III

СЧАСТЛИВОЕ СЕМЕЙСТВО

Русло реки Гав-де-По выше Лурда окаймляют вначале пологие холмы, между которыми тянется Лаве-данская долина, от места же, где Гав сливается с Кот-ре, начинаются крутые горы. Иные из них достигают трех тысяч метров, и их вершины, покрытые вечными снегами, купаются в лазури.

На границе этих двух местностей, там, где равнину сменяют горы, находится Аржелес-Газо.

В те времена, о которых мы повествуем, Аржелес представлял собой настоящую глухомань — едва ли не край света.

Подобные уединенные утолки земли словно созданы для влюбленных. Что бы там ни говорили, истинное счастье способны познать только несуетные люди. Надо уметь довольствоваться малым, пить лишь ключевую воду и жить одной любовью — и тогда вам откроется настоящее блаженство.

Именно любовью и жили в Аржелесе Рене де Лагардер и его жена; пища их была скудной, и одного только было на их столе всегда вдоволь: жареных каштанов.

Да и как еще, если не по любви, тут оказалась бы молодая красавица-итальянка знатного происхождения? Дория Гонзага Гвасталльская провела детство и юность среди роскоши, окруженная толпой слуг. Нарядам ее позавидовали бы германская императрица и венгерская королева! Она пила из драгоценных кубков и ездила на породистых лошадях. Ей кланялись кардиналы и благороднейшие вельможи почтили бы за великое счастье получить ее руку.

И вот она поселилась в родовой усадьбе Лагардеров. Это было провинциальное жилище без всяких претензий: только башня и голубятня говорили о том, что оно дворянское. Дом был выстроен из золотистого туфа; по стенам к черепичной крыше тянулся вверх виноград, а вокруг благоухали кусты жимолости и жасмина. В ясные дни дом был весь залит солнцем, из окон же открывался то возвышенный, то печальный — смотря по времени года — вид.

Счастливо текла здесь жизнь госпожи де Лагардер. Радостная, беззаботная, она вполне довольствовалась властью над двумя служанками-беарнезками[11], преданной горничной Сюзон Бернар и тремя лакеями, которые помогали и в доме, и в поле и были на посылках. Мало было надо, чтобы блистательная дочь герцога Гвасталльского весь день пела от счастья: лишь бы муж утром обнял ее и в восторге прошептал:

— Дория, Дория, золотая моя!

Любовь словно птица: витает там, где захочет. Рене де Лагардер, едва представ перед красавицей герцогской дочерью, сразу же завоевал ее сердце.

Это был настоящий гасконский дворянин: стройный, крепкого телосложения, с голубыми, отливающими сталью глазами. Красотою он мог бы сравниться, а то и поспорить с дворянами Италии. Ибо в его облике не было ни намека на их изнеженность, женственность: одно лишь мужественное французское изящество, каким был так славен король Генрих IV. Не это ли пленило Дорию? Как знать… Истинные влюбленные не способны объяснить, за что они любят.

После свадьбы, покидая вместе со своей женой герцогский дворец в Гвасталле, Рене мог сказать, подобно завоевателю Галлии: «Пришел, увидел, победил». Был миг, когда безмерность счастья даже испугала его. Вдруг, думал он, жена, пожертвовавшая для него всем, в конце концов не выдержит однообразия деревенской жизни и затоскует в глуши? Но Дория только посмеялась над его опасениями и развеяла их, решительно объявив:

— Хоть на край света, где ни души вокруг, — лишь бы с тобой, саго mio![12]

Время оказалось не властно над этими словами. Дория наслаждалась обществом своего мужа и забыла ради него весь мир.

Однажды, вскоре после приезда в Аржелес, Рене де Лагардер, в который уже раз любуясь своей женой, нежно спросил ее:

— Хочешь, отправимся зимой в Версаль? Это будет чудесная поездка! Неужели ты не мечтаешь блеснуть при французском дворе? Твое происхождение позволяет тебе рассчитывать на достойный прием — да и мы, Лагардеры, издавна обладаем привилегией сидеть в карете короля! Ты не знала об этом? Правда, титулов нам даровано не было, однако род наш очень древний и дал Франции немало славных рыцарей. К тому же я служил в мушкетерской роте господина д'Артаньяна.

Дория только недоуменно поглядела на своего Рене.

Сколько женщин во Франции — да и во всей Европе — жило неосуществимой мечтой показаться в Версале! Однако дочь герцога Гвасталльского об этом даже не помышляла. Она любила мужа — и была совершенно счастлива.

Впрочем, Рене де Лагардер не отступился. Он не искал почестей для себя — но не хотел, чтобы его жена называлась просто госпожой де Лагардер, и задумал получить графский титул. Тайком от Дории Рене написал одному из друзей, который имел доступ к Королю-Солнце, прося найти способ представить ко двору свою жену. С притязаниями на титул он предпочел пока повременить.

А спустя всего несколько дней Дория, зардевшись от радости и волнения, шепнула на ухо любимому, что у них будет наследник. Молодая женщина не сомневалась: она родит своему мужу сына!

Рене разделил ее радость, но одновременно и обеспокоился. Осознав, что превращается из влюбленного молодожена в отца семейства, он задумался о будущем…

Если родится сын, нужно будет дать ему достойное воспитание поместить в коллеж, представить ко двору, словом, вывести в люди. Если дочь — еще больше хлопот: придется собирать приданое…

Только сейчас Рене де Лагардер заметил, как скудно он живет: прежде его целиком поглощала любовь. Он отдал себе отчет, что денег у него нет, что его скромное поместье приносит ровно столько доходов, сколько требуется для двоих непритязательных людей, что земли его заброшены и поросли бурьяном — и что его обожаемая Дория носит самые простые платья…

Вы спросите: как могло случиться, что дочь богатейшего властителя Италии покинула родительский кров без гроша за душой? Вот как это было.

Хотите верьте, хотите — нет, но в тот день, когда Рене де Лагардер понял, что любит Дорию, он сказал себе:

— У меня есть только моя шпага, — она же так богата! Если я посватаюсь к ней, никто не поверит в мою любовь. Всякий назовет меня подлым охотником за приданым. Так не бывать же тому!

Сказано — сделано. На другой день на рассвете он, даже не попрощавшись с хозяевами, вскочил в седло. Он хотел бежать, бежать, как вор, и навсегда покинуть прекрасную герцогскую дочь, которая не может принадлежать бедному гасконцу!

Однако белокурая сестрица Винченты тоже была влюблена — и поднялась в то утро очень рано. Выйдя на балкон, Дория оперлась на мраморные перила и взглянула на двор. Тут она с удивлением увидела, что молодой французский дворянин собирается в путь, — все прочла в его душе, как в открытой книге.

Девушка кликнула свою преданную камеристку и показала на всадника, который подтягивал у лошади подпруги.

— Передай господину де Лагардеру, что я прошу его остаться, ибо намерена выйти за него замуж!

Рене закусил губу, однако повиновался. Спустя час Дория с герцогской смелостью призвала его к себе и в присутствии Винченты сказала:

— Господин де Лагардер, угодно ли вам, чтобы я просила у герцога, моего отца, вашей руки? Ибо знайте: я не мыслю своим мужем никого другого, кроме вас, и последую за вами, куда бы вы ни направлялись.

Тут Винченте пришлось притвориться, что она засмотрелась на что-то во дворе, так как сестра ее подошла к юноше и скрепила свое признание поцелуем.

Однако едва Лагардер опомнился, он не замедлил поделиться с возлюбленной своими щепетильными соображениями.

— Ну что же, — сказала Дория, — если вас смущает мое богатство, то я прошу позволения взять только свадебную рубашку да кое-какие девичьи безделушки.

На это гордый гасконец согласился с легким сердцем.

Герцог и герцогиня Гвасталльские были безмерно удивлены, когда перед ними рука об руку появились Рене с Дорией. Еще больше они изумились, узнав, что молодые люди не просят ничего, кроме согласия на их брак.

Тщетно герцогиня, уверяя, что ценит бескорыстие Лагардера, умоляла его взять если не приданое дочери, то хотя бы, выражаясь языком юристов, «денежный аванс в счет будущего наследства». Тот был неколебим: он твердо решил увезти из Гвасталлы только свою белокурую возлюбленную да ее брачную рубашку.

Но Дория тайком от своего молодого супруга и господина захватила из отчего дома, помимо девичьих колец и ожерелий, также небольшой запас дукатов, флоринов, луидоров и цехинов, на чем настояла ее мать.

Впоследствии Лагардерам крайне пригодились эти деньги.

Предчувствие не обмануло красавицу Дорию: в положенное время на свет явился крепкий мальчуган. Его назвали Анри — по трем причинам. Во-первых, потому, что в Гаскони все еще жива была память о добром короле Анри — Генрихе IV. Во-вторых, потому, что один из предков Рене был любимцем и личным секретарем этого Короля-Повесы. И, в-третьих, потому, что это имя получил при крещении дед мальчика, герцог Гвасталльский.

По случаю крестин состоялся праздник, на который было приглашено все окрестное дворянство. За новорожденного выпили немало жюрансонского вина, закусывая цыплятами по-беарнски.

На крестинах дальние родственники приступили к Рене де Лагардеру с расспросами. Зная историю его женитьбы, они считали этот брак редкостно удачным, но вот дальнейшее поведение Рене — неразумным. Один из них выразил общее мнение:

— Что ж, у тебя славный потомок. Уже сейчас ясно: мальчишка станет настоящим беарнцем. Он унаследует все достоинства нашей породы: и храбрость, и веселый нрав… Только этого, пожалуй, будет мало. Надобны еще денежки! Так порадуй нас и скажи, верно ли, что герцог Гвасталльский собрался отказать все состояние — говорят, огромное — твоему малышу.

— С чего вы взяли? — расхохотался молодой отец. — У меня с Дорией хватает, слава Богу, ума не ждать манны небесной.

Гости, однако, потребовали объяснений — не из праздного любопытства, а на правах родственников. Тогда Рене, подтверждая благородство своей натуры, сказал:

— Никто не знает воли моего тестя. Но, полагаю, достояние Гонзага не должно перейти к чужеземцу — это было бы вопиющей несправедливостью. Оно по праву обязано принадлежать семье моего свояка герцога Мантуанского, старшего в другой ветви Гонзага. Винчента, его жена, более всех достойна пользоваться отцовскими богатствами.

Рене не знал — и, увы, так и не узнал — о беспутном поведении Карла-Фердинанда, ибо Винчента, которая часто писала сестре, была столь сильна духом, что даже ей не открыла своего горя.

Именно Винчента и сообщила Лагардерам о смерти герцогини Гвасталльской, и о недуге, который поразил овдовевшего государя, — и, наконец, о том, что дни их батюшки сочтены.

Дория хотела было поехать в Гвасталлу попрощаться с отцом, однако жестокая лихорадка задержала ее. А когда, вопреки всем стараниям невежественных лекарей, она справилась с болезнью, пришло письмо от герцога Мантуанского, которое заставило ее, скрепя сердце, отказаться от задуманной поездки.

Карл-Фердинанд писал своим изящным, кудреватым почерком: «Винчента, полагаю, сообщала вам, что состояние здоровья досточтимого герцога, моего тестя, внушает серьезнейшие опасения; но, чтобы не слишком тревожить вас, она, несомненно, не открыла вам всей правды. Я же, любезная Дория, считаю своим долгом поведать об истинном положении дел, так как знаю, что дочерние чувства могут побудить вас пуститься в путешествие, которое будет сопряжено с немалыми тяготами и расходами. Поверьте, что приезжать в Гвасталлу вам вовсе не следует, ибо возлюбленный наш государь впал в детство и давно уже никого не узнает — даже Винченту. Вам это зрелище только причинило бы боль; помочь же герцогу и как-то укрепить его дух вы, к несчастью, не сможете».

Рене де Лагардер и его супруга нимало не усомнились в искренности и правдивости своего родственника и, горестно вздохнув, остались дома.

Несколько месяцев спустя Сюзон Бернар, горничная и наперсница Дории, вынуждена была посреди ночи вскочить с постели, натянуть на себя юбку, накинуть на плечи платок и сунуть ноги в туфли: кто-то изо всех сил колотил в ворота, выкрикивая страшные слова:

— Именем короля!

Сюзон высекла огонь, зажгла свечу и, прикрыв ее рукою, отворила окованную железом дверь. У ворот стоял незнакомый дворянин, а к кольцу, вделанному в ограду, привязан был взмыленный конь.

— Простите, сударыня, — произнес он, — что мне пришлось потревожить сон столь обворожительной особы… Право же, я не виноват! У меня поручение от его сиятельства графа д'Аркашона.

Упомянутый граф д'Аркашон был губернатором Беарна — всесильным наместником Людовика XIV в По.

Сюзон присела в кокетливом реверансе, показав красивые маленькие ножки, обласкала гонца взглядом и провела в помещение, которое служило — как это часто бывает в деревенских усадьбах — и кухней, и столовой.

— Мне неизвестно, сударыня, — сказал посланец, — из-за чего господин губернатор изволил в столь поздний час направить меня сюда. Дело, должно быть, величайшей важности… — И он достал запечатанный пакет: — Передайте это господину де Лагардеру. Мне было велено дождаться ответа.

Шум разбудил не только горничную, но и Дорию с Рене. Молодой человек тотчас же поднялся, натянул сапоги и схватился за шпагу.

Постучав, в спальню вошла Сюзон со свечой. При свете ее супруги прочли послание — десяток строк, собственноручно писанных графом д'Аркашоном. Губернатор просил господина де Лагардера незамедлительно явиться в По для разговора о деле, имеющем до него прямое касательство.

Войны не было, тяжб Лагардер ни с кем не вел, явных врагов не имел… Супруги недоумевали: зачем это Рене понадобился губернатору?

И вдруг Дория, озаренная страшной догадкой, побледнев, воскликнула:

— Отец умер!

— С какой бы стати тогда господин д'Аркашон вызывал меня в По? Смерть твоего отца совершенно не касается нашего губернатора, да и как он мог узнать о ней? — возразил муж.

Но Дория со слезами на глазах повторила:

— Говорю тебе — отец умер!

Рене де Лагардер привык действовать быстро и решительно. Он повернулся к Сюзон:

— Вот что, голубушка, скажи курьеру господина д'Аркашона, что я сию же минуту еду с ним, да распорядись накормить его, покуда я собираюсь. А ради меня никого не буди: я и сам управлюсь.

Через полчаса господин де Фоваз (так звали гонца) и Рене де Лагардер в морозном тумане, наползавшем с окрестных гор, уже неслись вскачь по дороге в По. Господин де Фоваз и рад был бы удовлетворить законное любопытство своего спутника, однако ему самому было мало что известно.

— Граф послал меня к вам с этим письмом, — объяснял он, — после того как получил с нарочным пакет из Версаля. Я как раз был тогда в его кабинете. По всей вероятности, вести добрые: наш славный губернатор вовсю улыбался, когда писал вам, а он, сами знаете, на улыбки не щедр…

IV

ПЕРЕВОРОТ

Франциск-Карл-Генрих Гонзага, герцог Гвасталльский, был при смерти…

Яд Медичи медленно, но верно довершил свое страшное дело. Умирающий сохранял здравый рассудок, но жизненные Силы покидали его исхудавшее тело.

Незавидной была доля властителей минувших веков. Рабы своего жребия, они все время были на виду и обречены были вечно скрывать свои чувства; даже умирали они на публике. Герцог Гвасталльский не стал исключением из общего правила…

Исповедавшись, его светлость повелел широко распахнуть двери просторной опочивальни, где он готовился отдать Богу свою безгрешную душу.

Все давно ожидали этой минуты.

В раззолоченных гостиных, в прихожих, в коридорах толпились люди.

Первыми к умирающему рука об руку вошли Карл-Фердинанд IV и прекрасная даже в своем горе Винчента.

За ними на предписанном этикетом расстоянии следовали приближенные обоих герцогов, придворные дамы покойной герцогини Гвасталльской и Винченты и прежние фрейлины Дории. Затем настал черед младших офицеров, городского подесты[13], судей, нотариусов и именитых горожан.

Отдельно шествовали священнослужители.

Наконец позволили войти простолюдинам. Многим из них не хватило места в комнате, и они опускались на колени на лестницах и в коридорах — и даже на площади перед палаццо истово молилась толпа горожан. Печальный звон доносился с Гвасталльских колоколен…