Глава 28. Отступники

Одновременно с раковой опухолью Фрейда постигла другая беда — отступничество, первое по значимости со времен Юнга. Уйти решил Отто Ранк, который уже некоторое время развивал свои собственные идеи. «Сыновьям» Фрейда нелегко было уходить. Ранк пользовался его доверием, и некоторые даже завидовали его близости с Фрейдом, он был обязан учителю карьерой. Когда комитет ужинал в Сан-Кристофоро в тот день, когда они узнали о раке, при упоминании имени Фрейда Ранк залился истерическим смехом. Эта новость вывела из равновесия всех, но особенно друга, замышлявшего мятеж.

Венгерский аналитик, Шандор Радо, вспоминал, как впервые увидел до войны Фрейда — человека с аристократическими манерами, одетого в подбитое мехом пальто, с тростью с набалдашником из слоновой кости в руках. Его сопровождал верный Ранк, «молодой, бедно одетый мальчик, который был взволнован, суетлив и постоянно к нему обращался». Теперь ему исполнилось сорок лет, и он решил, что хватит быть «маленьким Ранком».

Он и Ференци (который сам подумывал об изменениях) вместе писали в 1923 году книгу о психоаналитических методах, где ставилась под сомнение полезность длительных попыток восстановления детских воспоминаний. Вскоре после этого Ранк опубликовал собственную книгу, «Травма рождения», в которой спокойно утверждал, что причиной невроза является шок при появлении на свет и последующие фантазии возвращения в матку, утраченный рай. И лечение следует проводить соответственно этому. Необходимость перерывать воспоминания отпадает, и хорошей дозы анализа в течение пары месяцев вполне достаточно.

Фрейд не спешил с обвинениями. Неужели Ранк может изменить ему? Он пытался принять эту теорию как «самое важное открытие со времен появления психоанализа», но ему удалось только почувствовать обман. «'Родовая травма' Ранка и твои действия, — пишет он Ференци в 1924 году, — происходят от попыток ускорить процесс анализа». Их метод мог стать «путем для бродячих торговцев» — снова нападки на Америку.

Ференци ушел от конфликта, но весной Ранк отправился в Нью-Йорк, где у него были друзья среди аналитиков, которых он учил в Вене (благодаря Фрейду, посылавшему их к нему), и обсудил с ними среди многих вопросов низкую оценку женщин, используя свою теорию, чтобы объяснить, что это бессознательная память мужчин о шоке рождения искажает их точку зрения на женщин. Аналитики платили по двадцать долларов в час — в четыре или пять раз больше обычной ставки, — чтобы обучаться у нового специалиста.

Вскоре «бедный родственник» преуспел и начал похваляться перед Ференци, что «спас здесь психоанализ, а возможно, и жизнь всего международного движения». Обнаружив, что ньюйоркские аналитики «в основном не излечены и недовольны анализом профессора», он якобы вернул им уверенность в себе.

Старый Свет обиженно ждал, когда отступник придет в чувства. Фрейд объявил, что Ранком, наверное, владеет психоневроз, и сначала отнесся к нему с сочувствием. Затем он заключил, что Ранка навсегда «привлек доллар». Не успев вернуться домой, Ранк тут же укатил в Париж и вернулся к Рождеству 1924 года. Он извинился перед всеми, чем на краткий миг порадовал Фрейда, а затем отправился в новые путешествия, которые закончились разрывом в 1926 году. Одним из последних проступков стало то, что он усомнился в толковании сна Волчьего Человека про шесть волков на ореховом дереве.

Фрейд получил прощальный подарок, видимо, не без иронии: работы Ницше в двадцати трех томах в переплете из белой кожи. Фрейд сказал, что Ранк хвастается своим новоприобретенным богатством и в то же время стремится к саморазрушению, хочет избавиться от своих денег. Джонс, предупреждения которого сбылись, объяснил все тем, что у Ранка маниакально-депрессивный психоз. «Нам нужно похоронить его», — сказал Фрейд, и движение десятки лет его поносило «Сначала Ранк жил в Париже, где в начале 1930-х годов работал аналитиком и был любовником писательницы Анаис Нин. В конце концов он переселился в Америку.».

Фрейд не знал, сколько ему осталось жить, но опасался худшего. Поэтому в 1924 году он начал писать «Автобиографическое исследование». К его неудовольствию, его жизнь уже подверглась ненаучному изучению. За год до того бывший ученик Фриц Виттельс уже написал первую биографию, на которую Фрейд сначала ответил вежливо, но некоторое время спустя сказал, что считает ее «отвратительной карикатурой», «подачкой сплетникам всего мира».

Автобиография была написана в горах Земмеринга, где Фрейд раньше отдыхал, потому что не мог позволить себе более дорогих путешествий. Теперь он поехал туда, поскольку хотел оставаться неподалеку от врачей, которые могли добраться в эту долину из Вены меньше чем за три часа. Книга получилась короткой, шестьдесят с лишним страниц в «Стандартном издании», и содержала не всегда точную информацию.

Джонс в то время готовил англоязычное издание собрания работ Фрейда, и учитель работал в своей горной вилле. Возможно, он узнал, что семья Катарины, девушки с горы Ракс, которая тридцать лет назад фигурировала в «Этюдах по истерии», умерла или уехала из этих мест, потому что именно тогда он добавил к ее истории ссылку, которая сообщала, что ее собирался совратить не дядя, а отец.

Прошлое в возрасте Фрейда легко вспоминалось. Эмма Экштейн, которая, возможно, навела его на мысль о несчастной теории совращения, умерла в июле 1924 года, не дожив до шестидесяти лет. Она много лет прожила инвалидом. Брейер, имя которого было практически неизвестно новому поколению, умер на следующий год в возрасте восьмидесяти трех лет. По рассказам семьи Брейера, однажды после разрыва с Фрейдом он увидел того на Берггассе и бросился к нему навстречу с распростертыми объятиями, но его бывший друг перешел на другую сторону улицы. Фрейд написал о нем положительное и высокопарное посмертное примечание.

Еще одно неприятное имя возникло в жизни Фрейда, когда Абрахам, как выяснилось, смертельно больной инфекцией легких, обратился в Берлине в 1925 году к Флису и сообщил Фрейду, что стадии его заболевания «поразительным образом подтверждают» теорию периодичности его нового врача Абрахам умер в том же году в возрасте сорока восьми лет — Фрейд лишился еще одного последователя.

Когда в 1928 году умер сам Флис, его вдова, та самая Ида, которую Фрейд всегда недолюбливал, написала ему, спрашивая, не сохранил ли он письма ее мужа, которые она очень хотела бы прочитать. Фрейд ответил, что они, скорее всего, были уничтожены где-то после 1904 года, и добавил, что был бы счастлив узнать, что вторая часть корреспонденции, его собственные письма, «постигла судьба, которая защитила бы их от какого-либо использования в будущем». Госпожа Флис, владевшая практически всеми письмами из сотен присланных Фрейдом ее мужу, ничего не ответила и сохранила их на черный день.

Были заметны многочисленные признаки того, что Фрейд постепенно сдает. Те, кто встречался с ним в двадцатых и тридцатых годах, будь то друзья, пациенты или журналисты, с большей охотой описывали свои впечатления, чем их предшественники. Карл Краус высмеивал Фрейда в печати с начала века и продолжал делать это после войны. «Психоанализ, как предостерегают нас, стал угрозой, — писал он в 1924 году. — Чепуха. Он был угрозой с самого момента своего возникновения». Но Краус считал ниже своего достоинства обсуждать личную жизнь Фрейда Те, кто приходил к Фрейду на анализ и потом садился писать мемуары, или те, кто сделал делом своей жизни догадки о том, что происходит на Берггассе, 19, не отличались подобной сдержанностью. Они были любопытны, едва ли испытывали благоговение и зачастую были даже враждебны и неуважительны, даже если сочувствовали Фрейду.

Канадский ученый, Пол Роазен, прославился книгой «Фрейд и его последователи» (1975), историей движения, в которой содержатся слова многих доживших до этого времени участников. Его зарисовки Фрейда в конце жизни очень удачны: мятый твидовый костюм, худые стариковские руки, полная афоризмов речь, склонность к навязчивым действиям — это всегда усугубляется с возрастом, — которая выражалась в беспокойстве о мелочах. «Однажды он постучал в дверь тети Минны, потому что она оставила в его кабинете карандаш, который он хотел ей вернуть».

Слава как таковая приносила ему удовлетворение. В рождественском письме Сэму от 1925 года Фрейд пишет, что его «считают знаменитостью», что «писатели и философы, которые проездом бывают в Вене, заходят ко мне, чтобы поговорить», что «евреи во всем мире похваляются моим именем, упоминая меня наряду с Эйнштейном. В конце концов, мне не на что жаловаться». Он намекает, что его жизнь особая. Анна писала Лу Саломе (1926):

Недавно, когда мы разговаривали, папа и я пришли к тому, что анализ — это занятие не для обычных людей, а для тех, кто хочет быть чем-то гораздо лучшим — кто знает, чем именно! Сложность не в самом процессе анализа — его можно выполнять с помощью простой логики, — а в постоянной работе с человеческими судьбами.

В таком контексте какое значение имеет физическая слабость? В любом случае, среди Фрейдов было много долгожителей, и это ободряло. Матери Фрейда в 1925 году исполнилось девяносто лет. Родственники то и дело навещали ее на горном курорте Бад-Ишль, где она проводила лето, глухая, но спокойная, и старались не сообщать о смертях в семье. Фрейд не присоединялся к этим посетителям. Иногда ему снились умершие родственники. Перед семидесятым днем рождения он писал Сэму, что он «не тот, какими мой и твой отец были в этом возрасте». Вскоре после этого он подкрепил это заявление двумя приступами стенокардии на улице, которые ухудшили и без того слабое здоровье.

Когда в мае 1926 года Фрейду исполнилось семьдесят лет, мэр Вены вручил ему диплом почетного гражданина города. Нобелевская комиссия не дала ему премии ни в том году, ни позже, несмотря на слухи. Он продолжал втайне надеяться. «Не дали Нобелевской премии», — 31 октября 1929 года сделал он первую запись в кратком дневнике, который начал вести в этом году. «Определенно не получил Нобелевской премии», — последовало в 1930 году, хотя тогда он уже получил ненамного худший приз, Литературную премию имени Гете. «Большая честь, хотя и небольшая сумма», — написал он Сэму, оставаясь, как всегда, практичным.

Интересные женщины сидели у его ног или лежали на кушетке. Так было всегда, но в старости их стало еще больше, как будто все считали, что сейчас безопасно и прилично соприкоснуться с этим памятником сексуальности. Неожиданно увлеклась психоанализом французская принцесса Мария Бонапарт. Она вошла в жизнь Фрейда в 1925 году, потребовав, чтобы он лечил ее «Принцесса Мария была к тому же женой греческого принца Георгия. Ей было сорок три года. Это была богатая, невротичная, фригидная и имеющая многочисленных любовников женщина (среди них был французский премьер-министр). Она восхищалась одним из первых французских психоаналитиков, Рене Лафоржем. Тридцатью годами раньше она была бы подходящей кандидатурой для „Этюдов по истерии“ вместе с Анной фон Либен и другими богатыми мечтательными истеричками.». Едва войдя в кабинет, она почувствовала мощный «трансфер» и заявила ему, что любит его.

Фрейд предупредил ее, что у него слабое здоровье. Бонапарт расплакалась, хватая его за руку. Фрейд был польщен. Она была чем-то вроде красавицы и чудовища одновременно, и он потакал ей во всем, если не считать случаев, когда она требовала от него сексуальных признаний в обмен на свои. «Наверняка у вас было сверхнормальное сексуальное развитие», — льстила она ему. «Об этом, — отвечал он, — вы ничего не узнаете. Может, и не такое 'сверх'».

Он позволил ей делать подробные заметки (или не смог запретить ей этого), и, хотя многие из них все еще закрыты в одном из подвалов, где томится история психоанализа, опубликованные фрагменты добавляют некоторые черты к портрету Фрейда. Когда принцесса сказала ему, что он — сочетание Эйнштейна с Луи Пастором, он в ответ заговорил о конкистадорах, как когда-то с Флисом. «Кто изменил мир больше, чем Христофор Колумб? А кто он был такой? Искатель приключений!» Так что фантазия о смелости и беспощадности существовала одновременно с мечтой о чистоте и преданности науке и оставалась такой же яркой.

Однажды в канун Нового года, когда Бонапарт была на Берггассе, Марта призналась ей, «как удивляла и шокировала ее работа мужа, потому что там так открыто трактовалась сексуальность». Поэтому она старалась не замечать, чем он занимается. Бонапарт рассказала Фрейду, который дал единственно возможный ответ: «Моя жена — настоящая мещанка». Но в другой раз он сказал ей, что сам мещанин, который не хотел бы, чтобы у одной из его дочерей был «роман».

Женщины, подобные принцессе, которые были достаточно умны, чтобы он чувствовал себя с ними свободно, всегда приветствовались Фрейдом. Ему нравилась независимость в женщинах, даже тогда, когда он был возлюбленным и молодым мужем в последней четверти девятнадцатого столетия, когда жена считалась «послушным сокровищем», а ее будущее было в руках мужа. То, что Фрейду нравилась компания умных женщин и он поощрял желание некоторых стать психоаналитиками, не говорит о многом. Почти все они относились к нему почтительно, с долей восхищения, иногда с таинственной сексуальностью, которая чувствовалась, как капля духов на запястье.

Минна, похоже, очень ему подходила, но это был особый случай — он общался с ней, потому что этого нельзя было делать с женой. Сабина Шпильрейн, у которой были оригинальные идеи и чувство собственной значимости, возможно, стала другим исключением и даже, что стоит отметить, не сидела у его ног. Почти все, однако, соответствовали мужским ожиданиям: кокетливая Бонапарт; Саломе, которая ловила каждое его слово (он критиковал ее, говоря Бонапарт: «Она — зеркало»); Лоу Канн, сознававшаяся в своих сексуальных грехах и рассказывавшая истории о Джонсе.

Фрейд не скрывал того, что ему нравились обаятельные женщины. Когда ему было семьдесят три, в 1929 году, он отправился в театр, где выступала Иветт Жильбер, французская актриса и певица, которую он впервые слышал в Париже в 1889 году. Теперь ей было больше шестидесяти. Он отвел Марту и Анну к ней в номер на чай и цитировал Ференци фразу из одной ее песни: «Я говорила все это? Возможно, но я не помню».

Мужчины всегда любили ссылаться на женскую «загадочность», как будто это не требовало комментариев. Как Питер Гэй — цитируя вопрос, который Фрейд задал принцессе: «Чего хочет женщина?» — отмечает в своей биографии Фрейда, «мужчины веками защищались от смутного страха перед скрытой силой женщин, объявляя их непостижимыми». Это нельзя назвать равнодушием — скорее наоборот. Фрейда всегда интересовали женщины, когда он был молод и теоретически что-то мог в связи с этим предпринять, даже стать конкистадором спальни. Он не разделял нелепых медицинских взглядов того времени (особенно популярных в Англии) о том, что у женщин отсутствует чувственность. В 1899 году он писал Флису по поводу «сексуальной теории»: «У меня пока нет ни малейшего представления, что делать с женской стороной», и нарисовал рядом три креста, чтобы не сглазить.

На протяжении всей профессиональной жизни у Фрейда было больше пациенток, чем пациентов. Его теории имеют противоположную тенденцию и отражают мир, в котором он был воспитан, где мужчины занимают главенствующее положение, а женщины — второстепенное. Его часто осуждают за то, что он был склонен игнорировать женщин, исключать их из своих теорий. Тем, кто хочет пойти дальше и уличить его в расизме, можно найти много цитат, например в «Трех очерках» (1905), где он утверждает, что эротическая жизнь женщины «скрыта непроницаемой завесой», которая «частично объясняется замедляющим эффектом цивилизации и частично — их обычной скрытностью и лживостью».

Но этот расизм относителен. В статье, написанной в 1908 году, он отмечает «несомненную интеллектуальную отсталость стольких женщин», приписывая это «замедлению мысли, которое вызывается сексуальным подавлением». Фрейд использовал аргумент, что воспитание женщин не позволяет им испытывать интеллектуальный интерес к проблемам секса, заставляя видеть в любопытстве грех и таким образом притупляя их способность мыслить. Сексолог Магнус Хиршфельд, имевший чрезвычайно радикальные взгляды и считавшийся в свое время сторонником феминизма, сделал тот же вывод на основе опыта, «психическая неполноценность женщины» очевидна.

Фрейд не реагировал на феминистскую пропаганду, которая существовала в начале двадцатого века. Движение имело местный масштаб и было слишком слабым, чтобы действовать на мужчин в целом или на Фрейда в частности. Ни Германия, ни Австрия не могли сравниться с Англией, где до первой мировой войны суфражистки яростно боролись за свои права, поджигая дома и разбивая витрины маленькими молотками. Только после войны, когда в психоанализе начали ощущаться первые феминистские настроения, Фрейд должен был как-то это прокомментировать, но и тогда он не спешил и практически молчал. Тем не менее он наверняка ощущал изменения атмосферы, потому что после 1924 года написал несколько статей, затрагивающих тему «женской психологии».

Карен Хорни, молодая врач из довоенного Берлина, которая была очарована работами Фрейда, стала одной из новых женщин психоанализа, как и Елена Дейч. Они намного опередили свое время. Карен анализировал Карл Абрахам, затем она сама стала аналитиком и начала задавать вопросы, на которые никому не хотелось отвечать. Так было в ее статье «Бегство от женственности» (1926), где она сетует, что психоанализ меряет женщин по мужской мерке, и спрашивает: «Насколько неточно это выражает истинную природу женщин?»

Она резко отзывалась о зависти к пенису, воспевала материнство и считала, что это мужчины должны завидовать женщинам за их «огромное физиологическое превосходство». Это произвело впечатление на Эрнеста Джонса, но не на Фрейда. Мнение Хорни о зависти к пенису, писал он пять лет спустя, «не соответствует моему впечатлению». Большинство аналитиков с ним соглашалось.