Божественного Промысла малая песчинка весит столько же, сколько высокая гора, если первая нужна Ему для своих целей… Не улыбайтесь, ваше величество, словам фантазера, мечтателя, каковым я могу казаться людям, не знающим меня. Я не мечтаю и не фантазирую. Я испанец, католик, был монахом. Но инквизиция, вооруженная властью Филиппа, сожгла на костре моих родителей, уморила в тюрьме мою сестру, воспитала для монашества меня, в ту пору невинного, ничего не знавшего ребенка. Божественное правосудие карает, однако, все преступления. Умирающий дядя поведал мне о моей страшной судьбе, душевное возмущение заставило пелену слететь о моих глаз – и с этой минуты я знал, для чего мне жить. Человека, оставшегося, как я, совершенно одиноким на земле, может ли интересовать что-либо иное, кроме борьбы с кровожадной силой, которая готовит миллионам людей точно такую же участь и не перестанет покрывать эту цветущую землю пеплом своих сожженных жертв? Вот отчего, ваше величество, хотел я отвезти дона Антонио во Францию и Англию, чтобы через его посредство обеспечить Филиппу новых противников; вот отчего я стою теперь перед вами с известием о том, что этот тиран и его приближенные замышляют в своих черных сердцах против этого блаженного острова!..

Елизавета не смогла остаться равнодушной к пламенному воодушевлению, искренности, которыми была проникнута эта речь. Но для ее осторожного ума во всей цепи этих удивительных событий недоставало все-таки нескольких соединительных звеньев, а это мешало ей охватить и постичь все дело.

– Я верю вам и очень хотела бы верить целиком! – с живостью воскликнула она. – Но скажите сами, могу ли я… ведь вы же не скрываете, что вы испанец, католик и монах. Следовательно, вы изменили вашему отечеству, вашей религии и вашему ордену. Такие узы никогда не разрываются целиком. Они коренятся глубоко в наших душах, и хотя бурные житейские волны часто проносятся над ними и как будто совершенно затопляют их, но те все-таки продолжают существовать в сокровенных тайниках сердца, и тот, кто рассчитывает, что они порваны навсегда, впадает в трагическую ошибку.

– Ваши сомнения, государыня, основательны. Поэтому позвольте мне добавить еще одно объяснение. Я один из марранов, потомок тех евреев, которые были вынуждены силой принять католичество и с тех пор подвергаются таким неумолимым и жестоким преследованиям того же католицизма. Мы долго терпели, но это не принесло нам никакой пользы. Теперь мы проснулись, и неужели кто-нибудь обвинит нас за желание бороться с нашими угнетателями? Разве не может быть, что тот самый Промысл, который основывает и утверждает законную власть, но всегда ниспровергает власть злоупотребляющую, не избрал нас орудием для уничтожения того самого деспотизма, который подчинил нас себе? Да, я испанец. Но когда я вижу мое отечество угнетаемым и опустошаемым, его права и привилегии попранными, его высокодаровитый народ повергнутым в отупение и рабство, то разве возможно мне не восставать против этой своры палачей, превращающих пышный рай в кладбища, пустыни и темницы? Да, я был католик, но разве не были католиками все те, кто в течение одного столетия разбил оковы, стягивающие их души, стряхнул ярмо со своей души и основал новое учение? Разве ваш царственный отец не сделался великим реформатором после того, как он долго был «защитником веры», то есть католической церкви? Ну, так вот моя религия – совсем не новая, она коренная религия моего народа, переходившая от моих предков к потомкам в течение тысячелетий, – отчего же мне не возвратиться к ней, когда враждебная церковь сама изгоняет меня из своего лона тысячами ужасов и преступлений! Да, ваше величество, я предводитель марранов, я удалился из отечества, чтобы найти им приют в такой стране, где признают право и свободу вероисповедания и не отказывают в них даже самому бедному и убогому. Возле меня собрался маленький, верный кружок, который, подобно мне, готов до последнего вздоха сражаться против Испании и инквизиции. И мы исполняем это дело, не зная, в каком уголке мира суждено нам найти успокоение и надежное убежище… Теперь, великая государыня, вам известно все – я жду вашего решения!

Елизавета быстро сравнила все, только что узнанное ею, с тем, что она услышала от герцога Девонширского, и не нашла никаких противоречий. Она встала и ответила:

– Гм… вы говорите так, что вам можно верить безусловно. И скоро вы увидите, что я могу стать на уровень ваших воззрений. Мне было бы весьма приятно дать приют в Англии вам и вашим товарищам уже в виде награды, которая полагается вам от нас, а также потому, что я знаю, – ваш кружок состоит из безвредных и трудолюбивых людей, которые принесут в нашу страну значительные капиталы и оживят торговлю и промышленность. Мне было бы весьма желательно провозгласить в моем государстве закон свободы вероисповедания и применять его на деле – не потому, что я исхожу из отвлеченного принципа, что каждый человек действительно имеет право поселяться в каком угодно государстве, а государство напротив – лишено права осуществлять надзор над людьми и предписывать им разные ограничения, – но потому, что я вижу: единство вероисповедания может быть поддерживаемо невыносимейшими принудительными средствами, и что между гражданами только тогда воцарятся мир и покой, когда они научатся предоставлять возможность каждому веровать как ему угодно, и не признавать в небесах тех прав, которые могут стать во враждебные отношения с человеческим долгом на земле. Право, тогда только люди начнут спокойно пользоваться плодами своего труда, когда заключат между собой всеобщий мир в делах веры. Но, однако же, я не могу поступить таким образом. Религиозные партии в Англии в настоящее время живут между собой внешне миролюбиво, потому что знают, что я охраняю права каждого, признают, что все они выросли на британской земле, и значит, имеют одинаковое полное право на существование здесь. Вы же – элемент чуждый: по происхождению, нравам и религии. Поэтому, если бы я стала навязывать вас моей Англии, все дружно восстали бы против этого, и тут моей власти, а следовательно, и моей воле пришлось бы крайне туго.

На эти доводы Тирадо не возразил ни словом. Королева продолжала:

– Нам было бы желательно воспользоваться вашей деятельностью в том великом деле, первая конкретная весть о котором принесена вами. Но, конечно, тут должно соблюдать полнейшее молчание, абсолютную тайну. Даже мои ближайшие советники не должны пока ничего знать об этом. Можете ли вы поэтому предоставить мне какое-нибудь надежное подтверждение вашей личности?

Тирадо поклонился и ответил:

– Точно так, ваше величество.

Он тут же вынул из внутреннего кармана своего камзола бумагу, развернул ее и, сверкнув глазами, подал королеве. Это было удостоверение принца Оранского, подтверждающее преданность Тирадо делу законного права и рекомендация его всем друзьям и покровителям принца.

Королева внимательно прочла этот документ и возвратила его Тирадо с приветливой улыбкой.

– Мы вполне удовлетворены, – сказала она, – а теперь скорее приступим к делу. Слушайте мой наказ. Вы немедленно вернетесь на свою яхту и приготовите ее к отплытию. Завтра утром мы доставим вам запечатанные письма к нашему адмиралу, сэру Френсису Дрейку, и вы отправитесь с ними в Спитгед, где он сейчас находится со своей флотилией. Он примет ваше судно в ее состав. Затем вы немедленно отплывете с ним туда, куда направят его мои запечатанные приказания. Вам я открою это место: вы пойдете к испанскому берегу, чтобы еще раз разведать то, о чем вы мне доложили, и разузнать, насколько изменилась обстановка со времени вашего отъезда из Сетубала, при этом адмирал должен уничтожать и разрушать все, что попадется ему из числа этой «непобедимой армады». Тут вам предоставляется случай не раз доказать вашу верность и умение. Вы видите – мы удостаиваем вас полного доверия, а вы оправдаете его прежде всего тем, что никому – слышите ли, ровно никому – не скажете ни слова о нашем разговоре и о данном вам поручении. Завтра с восходом солнца место, где стоит ваша яхта, уже должно быть пусто.

Тирадо был сильно поражен этими повелениями и смог лишь с трудом произнести:

– Я просил бы ваше величество позволения известить хотя бы в нескольких словах моих друзей, которые тревожатся обо мне, так как я совершенно исчез и…

– Ни единым словечком, – резко перебила Елизавета. – Между этими друзьями всегда отыщутся старики и женщины, а стоит им узнать одно слово, чтобы через несколько минут весь мир знал уже это… Тирадо, – прибавила она приветливее, – в школе сдержанного принца Оранского вы должны были выучиться молчать. Я беру на себя успокоить дона Антонио некоторыми намеками, а этого будет достаточно для ваших друзей. Прощайте. Когда мы снова свидимся, вы, вероятно, сообщите мне нечто более радостное. И еще одно: не забудьте передать человеку, который привезет вам завтра запечатанные письма, доклад обо всем, что вам известно, в такой же короткой форме, в какой вы сообщили это здесь.

Она сделала рукой прощальный жест. Тирадо низко поклонился и вышел.

V

Как только Елизавета получила донесение об отъезде сэра Френсиса Дрейка и его маленького флота, она, все еще сохраняя дело в глубокой тайне, отдала приказ готовиться к войне, ведя эти приготовления таким образом, как будто все сообщения, сделанные ей Яковом Тирадо, уже вполне подтвердились. Морские силы Елизаветы состояли всего из тридцати более или менее значительных судов – их-то и приказала она вооружить в ожидании сэра Дрейка. Кроме того, было приказано осмотреть все укрепления в портах и гаванях и, где окажется надобность, исправить и увеличить их. Королева очень хорошо понимала, что ввиду колоссального вооружения Испании война с этой страной станет для Англии борьбой не на жизнь, а на смерть, – и чем яснее и вернее оценивал ее ум силы и средства обеих сторон, тем сильнее тревожилась она за исход этой войны, за судьбу своего престола и своего государства… Настроение ее быстро менялось, то приходила она в пламенное воодушевление от надежды в безусловной победе, которая должна была блистательно увенчать ее благотворное правление, то овладевало ею тяжкое уныние… Но она знала себя, знала, что чуть наступит час для энергичных действий, чуть борьба станет фатально неизбежной – и все ее сомнения исчезнут, и она, повелительница, Англии, как истинный герой, бодро и вдохновенно примет на себя все тяготы и заботы, подвергая себя постоянному риску.

А пока решила она держать в заблуждении мир и особенно своих противников выказыванием веселости и беззаботности, давая постоянно придворные балы и блистательные увеселения.

Прежде всего, на следующий же день после отъезда сэра Дрейка она сделала визит дону Антонио. Длинный путь из Уайтхолла в Монтегю-хауз был совершен в одном из великолепнейших придворных экипажей, по самым оживленным улицам Лондона. Согласно духу тогдашнего времени, карета аллегорически изображала высшую точку Олимпа, на которой королева покоилась в виде богини этой страны. Сиденье было окружено золотыми и пурпурными облаками, а все детали экипажа украшены превосходно выполненными фигурками богов и гениев. Запряжен он был двенадцатью породистыми лошадьми, а предшествовал экипажу отряд великолепно одетых гвардейцев. По обеим сторонам шли лорд-шталмейстеры и лорд-камергеры; сзади тянулся длинный ряд высших государственных сановников и всех придворных чинов, мужчин и дам – все верхом, в сопровождении многочисленной прислуги. Власти Сити, в средневековых костюмах, вышли навстречу королеве, чтобы приветствовать ее; цехи с их значками и знаменами составляли шпалеры; народ теснился всюду густыми толпами. На некотором отдалении друг от друга были выставлены оркестры, звуки которых перекрывались восторженными криками людей. Не было в ту пору на земле еще города, в котором могли бы поразить зрелищем такого великолепия не только привилегированные классы, но и все слои общества, к тому же нигде больше нельзя было найти такого полного согласия между троном и народом, такую любовь масс к своему государю, какие существовали здесь.

Португальский беглец, естественно, сумел по достоинству оценить оказываемую ему честь – такую честь, выше которой не мог удостоиться даже царствующий правитель: ведь в такой ситуации он с удовольствием усматривал признание своих прав и обещание энергичной поддержки. Этим визитом Елизавета выказала свою безграничную любезность и, конечно, не связывая себя никаким формальным обещанием, как бы просила дона Антонио оставаться гостем в ее государстве сколько ему будет угодно, и очень утешила и ободрила его самыми горячими выражениями сочувствия и самыми розовыми надеждами на будущее. Затем она изъявила желание познакомиться и с Марией Нуньес как племянницей короля. Ее испытующий взгляд остановился на красоте этой девушки, о которой ей уже столько говорили, и она не могла себе не сознаться в том, что большего совершенства ей еще не приходилось встречать никогда… Это впечатление укрепило в Елизавете желание осуществить свои тайные планы, и она тут же решила включить Марию Нуньес в штат придворных дам и приблизить ее к своей особе. Она отнеслась к девушке с почти материнской нежностью, спросила о ее родине, отце и матери, только что проделанном путешествии – и после этого, обратившись к дону Антонио с шутливым упреком в том, что он оставляет такую девушку без женского надзора, просила передать Марию Нуньес ее попечению и заботам.

– Охотно сознаемся вам, дон Антонио, – прибавила она, – что тут играет роль и некоторый эгоизм с нашей стороны. Мы любим после сильного утомления от государственных трудов сбрасывать с себя весь этот балласт и, окружая себя молодостью и красотой, хоть ненадолго возвращаться к той веселой жизни, тому оживлению, которые никогда не покидали нас в прежние счастливые дни. Итак, я не сомневаюсь; что просьба моя принята. Тебе, дитя мое, у нас будет недурно. Герцог Девонширский! – обратилась она в сторону свиты. – Поручаю вам перевезти донну Марию Нуньес в Уайтхолл на этих же днях, сообразуясь в этом случае с приказанием, которое вы получите от нее. Вы привезли эту девицу в Лондон и в благодарность за это мы возлагаем теперь на вас такое приятное поручение.