IX. ДОНЬЯ РОЗАРИЯ

В продолжение всего переезда между Позо и гасиендой Дель-Венадо оба всадника, которым против их воли пришлось стать неразлучными, изредка обменивались расплывчатыми фразами.

Кучильо не отказался от своих планов, но старался скрыть их под личиной добродушия, которую отлично умел надевать на себя, когда хотел. Он старался прочесть, что творилось в душе Тибурсио, но тот был настороже и отвечал очень осторожно, надеясь в свою очередь разгадать бандита: воспоминание о том, что убийца Арельяно был ранен в левую ногу, не покидало его, и ему хотелось непременно выяснить этот вопрос в отношении Кучильо.

Однако тот уклонялся от вопросов Тибурсио с дипломатической легкостью, и, таким образом, разговор их не клеился, как ни изворачивались тот и другой, чтобы вывести на чистую воду друг друга; видимо, их способности оказались равны, а потому победить не удалось ни тому, ни другому.

Результатом такого дипломатического обмена мыслей было то, что взаимное недоверие возросло еще сильнее, и оба всадника чувствовали друг в друге смертельного врага.

Кучильо еще более утвердился в своем намерении избавиться от Тибурсио как можно скорее, без каких-либо предварительных приготовлений; одно лишнее убийство ничуть не смущало его сговорчивую совесть. Тибурсио же, более порядочный и щепетильный, хотя и помнил клятву, данную им приемной матери, но откладывал выполнение ее до того времени, когда для него не оставалось бы более сомнений в личности убийцы. Само собой разумеется, что свою месть он намеревался выполнить в честном открытом поединке.

Тибурсио был, кроме того, поглощен и другими мыслями: с каждым шагом он все более приближался к той, которая стала предметом его страстных мечтаний. Сердце человека устроено так, что ему кажется легким достижение того, к чему он не особенно стремится, но там, где сосредоточиваются все его помыслы и весь интерес жизни, он видит перед собой непреодолимые препятствия. Отсюда проистекают геройские подвиги, на которые человек решается ради достижения объекта своей страсти.

Во время переезда у Тибурсио улеглось экзальтированное состояние, он ясно осознавал теперь всю иллюзорность своих ночных грез, но во всяком случае решил выяснить в тот же вечер, на что мог хотя бы надеяться.

В то время, когда благодаря счастливой случайности Тибурсио встретил сеньориту Розарию в чаще лесов в сопровождении отца и слуг, и ему удалось вывести их на дорогу, он не подозревал, что предмет его обожания — дочь известного богача дона Августина де Пена. Двух дней, проведенных в обществе молодой девушки, оказалось достаточно для того чтобы заронить в его сердце искру любви, разгоревшуюся затем в бурное пламя; в то время он еще убаюкивал себя сладкими мечтами о возможности обладания своей красавицей. Узнав же, кто она, он понял тщетность своих надежд и разделявшую их громадную разницу в общественном положении.

Таким образом, когда он сделался обладателем тайны золотых россыпей, то охватившая его радость проистекала не от обладания богатством: он видел в нем только средство к достижению руки доньи Розарии.

Тибурсио был идеалистом в душе, и соблюдение собственных выгод было далеко не в его характере. К несчастью, теперь у него не оставалось более сомнений в том, что не он один знал о местонахождении золотой долины.

Среди терзавших сомнений, его вдруг озарила мысль, что экспедиция дона Эстебана отправляется за его сокровищем, а следовательно, среди участников ее должен находиться тот, кому известна его тайна, — убийца Маркоса Арельяно. Уклончивые ответы Кучильо, его приметы, сходные с теми, которые он узнал от приемной матери, хромающая на левую ногу лошадь, похожая на лошадь убийцы, — все это давало пищу его пока еще смутным подозрениям. Однако то были только подозрения, и следовало еще убедиться в их достоверности.

Помимо этого вопроса, его мучили и другие сомнения. Какой прием окажет ему Розарита, ему, бездомному бродяге, без семьи и крова, участнику какой-то таинственной экспедиции, состоящей из неизвестных авантюристов, руководимых алчностью к золоту?

Измученный неутешительными размышлениями, с грустью подъехал он вместе с другими участниками экспедиции к ограде гасиенды Дель-Венадо. Все ворота были открыты, и дон Августин вышел сам навстречу гостям.

Это был человек средних лет, полный сил, с загорелым лицом, выражавшим прямоту и энергию, свойственную людям, живущим среди опасностей. Он был одет в легкую куртку, наброшенную на тончайшую вышитую белую рубашку, сквозь которую просвечивала смуглая кожа, и принял своих гостей с непринужденностью и простотой, свойственной испанцам, но вместе с тем с некоторой почтительностью по отношению к дону Эстебану и сенатору; прием же, оказанный им Тибурсио, был так дружествен и тепел, что мог послужить добрым предзнаменованием для несчастного влюбленного.

Все сошли с лошадей и последовали за хозяином в дом, кроме Кучильо, оставшегося на дворе из уважения к своему начальнику и ради своей лошади, которую он сам хотел поставить в конюшню. Затем он присоединился к двум своим товарищам, занявшим отдельную комнату. Тибурсио вошел в гостиную вслед за доном Эстебаном и сенатором, он был бледен, и сердце его усиленно билось.

Все потемнело в глазах Тибурсио при входе в этот зал. Прямо перед ним сидела та, при сравнении с которою бледнела всякая красота. Цвет ее прелестных губок был ярче цвета гранатов, в изобилии стоявших на столах, а ее щечки пылали ярче роз. На голове девушки было наброшено кружевное розовое ребозо[35], через которое сквозили блестящие черные косы, обвивавшие кругом ее очаровательную головку. Узкий шарф закрывал ее плечи, подчеркивая изящность бюста, пышные контуры которого рельефно вырисовывались благодаря перетягивавшему стройную фигуру яркому кушаку. Руки ослепительной белизны поражали безукоризненной красотой своих форм.

Она встретила Тибурсио с приветливой улыбкой, хотя и не без некоторой снисходительности.

Тибурсио невольно вздохнул при мысли, что его заставила явиться сюда смерть матери, да и прием, оказанный ему молодой девушкой, был далек от сердечности прежних встреч. Он бросил грустный взгляд на свой поношенный костюм, составлявший резкий контраст с изящной одеждой испанца и сенатора.

Пока дон Эстебан со свойственной ему изысканной вежливостью беседовал с хозяином, сенатор пожирал глазами его прекрасную дочь и выражал ей свое восхищение вычурными комплиментами, впрочем, последние казались просто-таки топорными в сравнении с лестными замечаниями, сделанными в адрес красавицы сеньором де Аречизой, в каждом слове которого чувствовалась утонченность светского человека.

Молодая девушка принимала эту дань восхищения далеко не с той высокомерной улыбкой, с какой она обращалась к Тибурсио. Бедный влюбленный с отчаянием и завистью следил за непринужденной беседой своих соперников, внимание которых разрумянило щечки Розариты, заставляло блестеть ее глазки и волноваться грудь.

Она, казалось, испытывала наивную радость деревенской кокетки, выслушивающей комплименты важного сеньора с сознанием, что они вполне ею заслужены.

Дон Эстебан легко читал на выразительном лице Тибурсио волновавшие его чувства и невольно сравнивал его мужественную красоту с заурядной наружностью сенатора; брови испанца сдвигались при мысли, что его планы могут расстроиться вследствие появление этого неожиданного соперника, и глаза загорались мрачным огнем.

Мало-помалу он перестал принимать участие в разговоре и погрузился в глубокую думу.

На прелестное личико Розариты также набежала грустная тень, и только дон Августин и сенатор продолжали весело беседовать, вполне довольные друг другом. В эту минуту в залу вошел в сопровождении Барахи Кучильо, чтобы выразить свое почтение хозяину. Их прибытие произвело маленькое замешательство, которым Тибурсио воспользовался, чтобы подойти к донье Розарии.

— Я готов отдать жизнь, сеньорита, — проговорил он тихим умоляющим голосом, — за несколько минут разговора с вами наедине! Мне необходимо сообщить очень важные новости!

Девушка с удивлением взглянула на молодого человека, хотя прежние дружеские отношения и свобода мексиканских нравов могли до некоторой степени извинить его смелость. Розарита сделала пренебрежительное движение губками и промолчала. Тибурсио умоляюще смотрел на нее, и красавица, казалось, смилостивилась; она задумалась всего на несколько мгновений и затем быстро приняла решение.

— Сегодня в десять вечера я жду вас возле окна своей комнаты.

В эту минуту, когда слова красавицы донеслись, как дивная мелодия, до слуха Тибурсио, в гостиную вошел слуга и доложил, что ужин подан. Все поднялись и перешли в столовую.

Посреди столовой стоял громадный роскошно сервированный стол, ярко освещенный колеблющимся от ночного ветерка пламенем свечей в высоких хрустальных подсвечниках, сверкало старинное массивное серебро. Стол ломился от бесчисленного количества кушаний, которые всем, кроме дона Эстебана, показались идеалом совершенства кулинарного искусства, — но меню было составлено так странно, что всякому европейцу показалось бы профанацией гастрономии.

На одном конце стола поместились дон Августин, его дочь, дон Эстебан, сенатор и капеллан гасиенды. Тибурсио, Ороче, Педро Диас и Кучильо уселись на другом конце. Капеллан прочел Benedicite[36]. Голос его напомнил бедному сироте об его недавней тяжелой утрате, которую ему удалось на некоторое время забыть под влиянием новых впечатлений. Снова воображение перенесло его в бедную хижину, где тот же голос небрежно бормотал над умирающей отходные молитвы; теперь этот голос звучал торжественно и медленно в честь собравшихся почетных гостей.

Ужин прошел шумно и весело. В основном обсуждали предстоящую экспедицию, которой все желали успеха и пили за здоровье ее руководителя. Под конец ужина принесли громадные стеклянные кубки с водой, которые по очереди обошли всех присутствующих, и каждый должен был выпить несколько глотков.

— Прежде чем нам разойтись, господа, — воскликнул хозяин, — имею честь пригласить вас завтра утром на охоту за мустангами!

Все гости изъявили полное согласие, со счастливой уверенностью, свойственной сытно поужинавшим людям, что будущее находится в их власти.

Что касается Тибурсио, то он едва касался подаваемых ему блюд: ревность мучила его. Он с ненавистью наблюдал за доном Эстебаном, который осыпал Розариту любезностями и весь ужин не переставал ухаживать за ней. Испанец тоже наблюдал за Тибурсио, внушавшим ему некоторые сомнения. Когда все встали из-за стола, Тибурсио поспешил в отведенную ему комнату.

Вскоре все успокоилось, даже слуги разошлись по своим каморкам, и огромное здание, которое еще недавно оглашалось веселыми голосами и смехом, погрузилось в невозмутимую тишину, как будто все обитатели его заснули крепким сном.

Однако такое предположение оказалось далеким от истины.

X. ВЕЧЕР НА ГАСИЕНДЕ

Пройдя в свою комнату, Тибурсио с нетерпением начал ожидать назначенного ему Розарией часа свидания. Он присел к открытому окну и вперил рассеянный взор в открывшуюся перед ним картину. Луна освещала ярким светом дорогу, которая казалась длинной белой лентой, пересекающей равнину и теряющейся в темноте леса. Глубокое спокойствие воцарилось в природе, и только легкий ночной ветерок шевелил серебристую листву вершин деревьев. Это был час, когда лесные обитатели чувствуют себя вполне владыками леса и выходят из своих логовищ. Изредка раздавался глухой рев быка, чующего приближение ночных хищников, и затем все снова смолкало; лишь из глубины гасиенды долетали грустные звуки мандолины, которые только одни и нарушали ночную тишь.

Час этот располагал как к любовным мечтаниям, так и к серьезным размышлениям; те и другие теснились в голове Тибурсио. Как у всех людей, выросших в одиночестве, в душе у него сохранился большой запас мечтательности, соединенной с энергией и деятельностью, вследствие постоянно окружавших его опасностей. Настоящее его положение требовало от него участия и тех и других сил души. Юноша чувствовал, что любви его грозит удар; холодность Розариты служила к тому предвестием, кроме того, инстинкт предупреждал его, что он окружен врагами.

От таких грустных размышлений Тибурсио отвлекло одно обстоятельство: он неожиданно заметил под сводами леса свет, казавшийся слабым благодаря сиянию луны; свет дрожал, пробиваясь между колеблемой ветром листвой, но оставался на одном месте; следовательно, это был разведенный какими-нибудь путниками костер.

«Так близко от гасиенды! — подумал Тибурсио. — Что бы это значило? Раз эти люди не пришли сюда попросить приюта на ночь, значит, у них есть веские причины на то. А может, это неизвестные друзья, которых небо посылает тому, кто в них нуждается? Те, кто находится со мной под одной кровлей, Кучильо, дон Эстебан и этот самонадеянный сенатор — скорее мои враги. Почему бы этим людям, предпочитающим небесный свод всякой другой кровле, не оказаться моими друзьями?»

Однако время шло, и назначенный Розаритой час приближался. Тибурсио закутался в сарапе[37], прицепил к кушаку нож — единственное оставшееся у него оружие, и приготовился тихонько выскользнуть из комнаты, бросив последний взгляд на мерцающий в лесу огонек. Сердце его усиленно билось, он чувствовал странное волнение: ведь через несколько минут должна была решиться его участь. Он крадучись пересек темный патио[38] и вышел в сад, где находился занимаемый Розаритой отдельный флигель.

Пока Тибурсио томился в ожидании свидания, в апартаментах дона Эстебана происходила весьма занятная и важная беседа.

За весь вечер дону Эстебану так и не удалось переговорить с владельцем гасиенды, которого постоянно отвлекали хозяйские обязанности. Испанец хотел только сообщить дону Августину в кратких словах условия своего договора с Кучильо. При упоминании о золотых россыпях дон Августин не сумел скрыть своего разочарования, но ввиду невозможности тотчас продолжать разговор, попросил испанца отложить его до вечера.

Де Аречиза выждал, пока все разошлись по своим комнатам, потом, взяв сенатора под руку, подвел к окну и указал на усеянный яркими звездами небесный свод.

— Посмотрите, — проговорил он, — созвездие Возничего уже склоняется к востоку. Рядом с ним едва виднеется маленькая мерцающая звездочка. Это — эмблема вашей звезды, бледной и незаметной в настоящее время, но которая сразу может сделаться ярче всех звезд этого созвездия!

— Что мне необходимо предпринять для этого, сеньор Аречиза?

— Это вы узнаете сегодня вечером! Может быть, уже недалеко то время, когда вы сделаетесь будущим владельцем этой гасиенды благодаря союзу с красавицей, которая получит ее в наследство. Подождите меня в моей комнате. Мне предстоит решительное объяснение с доном Августином, и я тотчас поспешу сообщить вам его результат!

С этими словами дон Эстебан отпустил сенатора, сердце которого замирало от страха и надежды, а сам поспешил в комнату владельца гасиенды.

Мы уже говорили, что дон Августин оказал своему гостю самый радушный прием. Но в его обращении с испанцем при гостях было менее почтительности, чем теперь, когда они остались наедине.

Со своей стороны, дон Эстебан принимал оказываемое ему уважение как нечто должное; он как будто снисходил к богатому владельцу гасиенды, тогда как тот выказывал ему во всем исключительный почет, так что отношения их напоминали времена сюзеренов и вассалов.

Дон Августин согласился сесть только после долгих настояний, почти приказаний испанца, небрежно развалившегося в кресле, что, впрочем, очень шло к его величественной осанке.

Владелец гасиенды терпеливо выжидал, когда его гость прервет молчание.

— Как вы нашли вашего будущего зятя? — спросил де Аречиза. — Ведь вы никогда раньше не видели его?

— Никогда, — кивнул дон Августин, — но если бы он еще менее был одарен природой, то и это не послужило бы препятствием нашим планам!

— Я это знаю; впрочем, надо признать, что во всяком олухе есть известная доля изысканности, а тем более в особе сенатора, члена знаменитого конгресса в Ариспе! — добавил испанец с легким оттенком презрения. — Затруднение не в том; все зависит от того, придется ли он по вкусу вашей дочери!

— Моя дочь поступит согласно моей воле! — отвечал дон Августин.

— Даже если ее сердце не свободно?

— Сердце Розариты свободно, дон Эстебан! — возразил дон Августин. — Да и как могло быть иначе, когда ее детство и юность протекли в здешней глуши?!

— А этот молодой человек в лохмотьях, по имени Тибурсио Арельяно, которого вы, кажется, давно знаете? Он любит вашу дочь!..

— Я это знаю с сегодняшнего утра!

— Если вы узнали о его любви всего несколько часов тому назад, то чувство доньи Розарии ни в каком случае не могло ускользнуть от вашего внимания!..

— По правде говоря, — улыбнулся дон Августин, — я скорее сумею отыскать след индейца, сумею прочесть на его бесстрастном лице самые сокровенные мысли, чем разгадаю девичье сердце. Но, повторяю, я имею полное основание думать, что сердце Розариты вполне свободно от всякого чувства, даже в прошлом. Однако имеется более серьезное препятствие к предполагаемому браку, а также и к вашей экспедиции в глубь страны.

Тут дон Августин передал испанцу те сведения, которые узнал утром от своего капеллана относительно тайны, завещанной Тибурсио его приемной матерью.

Мы умолчим пока о том впечатлении, какое произвело это известие на дона Эстебана.

Разговор между доном Августином и испанцем продолжался очень долго; содержание его мы узнаем позже, а пока снова вернемся к сенатору, ожидающему возвращения сеньора де Аречизы в его комнаты с бьющимся от волнения сердцем. Комната, отведенная дону Себастьяну, считалась, конечно, самой роскошной в доме, но меблировка ее была в высшей степени проста, почти бедна, поскольку мебельное производство штата Сонора тогда находилось фактически в зачаточном состоянии.

Мы застаем в этой комнате дона Эстебана и Трогадуроса. Развалившись на плетеном канапе[39], испанец спокойно наблюдал за сенатором, который бегал по комнате в сильном волнении.

— Так как же вы нашли дочь нашего хозяина, дон Винсенто? — спросил дон Эстебан, видимо, забавляясь нетерпением своего протеже. — Разве я преувеличил ее красоту?

— О друг мой! — воскликнул сенатор, сопровождая свои слова выразительными жестами. — Действительность превзошла все мои ожидания. Она — настоящий ангел! Даже на моей родине, которая славится красотою женщин, донья Розария прослыла бы первой красавицей!

— Притом самой богатой красавицей! — добавил испанец, улыбаясь.

— Кто бы мог подумать, что в этой глуши скрывается истинный перл?! Столько грации, свежести, молодости не должно пропадать втуне! Она достойна занять место на самой выдающейся жизненной сцене!

— При дворе короля, например! — небрежно вставил Аречиза.

— О дон Эстебан! — воскликнул сенатор. — Не терзайте меня долее неизвестностью! Станет ли божественная донья Розария моей женой?

— Конечно, отец уже дал мне слово. Через две недели вы можете сделаться супругом его дочери!

— О как сладко слышать ваши слова!

— Вскоре вы сделаетесь богачом!

— Это вовсе не портит дела!

— Затем вы превратитесь в именитого сеньора!

— О черт побери! Да это восхитительно! Сеньор Аречиза, вы низвергаете на меня щедрый поток благодеяний. Конец стоит начала! Это воистину волшебный сон! — воскликнул сенатор, не помня себя от восторга и продолжая бегать по комнате.

— Постарайтесь, чтобы сон обратился побыстрее в действительность! — возразил дон Эстебан.

— Разве это так к спеху? — спросил сенатор, останавливаясь перед испанцем.

— Что за вопрос?!. Разве может быть излишней поспешность там, где дело касается счастья?

Трогадурос сделался задумчив; невольное недоверие закрадывалось ему в сердце и отравляло его радость. Он проговорил смущенным и озабоченным тоном:

— Я готов был жениться, признаюсь вам, ради богатства на какой-нибудь уродливой наследнице, где уродство в какой-то мере искупалось бы ее состоянием. Теперь я поражен неожиданной красотой моей будущей невесты!

— Может быть, вы недовольны этим?

— О нет, но нежданное счастье пугает меня. Мне кажется, что за этой блестящей перспективой от меня скрывается тяжелое разочарование, какое именно — я не могу теперь отгадать!

— О человеческое сердце! — удивился дон Эстебан. — Я не ожидал такого возражения с вашей стороны! Вам предлагают счастливую будущность, а вы впадаете в какое-то непонятное недоверие. О бедный Деспильфаро! — смеясь, продолжал испанец. — Я вас считал гораздо дальновиднее, мой милый!..

— В самом деле, — снова начал сенатор, восхищаясь своей проницательностью, — почему вы уступаете другим этот перл красоты, не говоря уже о ее богатстве, когда вы сами…

— Когда я сам мог бы на ней жениться?! Но что поделаешь, у меня нет склонности к браку. В прежнее время, как и все, я готов был совершить эту традиционную неосторожность, но со мной случилась история, которая встречается довольно часто: моя возлюбленная вышла замуж за другого! Я, правда, очень быстро утешился, но… А как вы думаете, кто я? — вдруг спросил он.

— Кто вы? Да не кто иной, полагаю, как знатный испанский сеньор Эстебан де Аречиза!

— Вот это делает честь вашей проницательности! Итак, я просил руку доньи Розарии для знаменитого сенатора Трогадурос-и-Деспильфаро, а потому уже ни в каком случае не могу занять его место!

— Но почему же вы ранее не попросили ее руки для себя?

— Почему? А потому, что если бы донья Розария была еще втрое прекраснее и богаче, то во всяком случае она для меня не достаточно богата и прекрасна!

Деспильфаро подскочил от удивления.

— Да кто же вы, позвольте спросить, чтобы пренебрегать подобной партией?

— Не кто иной, как вы сами сказали, как сеньор дон Эстебан де Аречиза! — спокойно сказал испанец.

Сенатор три раза молча прошелся по комнате, собираясь с мыслями. Однако недоверие все еще не покидало его.

— Во всем этом есть что-то такое, — проговорил он наконец, — чего я не могу себе объяснить, а чего я не могу себе объяснить, того и не понимаю!

— Что ж, логично! — насмешливо кивнул дон Эстебан. — Неужели я ошибся на ваш счет, милейший мой? Я оказал вам честь, предполагая, что вы стоите выше некоторых предрассудков, но, кажется, ошибался. Положим, если бы в прошлом доньи Розарии было нечто такое… такое, одним словом, что пришлось бы начисто отбросить некоторые предрассудки, женившись на ней, неужели миллионное приданое и миллион радужных надежд в придачу не имели бы никакого значения в ваших глазах? — продолжал он, как бы желая испытать нравственную стойкость человека или, вернее, силу и пригодность орудия, из которого он рассчитывал извлечь личную выгоду, так как в руках дона Эстебана сенатор являлся всего лишь простой вещью.

Деспильфаро упорно молчал.

— Я жду ответа! — снова начал дон Эстебан, которому замешательство его собеседника доставляло явное удовольствие.

— Вы в самом деле жестоки, дон Эстебан! Вы любите припереть людей к стенке. Я, я… Карамба! Это такой затруднительный вопрос…

Дон Эстебан прервал эту несвязную речь; замешательство сенатора было для него достаточно ясным ответом на вопрос. Ироническая улыбка мелькнула на губах испанца, и, перейдя затем сразу на серьезный тон, он сказал:

— Послушайте, сеньор Трогадурос, с моей стороны было бы недостойно продолжать шутку, в которой замешана честь женщины! Прошлое доньи Розарии так же чисто, как ее чело!..

Сенатор вздохнул с облегчением.

— Во-первых, — снова начал дон Эстебан, — я требую к себе полного, неограниченного доверия; и потому я первый подам и вам пример также полной откровенности: успех великого дела, которое я предпринял, зависит от этого. Узнайте же прежде всего, кто я таков. Де Аречиза — вымышленное имя; что же касается моего настоящего титула, который принадлежит мне с детства, то я дал клятву, что ни одна женщина в мире, даже такая, которая была бы прекраснее и богаче доньи Розарии, не разделит его со мной. Неужели же теперь, когда на моих висках уже пробивается седина, я изменю этой клятве, от которой зависит весь мой успех в будущем?! В большинстве случаев женщина служит препятствием к достижению цели, а донья Розария, являющаяся для вас ступенью для восхождения к лучшему будущему, служит в этом отношении редким исключением!..

Во время этого разговора дон Эстебан встал и теперь ходил по комнате с взволнованным видом, почти не обращая внимания на своего собеседника, с лица которого еще не вполне исчезло выражение недоверия.

— Вы хотите более точных объяснений? — снова начал испанец. — Извольте, я дам вам их!

С этими словами дон Эстебан подошел к окну и запер его, чтобы ничто из их разговора не могло сделаться достоянием чужих ушей, потом пригласил сенатора сесть, а сам встал перед ним. Трогадурос смотрел на него с любопытством, но вскоре не выдержал и опустил глаза перед огненными взорами испанца.

Дон Эстебан точно преобразился и стал, казалось, выше и грознее.

— Я хочу сообщить вам тайну, от которой у вас захватит дух!

Сенатор вздрогнул.

— Когда дьявол поставил Сына Человеческого на вершину высокой горы и показал ему оттуда все царства земные, обещая ему дать их все, если тот, падши, поклонится ему, то он предлагал владыке неба и земли немногим более того, что я намерен дать сенатору Ариспы; как дьявол-искуситель, я положу к вашим ногам почести, могущество и богатство, если вы согласитесь со всеми моими условиями. Внимайте же моим словам да смотрите, чтобы у вас не помутилось сознание и не замерло от волнения сердце!

XI. ЗАМЫСЛЫ ДОНА ЭСТЕБАНА

Торжественность такого вступления и величественный вид дона Эстебана поразили сенатора так сильно, что было мгновение, когда он искренне пожалел о том, что зашел слишком далеко в своих честолюбивых притязаниях; даже миллионное приданое, розовые губки и черные глазки доньи Розариты потеряли на некоторое время для него свое очарование.

— Двадцать лет тому назад, — продолжал испанец, — была минута, когда я едва не ошибся в своем призвании; мне показалось, что я, подобно всем, создан для радостей семейного очага, для тех сентиментальных чувств, которыми томится почти всякое молодое сердце. Это была не более чем иллюзия, и случай скоро доказал мне, что я жестоко ошибался сам в себе. Моей единственной страстью стало честолюбие, а потому, естественно, я постарался удовлетворить его, что мне легко удалось: почести щедро посыпались на меня со всех сторон! Я приобрел право оставаться с покрытой головой в присутствии самого короля Испании, став кавалером ордена Святого Иакова. Я во время придворных церемоний носил белую мантию и красную шпагу этого ордена, причем обет безбрачия не считался для меня обязательным! Вскоре наравне с членами королевской фамилии я принял титул Кавалера Великого Креста, затем получил один за другим ордена Святого Фердинанда, Золотого Руна и Калатравы. Все подобные отличия, которые возбуждали всеобщую зависть, служили для меня только ничтожным утешением!

Это перечисление, произведенное без намека на чванство, а скорее с оттенком пренебрежения, совершенно покорило сенатора, который смотрел на своего собеседника взором, выражающим почтительное восхищение. Между тем дон Эстебан продолжал:

— Богатство не замедлило явиться ко мне вслед за почестями. Пожалованные мне королем различные земли и, кроме того, состояние, доставшееся мне от предков, сделало меня одним из первых богачей Испании. Казалось, мне ничего не оставалось более желать, а я все-таки чувствовал себя неудовлетворенным. Благодаря своим усилиям, я из простого, незнатного дворянина вскоре был пожалован титулом графа Вильмара, маркиза де Казараль, а затем сделан герцогом д'Арманда!

— О, ваше герцогское высочество! — почтительно прошептал Деспильфаро. — Позвольте мне… но я, право…

— Я еще не окончил, — перебил его испанец, — когда я выскажу вам все, вы перестанете сомневаться! Если бы вы не высказали мне оскорбительного недоверия, то я навсегда остался бы для вас тайным агентом испанского принца, удостоенным его особого доверия, вы продолжали бы считать меня просто доном Эстебаном де Аречизой, но для меня важно, чтобы ваше недоверие ко мне вполне рассеялось, а для этого я еще сообщу вам цель, которую преследую в настоящее время, и посвящу в мои самые сокровенные тайны.

Испанец сделал короткую паузу, словно собираясь с мыслями, а Трогадурос продолжал сидеть неподвижно в почтительном молчании.

— Я сказал вам сейчас, что в продолжение двадцати лет я искал радостей честолюбия ради удовлетворения этого чувства. Это не вполне так! Эти двадцать лет я употребил на то, чтобы заглушить одно кошмарное воспоминание. Были минуты, когда среди треволнений моей бурной жизни я надеялся, что достиг своей цели, что прошлое утратило наконец свою власть надо мною. Я так был исключительно занят этим, что почести и богатства явились ко мне почти помимо моих стараний. Таким образом, я все-таки преследовал двойную цель: удовлетворить свое честолюбие и заставить себя забыть один день из своей жизни… Да, случались минуты, когда я думал, что между моим прошлым и мной легла непреодолимая бездна; я находился в то время на высоте своего величия, осыпанный милостями одного принца, которому служил преградой к достижению престола только слабый болезненный ребенок.