Глава 14. "Я" Фрейда

Процесс, который Фрейд назвал «самоанализом», начался в 1897 году и был описан в длинных письмах Флису. Изо дня в день Фрейд подробно рассказывал о своих воспоминаниях и снах, а впоследствии эти рассказы легли в основу книги «Толкование сновидений». Самоанализ не был простым открытием тайн «земного» Фрейда. Он продемонстрировал сложность психоанализа и произвольный характер выводов, к которым этот анализ приводит.

Первые намеки на самоанализ появляются весной и летом 1897 года. Как мы уже знаем, Фрейд в то время все больше сомневался в истинности своей теории совращения. До того как вместе со всей буржуазной Веной отправиться на отдых, он рассказал Флису о «невротическом моменте» с «сумеречными мыслями» и «прикрытыми сомнениями», который вызвал у него умственный ступор. «Никогда раньше я и не представлял себе такого интеллектуального паралича. Каждая строчка становится пыткой», — пишет он и добавляет: «Мне кажется, что я в каком-то коконе, и одному Богу известно, что за зверь выйдет из него на свет». Еще одно письмо, написанное вскоре после этого (7 июля), сообщает о «чем-то таящемся в самой глубине моего невроза», что «не дает мне продвигаться вперед в понимании неврозов».

Играла роль и потребность Фрейда понять свою сексуальную сущность. В мае он рассказал Флису о том, как ему снились «слишком теплые чувства» к своей девятилетней дочери. Он также сообщил ему об эротическом сне, в котором он поднимается по лестнице и видит женщину. Истоки этого сна находились в детстве, во Фрейбурге, а женщина была няней по имени Рези. Согласно символизму сновидений Фрейда (который в то время еще не был разработан), лестница означала соитие.

Фрейд рассказывал этот сон в нескольких версиях. В варианте, представленном Флису, он был полуодет, за ним следовала какая-то женщина, а он оцепенел и не мог пошевелиться, но чувствовал лишь сексуальное возбуждение и никакой тревоги. Этот сон был вызван его мыслями в тот вечер, когда он поднимался наверх после работы. На нем не было воротничка и галстука, и он опасался, что в таком виде его могут увидеть на лестнице соседи. Фрейд решил, что за этим сном скрывается «эксгибиционистское желание».

В версии, рассказанной в книге «Толкование сновидений», он шел вверх по лестнице, а служанка спускалась ему навстречу. В опубликованном варианте о сексуальном возбуждении умалчивается. Служанка была старше Фрейда и непривлекательна, а лестница находилась вовсе не на Берггассе, а в каком-то доме, куда он ходил каждый день, чтобы делать уколы пожилой даме. Фрейд обычно прочищал горло и сплевывал прямо на лестницу, потому что там не было плевательницы. Консьержка громко жаловалась, убирая за ним; ворчала и служанка старушки, потому что его туфли оставляли грязь на коврах (Фрейд как будто изо всех сил старается представить себя невоспитанным человеком). Сон с лестницей, заключил Фрейд, связан с остальными, посвященными няне, и за ним стояла именно она, «доисторическая старая няня», напоминая ему о соблюдении чистоты.

В этой версии он не говорит о том, что самоанализ показал, будто эта няня имела сексуальную значимость для его детского "я". Он рассказал об этом Флису, но больше никому, так что опубликованная версия этого сна — лишь часть правды.

«Много лет спустя он рассказал об этом сне еще больше своей пациентке, принцессе Марии Бонапарт. Фрейд сказал, что за плевками на лестнице крылось презрение к бедным людям, которые жили в этом здании. Поэтому он не плевал в свой носовой платок, „как воспитанный человек“. Ему не нравилась его работа, он стремился достичь большего, но был вынужден ходить в дома, где даже не было плевательницы.»

Теперь, когда Фрейд мог позволить себе более долгий отдых, на лето он уезжал из Вены. Практика не прекращалась, хотя была ограничена малым числом пациентов, которых он мог принять за неделю. Впрочем, они предположительно платили ему по пятнадцать флоринов в час; кроме того, иногда он давал консультации в других городах. В письмах к Флису он приводит свой годовой доход — сорок пять тысяч фунтов.

В середине июля 1897 года, все еще пребывая в сомнениях относительно теории совращения, он гуляет в окрестностях Зальцбурга вместе со свояченицей Минной, компания которой нравится ему все больше и больше. Потом Фрейд возвращается в Вену, чтобы позаботиться о памятнике на могиле отца, а после этого присоединяется к жене и детям в Аусзее, модном курортном и торговом городке, расположенном на высоте шестисот метров над уровнем моря, среди гор и озер Зальцкаммергута, в двухстах пятидесяти километрах от Вены. Бедекера свое время восхищали виды Аусзее, Фрейда — «чудесный лес» с папоротниками и грибами, где он мог бродить с детьми.

Летние грозы затопили железнодорожные пути и прервали на долгий период связь города с внешним миром. «Мрачные сомнения» о теории совращения не покидали Фрейда. Он надеялся, что Италия, куда он собирался после этого, его немного отвлечет. К концу августа он уже был с Мартой в Венеции.

В один «волшебный и прекрасный день» они стояли у окна своего номера и смотрели на голубой залив, куда должны были приплыть английские корабли. Марта, словно маленькая, восторженно закричала: «Смотри, английский корабль!» Воспоминание об этом стало частью его «вещего» сна год спустя.

В начале сентября — когда Марта никуда не смогла поехать из-за менструации, что Фрейд учел в своих планах, — он начал путешествие по Северной Италии с Александром и доктором Феликсом Гаттелом, нерадивым учеником, вероятно, посланным ему Флисом. Фрейд написал Флису, что ищет «напиток из воды Леты». Классическое прошлое Италии увлекало его. Фрейд всегда любил древности, и с годами его кабинет и приемная в Вене стали походить на жилище археолога, полное античных средиземноморских статуэток из камня и металла. Эту беспорядочную коллекцию сравнивают с миром бессознательного. Психология для Фрейда была чем-то вроде археологии событий в прошлом человека.

Отношение Фрейда к Италии осложнялось римским неврозом, который, как он считал, произошел от его детского поклонения перед семитом-Ганнибалом, приблизившимся к Риму, но так и не вошедшим в него. Фрейду-еврею Рим как столица католицизма был не менее враждебен. Фрейд хотел пойти дальше, чем Ганнибал, и все-таки оказаться в Риме, но это было не так просто.

Это нежелание было совершенно реальным. Особенность Фрейда заключалась в его чувствительности к психологическим нюансам: атмосфере городов, течению времени, снам и внутренним голосам. За чинным фасадом скрывался внутренний мир, полный ярких фантазий. Поездка в Рим (город античных памятников древности, которыми он восхищался) стала метафорой для описания других «страстных желаний».

В сентябре 1897 года Фрейд отправился из Венеции на юг, в Сиену. Он проезжал мимо озера Трасимено, где Ганнибал когда-то непредусмотрительно остановил свою армию, и озера Болсена, что дальше к юту. Фрейд уже подошел к Риму на шестьдесят километров ближе, чем Ганнибал, но дальше поехать не отважился. «Наконец, — писал он в Толковании сновидений — увидев Тибр, я с грустью повернул назад, будучи всего в семидесяти пяти километрах от Рима». Он отправился вместо этого на север и остановился в Перудже и Флоренции, менее символичных местах. Посещение Вечного города могло подождать до тех пор, пока ему не станет больше известно о самом себе.

Из Италии Фрейд сразу же поехал в Вену, и не прошло и суток, как он написал Флису о своем отказе от теории совращения. Римский невроз не лишил его способности сделать решительный шаг. Отказ от теории совращения означал начало более яркого периода самоанализа. К началу октября он погрузился в исследование своих снов, хотя рассказывал об этом только Флису. Няню он описывал другу как «некрасивую, старую, но умную женщину», которая была его «наставницей» в половых вопросах. Она не только рассказала ему о Боге и проклятии, но и привила высокое мнение о своих способностях, явившись «основоположницей» — чего, Фрейд не уточнил. Все это стало результатом анализа четырех ночей снов и ассоциаций. Фрейд утверждал, что если ему удастся справиться «со своей собственной истерией», за это он должен быть благодарен именно няне, потому что она «дала мне в таком юном возрасте умение жить и продолжать жить».

Фрейд ничего из этого не объяснил. Означая ли эпитет «старая» возраст женщины в восприятии ребенка? Была ли она его кормилицей? Что она делала в той комнате над кузницей, нам неизвестно, а возможно, было неизвестно и самому Фрейду. Возможно, она успокаивала плачущего мальчика, играя с его пенисом. Эти воспоминания не могли сохраниться в чистом виде, их нужно было восстанавливать.

Няня из сна «купала меня в красноватой воде, в которой она мылась до этого сама», рассказывал Фрейд Флису, имея в виду, что у женщины была менструация. Даже если это действительно так, едва ли в то время это могло быть сексуальным событием. Сон приснился Фрейду приблизительно во время очередной менструации Марты, происходившей всегда регулярно. Возможно, именно это стало причиной появления этого образа во сне. Фантазии порождали новые фантазии. Самоанализ в лучшем случае давал Фрейду неясные сведения о своей сексуальности в раннем детстве — или каждого маленького ребенка.

Он писал Флису, что еще до того, как ему исполнилось два с половиной года, в нем появились сексуальные чувства по отношению к матери, когда они ехали в поезде из Лейпцига в Вену и он увидел ее обнаженной. Точнее, он говорит это почти открытым текстом, описывая «путешествие… во время которого мы наверняка ночевали вместе и я, скорее всего, мог увидеть ее nudam (ты предполагал, что в аналогичном случае у твоего сына могут быть какие-то последствия, еще давно)». И снова это было не воспоминание, а предположение, догадка.

Фрейд видел сны и осмыслял их в свойственной для себя манере: а как еще он мог это делать? Он открыл в себе ревность и недоброжелательность по отношению к Юлиусу, брату, который родился, когда Зигмунду было семнадцать месяцев, и умершему через год. Юлиус и Джон (племянник на цветочном лугу) «определили… все невротическое и все интенсивно эмоциональное в моих отношениях со всеми друзьями», рассказал он Флису. Фрейд писал о Джоне в «Толковании сновидений» более осторожно:

…Мои теплые дружеские привязанности и враждебность к современникам брали начало в моих детских отношениях с племянником, который был на год старше меня. Он верховодил надо мной, а я быстро научился защищаться. Мы были неразлучными друзьями и в то же время, по словам старших, иногда дрались… Все мои друзья в каком-то смысле оказываются реинкарнациями этого первого образа… Моя эмоциональная жизнь всегда требовала от меня, чтобы у меня был близкий друг и ненавистный враг. Я всегда мог обеспечивать себя и тем я другим, и часто оказывалось, что идеальная ситуация детства воспроизводится с такой точностью, что у меня оказывались и друг, и враг в одном лице.

Йозеф Брейер оказался «другом и врагом»; вскоре к нему присоединился Флис, а позже и другие.

Фрейда волновало не абстрактное открытие истины, а ее открытие в области своего собственного личного опыта. «Я живу только для внутренней работы, — объясняет он Флису, который слушал его вполуха, поглощенный своими теориями, имеющими более научный вид. — Здесь до истоков прослеживаются многие печальные тайны жизни. Многие случаи, вызывавшие гордость, демонстрируют свое низкое происхождение». Были дни, когда Фрейд «ничего не понимал в сне, фантазии», но бывали и такие, когда «вспышка молнии… освещает мне прошлое, позволяя приготовиться к настоящему».

Его рассказы о чудесах своего внутреннего мира перемежаются ошибочными идеями о «периодичности». Когда самоанализ на три дня остановился, Фрейд пришел в недоумение, пока не понял, что то же самое было двадцать восемь дней назад, «из чего следует сделать вывод, что дни, неблагоприятные для работы, соответствуют женскому циклу». Он завидовал Флису, числа которого «гармонично сочетаются друг с другом».

Его собственная работа никак не шла. Мы не знаем, как к нему приходили идеи — в постели, во время прогулок по Рингштрассе или поздно вечером за рабочим столом, когда он сидел у себя внизу в клубах сигарного дыма, освещенного газовым рожком. «Я должен подождать, пока во мне не шевельнется идея и я не почувствую ее. И поэтому я часто целые дни провожу в мечтаниях». Ему нравилось сочинять афоризмы:

Счастье — это запоздалое исполнение очень старого желания. Именно поэтому богатство так мало радует В детстве мы мечтаем не о деньгах

Или:

Бессмертие, возмездие — все, что находится за пределами реальности, — отражение на него психического внутреннего [мира]. Meschugge? [Сумасшедший?] Психо-мифология.

Теория продолжала развиваться. Отказ от идеи совращения убил ее, но на смену пришла новая теория, которая, возможно, и вызвала это «ритуальное убийство». Первые намеки об этом встречаются в письме Флису в мае 1897 года, за четыре месяца до того, как Фрейд официально отказался от теории совращения. Фрейд замечает, что желание смерти родителей связано с неврозом и сыновья как будто желают смерти отцов, а дочери — матерей. Уже после отказа от теории совращения, в октябре, Фрейд признает, что самоанализ не дал ему практически никакой принципиально новой информации — за исключением одного факта:

Я обнаружил, и у себя тоже, то, что я был влюблен в мать и ревновал ее к отцу, и теперь я считаю это общим событием для всех людей в раннем детстве. Если это так, можно понять, почему на людей производит такое сильное впечатление история о царе Эдипе. Эта греческая легенда основана на желании, знакомом каждому по своим собственным чувствам. Все когда-то в мечтах хотели быть подобными Эдипу, и каждый сжимается от ужаса, видя, как в этой легенде мечта становится реальностью.

Фрейд продолжает рассуждения, переходя на образ Гамлета, истерика, который не может отомстить за отца, убив своего дядю («Так совесть делает из всех нас трусов»). Это нежелание Фрейд связывает со «смутными воспоминаниями о том, что он когда-то хотел совершить со своим собственным отцом то же самое из-за страсти к матери». Бессознательное Шекспира, предположил Фрейд, понимало бессознательное героя. «Совесть» Гамлета — не что иное, как скрытое чувство вины.

Фрейд рассказал обо всем этом в письме Флису 15 октября 1897 года. Три недели спустя он жалобно сообщает, что все еще ждет ответа. «Поскольку я еще не говорил об этом никому другому, представляя, как все будут озадачены, я бы хотел узнать твое мнение. В прошлом году ты отверг не одну мою идею, и не зря». Флис был авторитетом, а Фрейд — просителем.

Получила идея об Эдипе одобрение берлинского мудреца или нет, она так или иначе захватила воображение Фрейда. С самого начала в ней прослеживалась связь с детской сексуальностью. Вскоре Фрейд стал делиться с Флисом мыслями о детских фантазиях, которые ведут к мастурбации, «главном наркотике» человечества, замещаемом алкоголем, морфием или табаком. Когда фантазии, сопровождающие мастурбацию, подавляются, их скрытое присутствие в бессознательном порождает невроз.

Полная теория развития полового поведения еще не была разработана Фрейдом. Всеобъемлющее любопытство детей по отношению к запахам и экскрементам, а также своим гениталиям делает их (как уже приходило в голову Фрейду) похожими на маленьких животных, припавших носами к земле, живущих в примитивном мире, из которого нужно было вырасти — хотя и не всегда, — чтобы стать настоящими людьми на двух ногах.