Князь покинул кабинет и направился на половину жены. Он застал ее одевающейся к приему во дворце. Три дня назад царица вернулась в столицу из своей загородной резиденции. Софья Алексеевна получила приглашение посетить ее сегодня вечером, и, как бы ему ни хотелось этого, он не в силах был этому противостоять. На обычные светские рауты муж, в зависимости от своих прихотей, имел право обязать ее ходить или не ходить, но императорские пожелания следует выполнять неукоснительно.

Лицо Софьи на мгновение выразило удивление неожиданным визитом, но она взяла себя в руки и мило улыбнулась.

— Вы поедете со мной во дворец, Павел?

Светло-голубые глаза холодно скользнули по ее лицу:

— Безусловно, дорогая. Неужели вы допускаете мысль, что можете выезжать в свет без сопровождения мужа?

— Нет, конечно, — пробормотала Софи, слегка наклоняя голову, чтобы Марии было удобнее застегнуть изумрудные подвески.

— Думаю, вам не стоит носить изумруды с этим платьем, . Софья, — проговорил он, перебирая украшения в шкатулке, стоящей на туалетном столике. — Пожалуй, лучше что-нибудь менее яркое. — Он поднял двумя пальцами нитку жемчуга. — Позвольте мне. — Со своей обычной плоской улыбкой он расстегнул изумрудное колье.

От прикосновения его рук по коже Софи пробежали мурашки. Она не могла понять, что скрывается за столь неожиданным знаком внимания. Она прекрасно знала, что эти изумруды — фамильная драгоценность Голицыных — постоянно вызывали у него приступы ярости; это была ее единственная собственность, на которую он не имел никакого права, хотя при желании мог запретить носить их. Но сейчас это ее мало беспокоило. Зачем он пришел? Обычно он появлялся в ее спальне только по вечерам и уходил в ту же минуту, как совершал то, за чем приходил.

— Мне только что сообщили, что мужик, которого вы привезли с собой из Берхольского, сбежал, — сообщил он невыразительным голосом, застегивая ожерелье и наблюдая за выражением ее глаз в зеркале. Она не выдала себя ни взмахом ресниц, ни единым мускулом — словно ей нечего было скрывать. С выражением вежливой заинтересованности Дмитриев ждал ответа.

Софи пожала плечами и подняла руку, чтобы поправить черепаховый гребень.

— Его единственной обязанностью было ухаживать за Ханом, — равнодушно заметила она, в свою очередь, встретившись с глазами мужа в зеркале. — Полагаю, он почувствовал, что больше здесь не нужен. — Мозг ее в это время лихорадочно работал. С тех пор как она отдала Борису письмо, прошла неделя; известия о его исчезновении она ждала со дня на день со все возрастающим нетерпением. Софи не сомневалась, что Борис все тщательно продумал; тем не менее теперь, когда ожидание кончилось, ее охватило сильное чувство тревоги за его безопасность.

Князь медленно провел ладонями по ее обнаженным плечам. Жесткие пальцы впились в кожу, но на лице по-прежнему сохранялась тонкая улыбка.

— Дорогая моя жена, холопу не положено решать, где и когда могут понадобиться его услуги. Его поймают. А по возвращении он получит наказание как беглый раб. — Не почудилось ли ему в этот момент, что она вздрогнула?

Не отвечать, приказала себе Софья. Она уверена — им не удастся поймать Бориса, поэтому следует проявить самый ничтожный интерес к случившемуся. Не дрожат ли пальцы? Она провела ладонями по подолу своего платья из турецкой тафты и опустила голову, как бы проверяя, все ли в порядке в одежде. Господи, когда он уберет свои мерзкие руки!

— Если вы едете со мной, Павел, не следует ли вам идти одеваться? — Столь решительное замечание было для нее весьма необычным, но Софи просто не знала, что еще придумать. К счастью, он не выказал никакого удивления по поводу такого смелого указания.

— Да, вы правы, дорогая. Мы отправляемся через полчаса. — Дмитриев пошел к двери. — Я присоединюсь к вам в гостиной в половине пятого.

Но и после того как он ушел, Софи обязана была сохранять самообладание, поскольку оставалась подосланная Мария, чье усердие и старание в этом деле после полученной порки возросли многократно. Софи не могла всерьез обвинять эту женщину, просто в данный момент, когда ей больше всего хотелось походить по комнате из угла в угол, чтобы снять неимоверное напряжение, возникшее после известия о побеге Бориса, приходилось размеренно наносить капельки духов за уши, складывать кружевной носовой платок, проверять содержимое сумочки. По крайней мере, на многолюдном дворцовом приеме удастся немного прийти в себя. Павел не сможет постоянно не спускать с нее глаз. Там она сможет спокойно поговорить, посмеяться, даже потанцевать. Словом, заняться самыми обыкновенными делами, которые хотя бы на время избавят от тяжелых предчувствий.

Может, удастся увидеть Адама и потанцевать с ним. В этом не будет ничего необычного, наоборот. Во время танца можно обменяться несколькими словами, которые не достигнут чужих ушей. Софи встала из-за туалетного столика.

— Спасибо, Мария. — Голос звучал холодно, отстраненно. — Не знаю, как поздно мы вернемся, но ты должна меня дождаться. — Удовлетворенная этим легким проявлением власти, Софья вышла из комнаты. Мария в любом случае будет ее ждать, равно как и ляжет потом спать под дверью, но такое поведение позволяло Софье пусть на короткое время почувствовать себя хозяйкой.

Весь вечер она искала глазами одну-единственную высокую, статную фигуру, затянутую в военный мундир, пыталась поймать взгляд темно-серых глаз, излучающих тепло и понимание. В гуле оживленных голосов, в мелодии оркестра она пыталась уловить звуки знакомого голоса, звучащего с легким, едва уловимым акцентом. Впрочем, не очень внимательное ухо вообще бы не различило этот акцент. Он проявлялся скорее в интонации, более заметной, когда Адам говорил по-русски, нежели по-французски. Разумеется, французский был языком аристократии как в Польше, так и в России, и ему не пришлось осваивать его заново, когда много лет назад юношей его привезли в Петербург.

Весь вечер ее мысли неизменно возвращались к одному из самых близких для нее людей. В присутствии Адама ей было бы не так тревожно за Бориса — просто потому, что она смогла бы поделиться своей тревогой.

Но Адам Данилевский в тот день не пришел в Зимний дворец.

Государыня ласково встретила свою протеже, правда, от ее острого взгляда не ускользнуло отсутствие былой живости. «Первое время замужества плохо отражается на всех молодых женщинах, — подумала Екатерина, — по-видимому, княгиня беременна. Отсюда ее малоподвижность и бледность. Муж ее, напротив, выглядит крайне самодовольно и не спускает глаз со своей супруги. Если она действительно понесла столь долгожданного наследника, такое поведение вполне оправданно».

Отпустив Софью Алексеевну и пожелав ей повеселиться в обществе друзей, которых та успела приобрести, живя во дворце, императрица выбросила из головы эти мысли. Однако Софи не удалось выполнить высочайшее повеление, поскольку князь Дмитриев увез ее домой.

Только князь Потемкин, со своим огромным опытом общения с женщинами и знаток их поведения, пребывал в озабоченности. Что-то в этих опущенных глазах, в посадке головы беспокоило его. Потемкин лучше императрицы знал генерала Дмитриева. В конце концов, они оба были военными, и Дмитриев в нескольких кампаниях служил под его началом. Потемкину, как и Адаму Данилевскому, было все равно, какой стиль руководства применяет Дмитриев; но, как и Данилевский, он должен был признать, что генерал в этом пре успевает. Почесывая подбородок, он уставился в пространство своим единственным глазом, потом пожал плечами. Теперь уже ничего не попишешь: жена принадлежит своему мужу. Софья Алексеевна не высказывала возражений против этого брака. У нее было достаточно времени познакомиться поближе со своим будущим мужем. Нет, наверное, на нее так подействовали непривычные наслаждения супружества… И жара. Зачем понадобилось Дмитриеву запирать ее на все лето в городе? Покачав головой, Потемкин решил пойти выпить водки.

Кошмар начался в середине следующего дня. Софи сидела в гостиной, напоминающей гробницу, еще более мрачную от мелкого дождя и свинцовых туч, так часто нависавших над городом, и смотрела в окно через огромное цельное венецианское стекло. Она безуспешно пыталась отвлечься от тревожных мыслей, занимавших ее последнее время. Слава Богу, муж не усматривал ничего предосудительного в чтении или по крайней мере не обращал внимания на такое ленивое времяпрепровождение. Сейчас она углубилась в томик писем мадам де Севиньи. Внезапно из прихожей донеслись возбужденные голоса. В этом пустынном доме, среди гнетущей тишины они показались ей невероятно громкими. Потом хлопнула парадная дверь, раздался топот сапог по мраморному полу.

Софи облилась холодным потом; ледяная струйка потекла между лопатками. Руки начали трястись крупной дрожью. Тошнота подступила к горлу. Прежде чем муж появился на пороге гостиной и молча уставился на нее, она уже поняла, в чем дело. В глазах Дмитриева полыхала торжествующая ярость.

— Мне удалось вернуть обратно мою собственность, — заявил он своим обычным холодным тоном. — К сожалению для него… и к моему большому удовлетворению, у него возникли какие-то трудности в дороге, и погоня сумела без особого труда настичь его. — Тонкие губы тронула улыбка Иуды. — Прошу вас выйти в прихожую, дорогая. Борис должен вам кое-что вернуть.

Софи ощутила непреодолимый ужас. Она не знала, сумеет ли подняться на ноги и сдержать тошноту, или от унизительной слабости сию же секунду ее вырвет прямо на дорогой персидский ковер. Но откуда-то взялись силы. Медленно, словно проверяя себя, она поднялась с кресла. Изображать, что ничего не понимает, что знать ничего не знает ни о каком письме, уже было бессмысленно. Также не было смысла скрывать свой страх, даже если бы она была в состоянии это сделать. Ноги послушно понесли ее вперед. Пройдя мимо мужа, который учтиво открыл перед ней дверь, Софья вышла в прихожую.

Несмотря на скованные кандалами ноги и скрученные руки, Борис Михайлов стоял, высоко подняв голову. На разбитых и опухших губах запеклась кровь. Глаз заплыл от огромного синяка. Разодранная рубаха была вся в пятнах крови, мокрая от влаги, стекающей с бороды и волос.

— Я знаю, что у тебя есть кое-что принадлежащее княгине, Борис, — вкрадчивым тоном заметил Дмитриев. — Верни ей.

Между ладонями туго связанных рук Бориса торчал конверт. Преодолевая боль, он протянул их вперед. Как в тумане Софи шагнула к нему, боясь взглянуть в глаза, в которых стояла беззвучная мольба о прощении, словно вина за провал поручения была полностью на его совести. Софи взяла письмо. На мгновение их руки соприкоснулись.

— А не почитать ли вам его вслух, моя дорогая жена? — предложил князь. — Просто чтобы освежить вашу память.

Софи отстраненно подумала, что заставлять перечислять все перенесенные ею обиды и унижения перед их виновником является уже запредельной жестокостью.

— Разве вы не успели ознакомиться с ним? — услышала она свой голос. Удивительно, но голос звучал вполне твердо.

— Мне бы хотелось услышать его из ваших уст, дорогая, — возразил он с той же змеиной ухмылкой. Она невольно подумала, что ядовитые змеи, прежде чем нанести последний удар, сковывают свою жертву взглядом, словно наслаждаясь зрелищем дикого ужаса и полной беспомощности.

Она медленно достала письмо и негромко принялась читать. В помещении наступила гробовая тишина. Она читала как можно тише, надеясь, что хотя бы слуги, охраняющие Бориса, не все расслышат; тем не менее унижение было столь велико, что она не понимала, как ей удастся это вынести.

Адам Данилевский в это время стоял, незамеченный, в тени под лестницей. Приехав по просьбе генерала, он, как часто случалось, вошел через черный ход, оставив лошадь в конюшне. В первую же минуту своего появления в доме Данилевский по странной тишине и напряженной обстановке понял, что произошло нечто большее, чем обычная неприятность. Он отказался от сопровождения дрожащего от страха дворецкого и направился, почти никем не замеченный, в парадную часть дома. Теперь он стоял, укрывшись за перилами лестницы, и наблюдал отвратительную сцену, разворачивающуюся на его глазах. Он ничем не мог помочь ни Софье, ни Борису, обнаружив себя. Он мог только ждать и слушать.

Софи закончила чтение и сложила письмо. На его оборотной стороне виднелись пятна крови. Крови Бориса Михайлова, откуда-то издалека пришла ей мысль. Она стояла неподвижно перед мужем, ожидая дальнейшего развития этого кошмара.

— Посадите его на цепь в конюшне, — холодно и бесстрастно распорядился князь. — Пусть как следует осмыслит, что его ждет. За побег — пятьдесят ударов кнутом.

Сделав усилие, Софья сбросила охватившее ее оцепенение. Мужчина такой силы и роста, как Борис, в состоянии выдержать пятьдесят плетей, но ни один человек не выживет после пятидесяти ударов огромным кнутом. По существу, Борису только что вынесен приговор к жестокой смерти. Странным образом господин не имел права приговорить своего раба к «легкой» смерти, например повесить или приказать отрубить голову, но господин имел право подвергать его любым истязаниям, а смерть в таком случае истолковывалась как результат несчастного случая.

— Вы не посмеете это сделать! — вскрикнула она, заламывая руки. — Борис — мой слуга. Он служит мне, выполняет мои распоряжения и…

— И вам, Софья Алексеевна, и ему следовало бы запомнить, что в моем доме все выполняют только мои распоряжения. И все слуги, живущие в моем доме, принадлежат мне. — Дмитриев подошел вплотную, так что она ощутила на своей щеке его дыхание; яростное и жестокое выражение глаз буквально обожгло ее; Софья не могла не ощутить его ненависти, только до сих пор не понимала, за что он ее так ненавидит.

— Нет… нет, прошу вас! Не надо этого делать! — взмолилась она и, отринув прочь всякий стыд, упала перед ним на колени. — Это я виновата, а не Борис. Прикажите лучше меня выпороть…

— Дорогая моя, вы поступаете не очень разумно, — холодно заметил князь, глядя на нее сверху вниз, в эти умоляющие черные глаза на смертельно бледном, запрокинутом лице. — Вы думаете, я не понимаю, что вам гораздо легче вытерпеть свою боль, нежели знать, что другой страдает от наказания, предназначающегося для вас? — В голосе князя появилась презрительная нотка. — Может, это станет последним уроком, после которого вы наконец поймете, что значит быть моей женой. Однако уверяю вас, Софья Алексеевна, если потребуется, последуют и другие. Уберите его прочь! — махнул он рукой охране. Повернувшись спиной к коленопреклоненной фигуре, он направился к лестнице.

Только благодаря неимоверному усилию воли Адам смог сдержаться и не выдать своего присутствия. Как ему хотелось подбежать к ней, сидящей на холодном мраморном полу, низко опустившей голову в знак своего поражения! На мрачном сером фоне прихожей нелепым, неуместно ярким пятном смотрелись ее разметавшиеся широкие солнечно-желтого цвета юбки. Однако если бы присутствие Адама при этой душераздирающей сцене обнаружили, Борису Михайлову уже никто не смог бы помочь. Никто не должен узнать, что Адам оказался случайным свидетелем происшедшего. Сердце обливалось кровью, когда он покинул ее, полную горя и отчаяния, и незаметной тенью выскользнул из дома тем же путем, через черный ход.

Он объявился на конюшенном дворе минут через десять, решив, что этого времени вполне достаточно для того, чтобы Бориса успели приковать к какому-нибудь столбу и волнение по этому поводу чуть утихло.

— Вы ищете свою лошадь, барин? — подбежал конюх, завидев полковника.

— Нет, я кое-что оставил в седельной сумке, — небрежно пояснил Адам. — Я сам пойду поищу. — Слегка повышенный тон, насмешливо вздернутая бровь — этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы показать, что он не собирается никому из Дмитриевской челяди доверять свою собственность. Мужик поклонился и исчез в соседнем помещении.

Адам шел вдоль длинного прохода между стойлами. Усилившийся дождь барабанил по крыше; через многочисленные дыры текли струи воды, со звоном бились в подставленные металлические тазы и растекались лужами вокруг. Под ногами валялась промокшая насквозь солома; обитатели конюшни безропотно стояли, смиренно опустив головы, словно покорившись своей участи. Бориса он обнаружил в самом последнем стойле. На нем был железный ошейник, от которого тянулась цепь к кольцу в стене; кандалы на руках и ногах просто застегнуты. Адам якобы в поисках своей лошади едва глянул в его сторону, но этого взгляда ему вполне хватило, чтобы обнаружить то, что он искал. Ключ от замка, которым была заперта цепь, висел на крюке, вбитом в деревянную перегородку стойла.

— Эй ты там! — повелительно крикнул Адам, обращаясь к единственному находившемуся в поле зрения молодому парню, подметавшему стойло напротив.

— Бегу, барин!

Парень бросил свою метлу и рысцой направился к нему, потирая лоб.

— Ну-ка посмотри сюда! — ткнул рукой в сторону своей лошади Адам. — Таким образом ты заботишься о животных, которые принадлежат гостям твоего хозяина? — Адам, казалось, был не на шутку рассержен. — Мне кажется, князь Дмитриев будет не очень доволен, узнав о таком разгильдяйстве!

Парень побледнел как полотно, его явственно затрясло от страха.

— Простите меня, ваше высокоблагородие, я не заметил, клянусь! Я не виноват, ваше сиятельство! Не я ставил его, не я!.. Я не виноват!

— Немедленно принести свежего корма! — рявкнул граф. — Вода в поилке грязная, в кормушке одна пыль, а не овес!

Парень умчался, полный страха и недоумения. На его взгляд, в стойле все было в порядке, но у барина есть право указывать на ошибки, а у слуги нет права настаивать на своем.

Адам подошел к Борису.

— В ближайшие несколько минут я тут устрою небольшой скандал, — быстро прошептал он, поворачивая ключ в замке, запирающем цепь. — Но не могу обещать, что смогу долго отвлекать их внимание. Если сумеешь, постарайся за это время выбраться отсюда. Иди к моему дому. Возьми вот это. — Он снял с пальца гравированный перстень с печаткой и вложил его в руку мужика, которая по-прежнему оставалась прижатой к стене. Борис ничего не ответил, только крепко сжал кольцо в ладони. — Покажешь это моему дворецкому. Он тебя впустит. — Больше разговаривать не было времени. Разомкнутые цепи оставались пока на своих местах и при поверхностном взгляде не могли вызвать никаких подозрений.

Когда дворовый вбежал в конюшню с охапкой свежей соломы и ведром воды, Адам усиленно рылся в седельной сумке.

— Что за черт!.. — взревел он так, что солома выпала из рук юного конюха. — Тут была пачка денег! — Он ухватил парнишку за шиворот. — Кто еще тут шлялся?

Тот жалобно заскулил. Самое страшное для слуги — быть обвиненным в воровстве. По мере того как громкий голос графа становился все более угрожающим, а вопли оправдывающегося дворового все более отчаянными, со всех сторон на шум начал сбегаться народ.

— Кто тут у вас старший? — Адам грозно оглядел грубые крестьянские лица столпившейся вокруг дворни. — Кто-то украл из моей сумки пачку денег!

— Нет… нет, барин, никто не мог сделать такого! — вышел вперед старший конюх, один из тех, кто охранял Бориса. Он старался, чтобы голос звучал ровно и уверенно, но все они были в страхе от побега и поимки Бориса, а также от предчувствия ужасного наказания, которое грозило в ближайшее время их товарищу.

— А ну пошли прочь все! — скомандовал Адам. — И так ни черта не видно! — Он выгнал их под проливной дождь и принялся ждать, пока они покорно выворачивали карманы, стуча зубами от холода и страха. В это время Борис освободился от железных оков. Шипя от боли в перебитых ребрах, он втиснул свое могучее тело в оконце, проделанное в задней стене конюшни, и растаял за пеленой дождя, держа путь к дому, куда он уже ходил навестить Хана.

Адам, весьма убедительно копируя приемы своего командира, сумел запугать дворовый люд до такой степени, что они белого света невзвидели. Серые пристальные глаза, казалось, пронизывали их насквозь, вопросы неслись бесконечным потоком, не оставляя времени на размышление, не говоря уж о том, чтобы кто-нибудь успел на них ответить. Несмотря на то что поиски не дали результатов, спустя пять минут они все уже были настолько подавлены, настолько убеждены, что этот страшный офицер доложит о воровстве их хозяину, что никто из них толком не смог бы связать двух слов о том, что же произошло за последние полчаса, когда они подвергнутся следующему допросу после обнаружения пропажи пленника.

Адам держал их под дождем до тех пор, пока не прозвучал обеденный гонг. Отпуская их, он был уверен, что никому после такой выволочки не придет в голову немедленно идти проверять прикованного цепями беглого мужика, так как единственная за сутки горячая пища стыла на столе. Но угрозы своей не оставил, пообещав провести дальнейшее расследование после того, как переговорит с князем Дмитриевым. Ему ничего не оставалось делать, как принести в жертву эти несчастные, запуганные создания. Он не мог забыть Софи, стоящую на коленях перед хладнокровным, жестоким быком, волею судьбы ставшим ее мужем, ее отчаянные мольбы и покорно склоненную голову. Никогда Адам не чувствовал столь испепеляющей ярости; трудно даже представить, как ему удастся скрыть свое состояние от Дмитриева. Но он должен явиться на назначенную встречу, должен сделать вид, что ничего не знает о происшедшем в доме, надеясь на то, что в шуме, который поднимется при известии об исчезновении Бориса, дворецкий не обратит внимания, что граф Данилевский уже один раз входил в дом. В том, что дворецкий Николай забудет о такой мелочи перед событием гораздо большей важности, не будет ничего сверхъестественного. А если он больше не вернется к своему обвинению дворовых в воровстве денег из седельной сумки, те только вздохнут с облегчением. Сами они об этом не заговорят, наоборот, будут молиться, чтобы история никогда не выплыла наружу. Никому не придет в голову увязать между собой побег слуги и вспышку ярости генеральского адъютанта. Никому, кроме Софьи.

Софи просидела несколько часов в своей спальне, тупо глядя в стену. Она чувствовала, как земля буквально уходит из-под ног. Борис Михайлов обречен на медленную мучительную смерть, и она сама навлекла ее. Хан тоже был обречен на гибель, если бы не Адам. Одному Богу известно, какова судьба Тани Федоровой. Она крепко обхватила себя руками, словно пытаясь запереть внутри все несчастья, исходящие от нее, — эту смертельную заразу, от которой все, кто имел к ней какое-то отношение, получали одни страдания. Почему так происходит? В чем ее вина, которая заставляет мужа ненавидеть ее с такой силой, что эта ненависть распространяется на все ее окружение? Отныне она прекращает всяческое общение с внешним миром. Она будет жить совершенно одна. Никому ни единой улыбки, ни единого слова, чтобы никто даже случайно не оказался подвержен воздействию злого рока, нависшего над ней.

К обеду она не спустилась. За ней никто не пришел. Наступил мрачный, дождливый вечер. Она по-прежнему сидела одна. Заброшенный, погас огонь в камине. Промозглая сырость середины октября насквозь пропитала город. Зелено-золотистый теплый сентябрь промелькнул, как всегда, мимолетно. Чувствовалось приближение зимы. Но Софья не замечала холодной сырости; она даже не обратила внимания, что давно сидит в темноте. Она ждала того момента, когда сердце подскажет, что Борис начал свою долгую, мучительную дорогу к смерти.

Дверь открылась. С полным безразличием она попыталась поймать ускользающий взгляд Марии.

— Все кончено? — спросила она, зная, что это не так. Она еще ничего не почувствовала.

Мария покачала головой, ее маленькие глазки забегали, словно пытаясь разглядеть что-то во мраке.

— Ты-то можешь со мной разговаривать, — глухо произнесла Софья. — От меня страдают только те, кто мне близок.

Мария туповато захлопала глазами.

— Он сбежал, — выдавила она наконец. — Вырвался из цепей, которыми был прикован на конюшне, и сбежал.

Жизнь вспыхнула в Софье подобно бересте, брошенной в затухающий костер.

— Когда? — единственное, что она произнесла, и в это мгновение не забывая, что перед ней хозяйская холопка.

— Никто не знает, — сообщила Мария, задергивая шторы. Думают, во время обеда. Решили, что не надо ставить охрану, из цепей ему никуда не деться. — Впервые она заговорила с Софьей Алексеевной, вместо того чтобы угрюмо исполнять свои прямые обязанности. Но привычка быть настороже взяла свое, и Софи не соблазнилась этой возможностью, несмотря на всю непередаваемую радость и желание выведать у служанки все, что та знала, до мельчайших подробностей.

Она не собиралась делать вид, что судьба Бориса ее не касается; все равно уже весь дом знал об этом. Но и не имела ни малейшего желания показывать прислуге, насколько глубоко ее затронуло радостное известие.

— Как это ему удалось? — так же глухо спросила Софья.

Встав на колени перед очагом, Мария открыла дверцу и стала подкладывать свежие поленья на тлеющие угли.

— Почти погас, — заметила она. — Холодно как в могиле. Никто ничего понять не может. — Разогнувшись, она одернула передник, — Их сиятельство просят вас отужинать с ними. Что вы наденете?

— Мне совершенно все равно, Мария, — откликнулась Софья, размышляя, как она сможет есть за одним столом с мужем после пережитого унижения. Потом вспомнила, что чудо все-таки произошло, и ее собственные переживания не идут ни в какое сравнение с тем, что Борис на свободе. — Нет, пожалуй, я надену шелковое розовое. И рубины.

Князь Дмитриев, полный мстительных планов и ледяной ярости, встретил появление жены гробовым молчанием. В побеге мужика она никак не могла быть замешана. Мария сторожила дверь спальни княгини с того момента, как она ушла к себе; Бориса отвели на конюшню в то же самое время. Но если это не Софья Алексеевна, кто мог ему содействовать в побеге?

Вторая половина дня, проведенная в допросах, ничего не прояснила. Все были перепуганы до смерти, каждый всячески старался в первую очередь выгородить себя. Теперь, глядя на жену, князь понял, что проиграл. Сегодня утром он пережил миг высшего удовлетворения, когда она валялась у него в ногах, а он отверг все ее мольбы. Теперь она, похоже, снова воспрянула духом. Ни опущенные глаза, ни кроткий реверанс не могли скрыть исходящей от нее жизненной силы и бодрости, особенно в сочетании с фамильными голицынскими рубинами, с вызывающей дерзостью сияющими на ее точеной шее.

Софи наслаждалась своей тайной радостью, понимая все бессилие его гнева. Теперь она знала, что делать. Приняв решение действовать, сколь ни мала была надежда 133на успех, она вновь стала самой собой. Больше ему не видать запуганной жертвы, покорно сносящей незаслуженные обиды; она еще в состоянии все изменить.

Софи решила обратиться за помощью к царице. Аннулировать брак императорским указом — не такое уж неслыханное дело. Когда Екатерине станет известен полный перечень дмитриевских выходок, она, несомненно, разрешит своей подданной не возвращаться в этот кошмар. Дмитриеву останется се наследство, полученное в качестве приданого, и он будет волен подыскивать себе другую жену.

А Адам? С той же естественной закономерностью, как смена дня и ночи, вслед за этими размышлениями возникла мысль об Адаме. Какова его роль во всем этом? Почему она так уверена, что он приложил к этому руку? Тем не менее она не сомневалась, что так оно и есть. Подтверждением тому была нерушимая связь, существующая между ними, которую она ощущала, даже когда его не было рядом.

Поэтому она не удивилась, услышав в коридоре звуки его голоса. Дмитриев нахмурился. Визит адъютанта в такое время суток мог означать только одно: в полку возникли непредвиденные обстоятельства, хотя князю казалось, что днем они уже все обсудили.

— Его высокоблагородие граф Данилевский! — с поклоном объявил Николай, появляясь в дверях. Вслед за ним вошел Адам.

— Прошу прощения, что осмелился побеспокоить вас, господин генерал, но я полагаю, что вы пожелаете немедленно ознакомиться с этой депешей из Крыма. Княгиня, прошу простить меня за вторжение. — Он поклонился в ее сторону. Софи осталась сидеть.

— Пустяки, граф, — мягко заметила она. В глазах стоял невысказанный вопрос. Он едва заметно кивнул, но этого было достаточно. Борис Михайлов в безопасности в доме Данилевского. Это все, что ей надо было узнать. И ради этого он и пришел сюда вечером.

— Здесь нет никакой срочности, полковник, — заметил Дмитриев, просмотрев донесение. — Но я ценю ваше усердие. Уж если вы взяли на себя труд доставить это мне в такой час, прошу вас отужинать со мной. — Он бросил холодный взгляд в сторону Софьи. — Полагаю, вы можете поужинать наверху, дорогая. Ваше присутствие при нашей беседе не обязательно.

— Как вам будет угодно, Павел, — пробормотала Софи и немедленно встала из-за стола. — Граф, желаю вам спокойной ночи.

Шурша шелками, она прошла мимо него так близко, что Адам почувствовал ее особый запах, который всегда напоминал ему запах весенних цветов. Он ощутил кожей исходящее от нее тепло. Аромат остался, даже когда она покинула комнату. С приклеенной на губах улыбкой он повернулся к генералу, испытывая непреодолимое желание его убить.