Третий постулат

Я пишу не для себя. Я пишу для того, чтобы кто-то это прочитал. Это не дневник, я никогда не писал дневников, это так, записки. Да, я хочу, чтобы кто-то прочитал, додумал то, что я недоскажу, и оказался рядом со мной, потому что мне трудно одному. Я не знаю, что мне делать с моим знанием. Мне страшно его распространять — мне кажется, еще рано. Я пишу сумбурно, но уж как умею, я не писатель, не обессудьте. Это я к вам обращаюсь, мой читатель.

Я — неудачник. Людмила от меня ушла. И не к другому ушла, а просто переехала жить к родителям и забрала Мишку. Сначала она уезжала с ним на день, на два, потом на неделю, а потом приехал тесть на своем «Жигуленке» и забрал их вещи, причем вид у него при этом был виноватый, он как бы извинялся передо мной за поведение дочери. Я не осуждаю ее. Жить со мной тяжело. И не со мной даже тяжело, а с моей зарплатой. Зарплата у меня маленькая, мизерная просто, и у нее чуть больше. И ладно бы хоть платили ее вовремя, перебились бы как-нибудь, так ведь нет — последний раз выдали в январе, а сейчас июнь. И у нее почти так же. Она в школе работает.

Учительствует. Сами понимаете, как учителям зарплату дают. Ну и я — на заводе, делаю телевизоры, точнее, налаживаю. А родители у нее обеспеченные, что же. Тесть, правда, тоже считается неудачником, мы с ним вроде как родственные души, и ему зарплату не всегда дают, и он тише воды, ниже травы. Зато теща… Она еще во времена развитого социализма пристроилась в райисполкоме, на теплом местечке. Сейчас это называется администрацией района. Словом, это она семью обеспечивает. Ну и командует там, никуда не денешься.

Людмила билась со мной, билась, пыталась наставить на путь истинный, дескать, у тебя же голова варит, твоей голове цены нет, а толку от тебя — ни на грош, ты даже с соседей денег за починку аппаратуры не берешь, а с посторонних если и берешь, то мало, мало, мало… Не помогло. Ну как я возьму деньги, например, с Варвары Андреевны, если у нее пенсия — триста рублей и на шее — внуки? Или с Ильи Степановича. Или с Моисеевых. Все бедны, бедны, бедны. Я не могу брать деньги с тех, у кого каждая копейка на счету. Я так устроен, и кто сможет переделать меня, не представляю. Все хапают, все крутятся, говорила Людмила, один ты сидишь и ждешь манны с неба. Я слушал, опустив голову. Она не кричала на меня, даже не повышала голоса, просто безнадежно выговаривала. Потом ей надоело, и она ушла. Теперь я живу один. Раз в неделю езжу к ним, сижу, выслушиваю упреки тещи, вижу сочувствующие взгляды тестя, играю с Мишкой, отдаю половину денег, когда они у меня бывают, и уезжаю.

Скучно по вечерам. Иногда я устраиваю воображаемое пиршество. Покупаю, например, банку шпрот за четыре рубля, булку хлеба и представляю, что у меня сегодня рыбный день. И ем… несуществующую заливную осетрину под ледяную, из морозилки, водочку; фаршированную щуку; тающего во рту байкальского омуля; хариуса, свежего, только что из воды вынутого и зажаренного на рожне; пелядь или запеченного на угольях сырка (знаете, есть такая рыба — сырок); судака в кастрюльке с соусом (а дух от него какой!); стерлядь порционную., нежную, пикантную, с немыслимыми приправами. А потом перехожу к рыбе вяленой, под пиво. Пиво нужно брать калининградское, нигде лучше пива я не пил, а я по стране поездил, будьте покойны. Баночное и бутылочное иностранное — чушь, кислятина, не стоит оно тех денег, которые на него тратятся. А рыба… Думаете, я себе к пиву воблу заказываю? Не угадали. Жерех. Это вам не вобла. Жирный, соленый, красновато-желтый, он во рту не тает, его надо жевать, пережевывать и запивать пивом, холодным, плюс тринадцать градусов, температура проверенная…

И когда пиршество кончается, глядь, буханки как не бывало, и банка из-под шпрот чистая — вымаканная и вылизанная. И кошки сыты — они у меня не привередливые, едят то же, что и я. Вот так я питаюсь. Скудно, что и говорить. А с другой стороны, если бы я питался так по-настоящему, задумывался бы я о строении мироздания?

Единственное мое спасение — книги. Я беру их у Толика Лужкова, это мой школьный приятель. Он помешан на книгах, у него огромная библиотека, и он может любую книгу найти из-под земли. Это ведь только кажется, что сейчас книги можно купить свободно, а если взглянуть на прилавки, то кроме детективов да полуэротических романов с грудастыми девицами на обложках ничего и нету. А Толик может достать. Любую. Если у него в библиотеке нет, через два дня приходи и получай. Я пользуюсь. Недавно налег на фантастику. И заинтересовала меня проблема межзвездных путешествий.

Вот читаю я в какой-то книжке — летят звездолетчики в корабле со скоростью, близкой к скорости света. А я думаю: во-первых, этой скорости надо как-то достичь. Значит, надо разгоняться. Вопрос — с каким ускорением? Ответ ясен — девять целых, восемь десятых метров в секунду за секунду, чтобы чувствовать себя комфортно. И, чтобы достичь скорости, скажем, в девяносто девять сотых световой, потребуется — нетрудно подсчитать — триста сорок восемь дней. Почти год! Причем на торможение потребуется ровно столько же. Можно, конечно, увеличить ускорение, упаковать экипаж в противоперегрузочные коконы и так далее, но стоит ли посылать людей на такие мучения? Они и так уже герои, они жизнью своей рискуют, зачем же делать из них еще и мучеников?

И ведь это только во-первых. А во-вторых — так летать можно лишь к ближайшим звездам. Какой смысл лететь к звезде, находящейся от нас в ста световых годах, если космонавты вернутся через двести лет? Для них это будет путешествием в будущее, без возврата, тут психологических проблем целый воз. Да и нужна ли кому-то информация столетней давности?

А в-третьих… Летят, значит, они со скоростью, близкой к скорости света. Хорошо. А где летят? В вакууме? А абсолютного вакуума не существует. Межзвездное пространство битком набито атомами водорода (межзвездный газ) и космической пылью. Вот и представьте себе, врезается этакая космическая пылинка в лоб кораблю со скоростью, понятно какой. Масса пылинки от скорости увеличилась в десять раз, согласно релятивистской механике. Словом, корабль бомбардируется мощным потоком различных частиц, в обшивке возникает вторичное излучение, от которого космонавты быстро погибают. Завертывать корабль в толстенную броню? Сколько же она будет весить? Эх!..

Нет, этот путь не подходит. Ладно. Еще — свертка пространства. Но на такую свертку потребуется столько энергии, что об этом не стоит и говорить.

Вот я и задумался — а нельзя ли найти третий путь? Ведь пространство и так свернуто, зачем его еще сворачивать. Первый постулат пришел мне в голову совершенно неожиданно — если хотите, это было озарение. Постулат гласит: время — это расстояние между событиями. Вот сейчас я написал эту фразу и залюбовался ею. Красиво. Нет, красиво, ей-богу! Стройный постулат, и ничего лишнего. Время — это расстояние между событиями.

Да. Я тогда ехал от Людмилы и Мишки, на душе было пакостно, я костерил себя всякими словами чуть ли не вслух, благо автобус был почти пустой, и вдруг откуда-то из подсознания выплывает постулат. Я даже подпрыгнул на сиденье. Вмиг улетучилось дурное настроение, пропало куда-то, и я ощутил такой подъем, какой не ощущал уже много лет, с тех пор как в заброшенном доме нашел книгу. Кстати, о книге. Здоровенная такая книжища, в кожаном переплете, с серебряными застежками. Эта книга и сейчас у меня, я ее берегу как зеницу ока, ни разу никому не давал и не показывал. И Людмиле не давал к ней прикасаться, а уж Мишке и подавно. На обложке вытиснено золотом: «Magia». Книга оказалась на латыни. Помню, как я пришел домой, как разглядывал рисунки, как злился, что ни бельмеса не понимаю, как решил во что бы то ни стало изучить латынь. И изучил. Полгода потратил, по ночам сидел, от матери прячась под одеялом, с фонариком, но выучил. И прочитал книгу. Вообще-то она большого отношения к моей теории не имеет, она просто подтолкнула меня задуматься над устройством мироздания, и за это ей спасибо. И еще я теперь латынь знаю, могу щегольнуть при случае в компании. Правда, большого впечатления мое знание латыни ни на кого не производит, сейчас впечатление только от больших денег бывает, но все равно, это льстит моему самолюбию. Populus me sibilat, at mihi plando (народ меня освистывает, но сам я себе рукоплещу). Это из Горация.

Я вот задумывался не раз, сколько же случайностей привело меня к этой книге, что именно я в том доме оказался, и именно тогда, когда штукатурка на стене осыпалась и книга упала мне под ноги, и диву даюсь. А ведь я тогда за котенком полез, мяукал он где-то в недрах дома так жалобно, так печально, а я мимо бездомного котенка пройти не могу. У меня и сейчас живут пять кошек, точнее, три кошки и два кота. Кстати, кошки тоже нашу совместную с Людмилой жизнь подтачивали. Воняет от них, она всегда говорила. Они ходят в тазик с мелко нарезанными бумажками, и я сразу же убираю. Ну, конечно, когда на работе, не уберешь — а Людмила наотрез отказалась за ними убирать — приходишь с работы, ну, может, и пахнет немного. Они у меня и на улице гуляют, не всегда же делают в тазик, так опять не слава богу — грязь носят. Только кошек я ей трогать не давал, сказал однажды, что пусть лучше меня из дому выбросит, так она, в конце концов, и выбросила, то есть сама ушла и Мишку прихватила, и остался я один в квартире со своими кошками. Квартира мне от матери осталась, я в ней родился и вырос, она, квартира, полублагоустроенная, с холодной водой только, а туалет на улице. Конечно, Людмила еще и поэтому уехала, у родителей трехкомнатная со всеми удобствами, воду греть не надо, в баню ходить не надо, печку топить не надо, дрова-уголь покупать не надо опять-таки. Жизнь — малина. И ко мне ее не тянет, вот что обидно. Меня-то тянет, мне трудно без нее, а она — уехала, и все. Я пытался уговорить ее вернуться, но то ли неубедительно говорил, то ли что еще — не возвращается. Не любит, должно быть. Ну да ладно, чему быть — того не миновать. Я огорчаюсь, конечно, не без этого, ну да ничего не поделаешь. Насильно мил не будешь. Ей там хорошо, ну и ладно.

Так о чем это я? Да, о первом постулате. Да. Расстояние между событиями. То есть время — такая же координата пространства, как, скажем, длина и ширина, и выражать ее можно в метрах и километрах. Можно, скажем, подсчитать, какое расстояние отделяет тик от така. Земля вертится вокруг оси, вокруг Солнца, вместе с Солнцем — вокруг ядра галактики, вместе с галактикой — вокруг центра Вселенной. Можно подсчитать. Это потом уже я научился не подсчитывать, а измерять, и сейчас могу измерить с точностью до миллиметра, да вот только зачем. А поначалу подсчитывал, с калькулятором сидел, и только тогда, когда до второго постулата додумался, понял, что ни измерять, ни считать не нужно, потому что это расстояние составляет ровно одну световую секунду, если только между тиком и таком проходит секунда. Ну, а если, скажем, чуть больше или меньше, то и расстояние, соответственно, изменяется. Словом, второй постулат отсюда и вырисовывается: в мире имеет место только одна скорость — скорость света. И не делайте большие глаза, мой читатель. Это правда. У меня у самого сделались большие глаза, когда я до этого додумался, а потом поразмыслил, прикинул так и эдак — все сходится. Вот вы поднимаете руку и думаете, что поднимаете ее со скоростью, скажем, метр в секунду. Для вас, может быть, это и справедливо, вернее, это вам кажется, что справедливо, а если взглянуть со стороны? Например, из какой-нибудь чужой галактики, которая, как утверждают астрономы, убегает от нас со скоростью света вследствие расширения Вселенной. В общем, доказывать здесь я ничего не собираюсь, это не научный трактат, кому интересно, может попробовать доказать или опровергнуть, это уж как захочется.

Два постулата — почти теория. Почти, да не совсем. И потом, теория, может быть, кому-то и нужна,

Но мне-то с ней что делать? Я стал думать. Это я так говорю — стал думать. На самом деле думал я урывками, в основном по вечерам, телевизор включу, он бормочет что-то неразборчиво, страсти там какие-то горят, политические баталии, а я лежу, одну из кошек поглаживаю и думаю о своем. Так вот, думал я, думал, и… ничего не придумал. И чем больше думал, тем хуже становилось. Плюнул, забросил. Потом снова думал, и снова без толку. А потом на вечеринке у Толика, по поводу дня рождения, подшофе… я танцевал с Яорой, женой Толика… Имя у нее необыкновенное, не то скандинавское, не то поморское, не то еще какое-то, и сама она необыкновенная, красивее женщины я не встречал. Толик ее боготворит и одевает как королеву, и говорит, что лучше он с голоду сдохнет, а новую шубу Яоре купит. Ну, с голоду он не подыхает, у него книжное дело, не помню, писал я об этом или нет, и это дело, полулегальное, окруженное черной наличностью и мальчиками с бритыми затылками и вздутой мускулатурой, приносит ему немалые доходы. Так вот, Яора пригласила меня танцевать, из жалости, конечно, потому как сам кого-нибудь приглашать я не решаюсь, и мы кружились в медленном танце под заунывную мелодию, и я что-то рассказывал ей, уж не помню что, и тут на меня нашло. То есть, вылепился вдруг третий постулат. Я остановился и непроизвольно сжал Яору. Потом опомнился, извинился, конечно, под каким-то предлогом ушел с вечеринки и полетел домой.

Да, мой читатель, третий постулат в совокупности с двумя другими давал такую картину, что у меня дух захватило. Ночью я не спал, курил, смотрел в окна, ходил из угла в угол и думал о том, что теория родилась, стройная такая, изящная, какой и полагается быть теории, но мало того, это была не просто теория, а теория, от которой до практики один шаг. И мне предстояло этот шаг сделать. И я боялся сделать шаг. Ведь, сделав его, я получу огромную власть над пространством, и мне не надо будет ни громоздких космических кораблей, ни энергоемких установок для свертки пространства, мне достаточно будет только выйти в нужную точку линии времени и оказаться, например, на Марсе. Или на Луне. Или на любой планете любой звездной системы. Нет, вру. Я не боялся сделать шаг, я размышлял о том, куда лучше переместиться, ведь на Луне я сразу умру — там нет воздуха, да и на Марсе дышать тоже нечем. Пробовать надо на Земле. И под утро я решился. Встал, раздавил бесчисленный по счету окурок, постоял немного, собираясь с духом, и попробовал… И у меня получилось! Я вышел на линию времени, и увидел Землю со стороны, словно огромный глобус, метров двух в диаметре, и я обошел глобус, выбирая, куда отправиться. Глобус был живой, медленно двигались спирали циклонов, и мне показалось, что я вижу, как дышит океан. Кстати, где эти пресловутые Канарские острова, на которые так рвутся новые русские? Обычным путем мне туда вовек не добраться, это ж сколько денег надо, а так… Нет, я не помнил, где эти острова. Пришлось вернуться домой, отыскать атлас, развернуть его дрожащими руками, найти… Ага, вот! Я отшвырнул атлас и вышел на линию времени. Подошел к глобусу, нашел острова и… передумал. Кой черт! Дались мне эти дурацкие Канары. Я теперь могу куда угодно, и в Африку, и в Америку, и в Индию, и визы мне никакой не надо, и денег не надо. Тут из-за глобуса выплыла Луна, и я рассмеялся. На Луну, на Луну! — пела душа. Но я не пошел на Луну. Я выбрал Австралию, северо-восточный берег, вышел туда, и меня окатило тропическим жаром. Я оказался на скалистом берегу, подо мной бушевал прибой. Брызги долетали даже сюда, на десятиметровую высоту. Я сел на горячий камень и стал смотреть в море. Вдали, у самого горизонта, шел белый пароход. Navigare necesse est, vivere non est necesse (плавать по морю необходимо, жить — не так уж необходимо) — вспомнилось почему-то. Пароход шел себе и шел, из трубы вился дымок, за спиной у меня громоздились скалы…

На душе было легко, хотелось петь. И я запел, не стесняясь отсутствия голоса и слуха, запел какую-то песенку, сейчас, хоть убей, не вспомню какую. Я могу! Еще как могу! И это не сон, никакой не сон!

Я долго сидел на скале и смотрел на пенистые волны. Наконец решил вернуться домой. В комнате накурено — хоть топор вешай. А, плевать. Я повалился на кровать и тут же уснул, благо была суббота, и на работу не надо.

Свою планету я искал долго, брал пробы воздуха, относил их Милке Ковановой в лабораторию, а она все спрашивала, откуда да зачем. Халтура, говорю, подвернулась, уж ты сделай, уж будь добра. Милка, добрая душа, делала анализы, выдавала на листочке, а однажды взяла меня за грудки, приперла к стенке и сказала:

— Генка, выкладывай все начистоту.

— Какую чистоту?

— Не юли. Ты занимаешься бактериологическими опытами? Что это за халтура такая?

— Да так… Долго рассказывать.

— А ты расскажи, расскажи. Знаешь, что в твоих пробах? Бактерии, на Земле неизвестные. Ты бы хоть предупредил, что ли.

— Какие бактерии? Я же просил только газовый анализ…

— Не смеши. Ты же знаешь, чем мы тут занимаемся. Газовый анализ ему.

Когда меня припирают к стенке, я долго выкручиваться не могу. Я выложил ей правду, что эти пробы — с других планет…

— Врешь, — убежденно сказала Милка. — Не хочешь говорить. А почему?

— Да я правду говорю.

— И ты думаешь, я поверю?

— А почему бы и нет? Ну сама посуди, где я буду заниматься микробиологией? И главное — зачем?

— Иди ты, — Милка оттолкнула меня, села за свой столик и уставилась зелеными глазами.

— Ну что ты смотришь? — спросил я. — Не высмотришь ведь ничего. Правду я говорю, правду. — Подумал и добавил:

— И ничего кроме правды.

— Издеваешься, — вздохнула Милка.

— Слушай, ты меня с пяти лет знаешь. Когда я над тобой издевался?

— Не издевался, — согласилась она. — А теперь — издеваешься. Что это — сверхсекретно?

— Ну да, почти. Я тебе потом все объясню, ладно?

— Ладно. Возьми вот последний анализ. Этот то хоть с Земли? — она посмотрела насмешливо. — Или откуда? Состав атмосферы вроде бы земной…

— Земной? Милочка, радость моя, ты даже не знаешь, как меня обрадовала! Да я же тебе по гроб жизни благодарен!

— Иди, иди, секретный мой.

Это была удача. Планета с земным составом атмосферы! Об этом можно было только мечтать.

Я назвал планету Отдохновение. Райский угол. Ласковое море, ласковый ветерок, ласковое солнышко. Я облюбовал себе местечко где-то на сорока пяти градусах широты, на берегу моря. Тут был песчаный пляж, росли диковинные пальмы высотой в два человеческих роста с плодами величиной с футбольный мяч, протекал ручеек с удивительно чистой студеной водой. Я соорудил себе хижину из пальмовых листьев, тугих, кожистых, прочных. Дома я ночевать перестал, приходил сюда, купался, жег костер, ел пальмовые плоды. Плоды я назвал хрумками — это были необычайно вкусные орехи, с холодным молочком внутри, удивительно хорошо утоляющим жажду, орехи без скорлупы — очищаешь листья, плотно облегающие орех, и начинаешь есть, а он хрустит во рту: хрум, хрум — вкуснотища! А из листьев я стал заваривать чай — притащил сюда старый чайник, повесил на тагане над костром. Чай оказался настолько бодрящим, что, напившись его впервые — две кружки, — я сутки не мог заснуть. — Словом, здесь было прекрасно и удивительно, только скучно. Хорошо бы поселиться здесь с любимой женщиной. Но любимой женщины у меня нет. Людмилу я не назвал бы любимой женщиной, никак не назвал бы. Приводить сюда друзей я не хотел, мне их и на Земле хватает, хоть и немного их у меня, в основном одноклассники.

А потом я встретил Маринку. Ну вот представьте, идет мужчина по улице, а темно уже, и фонари горят через раз, а пьяные хулиганы пристают к девушке. Мужчина, естественно, вступается за девушку, чистит хулиганам морды, уводит девушку, и у них начинаются отношения. Так вот, у нас с Маринкой было все так с точностью до наоборот. Это она шла по улице, в кожаных штанах, в белой блузке, уверенная, раскованная, рыжие волосы по плечам, и видит — три пьяных хулигана пристают к мужчине. Мужчина — это я. Я возвращался от Толика, нес под мышкой вожделенные «Опыты» Монтеня, и тут из-за угла вываливаются трое — один здоровый, толстый, а два других поменьше и хлипкие, и давай делать из меня посмешище. Ну, из меня посмешище сделать нетрудно, ноги у меня тут же становятся ватные, голос начинает дрожать, и я ищу способ улизнуть. В своем-то районе я всех знаю, и меня знают, никто бы не пристал, но Толик живет далеко. Словом, лезут эти трое ко мне, дышат перегаром и наглеют от безнаказанности, а я уж думаю, чтобы ничего не сломали, когда начнут бить, и тут слышу женский голос:

— А ну стоять! — и подходит девушка лет этак двадцати пяти.

Громила отпустил мой ворот и повернулся с наглой ухмылкой. Поворачиваться ему не следовало, потому что он тут же получил коленом в пах и загнулся, один из хлипких сунулся было и схлопотал каблуком изящной туфельки по зубам, а третий попятился, и тут уж я сгеройствовал, поставил ему подножку, он грохнулся, встал на четвереньки, пробежал так метров пять, а потом перешел на бег с низкого старта. Тех двоих мы так и оставили — хлипкий лежал ничком и постанывал, а громила обхватил руками свое мужское достоинство и никак не мог разогнуться.

— Так-то вот! — сказала девушка громиле, у которого сделалось синюшное лицо. — Еще раз тебя увижу, отобью совсем.

Мы пошли с ней по улице, я сбивчиво благодарил, оправдывался и был противен самому себе, а она остановила меня мановением руки и сказала:

— Меня зовут Маринка. А тебя?

— Геннадий… Гена, стало быть.

— Ну что, Геночка, пойдем, посидим где-нибудь?

Я замялся. Денег у меня с собой всего пятьдесят рублей, а чтобы посидеть где-нибудь, нужно значительно больше. Она увидела заминку, поняла, рассмеялась:

— Я угощаю. Идем.

И мы зашли в какой-то бар, уселись за стойку… и Маринка заказала какого-то вина… и мы выпили… и она спросила, что это у меня за книга… и посмотрела уважительно… и мы еще выпили… и язык у меня немного развязался. И я смотрел на нее с восхищением, и думал, что это судьба… и спасибо хулиганам — ведь мы продолжим знакомство, правда? — и мы еще выпили, и было хорошо, так хорошо, что я сказал:

— Маринка! Я тебе так благодарен…

— Пустяки! Я каратэ занимаюсь, для меня это — раз плюнуть.

— Ты меня не перебивай, ладно? Я тебе так признателен, я хочу отблагодарить тебя и предлагаю совершить небольшое путешествие.

— Путешествие? Это интересно. Куда?

— В одно чудесное место. Соглашайся, не пожалеешь.

— Уже согласилась. Когда?

— А прямо сейчас.

— Поехали. На такси?

— Почти что.

Я расплатился с барменом — на удивление, мы уложились в пятьдесят рублей — и мы вышли на улицу.

— Дай руку и закрой глаза. Да не подглядывай!

Она закрыла глаза, и на лице ее блуждала выжидательная улыбка. Я потянул ее за руку, и когда под ногами зашуршал песок, она остановилась, подняла свои пушистые ресницы и тут же прикрылась рукой — после темной улицы даже закатное солнце ударило по глазам.

— Боже мой, — прошептала она, когда смогла наконец разглядеть море, пляж, пальмы. — Где это мы?

— Это моя планета. Она называется Отдохновение. Добро пожаловать. Будь гостьей.

— Твоя планета? Не морочь мне голову. Какая планета?

— Да ты приглядись, к деревьям приглядись. Видела такие когда-нибудь? Ну хоть на картинке?

— Мало ли чего я в жизни не видела. Где это? Что за море? — Она скинула модельные туфли и пошла по песку босиком. — Что за земля? Это Африка, да?

— Это не Африка. И не Америка. И вообще не Земля. Отсюда до Земли больше тысячи световых лет, если хочешь знать.

— Ну? Вот заливать-то! А ты фантазер.

— Я не фантазер. Если хочешь знать — это ты фантазерка. Ну подумай сама — можно оказаться где-то в Африке за считанные секунды?

Она большими глазами посмотрела на меня и покачала головой.

— Правильно.

— А на другой планете, значит, можно?

— И на другой планете, и в Африке, и где угодно. Это мой подарок тебе. Отдыхай. Купайся. И не забивай голову.

— Я буду загорать, — сказала она и принялась раздеваться.

А я пожалел о том, что не взял купальные трусы. Я же здесь всегда один, и купальные трусы мне ни к чему.

— Извини, — сказала Маринка и подмигнула, — купальника нет, придется нагишом.

И она разделась догола, даже не предложила мне отвернуться, а я смотрел на ее гибкое тело и потихоньку сходил с ума. Потом нашел силы отвернуться и пробормотал:

— Загореть тебе не удастся.

— Что?

— Я говорю, загореть тебе не удастся.

— Почему?

— А тут слой озона очень мощный, по-видимому. Ультрафиолет не пропускает.

— Да? — разочарованно протянула она. Потом села со мной рядом на песок, приблизила лицо:

— Слушай, так это правда не Земля? Я кивнул.

— Ну ты даешь. Я, наверное, сплю и вижу сон.

Она закинула руки за голову, а я настолько свихнулся от ее обнаженного тела, что готов был уже прикоснуться к ней. Потом опомнился, прокашлялся, сказал:

— Есть будешь?

— Буду. Слушай, а это чей шалаш, там, среди деревьев?

— Мой. Сам сделал.

— Ну?

— Ну. Ты посиди, а я сейчас. Я пошел к пальмам, сорвал спелую хрумку, взял в хижине нож.

— Ешь.

— Что это — кокос?

— Это хрумка.

— Ха-ха! Хрумка! У… ммм… И правда — хрумка. Никакой не кокос, я кокосы ела, правда — хрумка. Здорово! Еще хочу!

Мы съели хрумку без остатка, я принес еще, а она сказала, что можно наладить поставку хрумки на рынок Черноземска и заработать на этом хорошие деньги, бери, мол, идею, дарю.

Потом она купалась в море, спрашивала, есть ли здесь акулы, звала меня, но мне легче было застрелиться, чем раздеться донага при ней.

— Глупый, — говорила она, — иди же сюда, ну трусы же на тебе есть какие-нибудь, давай, не стесняйся.

Ну вот еще, сейчас, покажу я мои трусы. Я сам на них без содрогания смотреть не могу, а уж показывать их Маринке… Они протертые в трех местах, через ткань все светится… Потом она пошла на берег, а я смотрел на нее — дева, выходящая из волн. Правда, волны были небольшие, но я не на волны смотрел, а на нее…

— Что смотришь? Нравлюсь?

Я сглотнул комок и униженно кивнул.

— Хочешь заняться со мной любовью?

И я настолько обалдел, что снова кивнул… Я не люблю это выражение — заниматься любовью, от него несет дешевым американизмом. Make business. Make money. Make love. (Делать дело. Делать деньги. Делать любовь.) Еще хуже — трахаться. Но даже если бы она сказала — трахаться, я простил бы ей, потому что не хотеть ее было нельзя.

Когда все закончилось, она слегка оттолкнула меня и сказала:

— Какой ты неумелый. — И отвернулась.

Лучше ударила бы по лицу. Я погас. Я был уничтожен, растоптан. Хотелось умереть. Я — неумелый любовник. И вообще — ничтожество. Я встал и пошел в море. Долго плыл от берега. Вот так уплыву и утону — думал я. И плевать. Потом спохватился — ладно, я утону, а Маринка-то как — здесь останется навсегда, что ли? И я повернул назад.

— Я тебя обидела? Извини, я не хотела.

— Да ладно, — я тоскливо махнул рукой. — Не стоит извиняться.

— Брось, Геночка, чепуха все это. Хочешь, я тебе Кама Сутру дам почитать?

— Угу. Вместо Монтеня.

— Ну почему вместо Монтеня. Вперемешку с Монтенем.

Ладно, думаю я, читал я Кама Сутру, да без толку, судя по всему. Видно, не судьба мне поселиться здесь с любимой женщиной.

— Тебя дома не хватятся? — тускло спросил я. — Полночь у нас уже.

— Ух ты! — Она принялась одеваться. — Мать будет орать… не приведи господь.

— Ты на какой улице живешь?

— На Радиальной.

— Это в новостройке, что ли? Ну, знаю. Доставлю.

И я доставил ее почти к самому дому, и довел до подъезда, а на прощание она записала мне свой телефон и взяла обещание звонить, и посетовала на то, что у меня телефона нет, и чмокнула в щеку. И я побрел по ночным улицам, сгорая от стыда и кляня себя самыми черными словами. Я не вернулся на Отдохновение, не мог заставить себя, ведь там, на песке, остались отпечатки наших тел, пусть ветер и волны сотрут их, тогда я снова смогу бывать там. Долго лежал с открытыми глазами, курил, зажигая сигареты одну от другой, и думал. Что-то сломалось во мне, я вернулся каким-то другим, что-то поднималось из глубин сознания, и долго я не мог понять — что, а потом понял: злость. Злость на себя, такого непутевого, такую размазню, рохлю, неудачника. И я понял — неудачливость — это образ жизни.