XXIV. ВЫЛАЗКА

В прериях и пустынях Дальнего Запада Северной Америки три вещи необходимы человеку как воздух: сердце, недоступное чувству страха, добрый и надежный скакун и, наконец, хорошее ружье.

Непоколебимое мужество, каким, к примеру, обладали наши охотники, порой компенсирует отсутствие лошадей, но без ружья человек, даже с самым мужественным сердцем, становится беспомощной игрушкой любых случайностей: и голод, и хищные животные, и каприз любого индейца могут во всякое время принести ему гибель.

При виде своего ружья, этого верного защитника его и товарища стольких лет, так часто грохотавшего в его руке от темных лесов Канады и до Туманных гор, а теперь вырванного у него из рук и валявшегося там, на песке, сердце старого охотника сжалось невыразимой болью, как при виде бездыханного трупа дорогого друга. Ведь для канадца эта утрата была не только утратой его силы и жизни, но также силы и жизни его приемного сына. И суровый ветеран пустыни почувствовал, как жгучая слеза навернулась на его ресницы.

— Теперь вас осталось двое на этой скале, — сказал он. — Старый Розбуа уже не в счет, — добавил он, делая над собою страшное усилие, чтобы не выказать слабости. — Теперь я как ребенок, всецело зависящий от милости своих врагов. Фабиан, сын мой, у тебя нет более отца, способного защищать и оберегать тебя от опасности!

И старик впал в глубокое и мрачное молчание, точно побежденный индеец.

Его друзья тоже молчали: и тот и другой сознавали, какое несчастье поразило их всех. Попытаться вернуть себе оружие, которое, благодаря удару в него двух пуль, могло быть совершенно попорчено, было безрассудством, способным привести к самым плачевным последствиям: это значило быть разом окруженным неприятелем, численность которого была совершенно не известна охотникам. Мало того, это значило фактически отдаться живыми в руки индейцев, тогда как здесь, на вершине пирамиды, у них оставался все же лучший сравнительно исход, чем плен и мучительная смерть от рук индейцев: мгновенная гибель на дне бездны.

— Я понимаю тебя, Розбуа, — воскликнул Хосе, поймав взгляд канадца, устремленный на блестящую поверхность воды, исчезавшей в темной бездне. — Но, черт возьми! Мы еще не дошли до этого! Ты — лучший стрелок, чем я, и моя винтовка найдет себе лучшее применение в твоих руках!

С этими словами Хосе передвинул по земле свое оружие к Красному Карабину.

— Пока у нас троих останется хоть одно ружье, оно будет вашим, отец! — добавил Фабиан.

— Нет, нет, благодарю вас, друзья мои, я отклоняю ваше предложение, — проговорил канадец, — так как, видимо, несчастье преследует меня! — И он отодвинул от себя винтовку испанца, придвинув ее обратно. — Но, благодарение Богу, — продолжал старый лесной бродяга, в душе которого мгновенное уныние и пришибленность мало-помалу уступали место одному из тех приступов гнева, какие порой находили на гиганта, — у меня есть еще мой нож, которым я могу пропороть брюхо каждому, кто посмеет сунуться сюда! Да и руки достаточно еще сильны, чтобы задушить врага или разбить ему череп о скалы!

Но Хосе не брал своей винтовки.

— Ну, что же, ты, ублюдок метис, и ты, отребье белой расы, и вы, бродячие краснокожие шакалы, — осмелитесь ли вы выйти из своей берлоги и показаться мне? — воскликнул канадец, уступая порыву овладевшего им бешенства и обращаясь одновременно и к Кровавой Руке, и к Смешанной Крови, и ко всем их союзникам. — Нас только двое здесь, ибо что представляет из себя охотник без оружия…

Могучий удар грома заглушил голос Красного Карабина, но, очевидно, его вызов был услышан неприятелями. Другой индеец, следуя почти тем же путем, как и первый, пробрался к зеленой изгороди Золотой долины, но только он так тщательно скрывался, что видны были лишь лоб и глаза да красные тесемки, украшавшие его прическу.

— Вот он, паршивый метис! — воскликнул Хосе и, не сводя глаз с отличительных примет, по которым, действительно, можно было узнать сына Кровавой Руки, стал нашаривать свое ружье.

Но Розбуа опередил испанца: движимый чувством клокотавшей в его груди ненависти, подобно раскаленной лаве вулкана, и чувствуя, что наступила минута блистательно отомстить проклятому полукровке, жизнь которого, как ему казалось, была теперь в его руках, канадец, не долго думая, схватил винтовку Хосе и нацелился в своего врага.

Занимая то же самое положение, как и индеец, незнакомец не старался изменить его и уйти подальше или отойти в сторону, — и Красный Карабин, чтобы попасть в него, был принужден стрелять точно так же, как в первый раз. Убитый наповал неприятель упал по ту сторону изгороди, но и на этот раз два одновременных выстрела слились с выстрелом Красного Карабина.

— Проклятие! — вскрикнул он голосом, полным отчаяния и раскатившимся точно гром, и, вскочив на ноги, с яростью бросил в сторону убитого врага отныне уже бесполезное ложе ружья, оставшееся у него в руках. Такова была сила колосса, что стволы отделились от ложа и были снесены вторичным двойным выстрелом, а ложе и приклад остались у него в руке.

— Пусть черти возьмут твою душу при жизни, гнусный ублюдок! — выкрикнул канадец, потрясая кулаком.

Раскатистый хохот раздался со стороны скал, и невредимый метис показался над грудой из буйволовых шкур с распущенными и развевающимися по ветру волосами, с лицом, дышащим злорадством; показался и спустя мгновение исчез.

Индеец, только что покончивший свои расчеты с жизнью, прибегнул к ловкой хитрости, чтобы возбудить в большей мере ненависть охотников: он заимствовал головной убор метиса, и обман этот вполне удался.

— Орел Снежных Гор — настоящая сова при дневном свете: глаза его не умеют отличить лица вождя от лица простого воина! — насмешливо прокричал Эль-Метисо уже из-за прикрытия.

— Это — роковой для нас человек, Хосе! Отныне между нами война не на жизнь, а на смерть! — воскликнул Розбуа. — И как ни беспредельны эти прерии, они уже не в состоянии вместить нас обоих, двоим нам в мире тесно!

Отодвинувшись на прежнее место, канадец помолчал, горестно качая головой, и пробормотал сквозь зубы:

— Горе тому, изрек Господь, кто в моих руках сделается бичом гнева моего и жезлом справедливости моей! Друзья, Всевышний, избравший нас орудием своей кары, сломил орудие, служившее для этой цели, сломил силу в наших руках! На все Божья воля.

— Я и сам начинаю так думать, — откликнулся испанец. — Однако клянусь памятью моей матушки, если Господь сохранит мне жизнь, я еще послужу десницей его гнева и воткну кинжал по самую рукоять в сердце этого подонка!

И небо как будто приняло эту клятву: внезапно водворилась полнейшая тьма, громадные яркие молнии стали заливать почти черное небо целым морем пламени и света, от одного края горизонта до другого, наконец, подобно грохоту стопушечной батареи, открывшей огонь из всех орудий разом, разразился страшный удар грома. И горы, и долина вторили жалобным эхом грозному голосу бури, раздавшемуся среди этих беспредельных равнин, точно в открытом океане.

Призрачные вспышки молний озаряли мертвенным светом неподвижно стоящих охотников. Постигшая друзей неудача не сокрушила их мужества, а лишь на время заменила их неукротимую волю покорностью воле судеб и ввергла в мрачные раздумья.

Красный Карабин при мысли об участи Фабиана уныло склонил голову на грудь и, казалось, был совершенно подавлен. Его буйный гнев и негодование сменились в нем ощущением унижения старого опытного солдата, которого обезоружил в схватке безусый рекрут. Что же касается Фабиана, то он сохранил то спокойное равновесие души, какое в подобных случаях свойственно человеку, для которого жизнь не то что в тягость, но, во всяком случае, довольно обременительный груз.

— Фабиан, сын мой! — грустно проговорил канадец. — Я слишком рассчитывал на свои силы, на свою опытность. Но к чему привела эта опытность и эта сила, на которую так полагался я и которой так гордился! Я своей неосторожностью погубил вас обоих! Фабиан, сын мой, и верный мой товарищ Хосе, простите ли вы меня?

— Об этом мы поговорим после, — ответил бывший микелет. — Оружие разбилось в твоих руках, точно так же, как оно разбилось бы и в моих, вот и все! Но неужели ты уверен, что нам теперь уже ничего более не остается, как ныть и жаловаться на судьбу, подобно обиженным женщинам, или покорно ждать смерти, подобно смертельно раненым бизонам?

— И какого же ответа ты ждешь от охотника, к которому теперь безнаказанно может подойти лань и лизать его ладони?

— Рано отчаиваться, — решительно заявил Хосе, к которому уже успело вернуться все его мужество. — Нам необходимо во что бы то ни стало бежать отсюда еще до наступления ночи. Но прежде мы сделаем вылазку против осаждающих. Фабиан подстрахует нас в случае надобности своими выстрелами. Такого рода отчаянные попытки, как правило, удаются! Там, под плитами, притаились четыре мерзавца, которых нам необходимо отправить на тот свет. День почти так же темен, как и самая темная ночь, и нас будет двое против четырех: этого более чем достаточно!

Затем, обращаясь к Фабиану, который, по-видимому, одобрял этот смелый план, испанец прибавил:

— Вы же, не переставая наблюдать за тем, что делается там, на скалах, и не выходя из-под прикрытия, старайтесь также следить за теми мерзавцами, что засели в своих норах в долине. Если последние заметят нас и если хоть один из них шевельнется или тронется с места, сейчас же стреляйте, иначе… Все остальное уже будет наше дело. Не так ли, Розбуа, ведь это и твое мнение тоже? Ну, так в путь! Когда мы обделаем это дельце, дон Фабиан, я вернусь за вами, и мы улизнем, так что они и моргнуть не успеют!

Канадец с готовностью согласился на предложение, которое нравилось ему своей смелостью и рискованностью и вместе с тем, благодаря темноте, казалось вполне осуществимым.

И эти двое людей, которые несколько минут назад почти пригнулись к земле, как дубы под влиянием налетевшего урагана, теперь готовы были воспрянуть и снова гордо встретить бурю прямые, гордые и несокрушимые, как раньше.

Бросив испытующий взгляд в долину, наши друзья убедились, что там решительно ничто не изменилось. Тогда оба охотника, взяв свои ножи в зубы, ползком спустились с площадки пирамиды так быстро и проворно, что Фабиан, полагавший, что они еще не успели доползти до края площадки, внезапно увидел их бегущими, пригнувшись вдоль зарослей тростников на берегу озера.

Фабиан, более заинтересованный каждым движением своих отважных товарищей и более озабоченный их безопасностью в случае беды, чем своей личной, напряженно следил за ними, забывая о неприятеле, остававшемся по ту сторону пирамиды, на скалистом гребне.

Каменные плиты там в долине по-прежнему оставались неподвижны, как настоящие могильные плиты над прахом умерших. Обнадеженный безусловной тишиной и спокойствием с этой стороны, Фабиан стал уже следить с меньшей тревогой за движениями канадца и испанца.

Но вот они оба остановились, очевидно, совещались между собой еще раз. Затем он увидел, как они вошли в густую заросль тростников на берегу озера и совершенно скрылись из вида. Ветер, неистово бушевавший вокруг, так сильно раскачивал тростником, что движение их при проходе двух смельчаков не могло возбудить подозрения индейцев. Избавившись от необходимости следить за своими друзьями, ставшими совершенно невидимыми для всех, благодаря густоте заросли и темноте, успокоенный Фабиан вернулся на свой прежний пост на противоположном краю площадки. И слава Богу! Еще минута, и, быть может, было бы уже поздно!

Но для того чтобы не прерывать последовательного хода рассказа повествованием двух одновременно случившихся фактов, мы предварительно займемся исключительно старым лесным бродягой и его верным другом.

Скрывшись из глаз Фабиана в чаще прибрежных тростников, они снова приостановились на минуту. Они, конечно, ничего не могли видеть сквозь густую поросль тростников, перевитых водорослями, но знали, что Фабиан с вершины пирамиды мог видеть почти всю долину.

— Если через минуту или две мы не услышим выстрела Фабиана, — шепнул канадец, — то это несомненный признак, что индейцы не заметили, как мы спускались с откоса. Тогда, выждав немного здесь, мы направимся каждый к крайней из плит в конце и начале этой сторожевой линии. Все четыре плиты, под которыми эти краснокожие дуралеи сидят в засаде, расположены почти на одинаковом расстоянии друг от друга и все вытянуты в одну линию. Ты прирежешь первого, а я придушу крайнего; тогда, поверь, с двумя остающимися мы управимся без лишних хлопот!

— О, и я так думаю, карамба! — кивнул Хосе.

План этот был прост и крайне рискован. В продолжение нескольких минут, пока огненные змеи молний прорезывали темное небо во всех направлениях, освещая чащу тростников, как кружевную ткань, наши охотники ежеминутно ожидали услышать выстрел с пирамиды.

Они изнывали от нетерпения, а к этому нервному возбуждению, вызываемому напряженным состоянием вследствие грозящей им ежеминутно опасности, для Красного Карабина присоединялась еще озабоченность и нечто вроде упреков совести по отношению к Фабиану, которого они оставили там одного перед лицом другой, не менее грозной опасности, уйти от которой он даже будет не в состоянии!

За все это время, когда его возлюбленный сын, как его называл канадец, был возвращен ему, крепкий и сильный юноша при каждом случае выказывал свое мужество и присутствие духа, ничем не уступавшие его собственным, но лесной бродяга упорно продолжал видеть в нем того же белокурого ребенка, слабое беззащитное существо, некогда нуждавшееся в его постоянном покровительстве, его нежной заботе и ласке.

Розбуа вздрагивал от опасения, что вот-вот до его слуха донесется отчаянный крик Фабиана, молящего о помощи.

В долине слышались между тем какие-то странные звуки. Ветер завывал и свистел как-то зловеще, точно вся пустыня заунывно стонала и плакала.

— Пора, — решил Красный Карабин. — Ведь Фабиан остался один… Пойдем, Хосе!.. Ты знаешь, что делать… первого и последнего!..

Тростники закачались, зашевелились… Точно два бенгальских тигра, кинувшихся из густых джунглей на свою добычу, без рева, но столь же быстро и бесшумно, сильным прыжком оба охотника выскочили на равнину.

С удивительным чутьем дикарей каждый из них устремился прямо на заранее намеченного им врага.

В этот момент раздался знакомый звук карабина Фабиана, — и старый канадец содрогнулся, но останавливаться или раздумывать было некогда. Кроме того, раздался только один его выстрел, следовательно, ему еще не грозила слишком большая опасность, а здесь необходимо было как можно скорее покончить с неприятелем.

Рассчитывая на свою необычайную физическую силу, в тот момент, когда индеец собирался вылезти в узкую щель, оставленную им на случай отступления, Красный Карабин толкнул что было мочи плиту ногой, опрокинул ее и придавил наполовину просунувшегося было индейца, затем рывком приподнял плиту и со всей силы снова обрушил ее на несчастного, так что тот даже и не пикнул. Все это было делом считанных секунд, после чего охотник опрометью ринулся ко второму противнику.

Хосе действовал иначе: он навалился на плиту всем телом и в оставленное отверстие просунул руку, вооруженную охотничьим ножом, которым он поспешно и со всей силы нанес несколько ударов, затем, приподняв плиту, прикончил врага и присоединился к Красному Карабину.

Два бездыханных трупа лежали теперь под плитами, но два других сильных и ловких индейца выскочили из своих укрытий и, растерявшись в первый момент, не знали, что им предпринять, схватиться ли с врагом, или бежать.

— Задави скорее вон ту гадину, пока она еще не успела зашипеть! — крикнул Красный Карабин в тот миг, когда один из индейцев отскочил назад и схватился за лук, тогда как другой ринулся на Хосе. Враги сошлись и схватились с одинаковой силой, но с далеко неодинаковым успехом.

Опрокинутый навзничь индеец грузно ударился о землю и, ошеломленный на мгновение, не успел подняться, как Хосе накинулся на него. Апач всего с секунду отбивался и затем остался недвижим.

Тем временем Красный Карабин пригнулся, чтобы увернуться от летящей в него стрелы, а когда выпрямился, то индеец был уже далеко. Опасения охотника сбылись: змея успела зашипеть, вопль индейца огласил окрестность.

— Живо, живо, Хосе, обратно на пирамиду! — крикнул Розбуа.

И оба бегом бросились по означенному направлению.

Фабиан не оставался и десяти минут один, так проворно исполнили его друзья свою трудную и опасную задачу.

В ту минуту, когда они, цепляясь за кусты и едва переводя дух, взбирались на крутой скат холма, служившего подножием пирамиде, мертвая тишина, царившая на ее вершине, сковала их сердца предчувствием беды.

— Фабиан, Фабиан! — кричал канадец, не помня себя от отчаяния, тогда как его сильные, мускулистые ноги явно отказывались служить ему и подгибались. — Фабиан, сын мой! — снова позвал он голосом, полным невыразимой тревоги.

Но только буйный ветер, завывавший в ветвях громадных пихт на площадке пирамиды, ответил на призыв канадца.

XXV. ФАБИАН

В то время, когда Фабиан внимательно следил за каждым малейшим движением своих спутников, третий обреченный на гибель индеец с большими предосторожностями пробирался вдоль зеленой ограды Золотой долины. То был Вздох Ветерка. Полученные им от метиса инструкции были строги и точны. Так как недоверие охотников было теперь уже возбуждено, то индеец, чтобы не выдать столь мудро придуманного плана, так прекрасно оправдывавшего до настоящего момента возлагаемые на него надежды, должен был соблюдать крайнюю осторожность, чтоб незамеченным добраться до подножия пирамиды.

На пути своем, за прикрытием густой живой изгороди из хлопчатника и ив, Вздох Ветерка не должен был подвигаться далее определенной границы, а остановиться /а том месте, где ни один из охотников не мог бы попасть в него иначе, как выставив голову и руку наружу.

Теперь метис начал подсчитывать свои потери с некоторым беспокойством: не считая Барахи и тех трех индейцев, которых Хосе и канадец заставили навсегда замолчать, о чем в данный момент еще не знал метис, из одиннадцати воинов, явившихся с ним сюда, пятеро уже выбыли из строя; Вздоху Ветерка предстояло погибнуть шестым.

Метис хотел, чтобы он стал, по крайней мере, последней жертвой и чтобы она принесла делу существенную пользу. Он и не подозревал, что на вершине пирамиды остался всего один осажденный. Напротив, Эль-Метисо был вполне уверен, что ни один из охотников не решится подвергнуть себя неприятельским выстрелам. Действительно, во всех этих пограничных войнах, где приходится прокрадываться, как хищник, и подползать, подобно змее, чтобы не подставлять лба под неприятельские пули, и не выступать открыто вперед, как бы ни казалась соблазнительна возможность открыто поразить врага; где приходится наносить смерть и раны без того даже, чтобы кто-нибудь мог видеть то дуло, которое шлет ему смерть или увечье, — хитрость и осторожность являются основными принципами стратегии.