Сестры Дункан - Тень твоего поцелуя

– Выпьешь вина?

Пиппа подняла графин, неизменно ожидавший Стюарта на маленьком столике. Робин кивнул. Сестра налила бургундского в две оловянные чаши, протянула ему одну и тоже пригубила вина. Во рту появился металлический вкус, и Пиппа, поморщившись, отставила чашу.

– Ты что-нибудь узнал?

– Ничего, – коротко бросил он. – Стюарт постоянно окружен своими испанскими друзьями. Я так и не смог застать его одного. Я постарался навести справки, не поднимая лишнего шума, но никто не знает ни о какой любовнице. – Робин пожал плечами. – Не знаю, что и сказать, дорогая.

– Я тоже, – уныло вздохнула Пиппа. – Я и вижусь с ним только на людях. Он больше не спит здесь… с самой нашей ссоры.

– Может, просто сердится. Со временем он остынет, – предположил Робин, хорошо сознавая, насколько неубедительны его объяснения.

Пиппа, коротко, горько засмеявшись, тряхнула головой.

– Сомневаюсь, Робин.

Она снова взяла графин и наполнила его чашу.

– Лучше скажи, ты увидишься с леди Елизаветой?

– Не в этот раз. Не хочу привлекать к себе ненужного внимания, – поспешно ответил Робин, радуясь перемене темы. – Просто выступаю в роли курьера и поговорю с Перри о том, как лучше организовать постоянную переписку. Кстати, ты слышала, что Томас Перри поселился в гостинице «Бык», рядом с Вудстоком?

– Знаю только, что совет постановил убрать его подальше от Елизаветы, – пробормотала Пиппа, пытаясь сосредоточиться на предмете, который всего несколько дней назад полностью захватил бы ее. – Но эта деревня находится почти на землях дворца. Каким образом это может разлучить его с Елизаветой?

– В том-то и дело, что никаким, – хмыкнул Робин. Совет посчитал, что Бединфилд согласится стать не только тюремщиком, но и управителем Елизаветы, но он за все сокровища мира не согласился бы заняться ее хозяйством. Поэтому и пришлось оставить Томаса на месте. Но из дворца Бединфилд его все-таки вышвырнул, что, естественно, на руку Томасу: теперь он может спокойно строить заговоры в пользу Елизаветы, не опасаясь зоркого ока Бединфилда.

Пиппа села на постель. В повеселевших глазах наконец загорелся интерес.

– Бедняга Бединфилд! Он человек неплохой, только не создан быть надзирателем, и, разумеется, куда ему тягаться с Елизаветой или Томасом!

– Тут ты права! – оглушительно расхохотался Робин. – Так что теперь, пока он во дворце следит за Елизаветой, Томас ведет собственные игры в городе, а если он попробует заняться Томасом, Елизавета возьмет дело в свои руки.

– А ты повидаешься с Томасом, который сумеет передать послания во дворец, – заключила Пиппа.

– Совершенно верно.

– Как бы я хотела повидаться с ней! – вздохнула Пиппа. – Мне так не хватает наших бесед!

– О чем именно? – мгновенно вскинулся Робин, метнув на нее проницательный взгляд…

– В общем, ни о чем. Просто я скучаю по ней.

– М-да… меня всегда удивляло, как хорошо вы ладите. Что между вами общего? Леди Елизавета так умна и образованна, а ты…

– Нисколько, – докончила Пиппа, прежде чем он успел выразить свое недвусмысленное о ней мнение. – Но ведь я вовсе не глупа! Совершенно не обязательно прочесть кучу книг, чтобы считаться занимательным собеседником! Взгляни хоть на себя!

– Тушё, – ухмыльнулся Робин, довольный, что удалось разговорить сестру. Теперь она, казалось, пришла в себя, да и он немного успокоился на ее счет.

– Мне пора, – сказал он, наклонившись, чтобы ее поцеловать. – Через неделю вернусь.

– Господь да пребудет с тобой.

Пиппа поднялась и проводила его до двери.

– Не расстраивайся насчет Стюарта. Все пройдет, все беды забудутся, и он снова станет прежним.

– Будем надеяться, – улыбнулась Пиппа и махнула на прощание рукой.

Перед тем как завернуть за угол коридора, Робин оглянулся. Пиппа по-прежнему стояла в дверях, и он заметил, что улыбка исчезла, а вместе с ней и его недолгое чувство облегчения.

Ступая тяжелее обычного и угрюмо хмурясь, он продолжал путь. Так велика была тяжесть на сердце, что он едва не столкнулся с идущим навстречу мужчиной.

– Прошу прощения! – рассеянно пробормотал Робин, поднимая голову.

– Грезишь о прекрасной деве, Робин? – поддел лорд Кимболтен.

– Да нет, не совсем, Питер, – с деланной беспечностью отозвался Робин.

– А вот это просто удивительно, тем более что прекрасная дева мечтает о тебе, – многозначительно ухмыльнулся Питер.

– И что это, спрашивается, означает? – насторожился Робин. Питер Кимболтен был известен страстью к розыгрышам и грубым шуточкам.

– Только то, что самая прелестная особа из всех, каких мне довелось видеть, посылает тебе любовную записку, – объявил Робин, вынимая из нагрудного кармана письмо и помахивая им в воздухе.

– О чем, во имя дьявола, ты толкуешь, Питер?

– Исключительно о том, что когда я прогуливался с друзьями в парке, ко мне обратилась барышня на великолепной кобыле. Оказалось, она требует, чтобы я сыграл роль посланника любви. – Он понюхал письмо и картинно сморщил нос. – Странно, но духами не пахнет.

– У меня нет времени на глупые выходки, – нетерпеливо бросил Робин и хотел было идти дальше, но Питер схватил его за руку.

– Сознаюсь, я чуточку преувеличил, но в основном сказал чистую правду. Прекрасная всадница дала мне записку для тебя. Слово чести.

– Кто она такая?

– Сам хотел бы знать. И даже спросил ее, но она ответила, что тебе все станет ясно, как только распечатаешь послание… однако готов побиться об заклад, что она испанка, – пояснил Питер, так и пожиравший приятеля глазами. Внезапный румянец и потупленный взор подсказали Кимболтену, что дело нечисто. – Тайная любовница, Робин, вот как? Ну ты и темная лошадка…

– Вздор! – прошипел Робин, почти вырвав письмо. – И буду крайне благодарен, Питер, если не станешь распространять слухи.

– Можно подумать, меня кто-то когда-то считал сплетником, – обиделся тот, прижимая руку к груди. – Ты ранишь меня в самое сердце, Робин, клянусь!

– Ты, друг мой, просто болван! – хмыкнул Робин, пользуясь преимуществами давней дружбы. – И к тому же обладаешь на редкость болтливым языком, уж кому это знать, как не мне!

Он сунул письмо в карман, где уже лежало послание Пиппы, и пошел своей дорогой, оставив ухмыляющегося приятеля обдумывать, как лучше распространить эту забавную сплетню среди придворных.

Только дойдя до розария и оказавшись в относительном одиночестве, Робин уселся на каменную скамью под деревянной решеткой, увитой розами, и сломал печать.

«Если лорд Робин из Бокера заинтересован в продолжении знакомства с некой леди, чье искусство гребли оставляет, увы, желать лучшего, да будет ему известно, что она любит прогулки под луной в саду своего дома каждый день в одиннадцать часов».

Робин откинул голову и весело рассмеялся. Плутовка! Даже Пиппа, несмотря на все свои безумные проделки и бесстыдный флирт, не осмелилась бы на такую дерзость! Но поскольку он не сможет явиться на свидание до своего возвращения из Вудстока, донье Луизе придется набраться терпения и на неделю отложить романтическое свидание.

Робин сложил письмо и спрятал в карман. Значит, теперь у нее есть лошадь! Должно быть, терзала Аштона, пока тот не согласился дать ей определенную свободу. Что подумал бы этот молчаливый, наблюдательный, необщительный джентльмен о своей знатной, воспитанной в уединении и строгости подопечной, занимающейся тайным флиртом с придворным-англичанином?

Робин вдруг перестал улыбаться. Интересно, какую все-таки роль сыграл Лайонел Аштон в заговорах и хитрых планах, включавших не только испанский, но и английский двор? Он всегда ухитрялся оставаться в стороне. Не принимал видимого участия в бурной деятельности обеих сторон. Крайне редко присутствовал на официальных собраниях двора, хотя явно входил в ближайшее окружение Филиппа. Но все остальное, касающееся его, оставалось секретом. Робин отчего-то вспомнил, что едва ли слышал из его уст более двух слов подряд.

Однако Пиппа проявляет к нему некий интерес. Впрочем, Пиппу вечно интересует все и вся: это одна из самых ее очаровательных черт… по крайней мере была. Сейчас она так редко оживляется и, похоже, целиком поглощена своими супружескими невзгодами.

Грустно качая головой, Робин ушел из розария. От Лайонела Аштона мысли его перешли к Стюарту и его заискиванию перед испанцами. Подумать только, Стюарт! Человек, который месяцами вел с испанцами переговоры на равных! Его привилегированное положение одного из советников Марии было неоспоримым. Он знал испанский. Пил с придворными Филиппа. Спорил и торговался до хрипоты. А теперь?

Когда все это изменилось?

Робин неожиданно как вкопанный остановился посреди дорожки. Перед глазами возникла странная картина. Лайонел Аштон беседует со Стюартом. И не один раз.

Он усиленно старался вспомнить, как все было. Обычно эти двое стояли в нескольких шагах друг от друга. И Аштон, как всегда, с рассеянным видом, глядя в никуда, ронял слова в пустоту. Словно не видел Стюарта. Тот же, однако, почтительно прислушивался, буквально излучая неловкость и замешательство.

Собственно говоря, не только неловкость! Он казался смущенным и жалким, выслушивая упреки вышестоящей особы. Но таким он был только с Аштоном. Перед испанцами же едва ли не ползал на коленях, из кожи вон лез, чтобы исполнить любые их желания, а вот перед Аштоном… буквально трепетал.

Имеет ли тот какое-то отношение к столь поразительным переменам в характере Стюарта? Может, он действительно так высоко взлетел? Получил неписаное право распоряжаться окружающими?

Робин понимал, что мыслит сейчас как шпион, но поскольку занимался этим вот уже пять лет, вряд ли стоит так уж удивляться.

Неплохо бы побольше разузнать об Аштоне. И разве сыщешь более подходящее место, чем залитый лунным светом сад, по которому так любит гулять его воспитанница?

Глава 6

Пиппа прислонилась к толстому стволу раскидистой березы. Солнечные лучи, проникавшие сквозь листья, пятнами ложились на поляну и сидевших на ней мужчин и женщин. По мшистой земле были разбросаны подушки и ковры: это Мария обнаружила для себя новое удовольствие обедать на свежем воздухе, и редкая неделя проходила без пикника. Не все присутствующие чувствовали себя уютно вне стен дворца, а многие так вообще терпеть не могли выуживать из еды то и дело падавших туда насекомых, но что тут поделаешь: приходилось склоняться перед желаниями ее величества и делать восхищенные лица.

Пиппа поднесла к шее пропитанный лавандой платок: ей казалось, что от этого становится немного прохладнее. Нацепив на лицо вежливую улыбку, она прислушивалась к болтовне соседей и время от времени кивала и бормотала какие-то подходящие к случаю замечания. Этому фокусу она сумела выучиться за последние несколько недель, что придавало ей вид учтивый и внимательный и одновременно позволяло думать о своем.»

Что там ни говори, а она мало чем отличается от узницы. Невозможно покинуть двор без разрешения королевы, да и куда она может поехать? В крайнем случае ей позволят вместе с мужем навестить родителей в Холборне, но больше никуда не пустят. Кроме того, в настоящее время мать вместе с отчимом и единокровной сестрой Анной проводили лето в Мэллори-Холле в Дербишире.

И сейчас она потихоньку мечтала о тех давних летних месяцах, проведенных в теплой зеленой долине Дав, окруженной поросшими вереском горами. В ее памяти Мэллори-Холл остался золотистым домом из желтого, излучавшего сияние камня, наполненным ароматами сухой лаванды, роз, цветущих в саду, и горьковатым запахом горящего дерева. Там обитали преданные домашние слуги ее детства: няня Тилли, управитель мастер Кроудер, магистр Говард, скончавшийся прошлой весной, .и егерь, мастер Грин. Тогда она вела идиллическое существование, пока в их ворота не постучался Хью из Бокера и не превратил их спокойное, размеренное существование в настоящий хаос.

Пиппа не жалела об этом, тем более что любовь Хью принесла матери столько радости, но она невольно чувствовала, что все последующие события стали только следствием этого брака. Если бы им не пришлось тогда же перебраться в Лондон, она не вышла бы за Стюарта Нилсона, не стала бы фактической узницей Уайтхолла и не носила бы сейчас их ребенка. И Пен после всех испытаний и несчастий не была бы головокружительно счастлива с Оуэном д'Арси и их выводком.

Нет, трудно жалеть об этих потрясениях.

Уже знакомая тошнота вновь подступила. Пиппа стала дышать глубже, пытаясь ее побороть. Господи, как ей нужен материнский совет! Чего бы она не дала, лишь бы очутиться в материнских объятиях, среди покоя дербиширских лугов и полей!

Тошнота никак не унималась. Смрад жарившегося мяса становился невыносимым. Пиппа поспешно вскочила, опрокинув нетронутый кубок с вином и сбив на землю серебряную тарелку.

Оглядевшись в поисках убежища, она наспех извинилась, покинула компанию друзей и углубилась в небольшую рощицу. Одному Богу было известно, каким усилием воли она удержалась от того, чтобы не спастись паническим бегством. Сейчас ее вырвет, и ничего нельзя поделать. Теперь она не успеет вовремя вернуться к себе.

Пиппа упала на колени среди толстых извилистых корней древнего дуба, от которых поднималась острая вонь сырого мха и перегноя. Почему на нее так действуют запахи, даже те, которых она раньше не замечала?

Пиппа наклонилась, извергая съеденное и безуспешно стараясь отвести назад спадавшие на лицо несколотые волосы. Чья-то рука вдруг скрутила непокорные пряди, и благословенная прохлада овеяла ее затылок. Приступ прошел, и облегчение, хоть и временное, было таким огромным, что ей на секунду стало легче.

Если не считать того, что кто-то по-прежнему стоял над ней, придерживая ее волосы.

– Все кончилось? – раздался за спиной голос Лайонела Аштона. Перед глазами Пиппы появился платок.

Боже милостивый! Как долго он здесь пробыл?

Молча, сгорая от стыда, Пиппа взяла платок. Плохо уже то, что он видел, как ее выворачивает, но мысль о том, что мужчина… нет… именно этот мужчина… наполняла ее ужасом.

Пиппа поднялась, продолжая прижимать к губам платок, и неуклюже отступила от корней. Но поскольку Лайонел так и не выпустил ее волос, споткнулась и почти упала на него. В вихре обуревавших ее эмоций трудно было выделить единственную. Она чувствовала лишь унижение, смешанное с ошеломляющим чувственным трепетом, возникшим при соприкосновении с его телом и странным, непреодолимым страхом, неизменно рождавшимся в его присутствии. Пиппа попыталась отстраниться, но он крепко держал ее, намотав на руку длинные волосы.

– Тише, тише, – спокойно велел он. – Вы все еще дрожите.

Пиппа сама не понимала, почему так дрожит. Знала только, что это нельзя объяснить простыми последствиями рвоты. И что он не выпустит ее просто так. На какой-то момент она припала к нему, снова опьяненная запахами: мускуса, кожи, сухой лаванды и солнечных лучей.

Но тут он отпустил ее волосы и придержал за локти, когда она, пошатываясь, отошла. Сердце Пиппы молотом бухало в ребра, перед глазами все кружилось, и на какое-то мерзкое мгновение она испугалась, что сейчас ее снова вырвет. Но все гут же успокоилось. Деревья заняли свои места, а сердце замедлило бег.

Пиппа немного привела в порядок волосы, жалея, что их нечем связать. Распущенные волосы хороши для дневных развлечений и так идут к ее простому, глубоко вырезанному платью лимонного цвета с пышными, перехваченными посредине лентами рукавами и кружевной оторочкой, в котором она напоминала пастушку. Но, одеваясь сегодня утром, она не подумала о неприятных последствиях беременности.

«Вот она, цена тщеславия», – подумала Пиппа, мрачно улыбаясь.

– Принести вам что-нибудь? – осведомился Лайонел, всматриваясь в нее. Она все еще была очень бледна, а под глазами темнели круги. Несмотря на элегантный туалет и дорогой жемчужный ободок вокруг шеи, она выглядела тощей, полуголодной нищенкой.

Пиппа наконец подняла на него глаза. Его улыбка была такой же неотразимой, а взгляд сочувственным, как всегда. И этот взгляд, казалось, окутывал ее, предлагая безопасность, защиту… и что-то еще… нечто парадоксально опасное.

Смущение куда-то исчезло.

– Обычно в таких случаях помогает хлеб. Простой хлеб.

– Я немедленно пойду за хлебом. Посидите здесь. – Он взял ее за руку и подвел к упавшему дереву. – Я через минуту вернусь.

Пиппа беспрекословно повиновалась. Отчего-то сама мысль о возможности ослушаться Лайонела Аштона представлялась невероятной. Но она сказала себе, что слабость не позволяет двинуться с места, что, впрочем, было и неудивительным.

Она опустила глаза на скомканный платок и рассеянно подумала, что нужно будет попросить Марту его выстирать, прежде чем возвращать Лайонелу. На висках выступил пот, и она вытерла лицо своим, надушенным лавандой платочком.

Лайонел вернулся с толстым ломтем ячменного хлеба и кожаной фляжкой. Присев рядом, он протянул ей хлеб.

Пиппа отломила кусочек корочки и медленно сжевала. Легкая тошнота сразу исчезла, а лицо немного порозовело. Она съела хлеб, наслаждаясь каждой крошкой, и не задаваясь вопросом, насколько интимно то дружеское молчание, которое установилось между ними. Солнечный луч пронзил листья над головой, упал на спину, и тепло еще больше расслабило Пиппу.

– Выпейте это, – посоветовал он, протягивая флягу.

Звук его голоса вывел Пиппу из полудремоты. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она слышала что-то, кроме шороха беличьих лапок в кроне и щебета птиц.

– Нет, – покачала она головой, – нет, спасибо. Мне что-то не очень хочется вина.

– Это хмельной мед. Думаю, он вас подкрепит, – настаивал Лайонел.

Пиппа поднесла флягу к губам и сделала глоток. Он прав. В то время как от вина появлялся металлический вкус, буквально переворачивавший желудок, этот напиток был чистым медом, успокаивая внутренности и разнося тепло до самых кончиков пальцев.

– Мне и в голову не пришло попробовать мед, – призналась она, возвращая флягу.

– У меня есть некоторый опыт обращения с беременными, – пояснил он, закупоривая флягу.

Пиппа, потрясенная небрежными словами, тупо уставилась на него.

– Ваша жена… у вас есть дети?

– Нет, – холодно бросил он не допускавшим дальнейших расспросов тоном.

Однако Пиппа не сдержалась.

– Нет? И что это означает? Что у вас нет жены? Или детей?

– Ни того ни другого.

– И все же имеется опыт обращения с беременными.

– Именно это я сказал.

«Какого черта она меня допрашивает?» – злился про себя Лайонел, взбешенный собственным промахом. Он никогда и никому не говорил о себе. Никогда не позволял себе расслабиться, забыться, довериться кому-то.

Пиппа размяла последний кусочек хлеба, явно смирившись с тем, что зашла слишком далеко. Ей не нравилось холодное безразличие его тона, совсем не сочетавшееся с привычной сладостной улыбкой и участливым взглядом.

– И все же, – пожала она плечами, – я сама недавно узнала о своей беременности. Вряд ли это может служить темой разговора между незнакомыми людьми.

– Разве мы чужие люди, леди Пиппа? – тихо рассмеялся он, снова становясь самим собой. – Я так не считаю.

– Я тоже, – откровенно призналась она, – хотя не понимаю почему. Мистер Аштон, я замужняя женщина и, как вы верно предположили, ношу дитя от своего мужа.

– Совершенно верно, – пробормотал он, вытягивая длинные ноги. – И это должно стать причиной отчуждения между нами?

Пиппа взглянула на него.

– А вы так не думаете?

Лайонел покачал головой:

– Нет, мадам, не думаю. Полагаю, можно быть друзьями, и не нарушая приличий.

– Да, – медленно протянула она. – Но я не выбираю друзей среди испанцев и преданных им англичан.

– Вот как. – Лайонел серьезно кивнул. – А вы, разумеется, преданы леди Елизавете.

– Это не секрет.

– Разумеется, – кивнул он, вставая. – Но все же не вижу, чем это может помешать нашей дружбе, дорогая моя леди.

Он взял ее за руку и поднял. Пиппа снова ощутила, что некий могучий прилив подхватил ее и понес. Его руки оказались сильными и теплыми. Мед согревал желудок, придавая энергию.

– Вероятно, вы правы, – кивнула она, решительно отнимая руки. – Спасибо вам за доброту, мистер Аштон, но сейчас прошу меня извинить.

Она отвернулась и упорхнула – лимонно-желтая бабочка среди зеленых деревьев.

Лайонел еще несколько минут побыл в роще. Значит, семя Филиппа проросло в чреве этой молодой, плодовитой, здоровой женщины. Есть все причины ожидать благоприятного течения беременности и рождения крепкого младенца.

Младенца, на которого Испания не сможет предъявить права.

Если от союза Испании и Англии не появится на свет наследник, значит, после смерти Марии патрон взойдет Елизавета и черная пасть ада, называемого инквизицией, не поглотит сердце и душу страны, как уже пожрала Нидерланды и все страны, корчившиеся под железной пятой Испании.

Лайонел поднял голову и невидящими глазами воззрился на зеленый полог над головой. Он все еще ощущал его, этот запах горящего сырого дерева, из которого был сложен ее костер. Запах, который всегда будет стоять в его ноздрях. А в ушах отдаваться неприязненное, но испуганное молчание толпы, внимающей благочестивым причитаниям священников и отрывистым приказам солдат.

Только один-единственный пронзительный вопль сорвался с ее губ, и все… Пламя с агонизирующей нерешительностью поглотило изломанное тело.

А он был вынужден стоять и наблюдать, беспомощный, бессильный свидетель происходящего ужаса, клянущийся отомстить, снедаемый столь же жгучей ненавистью, как тот огонь, что взял жизнь у Маргарет.

Если Филипп сумеет укрепить свое положение, здесь тоже скоро загорятся костры. Но Мария – женщина хрупкая, ослабленная годами небрежения и отчаянной борьбой за выживание. Ей уже почти сорок. Долго она не протянет. Страдания Англии будут коротки, если Мария не оставит после себя ребенка, которого Филипп сможет провозгласить следующим королем.

Лайонел с похожим на маску лицом продолжал смотреть наверх. Но мысли уже быстро мчались по привычному кругу.

В одиночку просто невозможно бороться с мощью Священной Римской империи и ее гнусных союзников, но есть и другие, те, которые разделяют его ненависть, всеобъемлющую жажду мщения. И вместе они сумеют убрать с пути Филиппа, выгнать из страны, разрушить грандиозные планы его отца, оставить алчные аппетиты неудовлетворенными.

Но все это при условии, что брак останется бездетным.

Даже если Мария понесет, всем ясно, что до срока она не доходит. А если и доходит, во дворце найдутся люди, знающие, что предпринять. А его дело – заниматься другой линией королевского заговора: леди Нилсон с младенцем, растущим в ее чреве. А разве есть лучший способ расстроить план, чем самому участвовать в его выполнении?

Последняя мысль вызвала презрительно-горькую улыбку на его губах. Он уже все продумал. Сейчас главное – войти в доверие к Пиппе, и, кажется, ему это уже почти удалось.

Спокойствие одной женщины – ничтожная цена за много тысяч спасенных жизней и за осуществление давно лелеемой мести.

Так он твердил себе, покидая рощу и направляясь туда, где раздавались музыка и веселые голоса.

– Скажи, Марта, как ты считаешь, твоя госпожа здорова?

Камеристка повернулась на звук голоса лорда Нилсона.

– О, сэр, вы меня напугали! Я и не слышала, как вы вошли.

– Ты была занята, – заметил Стюарт с очаровательной улыбкой. – Весь день проводишь в заботах о моей жене.

Марта, благодарно кивнув, расправила складки бархатного платья, которое собиралась повесить в гардероб.

– Делаю, что могу, милорд.

– И это чистая правда.

Он плотно закрыл дверь и с обманчиво небрежным видом прислонился к косяку. Не хватало еще, чтобы Пиппа неожиданно вернулась и застала его за разговором с Мартой!

– Итак, Марта, ты ничего особенного не заметила? И моя жена в добром здравии?

Марта поколебалась. Госпожа не удостаивала ее своим доверием, что в равной степени злило и смущало камеристку. Неужели леди Пиппа воображает, что женщина, денно и нощно ухаживающая за ней, не заметит отсутствие месячных, бледность кожи, приступы тошноты по утрам? Может, просто сама не распознала признаков? Да нет, вряд ли. Леди Пиппу нельзя назвать наивной девчонкой.

Но в таком случае почему держит свою беременность в секрете? Срок уже достаточно велик, чтобы убедиться самой.

Марта задумчиво поджала губы.

– Ну, девушка? – резко подстегнул ее Стюарт, нетерпеливо прищурясь.

Марта решила, что нужно войти в милость к хозяину. В конце концов, леди Пиппа не просила ее сохранить тайну.

– Миледи ничего не говорила, сэр, но думаю, она ждет ребенка, – призналась Марта, потупив взор и скромно сложив руки на животе.

Стюарт едва не пошатнулся от облегчения. Значит, все кончено. Никогда больше ему не придется нести опоенную жену в ту проклятую комнату. Не придется играть в гнусную игру. Отныне его жена станет предметом заботы и собственностью испанцев.

Вслед за облегчением нахлынули отвращение и страх. Что теперь будет с ними со всеми? Пиппа в безопасности, пока носит ребенка Филиппа. Ее муж необходим для роли гордого папаши. Но как только дитя родится…

Впрочем, может, он сумеет использовать беременность, чтобы поторговаться? Вымолить свободу для Гейбриела? Собственная судьба ему не важна, он заслуживает всего того, что уготовили ему Филипп и его приспешники, но Гейбриел ни в чем не повинен. И ничего не ведает.

Стюарт кивнул Марте и поспешно покинул комнату. Есть вещи, над которыми не стоит размышлять. Что сделано, то сделано. Остается воспользоваться благоприятным моментом и попытаться извлечь некоторую выгоду для себя, сообщив радостные новости всем заинтересованным лицам.

Стражники, охранявшие зал совета, почтительно вытянулись при виде Нилсона.

– Его королевское величество там? – заносчиво осведомился он.

– Да, милорд. Вместе с ее величеством королевой и своими ближайшими советниками.

– Прекрасно. Пожалуйста, доложите, что лорд Нилсон молит об аудиенции.

– Немедленно, милорд.

Стражник с поклоном постучал в дубовую дверь своей пикой. Другой стражник открыл дверь изнутри. Они о чем-то пошептались, и дверь снова закрылась.

Стюарт терпеливо ждал, меряя шагами узкую приемную

– Их величества примут вас немедленно, лорд Нилсон.

Он отвернулся от окна и, не отвечая на поклон стражника, вошел в обшитый панелями зал, где на возвышении, под балдахином цвета Тюдоров, восседали Филипп и Мария. У их ног, за длинным совещательным столом, расположились члены совета Филиппа и, конечно, Симон Ренар. Все выжидающе уставились на Стюарта, но никто не предложил ему сесть.

Он встал у торца стола и низко поклонился их величествам, прежде чем удостоить придворных кивка.

– Мадам, сир, милорды, я принес новости.

– Надеюсь, приятные, – лениво протянул Руй Гомес.

– Насколько мне известно, леди Нилсон беременна, – объявил Стюарт, хотя слова застревали в горле. Общее нескрываемое презрение просто ощущалось в воздухе, хотя его нельзя было сравнить с тем, что сам он испытывал к себе при ползя к ним с этой позорной исповедью.

– И ее состояние подтвердил врач? – осведомилась королева, слегка подавшись вперед.

– Нет, мадам. Ее камеристка.

– И разумеется, сама леди Нилсон.

– Пока еще нет, мадам, – со все возрастающей неловкостью пробормотал он, ощущая, как в ложбинке между ключицами, под крахмальным воротником, собирается пот. – Я успел только поговорить с камеристкой. Жена пока ничего мне не говорила.

– Что же, надеюсь, вы не слишком поспешили уверить нас в ее беременности, – вмешался Симой Ренар, постукивая по столу отягощенными перстнями пальцами.

– Камеристки такие вещи обычно узнают первыми, – заверил Гомес. – Но я предлагаю, милорд, немедленно получить заключение доктора и потолковать с женой. А до этого мы подождем праздновать.

Его холодный взгляд леденил кровь. Стюарт выпрямился и впервые с тех пор, как столкнулся с наглостью своих мучителей, смело ринулся в бой.

– Не стоит сомневаться, сэр, – огрызнулся он. – И теперь я попросил бы заверений в том, что Гейбриел будет освобожден от своих обязанностей на службе у вашего величества и получит разрешение покинуть дворец, как было условлено.

Симон Ренар насмешливо поднял брови:

– Ах да… ваша игрушка. Но куда он пойдет? Нищий музыкант… да его заживо съедят в лондонских трущобах!

На белом как полотно лице Стюарта двумя бриллиантами сверкали глаза.

– Я сумею снабдить его средствами, – пообещал он.

Губы Ренара изогнулись в едва заметной усмешке.

– Разумеется, разумеется, – медленно кивнул он, поворачиваясь к сидевшим за столом. – Однако мы считаем, что ваш приятель будет в большей безопасности под нашим покровительством. Разве не так, милорды?

– На некоторое время, – согласился Гомес, вкрадчиво улыбаясь.

– Милорды, я требую…

– Требуете, сэр? – воскликнул Филипп, поднимаясь. – Советую помнить, что у нас имеются свидетели таких преступлений, как извращение… содомия… и ересь. – Голос слегка дрожал от переполнявших его эмоций. – Смертный грех, осуждаемый Господом, – провозгласил он с неожиданной силой. Глаза загорелись фанатичным огнем. – Достаточно одной моей подписи, чтобы послать такого человека к палачу, но прежде отдать в руки тех, кто наверняка сумеет убедить его раскаяться в содеянном.

– А вместе с ним и всех соучастников в мерзком акте мужеложства, – вставил Руй Гомес, перегибаясь через стол. В отличие от королевских глаза его светились холодным расчетом политика.

Стюарт понял, что снова проиграл. И не промолвил ни слова, дожидаясь разрешения их величеств удалиться. Королева надменно кивнула, отпуская его. Он поклонился и спиной попятился к выходу.