Время льда и огня

— Замечательно, — сказала Норма, выбирая персик. — И сколько такой может храниться?

— Вечно! — гордо ответил Резковиц. — Вас уже давно не будет, все цивилизации земные исчезнут, а этот персик будет все таким же свеженьким лежать во льду…

Норма задумалась и отставила персик. Всегда неприятно думать о том, сколько пустячных вещей тебя переживет, да еще и надолго. Вмешался я:

— Пока не сломается морозильная камера.

Норма опять повеселела и съела персик, а Резковиц тревожно поддакнул:

— Да, именно этого я и боюсь — все оборудование старое и того и гляди выйдет из строя. Хотя, сами посудите, нелепость — беспокоиться о судьбе морозильной камеры у подножья самого большого в мире ледника, по горло в снегу…

Обед кончился, но никто не спешил из-за стола, таким непривычным было это ощущение чистой, пристойной трапезы по сравнению с быстрым алчным перекусом во время рейда. Да и Резковицу, после стольких лет одиночества, очевидно, каждая минута в обществе была сладка; под конец он не выдержал и попросил:

— А может, вы побудете, погостите в клинике недельки две? Вон у магистра перелом, куда ему с такой рукой через валуны… Побудьте, а?

— Посмотрим, — уклончиво ответил Наймарк, хотя — я знал — именно это его бы вполне устроило. И мы поднялись и пошли смотреть клинику.

Директор выдал нам что-то вроде шуб — специально для посетителей, «потому что там очень холодно», и мы, спустившись в лифте, прошли через короткий шлюз с герметически закрывающимися дверями в длинный слабо освещенный коридор, который заканчивался таким же шлюзом.

— Двойная страховка, — отметил Наймарк, и мы вошли в следующий коридор. В отличие от предыдущего, тоже украшенного чем-то вроде малахита, здесь царила стерильная белизна и ощущалась извечная стужа. Коридор как будто говорил: все, здесь шутки кончились, украшения тут неуместны — здесь находятся люди, пожелавшие себе еще одной жизни.

— Сейчас мы уже не под снегом, мы — под горой, метрах в шестидесяти от поверхности. Гора эта — ледораздел, ее ледник не может одолеть никак, хотя бы даже и близко подошел. Именно потому и было выбрано такое место, — пояснял доктор Резковиц.

Норма прижалась ко мне, ее трясло то ли от холода, то ли от напряжения. Наймарк внимательно слушал, будто все это не было ему сто раз известно, мне тоже было жутковато и интересно одновременно.

Хромированные двери-люки в неисчислимом множестве выходили в коридор.

— Хотите заглянуть? — спросил директор. — Вообще-то такое разрешается только для близких или по требованию властей: вдруг пациент — преступник, было два случая, очень давно… Но я вам покажу и так, авось никто не узнает. Только вы у себя дома особенно не распространяйтесь. Ну, кого бы вы хотели видеть?

По лицу Нормы можно было сразу сказать, что никого она видеть не хочет. Наймарк же бросил равнодушно:

— Ну, давайте кого из знаменитостей. Здесь их, надо думать, пруд пруди.

— Достаточно. — Резковиц набрал код возле ближайшей хромированной дверцы, и она мягко распахнулась, выпустив клуб морозного тумана. — Заходите.

Мы вошли, с трудом помещаясь в тесном проходе. Здесь было куда холоднее, по стенкам в три яруса тянулись торцы саркофагов с окошечками наверху, все они могли легко, одним движением руки выкатываться из общей стенки на специальных салазках — Резковиц показал как и опять спросил:

— Так кого же вам продемонстрировать? Хотите — дона Сальваторе?

— Давайте. А что это за знаменитость?

— Дон Сальваторе? И вы не знаете? Хотя… у Ученых совсем другие интересы…

Говоря это, он выкатил один саркофаг из среднего ряда и пододвинул к нему поворотный столик на колесиках. Затем, пользуясь ножной педалькой столика, приподнял дышащий стужей цилиндр, чтобы нам было его лучше видно. Сквозь прозрачный колпак над головой можно было различить очень темнолицего мужчину с гладко причесанными черными волосами и плотно закрытыми веками.

— Дон Сальваторе, глава криминального синдиката…

Я изумился:

— Вы же говорили, что преступников отсюда изъяли?

— Совершенно верно, на тех нашлись улики. На этого нет. Ну как?

— Дон Сальваторе совершенно как живой…

— Не шутите, молодой человек, в таком месте… Тем более что вы ошибаетесь — дон и в самом деле живой потенциально. В этом и состоит метод криоконсервации.

Он закатил дона Сальваторе обратно в стенку и выдвинул другой саркофаг. Там находилась блондинка европейского типа в колье на очень декольтированной груди — но тоже чрезвычайно темная, с синюшным оттенком кожи.

— Доктор, а почему они такие… темные? Резковиц уже опускал блондинку, быстро орудуя педалькой.

— Темные? Темнокожие, хотите вы сказать… Ну, это в основном из-за того, что кровь у пациентов заменена на такую, знаете, почти синюю по цвету жидкость — заменитель крови и плазмы. Стоит им влить свежую кровь — и цвет кожи станет нормальным.

— Значит, где-то отдельно хранятся резервуары крови? — поинтересовался Наймарк.

— Конечно. Вообще-то долгосрочное хранение крови представляет массу трудностей, с телами гораздо проще. Хотя утверждают, что этот заменитель настолько хорош, что им можно вполне удовлетвориться на первых порах…

— То есть как — на первых порах? Что это значит?

— Ну, пациент после расконсервации сможет некоторое время вполне нормально жить с заменителем крови — ведь с основной функцией крови заменитель справляется прекрасно — и затем лишь, когда возникнет нужда в антителах…

— Пойдем отсюда скорее, мне плохо, — шепнула Норма, опираясь на мою руку. Резковиц заметил ее состояние и быстро прибрал в камере.

— Сейчас, барышня, сейчас выйдем на свежий воздух. Вот ведь какие они нежные, эти девушки от гляциологии…

С этими словами он выпроводил нас и запер камеру. А я подумал — видел бы уважаемый директор, как эта же слабонервная девушка всего лишь три дня назад управлялась в связке на спуске с барьера! Удивительно, что ее могли шокировать такие, в общем не столь уж и страшные, медицинские впечатления. Насколько я понимаю в медицине, там бывают вещи и пострашнее.

— Ну что, хватит этого пока? — спросил Резкониц. — Тогда пойдемте наверх, я вам сейчас наложу гипс, — это Наймарку, — а вы, барышня, будете мне ассистировать, надеюсь, на это вас хватит. Пойдемте наверх, там теплее…

И верно, насколько теплее и душевнее было в простой, без выкрутасов, комнатке — гипсовальной, где Наймарк наконец-то получил свою твердокаменную культю…

— Прекрасно, — поблагодарил Наймарк в конце процедуры. — Вы, доктор, просто-таки мастер на все руки, умеете все делать в медицине, не так ли?

Резковиц выбивал застывший ненужный гипс из резиновой плошки; полуобернувшись к нам и хитро прижмурившись, он внес свои уточнения:

— Куда там! Есть области, мне совершенно не знакомые: скажем, иммунология. Но зато я знаю кое-что, чего не знает никакой иммунолог, никакой гастроэнтеролог, — я владею техникой расконсервации и оживления. Именно поэтому я оказался здесь.

20

Мы расстались с Резковицем на скрещении коридоров. Он обитал в восточном крыле клиники, совсем погребенном снегом, но перебираться оттуда не хотел, ссылаясь на привычку.

— Встретимся на ужине, — добавил он и удалился.

Мы направились в свои королевские покои, где нам все еще было немного не по себе после убожества нашего привычного лагерного быта. Норма тут же со вдохом облегчения рухнула на широченную софу в углу, и видно было, что никакая сила теперь не сможет поднять ее оттуда. Я присел у нее в ногах. Наймарк подошел к окну и засмотрелся на открывшийся пейзаж, хотя что там он себе мог увидеть нового — та же снежная равнина, усеянная валунами, да звездное небо над ней. Впрочем, как раз восходил Галакси — его с утра было очень хорошо видно, и старикан прямо-таки приник к стеклу. Я подумал, что это очень символично в известном роде, — остров мертвых, дрейфующий в заоблачных пространствах, как бы слал привет грандиозной хромированной пирамиде, находившейся на попечении одного-единственного старика с причудами. Уже хотел было поделиться этой мыслью с Нормой, когда Наймарк вдруг пробормотал про себя: «Однако ж, интересно…» — и скорым шагом вышел из комнаты.

Мы остались одни, и это случилось очень кстати, потому что — я нутром чувствовал, — несмотря ни на что, в наших отношениях все росла отчужденность, какая-то недоговоренность, а ведь с некоторых пор я не представлял себе жизнь без Нормы… Она лежала с закрытыми глазами, безвольно, как бы изгоняя из себя последние остатки впечатлений от визита в штольню с саркофагами.

— Норма, — позвал я тихонько. Она не откликнулась, лишь веки слегка дрогнули.

— Норма, ты меня слышишь?

— Конечно же… В чем дело?… Она все так же не открывала глаза.

— Норма, нам необходимо поговорить!

— Да ну? Что ж, давай… С самого начала на шей работы у Крамера мы только и делали, что говорили.

Как она изменилась за это время, подумал я. Куда девалась та чопорная курсистка с очень правильно поставленной речью, та образцовая пай-девочка, которой приходилось растолковывать элементарные вещи? Теперь передо мною возлежала властная, уверенная в себе женщина, вовсе не та наивная девчушка, которая тогда так импульсивно, безотчетно поцеловала меня. И не менее желанная…

— Норма, ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

— Нет, не знаю! — Впервые с начала разговора она открыла, нет, прямо-таки распахнула свои серые глазища, и я увидел там ярость. — Не знаю, не знаю! Я знаю лишь, что ты все время меня в чем-то подозреваешь!

Норма рывком подобрала ноги, уселась. Я вовсе не ожидал, что разговор наш вот так, сразу примет такую тональность, я не чувствовал за собою никакой вины. Обескураженный, я тоже встал и отошел к окну. Отсюда было видно, как у входа старикан Наймарк в окружении собак рассматривает в мощный бинокль звездное небо. «Бинокль раздобыл, — подумал я машинально. — Наверное, у Резковица…» Вслух же я сказал:

— Норма, если так, то давай начистоту! Между нами проходит что-то чуждое, не нужное ни тебе, ни мне… Ты можешь сказать мне честно — в чем дело?

Она вся вдруг сразу потускнела, агрессивный заряд сошел на нет.

— Сказать? Правду?

Я подошел к ней ближе, взял за плечи, и, когда ее губы уже раскрылись в полуслове, в комнату влетел Наймарк! Никогда в жизни никто еще не появлялся так некстати! Он же, совершенно не обращая внимания на наше полуобъятие, прямо-таки вопил, указуя вверх:

— Они! Там! Они — живы!

Я был крайне раздосадован:

— Успокойтесь, Эл, зачем кричать… Кто это — они?

— Ну, эти… на Галакси! — Старикан на секунду перевел дыхание. — Я ведь помню последние снимки из «Меркьюр» и статью-некролог. Так вот — все это ерунда! Они живы, они действуют!

— Да ну? С чего вы взяли?

— Вот с чего. — Наймарк постепенно обретал спокойствие, но радость его не уменьшалась. — Дело в том, что вот сейчас только, когда я отсюда присмотрелся к спутнику повнимательнее, я вдруг увидел, угадал почти что, там новую перемычку! Понимаете?

До меня стало доходить.

— И что же? Вы считаете — это они достроили?

Не слушая меня, Наймарк продолжал в запале:

— Я тут же помчался к директору за биноклем или трубой, нашел, выбежал наружу, чтоб окно не искажало, и с первого взгляда в бинокль убедился — действительно, на Галакси масса изменений: новые перемычки, узлы, есть части, назначения которых я не понял, словом — там жизнь!

Наймарк ошалело смотрел на нас сквозь очки. Вмешалась Норма.

— Все это так, — сказала она, — могу подтвердить. Я сама оттуда…

Тут настал черед остолбенеть и мне. Норма между тем подошла к окну и, задумчиво водя пальцем по стеклу, повторяя ледяные узоры, добавила еще:

— Я не могла это сказать тебе, я дала клятву… Ты не представляешь, какого труда стоило внедриться в разведку южан, попасть в этот рейд, -и все на волоске… Я даже рада, что теперь все так раскрылось. Сможешь ли ты, — она обернулась и смотрела мне прямо в лицо, — сможешь ли ты понять меня?

— Смогу, — сказал я, не колеблясь ни секунды. — Больше того, если ты — агент со спутника, то знайте же теперь — я тоже подготовлен для определенной миссии. Но — службой Терминатора, то есть моей родной Рассветной зоны… И теперь я понял, для кого готовят ракеты южане, — для твоего спутника, Норма!

Как снова распахнулись ее серые глаза! А Наймарк так и присел: вот это да, вот это новости!

— Ну, о себе мне нечего вам сказать такого, что бы вы уже не знали… Могу лишь добавить — я здесь тоже не зря. Во-первых, я специалист по расконсервации. Во-вторых, мне предстоит донести до южан научные результаты этого рейда: результаты, в которые я вас не посвящаю лишь потому, что вам этого не понять… Но я тоже агент — агент своего поколения, которое хочет возврата всего на круги своя… Словом, я ввязался в эти дела с личными целями. Можете меня не опасаться, я вам не враг…

Он махнул рукой, замолк и уселся в кресло, обессиленный увиденным и услышанным.

— Вечер саморазоблачений, — подытожил я, и Норма, впервые за столько дней, тепло глянула на меня. Некоторое время мы в изнеможении молчали.

— И что же мы станем делать дальше? — первой задала Норма вопрос, который был у всех нас на уме. — Что же, так и станем работать — каждый по своей легенде, да?

— На этом этапе они у нас совпадают, так ведь?

— До известных пределов, — подтвердил Наймарк. — И теперь нужно лишь выяснить, что это за пределы…

— Вот что, Эл, — вмешался я, — вы всерьез подумали, что известный всем нам генерал Крамер способен перепоручить вам свое решение? Да ведь вы ему нужны только как источник информации, это же очевидно. Все главные кнопки будет нажимать он.

— Можно подумать, что вы — основная фигура и разведке Терминатора, — фыркнул в свою очередь Наймарк. — Насколько я знаю, это так называемый Полковник, ваш приемный отец?

— Именно. Прошу говорить о моем отце уважительно.

— Я в данном случае говорю не об отце, а об офицере контрразведки. Вы, Петр, наиболее подходите для контроля — из нас троих. Рассветная зона практически в десятке дней перехода, и вы на месте, даете информацию… Другое дело я — без Португала я вообще не представляю себе возвращения на Солнечную сторону. Или вот Норма — единственная из нас, с которой вряд ли возможна какая-то связь, контроль, — я имею в виду связь с Галакси.

— Возможна, — сказал я, — и связь, и контроль.

Норма согласно кивнула в ответ на вопросительный взгляд Наймарка.

— Давайте уточним по порядку, — я решил дальше говорить без уверток и общих слов, — что у нас сегодня самое первое по важности. Бюлов, ведь так?

— Бюлов, — печально поддакнул Наймарк.

И Норма безрадостно кивнула: да, мол, Бюлов…

— Ну что ж, — продолжал я, — тогда все более-менее ясно. Пока. И так же ясно, что, заводя всю предстоящую возню с этим Бюловом, нам никак не обойтись без директора, без этого самого Резковица.

— Хорошо, — согласилась Норма, — только у меня одно условие.

— Какое же? — поинтересовался я.

— Чтобы ни единый волос не упал с головы этого старика, когда вы станете его принуждать, — сказала Норма с таким запалом, что я стал побаиваться — а как бы не вернулась ее холодность ко мне. Наймарк же сказал просто:

— Норма, вы нас путаете с унтерами майора Португала…

Все было сказано, все молчали, какое-то опустошение царило в уме. Издалека троекратно прозвучал гонг.

* * *

— Так, значит, вы тоже террористы, — наконец-то резюмировал Резковиц. После моего короткого сообщения, которое директор принял на удивление спокойно, он некоторое время сидел не шевелясь, положив нож и вилку на скатерть, — как бы просто обдумывая услышанное. Мы молчали, понимая, что возражать сейчас будет совершенно бесполезно.

Все происходило в столовой, среди дубовых панелей и фресок, и стороннему наблюдателю издали могло бы показаться, что это просто светская беседа — если не задумываться о жутком смысле сказанного.

— Террористы… Наконец-то вы добрались до меня — и в каком невинном виде! — Резковиц поочередно остановил взгляд на каждом из нас. — Молодой человек. Юная девушка. Благообразный ученый… Да, любой бы на моем месте мог легко обмануться…

Мы продолжали молчать. У меня мелькала время от времени мысль о том, не носит ли директор с собой парабеллум, но похоже было, что он сейчас безоружен.

— И вот теперь я захвачен, и мне диктуют немыслимые условия, невозможные условия… Ах, что бы мне стоило перестрелять всех вас прямо там, в палатке!

— Невозможно, доктор, — мягко возразила Норма. — Вы не из тех, кто способен убить. И, чтобы вы знали, — мы тоже. Мы не причиним вам никакого вреда…

Резковиц все так же смотрел на нас поверх очков.

— Я вам не верю, — наконец произнес он. — Я вам не верю именно потому, что смог в вас столь легко обмануться. Вы из тех террористов, которые умело работают под порядочных людей, это прирожденные актеры, лицедеи. Террористы, пытавшиеся захватить клинику пять лет назад, те самые, на вертолете, они были куда честнее вас…

— Они-то бы уж точно вас укокошили, — вставил я.

— Может быть, — легко согласился директор, — только они не изображали бы при этом из себя магистров гляциологии или пай-девочек… О молодом человеке я не говорю, такие годятся на все случаи жизни…

— Насчет меня вы тоже глубоко ошибаетесь, Джошуа, — подключился Наймарк. — Я и в самом деле специалист-гляциолог, и, говорят, неплохой… Я впутался в это дело только из внутренних побуждений. Никто на меня не давил.

Резковиц впервые как бы заинтересовался:

— Внутренние побуждения? Какие же могут быть внутренние побуждения у зрелого ученого, кроме служения науке?

— Именно поэтому я здесь… — Наймарк потер руки, подумал. — Вот вы говорите о служении науке — вполне искренне, я думаю. Так же точно полагал и ваш главный пациент…

— Бюлов, конечно же?

— Именно он — когда затевал главный эксперимент своей научной жизни, тот самый эксперимент с гравитационной частицей. Вы знаете, чем все это обернулось…

Наймарк отодвинул чашечку с кофе, взял машинально щипчики для сахара. Руки у него дрожали.

— Словом, все знают, чем это закончилось. Научное любопытство одного ученого стало вселенской бедой для всех. Ученые любопытствовали и до этого, и тоже не всегда безопасно, но этот случай стал роковым… Да, но я отвлекся… Так вот, я подумал о том, не может ли один ученый постараться исправить то, что натворил другой? Как бы попытаться реабилитировать науку, ведь невозможно держать на себе столько вселенского греха, сколько держит наука теперь. И я всеми правдами и неправдами добился своего включения в рейд.

Директор безучастно выслушал эту короткую исповедь.

— И чего вы хотите добиться теперь?

— Возвращения, — проговорил Наймарк, мне показалось, даже с некоторым пафосом, — возвращения к исходному состоянию. Вы же знаете — теоретически эксперимент обратим, нужно лишь получить ключ для начала работы обратного хода…

— Ключ, — фыркнул Резковиц. — У вас какие-то несерьезные термины, да и планы… Вы ведь ученый и можете здраво взвесить все шансы на осуществление такой акции. Понимаю, когда за это берутся простые, от ружья, террористы-налетчики — подержать ключ от судеб мира им крайне лестно, пускай они и не понимают, как им пользоваться. Но вы-то должны понимать, что с получением ключа все только начинается?

— Я это прекрасно себе представляю, — с неожиданным запалом произнес Наймарк, — и тем не менее сделаю все, чтобы добиться обратного хода…

— То есть вы один хотите искупить грех всей науки?

В голосе Резковица опять послышалось что-то вроде любопытства.

— Да, и я намерен даже произвести все один… если мне никто не поможет. Я тоже, как и вы, владею техникой расконсервации — и добьюсь контакта с Бюловом!

Только теперь перед нами вырисовался подлинный Наймарк — Наймарк-фанатик, Наймарк-аскет, преданный одной лишь идее, пожирающей его, словно огонь. И я, и Норма впервые видели его таким, и не могу сказать, что это нам нравилось.

— Так, — заключил Резковиц, — спасибо хотя бы за откровенность. Меня все же интересует, как хотят распорядиться моей персоной…

— Ваша помощь желательна, даже необходима, — подключилась Норма совершенно бархатным голосом, — но если вы не пожелаете, вы совершенно свободны в своих поступках.

— Хм… странно… Такой у вас гуманный терроризм, что ли?

— Надеюсь, теперь до вас дошло, что это вовсе не терроризм. Пойдем, Петр, на сегодня вполне достаточно. Я страшно хочу спать.

И Норма поднялась из-за стола, следом за нею я и Наймарк. В столовой остался лишь озадаченный Резковиц.

— Но что же мне теперь делать? — крикнул он нам вслед чуть ли не обиженно.

— Решайте сами, — ответил Наймарк, выходя из столовой. — Но учтите, никакого противодействия — это в ваших интересах.

И мы устало зашагали к нашему шикарному пристанищу.

21

Нам потребовались сутки, чтобы получить от Резковица доступ к ячейке Бюлова, и, когда наконец мы привезли на каталке саркофаг в операционную, Наймарк чувствовал себя чуть ли не именинником. Хотя радоваться особых причин не имелось: Бюлов по анамнезу был человеком далеко не образцового здоровья, и расконсервация, которая и для совершенно здорового человека не всегда показана, тут могла просто не состояться.

На вид это был человек средних лет с рыжеватыми вьющимися волосами, с таким же, как и у всех остальных пациентов, синюшным оттенком кожи, обусловленным цветом заменителя крови, очень исхудалый, что выяснилось после того, как мы распеленали это ледяное негнущееся тело и уложили его под слепящее поле операционной лампы. Резковиц наблюдал за нашими действиями издали, чтобы, как он сказал, «ничего не попортили в операционной», но после того, как убедился, что Наймарк достаточно уверенно управляется с аппаратурой (здоровую руку заменял ему я), в том числе и с компьютером, который был тут же подключен к датчикам на пациенте, директор вроде бы несколько успокоился.

— Действуйте, террористы, — пробормотал он, выходя из операционной, — пациента я вам не отдавал, вы его взяли на свой страх и риск. В случае претензий со стороны родственников я снял с себя всякую ответственность.

Действительно, по его требованию мы выполнили смехотворную процедуру — дали ему расписку в том, что «во имя научных целей и под свою сугубую ответственность» мы (шли фамилии) беремся осуществить расконсервацию пациента (номер, фамилия) с последующей обратной консервацией и помещением в ту же ячейку. Что давала эта расписка Резковицу, кроме внутреннего успокоения? Во всяком случае, он старался не спускать с нас глаз, особенно когда дело происходило в операционной. Хотя, если разобраться, самую тяжелую и ответственную часть работы выполнял операционный компьютер по программе, созданной индивидуально для каждого пациента: замена крови, подключение искусственных органов специальная стимуляция — прерогатива компьютера, мы же должны были снабдить его всем необходимым и подключить нужные шланги куда требуется. Когда все это было проделано, Наймарк снял халат и перчатки и сказал:

— Пошли отсюда. Тело будет размораживаться почти сутки, нам тут нечего делать…

— Как это — нечего? — возразила Норма.

— Да так. В этой процедуре нет ничего особо сложного, справится компьютер.

— Ну да, — она не соглашалась, — а вдруг директор вмешается и что-нибудь напортит! Нет, я предлагаю дежурить здесь по очереди, так вернее.

В последние дни я не склонен был спорить с Нормой, да и старикан Эл тоже как-то неопределенно пожал плечами, так что «пост» возле тела был как бы учрежден. И первой сидеть там вызвалась именно Норма, как автор предложения, та самая Норма, которой чуть не стало дурно при первом ее посещении штольни с телами. Мы с Наймарком ушли, оставив ее возле этого лилового тела, окруженного экранами, пока что недвижимыми (они запульсируют во время расконсервации), под журчанье стекающего, сходящего раствора, под спокойное пиканье зуммера, пока что ничего не фиксирующего, кроме бега времени, — мы ушли.

Как раз прозвучал гонг на обед. Я вопросительно глянул на Наймарка, тот покачал головой:

— Не хочется есть… И тем более не хочется сейчас вступать в дискуссию с нашим любезным хозяином, директором. А вы идите. С вами он не особенно разговорчив…

И я направился в столовую, но не чтобы поддержать компанию Резковицу: попросту хотел прихватить там чего съестного для моей часовой. Однако директор не стал игнорировать меня как собеседника. А может, просто выбора не было.

— Ну что, налетчики, — начал он хмуро, уписывая омлет, — когда вы думаете закончить? Учтите, расконсервация не может длиться больше двух суток, более пятидесяти часов, если быть точнее. Как, уложитесь?

— Я в этом специалист никакой, — признался я тут же. — Меня взяли сюда в качестве заложника, — да-да, не удивляйтесь, именно заложника, и еще для какой-то цели, мне не совсем ясной.

— Так что я искренне надеюсь, что через двое суток я с великим удовольствием провожу вас на пороге клиники… — сказал Резковиц, будто совсем но слышал моих слов. И тут же добавил: — Если, конечно же, у вас нет в запасе какого-нибудь еще финта…

Я заверил директора, что наши финты сосредоточены исключительно на Бюлове и, едва только с ним все станет ясно, мы тут же снимемся и исчезнем (я, правда, пока еще не представлял себе, как именно). Не оставаться же здесь с вами навсегда в этой мертвецкой, чуть не брякнул я напоследок. Директор же ни с того ни с сего вдруг разговорился:

— Вы, наверное, думаете: как может нормальный человек избрать добровольно такой вот образ жизни, ну прямо-таки как на кладбище… Признайтесь, думали?

Он исподлобья глянул на меня и собрал корочкой хлеба соус на тарелке.

— Подумывал, — сознался я. — И что же вас заставило избрать подобный образ жизни?

Он долго молчал, будто не слышал моего вопроса.

— Надежда, — проговорил наконец, — только надежда, молодой человек… Э, да вы слишком молоды, чтобы такое до вас дошло сразу… Я просто надеялся, да и теперь надеюсь, что стану сам пациентом этой клиники — а что, после тридцати лет службы это предусмотрено контрактом, — и если не вторая молодость, то вторая, более удачная, жизнь мне гарантирована. И вообще, в вашем возрасте я так верил в науку, что не сомневался — когда-то найдут способ для возвращения молодости! Ну а теперь, когда уплыло столько лет, мне осталась одна лишь надежда — та же, больше у меня ничего нет…

Я собирал еду для Нормы и старался не глядеть на него. Жутко было подумать о целой жизни, проведенной здесь, впотьмах, возле сотен замороженных тел, в мечтах о химере.

— Спасибо за компанию, — бросил мне вслед Резковиц. — Передайте вашему магистру, что я проверил всю аппаратуру перед тем, как вы ее запустили…

Я, изумленный, воззрился на него. Директор хмуро поднялся со своего места и отбросил салфетку.

— А вы что, думали, что расконсервацию первого в истории клиники пациента я пущу на самотек? Нет уж. В успехе я заинтересован лично.

* * *

Все мы — в том числе и Резковиц, хотя и поодаль, — сгрудились возле Бюлова, который в полулежачем состоянии был наконец-то полностью подготовлен и зафиксирован для решающего импульса. Теперь, после того как его тело, так сказать, заправилось свежей кровью, мы могли наблюдать легендарного доктора в более привлекательном виде. Это был еще совсем не старый мужчина, рослый, хорошего, я бы сказал — скандинавского сложения, но — как я уже упоминал — весьма исхудалый. Выражение лица его, если можно говорить о выражении лица с закрытыми глазами, было на редкость спокойное и уверенное. Не требовалось большого труда, чтобы представить Бюлова в работе, в общении, и я теперь легко понимал тетушку Эмму, состарившуюся без своего кумира, но тем не менее сохранившую ему верность. А он вот — возлежал перед нами, не постаревший за это время ни на год, и от возвращения в жизнь его отделял всего лишь один укол.

Наймарк набрал шприц, струйка брызнула вверх — неловко: пальцы, торчащие из гипсовой культи, работали неуклюже.

— Дайте я, — Резковиц вдруг ревниво перехватил шприц, — медик все-таки это сделает лучше, чем гляциолог. И помните — тут же после укола электростимулятор!

Он ввел жидкость в вену, и в тот же момент Норма щелкнула тумблером. На мониторе запульсировала зеленая звездочка — вверх-вниз по бегущему налево клетчатому полю…

— Ура-а!

Зеленая звездочка качнулась еще дважды, с каждым разом все слабее, и замерла снова на нулевой линии.

— Отлично, — сказал Наймарк. — Это подтверждает готовность организма, в целом очень слабого. Подождем некоторое время…

Мы и так ждали — молча, не отводя глаз от экрана.

— Кстати, Петр, что там ваша тетушка сочинила насчет саркомы у пациента? Нигде нет никаких следов, кожа чистая, как у младенца…

— Саркома была придумана для мистификации, — пояснил я. — В то время в ходу были всякие мистификации, на любые случаи жизни. Да что вам говорить, вы сами из той поры…

Наймарк не слушал меня.

— Еще раз стимуляцию, коллега? — И, когда директор кивнул, Норме: — Давай, девочка!

Снова двинулась, запрыгала звездочка на экране — размахи шире и выше, чем в первый раз, — и опять затухание.

— Что-то не так, доктор?

— Нет, пока все нормально, в соответствии с методикой. — Резковиц снял очки и протер. — Мы можем повторять стимуляцию с интервалом в пять-семь минут в течение часа.

— А затем?

— Затем перерыв с полчаса, и снова то же самое.

— Однообразно, — сказал я. — А стимуляция действует сразу на все?

Но Резковиц, не отвечая мне, кивнул Норме: включай! И вдруг звездочка заходила ровно вверх-вниз, забухало в динамике сердце Бюлова, остановившееся еще до Великого Стопа! Резковиц тут же одним движением надел пациенту маску и запустил аппарат искусственного дыхания — с легким всхлипом стала ходить широкая гармоника. И нам всем показалось, что Бюлов вот-вот откроет глаза…

— Взгляните на энцефалограф, — показал Наймарк. — Там что-то уж очень спокойно.