Этим утром мне предстояло так много сделать. Надо просто выставить ее, подумала я.

– Спасибо, Бетти, – сказала я. – Большое спасибо за помощь. Очень тревожные новости, но ты же знаешь... вместе справимся... Мне действительно нужно идти, спасибо, что зашла.

Это сработало. Замечательно. Бетти восприняла мои слова как намек, закатила глаза с показным смущением и бросилась ко мне обниматься.

– Ладно, нужно поторопиться в лагерь, если мы хотим успеть вернуться и встретить нового доктора, – сказала она, еще раз обняла меня и ушла.

Сегодня должен был приехать новый врач, американец. Бетти уезжала через три недели, и его вызвали на замену. Мы собирались устроить праздничный обед в его честь. По рассказам, одна из наших медсестер, Линда, работала с ним в Чаде два года назад. Но сама она скрытничала на этот счет и молчала как рыба. Хотя и так было ясно, что она с ним переписывалась. Линда заливалась краской каждый раз, когда мы говорили, где будет спать наш новый доктор. Я надеялась, что он окажется нормальным. Мы жили чем-то вроде очень тесной общины, уже давно притерлись друг к другу. Новый человек легко мог бы нарушить равновесие.

Я села на кровать и стала думать о том, что сказала Бетти. Несмотря на то что меня в ней многое раздражало, она была хорошим врачом и давно работала в Африке – судя по ее рассказам, чуть ли не с начала прошлого века. Слухи слухами, но если логично рассуждать – выводы неутешительные. Впервые за несколько лет в Кефти прошли дожди. В Африке, по жестокой иронии, сильные дожди после засухи создают идеальные условия для размножения саранчи. И полчища саранчи действительно могли передвигаться с огромной скоростью. Нашествие саранчи в период сбора урожая – хуже, чем война. Беженцы хлыну т моментально, в несметных количествах.

Я встала, взяла папку и стала просматривать документы. Мы пытались установить в Кефти систему раннего оповещения, но безуспешно – въезд в Кефти был строго запрещен. Запрещен организацией “Содействие”, так как Кефти – зона военных действий, и намбульским правительством, так как они не хотели проблем с правительством Абути, а Кефти воевала с Абути. Вся информация, которой мы располагали, была в этой папке. Графики цен на зерно на приграничных рынках, диаграммы роста и веса детей, документы, фиксирующие переход через границу. Я уже просматривала папку два дня назад и не обнаружила ничего из ряда вон выходящего. Просто хотела еще раз убедиться.

Мне нужно было быстро принять решение, потому что в одиннадцать часов Малькольм должен был привезти нового доктора. Малькольм тоже работал в “Содействии” – единственный патрульный полицейский на всю Намбулу. Он был немного заторможенным, но раз уж мы собирались поднять тревогу, приезд Малькольма как раз кстати. Я решила спуститься к лагерю и поговорить с Мухаммедом Махмудом. Он подскажет, что делать. Меня охватила паника. Я выпила воды и попыталась успокоиться. Выйдя на улицу, под обжигающие лучи белого солнца, я заметила, что Генри и Сиан воркуют у ее хижины. Он потрепал ее за подбородок, как кошку. Она заметила, что я наблюдаю за ними, покраснела и метнулась в хижину. Генри поднял брови и высокомерно усмехнулся.

– Генри Монтег, – строго проговорила я, – иди в свою хижину.

Он улыбнулся как ни в чем не бывало. Улыбка Генри не помещалась у него на лице – довольная улыбочка сынка богатых родителей. Даже здесь он умудрялся выглядеть элегантно. На глаза падала челка – такие были в моде как раз два года назад, когда он в последний раз был в Южном Кенсингтоне. Я все время пыталась заставить его заколоть ее заколкой.

– С тобой я позже поговорю, – сказала я. – Возьми два контейнера – они стоят рядом со столовой – и поставь в “тойоту”. Я поеду в лагерь, вернусь к приезду Малькольма.

– Хелло-о! Динь! Дон! Мисс Эффективность! – сказал Генри и обнял меня одной рукой, не проявляя ни капли уважения. Нет смысла говорить с ним о Сиан, по крайней мере сейчас, когда он ведет себя как веселый щенок, отряхивающийся после купания. Любая критика с моей стороны и просьбы проявить осторожность будут встречены кучей брызг и звонким восторженным тявканьем.

Мы сели в пикап и всю дорогу дружелюбно молчали. Я решила ничего не говорить Генри о саранче, пока не поговорю с Мухаммедом. Мухаммед Махмуд не был общепризнанным лидером в лагере, но он был умнее других, включая нас. В любом случае поговорить нам с Генри все равно не удалось бы. Вождение автомобиля в Африке требует полной концентрации, даже если ты не за рулем. Трясет и болтает, будто ты оказалась в стиральной машине, и необходимо то расслаблять, то напрягать тело, чтобы вовремя отреагировать, когда тебя подбросит на сиденье и ударит головой о крышу.

– У тебя лифчик не лопнет? – заорал Генри. Он так остроумно шутил каждый раз, но все время делал вид, будто это только что пришло ему в голову.

Дорога в лагерь вела по песчаному серпантину над крутым обрывом. Вдали показались хижины, белая пластиковая дуга больницы, квадратные, обитые тростником домишки, в которых располагались клиника, столовая, рынок, школа. За последние четыре года беженцы забыли, что такое нищета и страдания, и стали жить спокойно. И мы тоже. Но чтобы сохранять спокойствие, приходилось прилатать немалые усилия. Мы многому научились друг у друга – экс-патриоты и беженцы. Это было взаимовыгодное существование. Ночью мы ходили на их празднества, слушали тамтамы и сидели у ритуальных костров. Перед нами оживала Африка наших детских фантазий. Мы давали им лекарства, пишу и знания о медицине, которые были им необходимы. Катались на лодках по реке, играли с их детьми, чувствовали себя отчаянно смелыми. Беженцам нравилась наша энергия и наивный восторг оттого, что мы в Африке. “Мы прошли по туннелю отчаяния и поняли, что можем не только жить, но и танцевать”, – однажды сказал Мухаммед. Он всегда говорил будто стихами, и иногда меня это раздражало. Мы вместе пережили кризис и теперь были счастливы. Но беженцы полностью зависели от поставок продовольствия с Запада. Это делало их уязвимыми.

– Черт! – выругался Генри. Двое мальчишек пробежали прямо перед “тойотой”, играя в цыплят. Им было запрещено это делать.

Мы выехали на равнину и оказались на основной территории лагеря. За машиной бежали ребятишки, махали руками и выкрикивали: “Хавадга!” – белые.

Я распахнула дверь и выпрыгнула из машины. Жар ударил прямо в лицо – как из открытой духовки. Нас окружили дети. Милые, забавные малыши – те, кто посмелее, бегали кругами, кричали и смеялись; застенчивые стояли в сторонке, как стоят все дети – спрятав одну ногу за другую, потирая кулачками глаза и положив большой палец в рот, – медицинские работники уже пять лет безуспешно пытались внушить им, что так делать нельзя. У двоих мальчиков были солнечные очки из соломы – вроде наших очков. Я наклонилась и примерила их.

Все завизжали со смеху, будто я сделала что-то очень забавное.

Обычно мы обедали в двенадцать, но сегодня я попросила всех собраться в столовой в одиннадцать тридцать, чтобы поприветствовать Малькольма и нового доктора и пообедать. В десять пятнадцать я закончила все дела и уже хотела пойти поговорить с Мухаммедом, как прибежала Сиан. Один из пациентов в глазной лечебнице стал требовать, чтобы ему заплатили пять намбульских су, и только тогда он позволит осмотреть свои веки. Кто-то сказал ему, что в Вад-Даназене – большом лагере в пятидесяти милях отсюда – пациентам платят пять су за осмотр век.

– Теперь они все говорят, что здесь должно быть то же самое, – в отчаянии проговорила Сиан.

– Типично для Вад-Деназена, – сказала я. Итальянские волонтеры ужасно ленивы и слишком эмоциональны. Французы еще ничего, итальянцы куда хуже.

– Что мне делать? Ужасно – мы пытаемся им помочь, а они просят денег...

– Скажи им, что, если они не позволят себя осмотреть, ты не сможешь поставить диагноз и они ослепнут. И умрут, – ответила я. – Страшной смертью.

– Я не могу такое сказать, – глаза у Сиан округлились.

– Надо быть твердой, Сиан, – сказала я. – Они и не думают, что ты им заплатишь. Просто решили проверить на всякий случай.

– Но это ужасно...

– Они тоже люди. Ты бы сделала то же самое, если бы тебе нужны были деньги.

Я посмотрела на ее встревоженное лицо. Нет, Сиан ничего подобного не сделала бы... О господи!

Я вспомнила, как тяжело было мне, когда я только приехала. Реальность оказалась хуже пощечины. Мне захотелось остаться и поговорить с Сиан, но не было времени.

Прибежали из больницы, где кому-то срочно понадобился физраствор. Почему-то оказалось, что все наши запасы заперты в другом джипе, а ключ был только у Шарон. Шарон родом из Бирмингема, толстая, к жизни относится скептически. Когда я приехала в Сафилу первый раз, она уже была здесь. Беженцы от нее без ума. Я побежала по дорожке разыскивать Шарон, поглядывая на часы, но тут услышала голос за своей спиной: “Ро-ззи-и”. Это был Либен Али. Он стоял под деревцем, держа на руках Хазави, и улыбался мне – теплой, ласковой улыбкой. Я ощутила укол раздражения и разозлилась на себя. Мне нравился Либен Али, но он никогда никуда не торопился и вообще не знал, что это такое. Когда я впервые увидела его – это было еще во времена сильной эпидемии – он сидел со стариками и держал на руках свою малышку. Поэтому я и обратила на него внимание – он так нежно поглаживал ее по щеке и волосам. Потом я узнала, что все его дети – у него их было шестеро – и внуки, кроме Хазави, умерли. Вот почему он никогда не отпускал ее от себя. Я присела на корточки рядом с ним и пожала ему руку, потрепала Хазави за щечку и похвалила ее нежную кожу. Потом полюбовалась ее длинными ресничками и похвалила их. Повернув запястье так, чтобы был виден циферблат часов, я увидела, что очень, очень опаздываю. Ну и ладно.

Я еще долго искала Шарон. Когда наконец нашла, оказалось, что она не может пойти со мной, потому что как раз вытаскивает подкожного червя из чьей-то ноги.

– Я не могу остановиться, – сказала она. – Только что поддела эту тварь на спичку.

Я наблюдала, как она очень медленно наматывает на спичку желтого, похожего на веревку червя и вытягивает его из-под кожи.

– Смотри, какой длинный, – обратилась она к женщине. Та с гордостью улыбнулась.

Шарон продолжала осторожно наматывать червя своими толстыми пальцами, пока, наконец, он не вышел весь и извиваясь повис на спичке.

– Возьми, – она протянула червя женщине. – Пожаришь с маслом и чечевицей. – Шарон сделала вид, будто ест что-то очень вкусное, и женщина засмеялась.

– Думаешь, между Линдой и этим доктором что-то есть? – спросила Шарон. Мы бежали к машинам. – Она с ним трахается или что?

– Откуда я знаю, – ответила я.

– Сама молчит как утопленник, – сказала Шарон.

– Да уж, – ответила я. – Нам она ничего не говорит.

По дороге к хижине Мухаммеда за мной снова увязались дети. Большинство из них были обриты наголо, лишь на макушке торчал маленький хохолок. Хохолки у всех были разной формы, сверху это смотрелось забавно. Я завернула за угол и увидела Мухаммеда – он стоял у входа в хижину.

Дети убежали. Мухаммед был красивым мужчиной с огромной копной курчавых черных волос, которые стояли вертикально, как у Кеннета Конда. На нем была ослепительно белая джеллаба.

– Рози, – сказал он, – ты сегодня хорошо потрудилась. Решила увеличить продуктивность?

Мы зашли в его прохладное жилище, и я вздохнула с облегчением, оказавшись в тишине. Большинство беженцев жили в простых хижинах, но Мухаммед каким-то образом раздобыл материалы и землю и построил просторный, красивый дом. Он был похож на нашу столовую – продолговатое здание с тростниковыми стенами, пропускающими ветерок. Кое-где сквозь щели проникал резкий белый свет. Я села на низкую кровать, ожидая, пока он приготовит чай. На стене висела книжная полка. Книги нашего издательства из нераспроданного тиража все еще были здесь.

Было уже двадцать минут двенадцатого, но Мухаммеду бесполезно объяснять, что надо поторопиться. Он не спеша принялся готовить чай, не спрашивая, хочу ли я обойтись без церемоний и сразу приступить к делу. Подумаешь – я опаздываю!

Мухаммед величественно передвигался по комнате – принес две крошечные чашечки, положил в огонь два деревянных бруска. Принес сахар. Еще воды. Еще немного чаю. Еще веточку в огонь. Ложку. Будь он проклят! Он уже просто издевался надо мной.

Не прошло и двух часов, как он с самодовольной искоркой в глазах протянул мне крошечную чашечку чая, пить который было совершенно невозможно – слишком горячий, – и уселся напротив.

– Итак.

– Итак.

– Ты чем-то встревожена. – У Мухаммеда был высокий, тонкий голос, но низкий, гортанный смех.

– Нет.

– Да, – возразил Мухаммед.

Я сделала над собой усилие и многозначительно промолчала.

– Итак, – наконец произнес Мухаммед. (Ха! Один – ноль.) – В чем причина твоей тревоги? Это из-за нового доктора?

Как с ним тяжело!

– Нет, это не из-за нового доктора. Ради бога, Мухаммед.

Он засмеялся своим гортанным смехом, но вдруг сделал серьезное лицо.

– Значит, тебя тревожат Зубы Ветра, – трагическим тоном произнес он.

– Пожалуйста, Мухаммед. Называй их саранчой.

– В твоей душе нет поэзии. Это печально, – сказал он.

– Давай, Сильвия Плат, выкладывай, что ты слышал?

– Говорят, что в пяти милях отсюда кишмя кишит. Солнца не видно, земля погрузилась во тьму.

– Это правда? Что они говорят?

– Ничего хорошего, – ответил Мухаммед, на этот раз серьезно. – В горах люди голодают. Дождей не было многие годы. Люди пытаются выжить, дожидаясь урожая.

– Но в этом году будет хороший урожай.

– Да. Впервые за многие годы. Если только саранча не придет. Тогда будет сильный голод, и люди бросятся сюда.

– Как узнать, что будет нашествие саранчи? Ее много?

– Никто не видел, чтобы они перемещались по воздуху. Но видели, как они размножаются... в трех местах... Сначала они как кузнечики, но потом начинают идти полчищами – как огромный движущийся ковер.

Я посмотрела на него, пытаясь сохранять выдержку.

– Да, Мухаммед, я знаю.

– Если бы у нас были пестициды, можно было бы опрыскать и уничтожить их, но у нас ничего нет. Даже если бы у нас были химикаты, невозможно опрыскивать урожай с воздуха – там повсюду военные истребители Абути. Скоро подуют ветры с востока и запада и перенесут рои саранчи в Кеф-ти и Намбулу.

– Ты веришь всем этим слухам?

Он пожал плечами и поднял руки к небу. Потом опустил глаза и произнес:

– Это не исключено.

“Это не исключено”. Я снова почувствовала приступ паники. Обычно Мухаммед сам просил меня не обращать внимания на слухи.

– Как точно узнать, что происходит? – спросила я.

– Мы должны ждать, размышлять и обдумывать. Мне хотелось остаться и все обговорить, но часы показывали одиннадцать сорок.

– Малькольм и новый доктор приедут с минуты на минуту. – Я поднялась.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Мухаммед.

Естественно, он хотел мне кое-что показать, я ведь опаздываю. Он провел меня через черный ход. На заднем дворике, в грязи, росли три корявых кустика помидоров, покрытых крошечными плодами, вроде тех, которые в английских супермаркетах почему-то стоят особенно дорого. Мухаммед знал, что делать этого нельзя. Беженцам запрещено выращивать овощи. Тогда это был бы уже не лагерь, а постоянное поселение.

Мухаммед сорвал один из шести помидоров и протянул мне.

– Спасибо, – я была тронута. – Сделаю фаршированный помидор.

Он положил руку мне на плечо и посмотрел в глаза. Трудно понять, что выражал его взгляд – теплоту, поддержку или жалость. Я вздрогнула и засуетилась.

– Мне надо идти, – сказала я.

Вернулась к джипу. Он был закрыт, а ключи у Генри. Было уже двенадцать часов, и все отправились в лагерь, как я и просила. Я барабанила пальцами по капоту и ждала, надеясь, что Генри не уехал со всеми, забыв про ключ. Я не сказала Мухаммеду, что продовольствие у нас на исходе. Мы ожидали поставку две недели назад, но получили по радио сообщение от ООН, что продуктов не будет еще несколько недель, так как корабль с гуманитарной помощью не прибыл в порт Намбулы. Мы и без того собирались уже урезать ежедневный рацион. Теперь нам не хватало только саранчи, покрывающей Кефти движущимся ковром, полчищ насекомых с гигантскими клыками, которые пожирают все на своем пути.

Я смотрела, как дети смеясь бегают вокруг джипа, и вспоминала эпидемию, когда мы организовывали спасательные центры. В одной палатке были дети, которые сами могли есть, в другой те, что могли выжить; а в третьей те, кому предстояло умереть от голода. Внезапно к горлу подкатил комок. Мне многое пришлось вынести, но когда я вспоминала то время, меня пробирала дрожь.