Зигмунд Фрейд

В 1900 году Фрейд вспоминал о детской фантазии, в которой выразилось его стремление отомстить католикам. Он представлял себя Ганнибалом, воином карфагенян, семитов, отец которого, Гамилькар, взял с него клятву отомстить римлянам. Даже спустя годы он не забыл эту фантазию. Он знал, как Ганнибал, с триумфом перейдя Альпы с армией и слонами в 218 году до нашей эры, заколебался перед Римом и так и не дошел до него. Фрейд тоже колебался, стоит ли ему ехать в Рим, и сделал это лишь много лет спустя после первого посещения Италии. Описывая упорство, с которым он исполнял свое детское желание, Фрейд неоднократно подчеркивал важность своих детских лет. Ему нравилось видеть в своей жизни деяния судьбы. Однажды, как он вспоминал, когда ему было шесть лет, мать сказала ему: все мы из пыли и в пыль обратимся. Зигмунд не поверил. Тогда она потерла ладони друг о друга и показала ему серые отшелушившиеся кусочки кожи. Зигмунд сразу все понял.

Возможно, еще в юности многие великие люди начинают чувствовать необходимость собирать сведения для биографов. Когда Фрейду, безызвестному и бесперспективному врачу, еще не было тридцати, он объявил невесте, той самой немецкой девушке Марте, которая подтягивала свои чулки, что он уничтожил все свои записи за последние четырнадцать лет. «Что до биографов, — добавил он, — не стоит слишком упрощать их жизнь». Это было сардоническим заявлением. Впрочем, про биографию он говорил совершенно серьезно. Позднее, в старости, лишенный иллюзий, он утверждал, что составление биографии — это полнейшая чепуха. Биографы скрывают факты, лицемерят, льстят. Классическое образование, в частности Плутарх и его «Жизнеописания», позволяло ему сделать вывод, что цель биографа — описать то, что достойно восхищения, и дать читателям образец для подражания. Все это чепуха, считал Фрейд, потому что человек оказывался слишком «хорошим» и от этого неправдоподобным. Правда, он едва ли догадывался, что многие биографы в нем и в его семье будут стремиться найти именно недостатки. О детстве Фрейда нам известно так же мало, как и о детстве любого другого человека.

В последнее время исследователи много занимались вопросом злого дяди Иосифа. Версия Фрейда представлялась довольно неинтересной. Иосиф, на десять лет младше Якоба, фигурировал в не очень важном сне Фрейда. Это был человек с рыжей бородой, который, «стремясь сделать побольше денег», нарушил закон и был за это наказан. «Мой отец, — писал Фрейд, — который за несколько дней поседел от горя, всегда говорил, что дядя Иосиф был не плохим человеком, а просто глупым». Были обнаружены новые факты, дополняющие историю. Иосиф, брат Якоба, первым из семейства попал в газеты. В 1866 году его судили в Вене за производство фальшивых денег. За то, что он напечатал целое небольшое состояние в русских рублях, его посадили в тюрьму на десять лет. На суде упоминались и братья, жившие в Манчестере. В то время Зигмунду было девять лет, и он наверняка знал, что происходило в семье.

Сначала Иосиф торговал английскими скобяными изделиями. Он тоже переехав на запад и в 1861 году, вскоре после Якоба, поселился в Вене. Когда в июне 1865 года его арестовали при попытке сбыть стопятидесятирублевые банкноты, при нем было 17 959 фальшивых рублей. Иосиф и его сообщник Вайх посещали Англию, и полиция решила, что рубли были напечатаны там с медных шаблонов. На суде в феврале 1866 года упоминались компрометирующие письма от братьев из Манчестера, но они не были открыты. Перевозили фальшивые деньги, по утверждению обвинения, «израэлиты польского происхождения» (то есть галицийские евреи, как и сами Фрейды). Предполагалось, что эти средства использовались для финансирования политических целей антиавстрийских революционеров в Польше.

Стучала ли полиция в двери Якоба в Леопольдштадте и только ли от братней любви поседела его голова, нам неизвестно. Однако это был крупный семейный скандал, который чрезвычайно опечалил Фрейдов, стремившихся избавиться от отождествления с восточными евреями-обманщиками. Возможно, именно это вызвало в молодом Фрейде такую ядовитую ненависть к восточным евреям (хотя те из них, кто уехал на запад, часто имели такую же точку зрения). Еще одно последствие — беспокойство по поводу денег. Он часто говорил о бедности своей семьи. «С юных лет, — писал он в сорок три года, — я познал беспомощность бедности и постоянно боюсь ее». Но эта бедность была относительной: имеющиеся данные указывают скорее на некоторые неудобства, чем на отчаянное положение. Возможно, эти воспоминания питались несколько иными знаниями или опасениями, что семья получала из Манчестера деньги, заработанные нечестным путем.

Это подозрение по поводу братьев в Манчестере основывается на неподтвержденном заявлении, сделанном в венском суде и не имевшем законной силы в Англии. Все остальное — только догадки. Если связь с Манчестером существовала, скорее всего, это был Филипп. По сравнению с Эммануилом, который начал со скупки и продажи комиссионной одежды, образцовым евреем-семьянином, воспитавшим детей настоящими англичанами, Филипп — это таинственная фигура. Он торговал дешевой бижутерией и женился на дочери мастера игрушек из Бирмингема.

Образование Фрейда было достаточно серьезным. Сначала его учил сам Якоб, потом он пошел в частную еврейскую школу, а в девять лет — в государственную школу Леопольдштадта, в которой евреи учились наряду с остальными. Начал он нерешительно, но впоследствии все восемь лет до поступления в университет завоевывал первые места и был одним из лучших учеников класса.

Патриот, как и большинство мальчишек, он видел героическое будущее за Германией. Австрия теряла свое влияние, империя была в упадке. Ее основным языком был немецкий. Австрия все чаще подчинялась в политическом и военном смысле Германии. Когда в августе 1870 года между Германией и Францией началась война, четырнадцатилетний Зигмунд следил за ее ходом и отступлением французов. В следующую зиму Париж был осажден. У Зигмунда была карта с приколотыми флажками, отмечавшими продвижение немецких войск, а также восхищенные слушательницы-сестры, которым можно было все это объяснять.

Это действительно было волнующее время и для победителей, и для их союзников. Впечатляющее поражение Франции продемонстрировало Европе, как высоко поднялась Германия. В Лондоне правительство Гладстона увеличило военный бюджет. В Вене эмансипированные евреи еще более четко увидели, что их будущее — с великой Германией.

Первое дошедшее до нас письмо Фрейда было написано примерно в это же время. Оно адресовано школьному приятелю, Эдуарду Зильберштейну. Отец Зильберштейна, делец из Румынии, расположенной дальше к востоку, послал сына в Вену, чтобы дать ему образование. Вот письмо без даты, приблизительно 1870 года, написанное в юмористически-напыщенном стиле, который использовали мальчики:

Г— н и г-жа Фрейд примут его у себя с братом Карлом, а также предоставят им комнату в новых апартаментах, в кои они переедут по истечении двух месяцев; кроме того, они обязуются подписывать его школьные записки о болезни.

Зигмунд и Эдуард обменивались витиеватыми письмами о выдуманной Испанской академии, иногда переходя на фальшивый испанский язык, чтобы защитить информацию от глаз взрослых. Это была игра с известными только им шутками и романтическими секретами, в которой девочек называли «принципами». Когда Зигмунд серьезно заинтересовался девочкой по имени Гизела Флюс (сестрой еще одного школьного друга, Эмиля), для переписки ей было дано секретное имя Ихтиозавра. «Fluss» в переводе с немецкого означает «река», и вот она стала «ихтиозавром», доисторической рыбой.

Гизела — единственное известное романтическое увлечение Фрейда, кроме женщины, на которой он женился, эта дружба не вылилась ни во что серьезное. Она жила во Фрейбурге, откуда когда-то уехали Фрейды. Там ее отец, Игнац Флюс, был текстильным фабрикантом — как раз таким, каким не удалось стать Якобу. Эмиля, как и Эдуарда Зильберштейна, послали учиться в Вену. Фрейды и Флюсы были в дружеских отношениях, и Зигмунд навещал их во Фрейбурге по меньшей мере два раза, летом 1871 и 1872 года. Во время первого посещения Зигмунду было шестнадцать, а Гизеле — двенадцать. Во время второго он уже был в нее влюблен.

В 1871 году до поездки во Фрейбург он провел некоторое время на курорте Рознау, расположенном в горах в двадцати пяти километрах к югу. Там его мать и почти все ее дети жили в гостинице все лето. У Амалии были слабые легкие, и она часто отправлялась в Рознау после суровой зимы. Это была еще одна статья расходов, которые Якоб каким-то образом ухитрялся себе позволить и о которых Фрейд впоследствии забыл, вспоминая о своем «тяжелом детстве». На следующий год, будучи опять во Фрейбурге, он рассказал Эдуарду, что влюбился в Гизелу, хотя, «зная мой характер, ваша честь совершенно справедливо может предположить, что я не приближаюсь к ней, а сдерживаюсь». Его застенчивость, «бессмысленный Гамлет внутри меня», мешает этому.

Он говорил о том, как прекрасен ее орлиный нос, длинные черные волосы, четко очерченный рот и темная кожа — но лишь тогда, когда ее не было рядом. И даже это звучало скорее как выражение вежливости, чем страсти. Единственные чувственные слова о ней были написаны лишь три года спустя, в 1875 году, когда она уже давно была для него потеряна, и он подтрунивал над Эдуардом, переживавшим что-то подобное. «Только летом расцветает восхищение принципами», пишет он, вспоминая «так называемый розовый сад, сотни георгин» и то, как манили его «прогулки, неосознанный поиск и нежеланные и в то же время такие желанные открытия».

Страсть уступила место хладнокровию. Юному Зигмунду с глубоко посаженными глазами над пухлыми щеками, с часовой цепочкой на жилете, нужно было думать о будущем. В марте 1873 года, когда он должен был заканчивать школу, он писал брату Гизелы, Эмилю, что в его «несчастной жизни» происходит процесс принятия очень важного решения. В мае он объяснил, что это было: он решил стать ученым-естествоведом, а не юристом.

Это еще не означало, что он должен заниматься медициной. Дарвин, в то время находившийся на гребне славы, тоже был естествоведом. Зигмунд мог стать, например, зоологом или химиком и провести жизнь в лаборатории. Он писал Флюсу, что больше всего боится стать посредственностью, кроме того, он советовал ему хранить письма — «мало ли что!».

Всемирная венская ярмарка, которая в тот год проводилась в Пратере, оживила город и отвлекла школьников от экзаменов. В дождливый майский день ее открыл император Франц Иосиф. Вдали раздавались артиллерийские залпы, а коронованные особы Европы прятались под зонтами. Зигмунд с иронией писал Флюсу о «радующейся толпе» из газетных репортажей, которая, по его словам, в действительности так страдала от дождя, что никто и не приподнял шляпы. А его величество, добавил он, выглядел не более «величественно», чем дворник.

Кроме шлемов с плюмажем там было кое-что посерьезнее: промышленные павильоны, полные всевозможных машин и приспособлений. Одно из них — керосиновая лампа с цепями, позволявшими поднимать и опускать ее над обеденным столом, так понравилась Фрейдам, что они ее купили. Австрия стремилась показать, что становится современным государством. Некоторые страны даже чувствовали себя неловко по сравнению с «прогрессивными» хозяевами. Британцы жаловались, что их продукция «алогичным образом задерживается» на дорогах континента, и прикрывали пустые места флагами, надеясь, что никто этого не заметит.

Ярмарка 1873 года стала для венцев поводом показать, как перестроен город. Вена изменилась в соответствии с либеральными тенденциями. Перед открытием иностранных репортеров отвели ночью на крыши и показали извилистые аллеи, ярко освещенные тысячами газовых фонарей. Центральная часть города ранее представляла собой путаницу улочек в поясе зеленых полей. Это облегчало задачу защиты города от турок или их современных коллег. Пригород находился вне защитной зоны. Едва ли это расположение подобало современному городу. Наконец был издан императорский указ, который разорвал замкнутый круг. Армия была вынуждена отказаться от своей земли, и вокруг старого города был создан большой бульвар, Рингштрассе (или просто Ринг, «Кольцо»), полный общественных зданий. Ринг и его триумфальный стиль стали символом новой Вены.

Зигмунд с отцом во время прогулок видели, как бульвар постепенно строится. Это был символ всего прогрессивного, и его широкие линии с равной эффектностью исчезали вдали при солнечном свете, снеге или дожде. Армия постаралась добиться своего хотя бы в том, чтобы ширина дороги была как можно больше. Это усложнило создание баррикад и дало возможность хорошо просматривать позиции врагов и осыпать их картечью.

Зигмунд, который в июне сдавал экзамены, тем не менее находил время и для посещения выставки. «Это выставка мира эстета, — пишет он Эмилю Флюсу, — сложный и ветреный мир, который во многом лепит своих собственных посетителей». На него произвели большое впечатление письма Авраама Линкольна, выставленные в факсимиле, и он читал их своим слушательницам-сестрам.

К середине июля он уже получил результаты экзаменов — выпускной аттестат с отличием. Он сдал письменно греческий, латынь и математику, а также сочинение на тему «Размышления о выборе профессии». Его мать была снова в Рознау, но он остался в Вене и в одиночестве гулял по холмам. «Мой отец против, — рассказывал он Зильберштейну, — и хотя я каждый день по часу мечтаю [о Рознау], я не могу в действительности намереваться сделать то, что он по серьезным причинам не одобряет». Не мог он и поехать в Англию, посетить которую впервые намеревался в этом году. Почему — он не говорил. О Гизеле в письмах ничего нет, кроме строчки, адресованной Эдуарду, где он утверждает, что отказался от «привязанности» к ней.

Эта история практически не оставила следа в биографии Фрейда, если не считать рассказа в «Покрывающих воспоминаниях» о пациенте, «человеке с университетским образованием», в котором Фрейд, так любивший самоанализ, изобразил как раз самого себя. Он сделал довольно общее заключение о том, что детские воспоминания изменяются силами подсознательного. Он предложил термин «покрывающие воспоминания» для ранних воспоминаний, которые — возможно, незаметно от человека — являются экраном для предшествующих или последующих событий, которые связаны через личные ассоциации с самим воспоминанием. Покрывающие воспоминания — это иллюзия, но за ней скрывается реальность.

В этой работе 1899 года покрывающие воспоминания — так называемого «образованного человека», то есть Фрейда — посвящены одуванчиковому лугу, где он с другим мальчиком крадет цветы у его сестры. Они выбрасывают свои собственные цветы и подбегают к крестьянке, которая угощает их ломтями незабываемо вкусного хлеба. Мы знаем, что этими детьми были сам Фрейд и его племянник Джон, девочка — это сестра Джона, Полина, а происходило все это во Фрейбурге.

С этим воспоминанием связано второе, о том, как герой рассказа посещает город своего детства. Это в действительности Фрейд, который в юношестве возвращается во Фрейбург. Как говорит «образованный человек», его семья уехала оттуда из-за «катастрофы» в делах. После отъезда он мечтал вернуться в ту же сельскую местность возле города, где он родился. В шестнадцать лет он возвращается туда же с друзьями и влюбляется пятнадцатилетнюю девочку. Это была Гизела Флюс, которой на самом деле было тринадцать. Когда она вернулась в школу, оставив изнемогающего от любовных томлений парня в доме своих родителей, тот «проводил долгие часы в одиноких прогулках по прекрасным лесам, которые я открыл заново и заполнил своими воздушными замками». Это были фантазии, начинавшиеся со слов «если бы». Вот если бы он остался там, где родился, вырос в деревне, стал торговцем, как отец, и женился на ней! После этого все желтое напоминало ему о желтом платье, которое она носила в тот день, когда он впервые ее увидел.

Приводится и еще один цикл воспоминаний, связанный с посещением «дяди» три года спустя. Этот «дядя» процветал в «далеком городе» — на самом деле это был сводный брат Фрейда Эммануил в Манчестере. Там он встретился с детьми, с которыми тогда играл на лугу. Фрейд, или «образованный человек», считал, что отец и сводный брат планировали, чтобы он «сменил невразумительный предмет приложения усилий на нечто более практичное», то есть на переезд в Манчестер и женитьбу на Полине.

Эти воспоминания сочетались друг с другом: желтые цветы, желтое платье Гизелы, хлеб во сне, который был так приятен на вкус, потому что олицетворял прелесть деревенской жизни с Гизелой, обмен цветов на хлеб, который выражал идею Якоба об отказе от эфемерных целей в пользу практических занятии. Воровство цветов у Полины — это дефлорация, ее или — поскольку прошлое и настоящее взаимозаменяемы — Гизелы, потому что именно это, как признает «образованный человек», он хотел сделать в юности. Любой мужчина считает привлекательным при мыслях о браке, — пишет Фрейд в виде диалога между собой и этим несуществующим пациентом, — именно первую брачную ночь. Разве он заботится о последствиях? Фантазия о «самой серьезной сексуальной агрессии» так груба, предполагает он, что была выражена в невинной сцене детских шалостей на цветочном лугу. Эта сцена наверняка происходила в действительности, но сохранилась в памяти лишь потому, что содержала в себе другие воспоминания.

За фактическим содержанием статьи можно увидеть биографические сведения, которые рассказывают нам о том, каким Фрейд был в юности, что он мечтал о женщинах и о том, что хотел бы сделать с ними. В этом нет ничего необычного для подростка, равно как и в смутных намеках на мастурбацию. Но этим подростком был Фрейд. Как психолог он стремился найти мотивы человеческого поведения в половых инстинктах. Это было смелым и прогрессивным шагом. Даже если Фрейд и немного преувеличил, его идеи помогли людям признать правду о самих себе, чем они и занимались на протяжении всего двадцатого века. Но когда Фрейд исследовал свою собственную сексуальность, он как бы отгораживался от «обычных» людей. Разрабатывая методы, ставшие основой психоанализа, он утверждал, что вопросы пола были замечены им в свое время лишь с большой неохотой, и люди безропотно приняли эту легенду.

Фрейд любил казаться строгим и непорочным, недоступным для обычных искушений. В этом было достаточно правды, чтобы это было правдоподобным. Он стремился быть воплощением благородного рационализма, но в нем всегда присутствовала тень более уязвимого человека. Этим вторым Фрейдом был, среди многих других образов, и юноша, который чувствовал себя неловко и неуверенно с женщинами. Если бы его характер позволил ему быть смелее с Гизелой и не быть «бессмысленным Гамлетом», трепещущим и бездействующим, возможно, секс не был бы для него причиной стольких тайных страданий. Без сомнения, насладившись одной-двумя Гизелами, он все равно создал бы психоанализ, потому что он видел смысл своей жизни в объяснении человеческой природы, но, возможно, система, построенная им, выглядела бы по-иному.

Глава 4. Анатомические изыскания

Осенью 1873 года Фрейд стал студентом Венского университета. Позже он говорил, что выбрал медицину из-за «некоего любопытства». Сначала он просто остановился на естественных науках, точно не зная, что из этого выйдет. Он говорил другу Эмилю Флюсу, что надеется «заглянуть в вековые тома природы и даже подслушать, как все в ней происходит». Его университетское образование стоило дорого, но он не спешил. Позже были и благотворительные стипендии, о которых Фрейд не говорил. В семнадцать лет у него был «довольно большой счет» в книжной лавке, который отцу приходилось оплачивать. Если в семье появлялись лишние деньги, все тратилось на него.

Письма Зильберштейну на втором курсе выявляют его неуверенность и беспокойство. Тогда, в январе 1875 года, он посещает лекции по анатомии, физиологии, зоологии, физике, математике и «дарвинизму».

Если о бедном обеспокоенном студенте-медике говорят, что у него свои мысли, это несправедливо. Он скорее капля жидкости, которую сложные механизмы перекачивают от одного лекционного зала в другой, и по законам механики он вынужден проходить этот путь с минимальным трением и минимальными временными затратами.

Он был «полуночником», учился с десяти вечера до двух ночи или позже. В феврале он сказал, что слишком много работал и несколько дней пропускал лекции, «вместо этого гуляя по улицам Вены и изучая массы». Добавил ли он слово «Вена» как литературный штрих, чтобы создать образ молодого ученого, одиноко и таинственно скитающегося по городу? К марту он посещал лекции по философии профессора Франца Брентано, бывшего священника, связанного с литературой, и решил, что ему нужна докторская степень по философии и зоологии. Он дополнил свой список дисциплин логикой и в апреле проинформировал Зильберштейна о том, что впервые испытывает «академическую радость… близость к чистейшим родникам науки».

К середине июня 1875 года, когда ему было уже девятнадцать, он собирался провести долгие каникулы дома, в Вене, с микроскопом и горой книг, занимаясь зоологией и гистологией. Эта картина учебного усердия две недели спустя была нарушена его собственным признанием: «Меня не зря упрекают, что я распыляю свои незначительные силы на совершенно разнородные предметы».

В конце того учебного года его манила другая жизнь в виде карьеры в бизнесе. Он собрался в Англию к Фрейдам, жившим в Манчестере (сведения об этом зашифрованы в «Покрывающих воспоминаниях»). Это решение было либо принято быстро, либо утаивалось от Зигмунда до последнего момента. В конце июня он все еще планировал учиться на каникулах, а к середине июля уже сообщил Зильберштейну, что уезжает.

Фрейд только намекнул, что Эммануил и его отец прочат его в бизнесмены, так что, возможно, на него не оказывали большого давления. Вероятно, что эту идею Эммануилу подбросил Якоб, таинственных денежных доходов которого едва хватало на сына: тому нужны были микроскопы, книги, плата за обучение, но становиться знаменитым врачом он не спешил. Возможно, Эммануил надеялся на то, что лишний смышленый паренек в деле будет способствовать его процветанию. Когда же он сам увидел зрелого Зигмунда, то понял, что ему нужно что-нибудь получше. Об этом можно прочитать в письме, которое он отсылает Якобу во время посещения Зигмунда. Его слова похожи на упрек:

Это великолепный образчик человека, и если бы я имел перо Диккенса, я бы сделал из него героя… Всем твоим описаниям грош цена. Только теперь, когда он у нас, мы видим, каков он на самом деле.

Это признание Эммануила и то, что он, скорее всего, поддерживал намерение Зигмунда продолжать образование, могут объяснить, почему Фрейд всю жизнь восхищался сводным братом: тот увидел то, чего не заметил Якоб.

Это посещение, продлившееся почти семь недель, не прибавило ему знаний по зоологии, но предоставило новый контекст для видения самого себя. Во время путешествия на побережье он провел несколько часов на пляже, собирая морских животных, выброшенных на берег волнами Ирландского моря. Маленькая девочка увидела у него в руках морскую звезду и спросила: «Она живая?» Он ответил: «Да, он живая». Эта грамматическая ошибка иностранца так смутила его, что приснилась ему двадцать пять лет спустя. В доме Эммануила в Ардвике, пригороде Манчестера, он жил вместе с Джоном, Полиной и их братом Сэмом, родившимся в Англии. Полина (как он сообщил Зильберштейну) оказалась «красива», Джон — «англичанин во всех отношениях, со знанием языков и техники, значительно превосходящим обычное образование бизнесмена». Оба его сводных брата были уважаемыми владельцами магазинов, хоть и не богатыми, а Филипп за три года до того женился на «умной и приятной женщине».

Англия для Зигмунда была вне всякой критики. Манчестер был городом иммигрантов, в который на протяжении всего девятнадцатого столетия съезжались немцы и евреи: наборщики, портные, простые рабочие, ростовщики, врачи. Этот задымленный рай очаровал Зигмунда. Перед ним появилась одна из дорог, которую он мог бы выбрать. По возвращении в Вену в сентябре он писал Зильберштейну при свете «этой ужасной и вредной для глаз керосиновой лампы» (в то время как в Англии любой нищий пользуется газом), что он «предпочел бы жить там, а не здесь, несмотря на дождь, туманы, пьянство и консерватизм». Благоприятный ветер мог бы занести его в Англию для «практической деятельности» после окончания учебы:

Если бы я хотел повлиять на большое количество людей, а не на малое число читателей или коллег-ученых, Англия была бы самым подходящим для этого местом… Уважаемый человек, пользующийся поддержкой прессы и богачей, мог бы совершать чудеса, избавляя людей от физических недугов, если бы в нем было достаточно стремления открыть новые терапевтические пути.

Наконец он видел перед собой возможный вариант будущего: занятия частной врачебной практикой среди торговцев и фабрикантов Северной Англии. Предложил ли ему это Эммануил в залитой газовым светом гостиной в Ардвике, подчеркнув, как репутация и солидные доходы могут сочетаться друг с другом и как хорошо было бы, чтобы новое поколение Фрейдов росло уже там? Но на этом все рассуждения закончились. Зигмунд снова взялся за изучение многочисленных дисциплин.

Гизела Флюс не сразу исчезла из его жизни. В сочельник 1874 года она была с сестрой в Вене. Очевидно, их принимали Фрейды. На следующий месяц две девушки брали уроки танцев, и Зигмунд упоминает о «удовольствии 'прикоснуться' к Гизеле, то, для чего у меня меньше поводов и возможностей». Вскоре после этого он советует Зильберштейну, как вести себя с шестнадцатилетней девушкой, которой тот заинтересовался. Он предостерегает его, говоря, что нельзя поощрять «безрассудную страсть» в представительницах пола, лишенного «врожденного этического стандарта. [Женщина] может поступать правильно лишь тогда, когда она не выходит за рамки привычного, подчиняясь тому, что общество считает правильным». Зигмунд принял популярную в то время идею врожденной аморальности женщины и считал сдержанность в половых вопросах хорошим поступком по отношению к женщинам. «Приучая бедняжек к лести и галантности, мы наносим им вред», — пылает он добродетельным негодованием. Но Гизела по-прежнему в его мыслях и, без сомнения, снах.

В начале октября, вскоре после возвращения из Манчестера, Зигмунд послал Зильберштейну стихотворение в форме «свадебной песни» по поводу того, что Ихтиозавра вышла замуж за человека по имени Розенцвейг. Это довольно странно, потому что она вышла замуж только шесть лет спустя (причем за некоего Поппера). В то время Гизеле было шестнадцать. Возможно, юный Гамлет хотел избавиться от мыслей о ней (и о молодых женщинах вообще, которые вызывали в нем сладострастные грезы) раз и навсегда и выбрал для этого форму сатирических стихов. Воображаемый Розенцвейг высмеивался как скряга, Гизела представала не очень умной, но хорошей хозяйкой («Ловко режет она селедку»). В черновом варианте стихотворения есть ироничные строки о его печальной судьбе и боли, разрывающей сердце, а также о цианиде, бритвенных лезвиях и револьверах. Зигмунд хотел продемонстрировать, как его сердце закаляется и становится неуязвимым для эротики. За иронией скрывались истинные чувства. Однако, по всей видимости, стихотворение помогло. Постскриптум к письму выразил его новое настроение языком, который вызвал бы улыбку у любого последователя Фрейда, если бы в то время уже был изобретен сексуальный символизм:

Теперь я похоронил магический жезл, способствовавший ее обучению, и пусть начнется новая эра, без тайных сил, без потребности в поэзии и фантазии!

Больше о Гизеле ничего не говорилось. Какие бы сны она ни вызывала, все это было забыто.

В марте следующего, 1876 года Фрейд снова отправился в путешествие, на этот раз связанное с его изучением зоологии. Он получил стипендию, которая позволила ему провести месяц в лаборатории в Триесте, на Адриатическом побережье. Впервые он попал на юг. В то время Триест принадлежал Австрии и служил главным морским портом империи, но по духу и происхождению этот город был итальянским.

Этот проект был организован Карлом Клаусом, профессором сравнительной анатомии университета, который в прошлом году учредил в Триесте небольшой институт для проведения зоологических экспериментов. Клаус, крупный авторитет в области гермафродитизма у низших животных, дал Фрейду задание исследовать половую жизнь угря, в частности, определить, есть ли у самца угря семенники, что науке еще не было известно.

Институт находился в маленьком доме с садом на побережье, «в пяти секундах от последней волны Адриатики», и Фрейд часами склонялся над останками угрей, а темно-синяя гавань блестела за окном. Каждый день, когда приходили рыбачьи лодки, зоологи спешили во двор, чтобы набрать полные корзины свежей морской живности. Фрейд с удовольствием препарировал акул и скатов, но главным предметом его поисков были самцы угря. «Все угри, которых я разрезаю, оказываются представительницами слабого пола», — пишет он Зильберштейну, отмечая, что с этой же проблемой столкнулся Аристотель, что и привело того к выводу, что угри не имеют самцов и рождаются из грязи.

Он очень подробно описывает Зильберштейну свой кабинет: наконец-то он стал настоящим ученым. Его рабочий стол расположен напротив окна, втором стол заполнен книгами, еще есть три стула, полки с двадцатью пробирками, микроскоп в левом углу рабочего стола, анатомическое блюдо справа, четыре карандаша и бумага для зарисовок посередине, а впереди целый ряд стеклянных сосудов и мисок с мелкими существами или частями более крупных в морской воде. Вокруг них инструменты, иглы, предметные стекла. На стол негде положить руку. Каждый день он сидел за ним с восьми до двенадцати и с часу до шести, занимаясь этой мясниковской наукой… руки вымазаны белой и красной кровью морских животных, перед глазами плавают cell detritus и не оставляют меня даже во сне. В моих мыслях только великие проблемы, связанные со словами «протоки», «семенники» и «яичники» — этими всемирно известными словами.

Он жил на улице, названной в честь итальянского святого, как и большинство остальных улиц города. Дух римского католицизма ощущался гораздо сильнее, чем в Вене. Он заметил мемориальную доску в соседнем городке, увековечившую память мэра шестнадцатого столетия, который «выгнал всех евреев и избавил город от грязи». Он заметил и женщин-южанок и один день находился под впечатлением от очарования этих стройных, высоких существ, которых потом описал Зильберштейну, их тонких лиц, темных бровей и маленьких пухлых верхних губ, делавших их «великолепными образчиками». Триест, как решил Фрейд, населен «итальянскими богинями». Но они вызывали в нем «чувство страха» и через день как будто исчезли. Теперь он замечал женщин с красивыми волосами, которые выпускали один локон над глазом — так причесывались «более сомнительные слои общества». Очевидно, богини оказались проститутками.