Homo Divisus

Он заручился согласием Опекуна, а стало быть, и Всемирного Совета. Но при этом остановил работы в нулевом павильоне... Остановил полностью. Даже после его смерти там ничего не делали. Объекты стареют, а опыты стоят. Потом, когда объекты перевалят за второй год жизни, все придется начинать сызнова. Говорю тебе, Корн, нейроники клянут его и не вылазят из фантотронов. Норт очень ждал тебя. А ты будешь слушать Космос? Кажется, это была идея деятелей из Центра Прослушивания из-за озера.
      - Возможно. Только не знаю, сумею ли?
      - Не скромничай. У нас таких не держат, - Готан засмеялся. - Сплошные гении, причем большинство - непризнанные! Не будь фантотронов, с ними тут и не выдержишь. Приступаешь завтра?
      - Вероятно.
      - О роботе я, пожалуй, никому не скажу. Будем считать, что произошла обычная авария...
      - Как хочешь.
      - Думаю, для тебя это не имеет значения. Я знаю, - неожиданно сказал Готан другим тоном, - всему виной пустыня и ветер. Когда он дует три дня кряду, то можно свернуть шею собственной бабушке. Тогда я всегда отправляюсь в тайгу. Один, без девушки. Знаешь, я родился в тайге.
      - Улетаешь?
      - Шутишь. Фантотроном. Я даже не охочусь. Нахожу себе местечко где-нибудь на высоком берегу у реки. Полежу на солнышке, немного поплаваю, посмотрю на дым костра и возвращаюсь. Потом дня два хожу нормальным человеком.
      Готан остановился.
      - Ну, вот и бункер Тертона. Твой павильон, хотел я сказать, - он указал рукой на освещенный вход. - Если завтра будешь свободен, загляни в мою мастерскую.
      - Приду, если будет время, - сказал Корн.
      Он подал руку Готану и, прежде чем войти в круг света, посмотрел в сторону гор. Луна уже спряталась, и их не было видно. О голубую лампу, горевшую над входом, бились ночные бабочки.
      4 Он торопливо шагал по улице своего города. В руке - маленький черный портфель. Не дожидаясь зеленого света, пересек Аллею сосен. Движение здесь было редкое. На тротуарах играли дети. Деревья с проклюнувшимися почками отбрасывали длинные тени на газоны перед одноэтажными домиками старого района. Позади них вздымались серые стены высотных зданий. Там он жил. На веранде одного из домиков, завернувшись в плед, сидела в кресле пожилая женщина. Прикрыв глаза, она грелась на солнце. Он видел ее всегда в солнечные летние дни, возвращаясь с работы, и был удивлен, что старушка еще жива и ничуть не изменилась. Минодав невысокие торговые павильоны и бетонированные съезды в подземные гаражи, он подошел к своему дому. Машинально сунул руку в карман, забеспокоился было, что нет ключей, но они оказались на месте, он вынул их и отворил большую застекленную дверь. Немного подождал кабину лифта. Рядом стоял мужчина, которого он, кажется, знал, но не настолько, чтобы поздороваться. В кабине ехали вместе. Мужчина вышел на девятом этаже. Корн поехал на свой, шестнадцатый.
      Когда дверь лифта закрылась за ним, он почувствовал легкое беспокойство. Подойдя к своей двери, повернул ключ и уже в прихожей почувствовал запах обеда. Кара была на кухне, он поставил портфель в прихожей и заглянул туда. Она стояла к нему спиной и что-то делала на кухонном столе. В окно светило солнце, и он видел только ее силуэт и подсвеченные волосы.
      - Пришел, - сказала она и повернулась, поправляя прическу. Он знал это ее движение, но было в нем что-то новое, чего он не мог определить.
      - Кара, - он подошел и заглянул ей в лицо.
      Это была не Кара.
      - Кома? Почему ты здесь?
      Она поцеловала его.
      - Мы же здесь живем, Стеф.
      - Мы... вдвоем?
      - Да.
      - Но Кара... Здесь жила она.
      - Разве я не похожа на нее? Приглядись внимательнее, Кома подошла к окну - теперь он видел ее всю.
      - Похожа, - согласился он. - Но ты - Кома.
      - Кара изменилась за эти годы, но я немного она, может, даже больше, чем ты предполагаешь. Почему ты не узнаешь меня, Стеф?
      - И ты действительно здесь?
      - Да.
      - А Кара?
      - Нет другой Кары. Теперь меня зовут Кома.
      Он смотрел на нее. Она прильнула к нему.
      - Сейчас подам обед.
      - Обед?
      - Ну да. Ведь мы всегда обедаем вместе. Дома.
      Она больше не обращала на него внимания и, склонившись над столом, занялась приготовлениями. Некоторое время он стоял в нерешительности. Все было таким, как он помнил, и одновременно неуловимо иным. Так, у микроволновой плиты отсутствовала эбонитовая ручка, которую он когда-то сделал сам, отчего и запомнил. Но когда он взглянул на плиту снова, эбонитовая ручка уже была на своем месте. Он вышел в коридор и через приоткрытую дверь заглянул в кабинет. Здесь все было попрежнему. Стол, унаследованный от отца, старый глобус Луны с крестиками на местах первых посадок космонавтов в прошлом веке и книги, длинные ряды пестрых корешков. Здесь все совпадало. В этой комнате он помнил каждую мелочь. Сел на стул, вытянул ноги и почувствовал, как спинка стула приспосабливается к форме его спины. Он замер. Ведь стул был старый, тоже прошлого века - простой деревянный стул, сотни которых еще пережили начало эпохи автоматизации. Он откинулся еще раз, но спинка была уже твердой, как всегда. Некоторое время он сидел неподвижно, потом резко отодвинул стул и прошел на кухню, стараясь воспроизвести в памяти лицо Кары, ее волосы, улыбку. Но помнил только лицо Комы, и ничего не мог с этим поделать. Он уже знал, что в кухне увидит Кому. Сначала еще хотел увидеть Кару, но, войдя, забыл о ней.
      - Тебе что-то нужно? - спросила Кома.
      - Нет, ничего... - он некоторое время смотрел на нее, а вернувшись в кабинет, почувствовал удовлетворение от того, что Кома рядом и он слышит ее голос. А потом, ночью, когда он смотрел на помигивавшие вдали огни аэродрома, прислушиваясь к гулу пролетавших самолетов, знал, что он не один, и это было счастье.
      Кома встала первой. Когда она будила его, на ее плечи был накинут кусок лиловой ткани, которая, пока он соображал, что это такое, превратилась в платье с глубоким вырезом на груди, купленное им еще до их свадьбы. Он удивился, что спустя столько лет оно еще живо, но не стал задумываться над этим. От Комы исходил аромат кофе.
      - Завтрак готов, Стеф, - сказала Кома. - Ты сегодня переспал.
      - Который час?
      - Восемь. Тебе пора.
      - А почему ты еще дома?
      - А где я должна быть?
      - Как где? На работе.
      - Я не работаю, Стеф. Когда могу, я всегда с тобой.
      - Понимаю, ты уже не та. Ты другая. Кома.
      - Да, я Кома. А кофе стынет.
      После завтрака она сказала:
      - Тебе пора, Стеф. Они ждут.
      - Кто?
      - Твои сослуживцы. Они ждали тебя столько месяцев. Ты не должен опаздывать.
      - Надо идти?
      - Да. Я буду ждать тебя.
      Ее лицо пошло волнами, расплылось, растаяли полки с книгами, старые часы и все, на что он смотрел.
      Он лежал на кровати Тертона, сквозь щель в гардинах светило яркое солнце пустыни и тихо шумели климатизаторы, нагнетая холодный, чистый воздух. Маятником раскачивался шлем над головой.
      Засветился экран видео, и появилось лицо Норта.
      - Мы ждем тебя. Корн.
      - Хорошо. Иду, - отозвался он, все еще ощущая на губах вкус кофе.
      По штольне, когда-то пробитой в скале. Корн прошел к лифту и дотронулся до кнопки вызова.
      - Прикасайся к кнопке знаром, - сказал хрипловатый голос.
      - Забыл.
      - Не понимаю. Я специализирован. Прикасайся к кнопке знаром.
      Он сделал так, как было ведено, и дверь лифта раскрылась. Здесь оканчивался античный мир старого бункера. Лифт был уже из новой эпохи. Корн вошел и почувствовал невесомость - кабина ринулась вниз. Падение продолжалось минуту, может, чуть дольше, потом кабина остановилась. Корн прикинул: над головой были сотни метров камня. Кабина раскрылась и вытолкнула его в коридор, который мягко подхватил его, поддерживая упругими выпуклостями, и выбросил к блестящему пузырю. Когда Корн проник в него, пузырь раздулся до размеров большого зала. Посреди стоял Норт.
      - Я заждался тебя, - сказал он. - Как прошла первая ночь в нашей пустыне?
      Корн хотел ответить, что первая ночь - его забота и Норту нет до этого дела, но подумал, что не за тем пришел сюда, чтоб препираться.
      - Что дальше? - спросил он.
      - Я буду тебя страховать, но, вероятно, ты понимаешь, что это чистая формальность. Если ты даже начнешь растворяться в своем коллоиде, мне туда не войти. Самое большее - я могу сообщить Опекуну.
      - Почему не войти?
      - Вход меня не пропустит. Дальше может идти только манипулянт.
      - А роботы?
      - Ну и роботы, конечно. Но они и без того там и никогда не выходят.
      - Так что же я должен делать? Сообщить знар?
      - Не шути. Тут тебя разпознают по голосу и коду, содержащемуся в белках твоих клеток. Никто, кроме тебя, туда не войдет.
      - Но что я должен делать? - повторил Корн, не зная, как объяснить этому человеку, что не умеет даже пройти дальше. Как я туда попаду?
      - Не понимаю тебя, Корн. Просто пройди сквозь стену. Ну, смелее, - подбодрил Норт, видя, что Корн сделал несколько неуверенных шагов и остановился перед блестящей пленкой пузыря. - Входи в нее.
      Корн сделал шаг, и пленка расступилась. Он оказался в большом овальном туннеле, который то расширялся, то сужался подобно кровеносному сосуду под напором кроветока. Корн почувствовал легкий удар в спину, и его понесло вперед. По стенам туннеля с невероятной скоростью проносились серые тени. Останови их, возможно, они оказались бы какими-то фигурами. Коридор выплюнул его в эллипсоидальный грот, освещенный белым рассеянным светом. Посреди грота находился пульт управления с креслом.
      "И пульт, и кресло выглядят так, словно их привезли из музея и поставили на сцену в качестве декорации", - подумал Корн.
      После обтекаемых коридоров эти знакомые ему угловатые предметы выглядели архаично..
      Потом он сидел за пультом управления, глядя, как вспыхивают пучки линий на экранах, нажимая белые клавиши стимуляторов. Неожиданно сообразил, что помнит эти клавиши так же хорошо, как подушку с драконами, а их назначение знает так, словно вернулся сюда после перерыва на обед. А ведь он был уверен, что не бывал здесь никогда.
      Он ожидал момента, когда линии на экранах успокоятся и заструятся медленными волнами, которые кто-то когда-то сравнил с альфа-ритмом. Кресло мягко охватывало его тело, а нажимая клавиши фонии, он слышал всеприсутствующий шум преобразованных в звуки напряжений, тех самых, которые вычерчивали кривые на экранах. Иногда ему казалось, что он находится в огромном засохшем лесу, а в кронах деревьев шумит ветер. Когда-то в детстве он видел такой лес - у деревьев уже не было листьев и стояла тишина. Тянуло дымом из далеких труб.
      Он ждал, зная, что это мгновение может наступить через минуту или через час, когда сверхсистема, состоящая из миллиардов нейронов, войдет в ритм, согласованный с его собственным. Тогда в его мозге возникнет что-то вроде гипертрофированного сознания, и так будет продолжаться до тех пор, пока сверхсистема не отторгнет его, распадаясь на множество взаимодеформирующих ритмов.
      Эксперимент продолжался. Линии на экранах дрожали, а он безошибочно, с точностью, источника который не понимал, управлял прекрасно знакомым процессом, словно родился с этим знанием, и оно было столь же естественным, как и рефлекс, смежающий на мгновение веки. Ему даже не надо было сосредоточивать внимания на процессе, и он управлял им ловко, без усилий.
      Мысли его были о том, как жарким днем он поедет с Комой в сосновый лес, как они будут смотреть на облака, плывущие над кронами деревьев, вдыхая аромат разогретой смолы, но тут хаотические розблески на экране оборвались, утолщенная главная линия ритма искривилась, приняв форму, которую - он это знал! - можно было разложить на гармонические составляющие.
      Он придвинулся ближе к экранам, неосознанным движением включил запись эксперимента и счетчики обратного отсчета, отмеряющие время, по истечении которого независимо от дальнейших обстоятельств эксперимент будет автоматически прерван. Это была страховка, и где-то на дне сознания он помнил, что сам ввел ее, вопреки мнению тех, кто утверждал, будто период слияния со сверхсистемой ограничен и система по прошествии определенного времени отторгнет его самостоятельно. Шум в динамиках стих, и он слышал только слегка искаженный тон основной частоты с периодически изменяющимся напряжением.
      Белковая нейроидальная масса, ограниченная стенками каналов, была созданием более чем мыслящим. Она обладала надсознанием и при том была лишена органов чувств, которые питали бы ее информацией. Она пребыдала в том состоянии, которое не в силах представить себе человек, несравнимом даже с состоянием изолированного мозга новорожденного, в определенной степени помнящего то, что он воспринял, еще будучи мозгом плода, пребывающего в утробе матери.
      И тут вдруг Корн подумал, что все то, что он сейчас наблюдает, уже когда-то происходило, имело точно такое же начало, а потом наступило нечто, чего он не помнил, но было какое-то настолько сильное ощущение, что он почувствовал беспокойство, а потом страх. Несколько мгновений Корн пытался вспомнить, что же это было, но не смог и начал уже сомневаться, было ли вообще чтонибудь подобное.
      Он склонился над пультом, чтобы подготовить первую серию импульсов для входа в сверхсистему. Серия складывалась из многих вполне определенных комбинаций раздражителей, причем некоторые из них вызывали разряд высокого напряжения. Это была серия, вводимая, вероятно, раньше Тертоном, потому что Корн нашел ее запись во вспомогательных мнемотронах, вернее, знал, что ее следует искать там.
      Он нажал клавишу ввода, но едва лишь первые комбинации импульсов поступили в сверхсистему, как изображение на экране распалось на ряд регулярно повторявшихся блестящих точек, а в динамике послышалась странная монотонная дробь. Страх, который он ощутил раньше, вернулся, но теперь он был конкретным и обессиливающим. Корн старался преодолеть его, подумал даже, что он сравним с первородным страхом человека, но одновременно почти автоматически прервал вводимую серию. Палец нажал клавишу блокирования почти без вмешательства сознания. Тогда он понял. Его действия были запрограммированы, а экран и звук представляли собой сигнал, на который он отреагировал. Но если это так, значит, когда-то он уже участвовал в подобном эксперименте. "Невероятно, - подумал Корн. - Абсурдная мысль больного мозга". Но потом вспомнил шахту, молочный привкус на губах и ловкость, с которой его пальцы бегали по.клавишам незнакомой аппаратуры. Сейчас его охватил такой же всепоглощающий, парализующий страх, который в опасный момент заставляет замирать насекомое.
      Изображение на экране и звук изменились. Вспыхивавшие точки сгруппировались в центре экрана, динамик гудел на низких частотах. Сверхсистема ждала, и он знал, что не может обмануть ее ожидания. Он подумал о шлеме. Шлем висел за спиной - он связывал с аппаратурой непосредственного обмена информацией между массой и мозгом человека и служил для ввода человека в сверхсистему. Руки автоматически сами надели на голову шлем и поджали электроды. Он все еще смотрел на счетчики, когда рука передвинула на пульте рычажок нужного контура.
      Белые испарения распадались на отдельные клочья. На фоне настойчивого морского прибоя он слышал глухое биение пульса. Одновременно он помнил все, а закономерности знакомых явлений складывались в бесконечную пирамиду аналогий. Не существовало изолированных, несравнимых структур. Он был всем и везде, а надо всем этим властвовало время и сознание ограничения во времени, сознание конца. Одновременно он понимал, что все это память одного человека, многовариантная, с бесчисленным множеством экстраполяции в будущее, и все же память одна, память его, Джулиуса Тертона. Счетчики досчитали до нуля, туман развеялся, а он сидел в кресле со шлемом на голове.
      Потом с трудом стянул шлем, наклонился, коснувшись виском холодной металлической крышки стола. Он еще чувствовал давление электродов и головную боль. Мысли ворочались тяжело, медленно, словно после многочасовой работы над проблемой, решения которой никак не можешь отыскать, хотя чувствуешь, что оно где-то здесь, рядом.
      Потом, немного отодвинув кресло, он нажал невидимую кнопку сбоку от пульта, ее место он хорошо знал и помнил. Примитивный, древний, встроенный собственными руками механизм сработал и со щелчком выдвинул плоский металлический ящичек. Точно такой тайничок он обнаружил в своем старом доме в письменном столе матери и нашел там фотографии улыбающихся молодых женщин и снимки автомобилей, которые можно было встретить в музеях, а также приглашение Роберту Тертону на бракосочетание людей, имена которых ни о чем ему не говорили. Здесь, в тайнике, лежала обычная тетрадь в жестком переплете и шариковая ручка, стержни к которой еще можно иногда достать у антикваров. В тетради содержались заметки, касавшиеся опытов, которые он проводил еще в университете, когда читал лекции по нейронным структурам, а также об экспериментах, которые вел уже в институте, и самых последних, когда он прослушивал Космос. Он листал странички до тех пор, пока не нашел запись, сделанную примерно год назад:
      "... Я думал, что изображение на экране изменяется случайным образом, но, оказывается, она вычерчивала ритмы, вызывающие у меня состояние депрессии. Вначале я не обращал на это внимания, но однажды заметил, что некоторые сигналы, связанные с электрошоком, передаю ей менее охотно. Видимо, вначале система обнаружила, что моя активность снижается после депрессиогенных ритмов, и стала применять их всякий раз, когда я начинал передавать ей сигналы шока. Надо признать, что она выучилась этому молниеносно. Полагаю, она также нащупала ритмы, вызывающие у меня состояние, близкое к эпилепсии. Помню, несколько раз я ненадолго терял сознание и даже был у врача. Врач что-то говорил о переутомлении, но это ерунда. Впрочем, она вычеркнула это из своего репертуара, потому что, находясь в таком состоянии, я вынужден был прерывать работу, а ведь я для нее единственный источник информации о нашем мире. Интересно, когда она начнет меня поощрять (состояния эйфории?) за удлинение времени работы с нею.
      Я заранее принял некоторые меры предосторожности. Установил автомат, отключающий систему через определенное время. Считаю, что это было необходимо, так как, если б она синтезировала нужный ритм, я оказался бы в положении крысы в классическом эксперименте с самовозбуждением и повторял бы эксперименты до бесконечности, награждаемый за это достаточно эффективно. И в конце концов умер бы перед экраном от истощения. Конечно, это преувеличение (ведь существует воля), но пример с крысой достаточно убедителен..."
      Следующая запись:
      "У меня была Эльси. На нее это действует гораздо сильнее. Я специально давал системе импульсы с разрядами. Мне мир перестал нравиться через несколько минут, Эльси же была в таком состоянии, что я вынужден был прервать эксперимент и отвезти ее домой. Конечно, я не сказал ей ни слова, зато выслушал все, что можно услышать от женщины в таком состоянии. Я запретил ей приходить в лабораторию и решил блокировать вход в сверхсистему. Не исключено, что когда-нибудь после такого сеанса Эльси могла бы покончить с собой. Разумеется, можно ликвидировать экран и выключить звук, но не для того я стал манипулянтом".
      Он перелистнул несколько страниц. Он помнил эти записи и знал, что было дальше.
      "... конечно, в рапорте Опекуну я не сообщил всего. Даже самая совершенная мнемотронно-перерабатывающая система, каковой является Опекун, не в состоянии предвидеть всех последствий. Норт и другие слепо верят в него, но, несмотря на то что Опекун представляет собой самообучающуюся систему, контролируемую Всемирным Советом, он был создан на конкретном этапе развития человечества, когда еще не было сверхинтеллектных систем. Кроме того, я слишком долго работаю с самообучающимися системами и отлично понимаю, что какой-либо контроль над столь сложным, охватывающим весь мир комплексом, как Опекун, по меньшей мере иллюзорен.
      Я всегда подозревал, что может наступить такой момент, когда Опекун перестанет подстраиваться к человечеству, а начнет подстраивать человечество к себе. Ни Норт, ни другие твердолобые с этим не согласны. Их вера в Опекуна нерушима, так же, впрочем, как и остальных восьми миллиардов (за малым исключением). Если даже что-либо и произойдет, они просто не заметят.
      Однако, возвращаясь к основному вопросу, я верю, что Интерпретацию смогут осуществить только сверхинтеллектные системы. Они работают на качественно ином уровне, превышающем все, с чем человек сталкивался до сих пор.
      Я перечитал написанное, и мне показалось, будто я в чем-то оправдываюсь перед сами собой. Вероятно, так оно и есть, но я не привык играть в кошки-мышки с собственной совестью. Во всяком случае, прежде чем передать результаты выше, я должен проверить, как выглядит непосредственный обмен информацией со сверхинтеллектной системой, а также возможно ли в произвольный момент прекратить его. Думаю, это может быть небезопасно".
      В записи, датированной следующим днем, он прочел:
      "Первая проблема решена. Я непосредственно подключился к системе (через стандартные каналы того же типа, что и у Опекуна). Ощущение неповторимое (да и то, скорее всего, ограниченное, учитывая пропускную способность стандартного канала). Во всяком случае, наш язык слишком беден, чтобы описать то, что я чувствовал. Параллельное мышление. Когда-то меня учили, что тот, кто замечает аналогии между явлениями - нормален, тот же, кто улавливает аналогии между аналогиями гений. Эта система - гений высшего порядка!
      Еще выводы: я абсолютно против того, чтобы подключать мутантов из нулевого павильона непосредственно к системе. Этакий кошкоподобный субъект может сделаться разумнее человека. То, что им предстоит действовать на Венере, не убедит меня в безопасности мероприятий. В конце концов, Венера находится на конечном расстоянии от Земли, а, кроме того, опытные подключения пришлось бы делать здесь. Подключения к системе следует (если вообще это нужно) зарезервировать исключительно для людей. Возможно, в новых условиях отпадет необходимость в Опекуне. В любом случае не кошки! Кошки и без того достаточно разумны! Кончаю. Я принял мегадозу антидепрессионных средств. Начал вторую фазу эксперимента - дезинтеграцию системы в качестве наказания за мое немедленное отключение, и она довела меня до такого состояния, что мне захотелось повеситься! Если завтра это повторится, выключу экран и звук...
      Однако выбора нет. Ей необходима информация о моем мозге, а не мое сознательное в ней присутствие. Охотнее всего она держала бы меня в подключенном состоянии так, чтобы читать мою память во всех возможных направлениях и познавать мир. За это она намерена награждать меня состояниями эйфории. Но когда я подключаюсь со своим сознанием и начинаю мыслить в ней, это, видимо, искажает ее ритмы, и она немедленно переводит меня в бессознательное состояние. Однако эти мгновения сверхсознания стоят многого! Когда я хочу заставить ее смириться с моим участием, она бурно реагирует и пытается отключить меня. Тогда я применяю электрошок и дезинтегрирование. Опасная игра. Хотелось бы знать, каковы мои шансы... Это настолько небезопасно, что я бросил бы все и вернулся к предыдущим экспериментам, в которых мой мозг в нее не включается, но ставка слишком высока. Сигналы идут, и Космос взывает к нам. Ни мы, ни наши автоматы никогда не находили Интерпретации. Думаю, именно в сверхинтеллектной слизи скрыт шанс понимания, возможность Интерпретации. Человек может взглянуть на эти сигналы только через нее, став на достаточно долгий промежуток времени ее частицей. Если это даже только тень возможности, за нее стоит заплатить любую цену. При такой перспективе моя жизнь не имеет значения. Впрочем, я свяжусь с Опекуном и Советом. Если что-нибудь произойдет, они будут действовать... А если это не удастся им, то верю придут другие..."
      На этом записи обрывались. Он глядел на чистые листы, зная, что следующий день был тем днем, когда его обнаружили в шахте в состоянии клинической смерти, а роботы объявили тревогу сразу же, как только он там оказался, и только поэтому его память стала частью памяти человека, которого зовут Стеф Корн.
      5 Он передвинул рычажок, расположенный на боковой стенке пульта управления. Ничто не шелохнулось, и он подумал было, что в его отсутствие демонтировали механизм, который он с таким трудом и упорством сюда встроил. Когда оборудовали изоляционный пузырь, он сделал все, чтобы пульт не заменили чем-нибудь более современным, безотказным и блестящим. Он даже пригрозил, что прекратит работу, и лишь тогда Опекун уступил. Он отказался от персонификата, предложенного Опекуном, и поэтому был от него в определенной степени независим. Конечно, он понимал, что его независимость достаточно эфемерна и представляет собой скорее психологический комфорт, нежели реальность, однако в данном случае Опекун уступил. А теперь аппаратура не действовала.
      Он дернул рычажок снова, и наконец пульт дрогнул, повернулся на четверть оборота вокруг вертикальной оси, помещенной в углу, и приоткрьи квадратную шахту два на два метра.
      Тертон встал, подошел к шахте и наклонился над ней. Вниз уходили скобы, вделанные в стены, обычные металлические скобы из нержавеющего металла, установленные когда-то по его приказу роботами, которым он доверял, потому что верил в безотказность решений, принимаемых простейшими рабочими механизмами, так как единственной управляющей системой, достаточной для их действия, является мозг и тело человека.
      В шахте было темно, лишь слабо отражала свет серая синтетическая облицовка стен, и поэтому он не видел того, что находится внизу. Зато, несмотря на фильтры и вентиляторы, явственно чувствовал сладкий дурманящий запах. Это был запах тропических джунглей в душный жаркий полдень, когда быстрее гниют стебли увядших растений, а в лужах оживает мутная грязно-черная вода.
      Он еще раз взглянул на скобы, до которых не мог дотянуться тогда, засасываемый массой, залепившей ему глаза и заполнившей рот сладковатой жижей с привкусом молока.
      Тогда он перестал быть.
      Вспомнив об этом, он почувствовал озноб. Ощущение всеобъемлющего страха, проникавшего в сознание из более молодых в эволюционном отношении частей мозга, страха, присущего всем живым системам в тот момент, когда они перестают быть, еще и сейчас не покидало его.
      Он вернулся к пульту, поднял рычажок, и пульт встал на прежнее место, скрыв шахту.
      Он сел в кресло и в тот же момент маленький прямоугольный экран в углу засветился сероватым светом. На нем появилось лицо Норта.
      - Все в порядке. Корн? - спросил он.
      - Да, - ответил Тертон. - Все нормально. Не мешай.
      Норт взглянул удивленно, и Тертон подумал, что ответил как всегда, когда Норт, которого он недолюбливал, мешал ему работать. "Видно, Корн так с Нортом не разговаривает", - решил он. Потом, когда экран погас, он еще подумал, что начал быть только здесь, в экспериментальном пузыре, а не раньше, снаружи, как было условлено. Несоответствие озадачило его и обеспокоило. " Входя сюда, он был еще Корном. То, что он будет Корном для всех них, этой толпы глупцов с раздутой амбицией, он знал и раньше. Но ведь здесь он должен был оставаться собой, все время собой, а Корну положено быть только тогда, когда ему на голову наденут шлем. Для него, Тертона, это должен был быть просто сон без сновидений. Для того же человека - имитированная реальность, единственная реальность, в которой тот мог быть. Ибо только сны Тертон хотел отдать Корну.
      Что-то здесь не получилось. Он решил поговорить с Опекуном и поставить все на свои места.
      Окончательные эксперименты, их вторая фаза, были делом слишком серьезным для такой игры в прятки: то он, то Корн. Во всяком случае, игры с ним - Джулиусом Тертоном.
      Тетрадь с записями - открытая на последней странице - лежала на пульте. Он взял ручку и записал:
      "Возобновление экспериментов. Опыт первый. Собственно, ощущения те же, но в то же время неуловимо другие. По-видимому, индивидуальные подсознательные характеристики включаемой системы (в данном случае мозга Корна) каким-то образом влияют на целое. Необходимо изучить детально, ибо это может привести к отклонениям..." Слово "отклонениям" он дважды подчеркнул. "Ощущение всеприсутствия и всемогущества сильнее, отчетливей". После минутного раздумья он дописал в скобках: "чище". "Возможно, мой теперешний мозг просто моложе, менее истрепан годами. Ведь в юности мы все воспринимаем интенсивнее и полнее..."
      Он перечитал последние фразы и обратил внимание на почерк. Буквы старых записей были резче, угловатее, сейчас же они стали более округлыми и выписанными, без той хаотической разбросанности, так присущей ему. В конце концов, не это главное. Ведь мыслит он, как прежде, остается самим собой, Джулиусом Тертоном. И это важнее всего. В конечном итоге такого рода гибридизация это не руки, сложенные для молитвы, которые потом приступают каждая к своим обязанностям, а сложение мозгов навсегда, по крайней мере в категориях их собственного времени.
      Такая интерпретация его устраивала, и он тут же перестал думать об этом. Сработал принцип - отбрасывать проблемы, устоявшиеся и не поддающиеся никакому воздействию с его стороны.
      "Остаюсь самим собой... - мысленно повторил он. - Но где доказательства, что я остался самим собой?" Заверения Тельпа в момент краткого пробуждения сразу после операции, когда тот - Корн - находился на связи с Опекуном в своем нереальном мире? Либо то, что он сам управлял стратором, когда летел сюда, в институт? Ведь Корн никогда не водил стратора, и Опекун опасался, как бы с ним, этим ценнейшим гибридом, чего-нибудь не приключилось. И все-таки, когда стратор уже приближался к месту, он, Джулиус Тертон, исчез, заглох, как выключенный двигатель, мгновенно, без предупреждения, а Корн, вероятно, начал быть. А что происходило потом, между посадкой и его пробуждением здесь? "Корн украл у меня эти дни", - подумал Тертон. И впервые почувствовал неприязнь к тому человеку, Стефу Корну, жизнь которого знал, изучил во время своего второго пробуждения. До сих пор он не испытывал этого чувства к тому полумальчишке, для которого жизнь остановилась в те самые годы, когда Тертон еще только родился.