С минуту Гарет еще держал ее в объятиях. Его собственное дыхание было неровным и прерывистым, и его желание обладать ею стало мощным и всепоглощающим. Он не мог справиться и не желал справляться со своей страстью. Он потянул Миранду вниз, на траву, и она охотно подчинилась, смутно ощущая, что еще не все кончено, что должно произойти что-то еще.

Она склонилась над ним и расстегнула его камзол, расшнуровала рубашку. Ее неопытные ласки были нежными и сладостными, ее пальчик коснулся его груди, провел по его шее, по плечу, по уху, погладил волосы. Ее движения были легкими, воздушными — она не знала, как ласкать мужчину, чтобы доставить ему наслаждение, и в этой нерешительности Гарет находил особое очарование и прелесть, потому что ощущал в этих ее беглых ласках зарождающееся желание. Он узнавал его в трепете ее влажной кожи, когда она прикасалась к нему, читал во влажном блеске глаз, в ее приоткрытых в ожидании губах.

Он взял ее за руки и притянул их к своим облегающим штанам, и она расшнуровала их и высвободила его отвердевшее естество. Она прикоснулась и к нему самыми кончиками пальцев, тем же легким, нерешительным, беглым движением.

Гарет, улыбаясь, потянул ее и заставил лечь рядом с собой. Он снова раздвинул ее бедра, и снова по телу ее прошел уже знакомый ему трепет, и, когда его рука легла на нежный пушистый бугорок ее женственности, она рванулась к нему, подгоняемая неведомой ей силой. Тело ее было влажным, пульсировавшим желанием, готовым раскрыться ему навстречу. Его палец скользнул между ее бедер, и он почувствовал, как тело ее напряглось. Какая она маленькая, крепкая, тугая, думал он, целуя шелковистую кожу на внутренней стороне ее бедер. Его руки скользнули под ее спину, охватив ее ягодицы, и он восторженно улыбнулся, потому что они легли в его ладони, как прежде ее груди, будто и были созданы для этого.

В темноте он приподнялся над ней, поднимая и ее. и его плоть скользнула в ее тело. Она судорожно вздохнула, но не вскрикнула. Она была такой маленькой и тугой, что он боялся причинить ей боль, но в теле ее бродили вызванные им к жизни соки, и потому она без труда раскрылась для него. Он проникал в нее все глубже, крепко прижимая к себе, и, когда его плоть задвигалась внутри ее, он почувствовал отклик ее тела. будто своего собственного.

Теперь она приноровилась к его движениям, уловила их ритм. Они становились все яростнее по мере того, как он все глубже погружался в ее тугую шелковистую плоть. Он слышал тяжелое дыхание и легкие вскрики Миранды. Она напоминала ему какое-то дикое лесное существо, испуганное неожиданным вторжением.

Ему хотелось смеяться от удивившей его самого чистой радости, от этой встречи со счастьем, и, когда его семя изверглось в ее тело, смех его уже звенел в тишине и темноте ночи, и он продолжал прижимать ее к себе, пальцы его не выпускали ее оцепеневшего в его объятиях тела, и он ощущал плотно прижатый к нему влажный живот Миранды, будто они слились воедино.

Он не выпускал ее из объятий и продолжал прижимать к себе, пока по ее телу пробегали судороги наслаждения и он ощущал ее пульсирующую плоть. Все ее тело трепетало и в конце концов ее легкие вскрики и всхлипывания переросли в настоящие захлебывающиеся рыдания. И только когда она, совсем обмякшая и обессиленная, замерла в его объятиях, Гарет осторожно опустил ее на влажную траву и закрыл глаза, и его самого омыла волна сладостной и непреодолимой усталости.

Миранда лежала неподвижно. Ей казалось, что ее бедра и живот невесомы, и в то же время они были невероятно тяжелыми, а между ног она ощущала горячую влагу и легкое покалывание, напоминавшее о только что пережитом наслаждении. Она подумала, что граф уснул. Его дыхание стало глубоким, он казался расслабленным и отяжелевшим от усталости. Она посмотрела на небо и некоторое время разглядывала облака, постепенно редевшие и теперь уже пропускавшие серебристый рассеянный свет луны. В тишине она различала, как плещется вода о ступеньки пристани за стеной. Все остальное было погружено в безмолвие. В это время барки и лодки перевозчиков уже не сновали по реке, а обитатели огромного темного дома, чуть видного в сумеречном свете, спали в своих постелях.

Казалось, что не спали только они двое во всем Лондоне и что весь мир принадлежит только им двоим — им принадлежали расплывчатый свет луны, проносившиеся по небу облака и влажная трава, на которой они лежали, и сладостное благоухание лаврового куста над ними.

Потом Миранда услышала Чипа. Он бормотал что-то в темноте, и ей показалось, что он испуган. Миранда повернулась на бок и, опираясь на локоть, негромко окликнула его.

Он нерешительно приблизился, взгляд его был прикован к графу, неподвижно лежавшему рядом с Мирандой.

— Все хорошо, — прошептала она, протягивая ему руку. — Ничего дурного не случилось.

Гарет мгновенно очнулся. Он сел и на секунду закрыл глаза, потому что осознание случившегося потрясло его, как удар. Как это могло произойти? Как он это допустил?

Миранда робко дотронулась до его плеча:

— Милорд?

Он медленно повернулся к ней. Она улыбалась — нежно и трогательно.

— Боже мой, что я наделал!.. — пробормотал Гарет.

Миранда потянулась к своему брошенному на землю оранжевому одеянию. Она поняла столь же ясно, как если бы он произнес это вслух, что ей надо уйти, оставить его одного. И по правде говоря, она готова была это сделать без сожаления. То, что между ними произошло, было столь ново для нее, что она должна была сама разобраться в себе. Ей казалось, что вся ее жизнь теперь изменится. Все, во что она до сих пор верила, было брошено в тигель, а чему предстояло выйти из него, она не имела ни малейшего представления. Она натянула платье через голову, но руки ее так сильно дрожали, что она не могла зашнуровать корсаж. Все равно никто не мог увидеть, в каком беспорядке ее туалет. И незашнурованный корсаж не смог ей помешать вскарабкаться по плющу к себе в спальню. Почему-то ей не пришло в голову, что она могла бы войти в дом через боковую дверь, оставленную открытой для Гарета.

Девушка оглянулась на графа. Он поднялся на ноги и теперь стоял, откинув назад голову и глядя на небо. Его рубашка и камзол все еще были расстегнуты, но он успел зашнуровать штаны, когда она одевалась. Он не пошевелился, пока она быстро удалялась по дорожке. Чип, теперь умолкший, прыгал рядом с ней.

Гарет провел руками по волосам, сжал виски. Что он натворил! И главное, что им теперь делать?

Генрих, король Французский и Наваррский, стоял на носу корабля, входившего в устье Райской гавани. Судно вскоре оказалось в тихих и спокойных водах. По обе стороны гавани тянулись песчаные отмели, а над ними возвышались белые утесы. Серые громады укрепленного замка выделялись на фоне ярко-синего неба, и отсюда король даже мог различить овец, пасущихся на зеленых вершинах утесов.

Город Дувр угнездился у подножия утесов, и там вовсю кипела жизнь. Дуврская гавань, состоявшая из трех бухт, была запружена кораблями, военными и торговыми, и его собственное судно оказалось в длинной череде кораблей, собиравшихся бросить якорь.

— Вы заявите о себе констеблю замка, сир?

— Придержи язык, Магрэ. — Генрих говорил тихо, не разжимая губ и в то же время непринужденно потягиваясь и оправляя простую кожаную безрукавку на широкой груди. Сделал он это молниеносно — одним движением.

Граф покраснел, но предпочел не извиняться за свой промах. Он знал, что никогда больше не повторит подобной ошибки.

— Послать в замок курьера, ваша светлость?

Генрих поскреб подбородок, наблюдая кипящую жизнь порта. Весьма обычная картина для деловитого и работящего народа Елизаветы, подумал он с завистью. В то время как его собственное королевство никак не могло вырваться из водоворота междуусобных войн и постоянного безденежья, англичане неутомимо обустраивали страну, оснащали флот, строили корабли, расширяли границы империи. Одного беглого взгляда на гавань было достаточно даже для самого неискушенного человека, чтобы понять, на этом острове зародилась и выросла нация кораблестроителей и моряков.

— Пожалуй, следует послать, — неохотно ответил Генрих своему спутнику. Генрих никогда не любил торжественные приемы и почести, тем более теперь, после долгих месяцев боев. Он чувствовал себя не вполне готовым к светской жизни. — Хотя я предпочел бы въехать в Лондон скромно. Но Руасси здесь ожидают, ему хотят оказать достойный прием.

— Это так, милорд. — Магрэ отмахнулся от чайки, усевшейся на перила у самой его руки. — Деловой народ, эти англичане, — заметил он, как бы отвечая на не высказанную вслух мысль короля.

— Угу. — Генрих устремил взгляд на берег. Несмотря на солнце, ветер был прохладным, в его дуновении уже ощущалось приближение осени. Конечно, Руасси справится с осадой отлично, но Генрих не любил передоверять свои дела другим. Он должен быть уверен, что вернется во Францию до того, как. погода изменится и морские путешествия станут невозможными. У него не было времени на то, чтобы улещивать эту леди Мод и ухаживать за ней, как положено.

Вытащив миниатюру из кармана камзола, он внимательно рассматривал ее — впервые после того, как принял решение. Советники сочли его тогда слишком скоропалительным и импульсивным. Ведь они не знали, что их король ожидал такого случая уже много месяцев.

С миниатюры на него смотрело бледное серьезное лицо, в котором самым прекрасным были лазурно-синие глаза. Чуть выступающая нижняя губа выдавала чувственность. Гладко причесанные темные волосы отливали золотом. У нее было безупречное протестантское происхождение. В изменившихся обстоятельствах она была бы достойной заменой Маргариты де Валуа. И более того. Он провел по портрету Мод д'Альбар загрубевшим пальцем. Будет приятно для разнообразия жениться на девственнице. Маргарита вела бурную жизнь задолго до их свадьбы. Ходили слухи, что она не брезговала и собственными братьями. Впрочем, Генриха это не особенно заботило. Это был брак, обычный для людей их происхождения, не по любви, а в силу государственной необходимости — политический союз. Но он не оправдал ожиданий и принес Генриху одни только унижения.

Он надеялся объединить протестантов и католиков своей женитьбой на Маргарите. Но короля предали и обрекли его людей на гибель. Теперь об объединении и думать нечего. Он даст католической Франции королеву-гугенотку, мать которой была убита во время страшной бойни в ночь Святого Варфоломея. И тогда круг замкнется, и цена будет заплачена сполна.

Он сжал обветренные губы так, что они побелели, и ястребиный нос Генриха заострился. Он ничего не простил, и этим людям предстояло об этом узнать, когда он возложит на голову корону Франции, а в колыбель положит младенца-сына.

Генрих спрятал миниатюру в карман камзола и ушел с носа судна, где моряки уже засуетились, свертывая паруса на фок-мачте. Наконец судно стало на якорь вблизи гавани. Слуги поспешили вынести сундуки. Человек ранга герцога Руасси не мог предстать при дворе королевы Елизаветы без соответствующего гардероба, хотя, бросив сейчас взгляд на того, кто должен был стать герцогом Руасси, никто бы не подумал, что он располагает подобной одеждой. Генрих все еще был в том самом одеянии, в котором вел осаду Парижа и которое носил в своем лагере. На нем были безрукавка из бычьей кожи, штаны в обтяжку до колен и сапоги до бедер. Голова его оставалась непокрытой. Шпага у него была простая, без украшений, как и кинжал. Это было оружие солдата, и сталь местами была выщерблена, но края настолько остро отточены, что сквозь них, казалось, можно было смотреть на солнце.

Генриха гораздо больше, чем его личное имущество, волновали лошади, которых как раз в этот момент выводили из-под тента на корму. Его личного боевого коня вел грум, специально приставленный к животному.

— Он хорошо перенес путешествие по морю?

— Да, ваше… милорд, — ответил грум кланяясь.

Генрих потрепал Валуара по холке, и конь радостно заржал, уткнувшись мордой ему в плечо.

— Он всегда хорошо переносил путешествия.

— Будете высаживаться, ваша светлость? — Капитан шлюпа, англичанин, уже направлялся к своему благородному пассажиру через палубу. Он был бывалым, обветренным всеми ветрами моряком, обычно мало знавшимся с французами, тем более с французскими дворянами, но на сей раз он счел своего пассажира приятным спутником, простым в обращении и на диво хорошо знакомым с морским делом, а также весьма веселым собутыльником. Ему было жаль с ним расставаться. — Уже готова лодка, чтобы отвезти вас на берег, сэр. И скоро будут подготовлены плоты, на которых мы доставим лошадей.

— Примите мою благодарность, капитал Холл. — Генрих протянул ему руку. — Это было на редкость приятное путешествие.

— Чему способствовали добрый ветер и милосердная погода, — бодро ответил капитан, пожимая руку. — Для меня было большим удовольствием послужить вам. Когда вы будете возвращаться во Францию, надеюсь отвезти вас обратно.

— Если через две недели ваш корабль все еще будет в гавани, я буду счастлив совершить обратное путешествие с вами. — Генрих натянул толстые кожаные перчатки, доходившие до локтей.

Капитан поклонился и отошел к поручням, чтобы проследить, как его высокородный пассажир спустится вниз по раскачивающейся веревочной лестнице в лодку. Герцог и его дворяне сделали это с живостью и легкостью опытных моряков или, уж во всяком случае, закаленных солдат, и гребцы дружно взялись за весла. Скоро они оказались на достаточном расстоянии от шлюпа и двинулись по узкому проливу во внутреннюю бухту.

— Лучше нам тотчас же отправить гонца в замок, Магрэ, — сказал Генрих, ступая на берег. — Мы будем ждать его возвращения в «Черном якоре». — Он указал на здание постоялого двора на пирсе.

В мрачной на вид общей комнате постоялого двора король Франции весело махнул хозяину и указал на бочонок с элем:

— Наполни наши кружки, хозяин. Я удачно пересек канал и в ознаменование благополучного исхода моего морского путешествия хочу угостить своих спутников и всех твоих гостей.

Раздался рев одобрения. Компания, собравшаяся в таверне, была в восторге, и через несколько минут Генрих оказался в центре внимания веселых горожан.

Магрэ смиренно наблюдал эту сцену. Он привык, что его суверен охотно пил в компании своих солдат так же беззаботно, как сегодня. Монарх был подозрителен до такой степени, что порой это походило на одержимость, однако никто не мог бы догадаться об этом, глядя на него теперь, веселого и довольного, в шумной компании выпивох. Они уже считали его своим лучшим другом. Генрих доверял простым людям, а в коварстве подозревал только своих пэров, и — да будет милостив к нам Господь! — он был совершенно прав.

Констебль Дуврского замка выехал лично встретить герцога Руасси и его приближенных. Он окаменел, увидев своего благородного гостя, запросто бражничающего в дешевой гостинице в компании рыбаков и бродяг. Однако в облике гостя и его манерах было нечто такое, что удержало констебля от лишних высказываний.

Он сопроводил своих гостей в замок и тотчас же отправил в Лондон курьера с изъявлениями почтения герцога ее величеству и с просьбой принять его при дворе. Второе письмо было отправлено графу Харкорту с сообщением о прибытии герцога и с подспудно выраженной надеждой на то, что ему будет предложено остановиться под кровом Харкортов.