XXII. ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР, ПОЖИНАЕТ БУРЮ

Пять индейцев — так как за исключением тех четверых, что засели в долине по ту сторону озера, и двоих, которые, благодаря выстрелам охотников, выбыли из строя, их оставалось всего пятеро, — сняв с себя свои головные уборы из перьев и развевающиеся по ветру плащи из бизоньих шкур, обнаженные по пояс, лежали за кустами. Глаза их горели ненасытным чувством мести, между тем как сами они жадно следили сквозь ветки кустарника за малейшим движением неприятеля.

Перед ними возвышалась индейская могила с ее зловещими украшениями и скалистыми зубцами, сквозь расщелины которых ничего не было видно. Только ветерок шевелил несколькими высокими сухими былинками на самой вершине возвышенности, где затаились трое белых охотников. Могучие ветви пихт медленно качались над ними. Ни малейших признаков присутствия здесь человека не было, тем не менее апачи знали, что при малейшей неосторожности с их стороны с этой на вид пустынной площадки тотчас же вспыхнет огонек, несущий смерть.

А старый ренегат и Эль-Метисо, сидя немного поодаль с своими длинными, тяжелыми ружьями, курили индейские трубки из красной глины и время от времени мрачно и зловеще поглядывали на бледного и встревоженного Бараху.

К ужасу, внушаемому ему этими головорезами, примешивался еще и страх того, что они обнаружат россыпь и уличат его во лжи. Бараха видел, как последний индеец, сраженный пулей старого лесного бродяги, упал в Золотую долину, и содрогался при мысли, что апач, в конвульсиях мучительной агонии, может разметать прикрывавшие сокровища ветви и, таким образом, обнаружит сверкающую поверхность россыпи.

Он знал, что пока его тайна не раскрыта, он находится в относительной безопасности, как необходимый союзник; но стоило метису обнаружить обман, он без колебаний с особым злорадством возвратит индейцам их пленника как ненужную безделицу.

Таким образом, несчастный трепетал одновременно и за свою жизнь, и за свои сокровища.

— Послушай, бледнолицый, — сказал наконец метис с присущей индейцам гордостью, — Кровавая Рука и я намерены во что бы то ни стало захватить этих наглых охотников, чтобы потом насладиться их муками. Само собою разумеется, нас привлекает охраняемое ими сокровище, только предупреждаю, что если ты обманул нас, то поймешь, что те страшные пытки, которым подвергнутся эти три охотника, будут благодатной утренней росой в сравнении с теми муками, которые я заставлю тебя претерпеть, я сам лично!

— А вдруг, — пролепетал голосом, полным невыразимой душевной муки, несчастный Бараха, все нервы которого напряглись при одном воспоминании о грозившей ему участи, — благодаря какой-нибудь случайности, эти сокровища находятся не там наверху, что, если я ошибся!..

Кровавая Рука не понял слов мексиканца, и глаза его сверкнули бешенством. Мгновенно он отцепил свой громадный охотничий нож.

— Дьявольщина! — прорычал он глухим, сдавленным голосом. — Так ты признаешься, что нагло обманул нас? И золота не существует?

— Заткнись, продавец индейских скальпов! — рявкнул метис. — Старость помрачила твой разум: человек этот вовсе не говорит, что золота не существует! Да и какое тебе дело до этого золота?! — добавил он. — Кто тебе сказал, что я соглашусь разделить его с тобой?!

— А-а, — бешено захрипел ренегат, — ты не желаешь делиться со мной, сын индейской волчицы! Ну, так…

И они обменялись такими злобными взглядами, будто схватка, о которой Хосе недавно рассказывал Фабиану, снова была готова вспыхнуть между ними.

— Дьявол с тобой! — процедил сквозь стиснутые зубы метис, умевший обуздывать дикие порывы своего родителя. — Если заслужишь, так и быть, кину тебе несколько костей. Но учти, львиная доля — моя!

Американец в ответ прорычал что-то неразборчивое и примолк. Эль-Метисо докурил трубку, выбил о камень пепел, встал и потянулся, как потягивается ягуар после пробуждения при первых признаках приближения сумерек.

— Пора кончать с этим делом, — снова обернулся он к отцу, который после только что готовой разразиться бури весь как-то сник и впал в апатию. — Интересно бы знать, возбудила ли у наших доблестных союзничков гибель их краснокожих братьев чувство мести, или, наоборот, устрашила их?

— Так или иначе, они будут добиваться того, чтобы заполучить пленных живыми, — откликнулся американец. — И ты знаешь это не хуже меня. А кто скажет, когда нам это удастся. Время не терпит, пристрелить всех троих к чертовой матери без рассусоливаний, и чем скорее, тем лучше!

— Даже так? — усмехнулся Эль-Метисо. — Воистину жажда золота ослепляет тебя, старина! Впрочем, мысль недурна, но как выманить хитрых лисиц из их норы, чтобы побыстрее прикончить?

С минуту Кровавая Рука усиленно размышлял, но придумать ничего путного не смог и лишь пожал плечами.

— Как видишь, с ними не так-то просто управиться, тем более без помощи союзничков. Вот почему не стоит допытываться, продолжают ли апачи упорствовать в своем намерении привести Черной Птице охотников живыми. Лично я предпочел бы иметь ничтожную крупицу золота взамен всей крови, что струится в их жилах.

— Не иначе Эль-Метисо нынче в благодушном настроении! Редкий случай, что и говорить, — съязвил американец. — Сам разбирайся со своими краснокожими друзьями как знаешь, однако не мешкай!

Эль-Метисо тронул за плечо лежащего неподалеку Серну. Тот обернулся и в упор посмотрел на бандита. Во взгляде индейца сквозило не то мрачное недоверие, не то злобное недовольство, а скорее всего, и то и другое вместе.

— Что хочет Эль-Метисо от краснокожего, который скорбит о своих погибших братьях? — угрюмо спросил апач.

— Он хочет знать, как захватить белолицых живьем? Их руки красны от крови отважных соплеменников Серны. Облако сомнений туманит ум Эль-Метисо, и он не видит иного средства, кроме как убить всех троих.

— Нет, такое средство есть, — уверенно возразил краснокожий. — Мы начнем жарить мясо лани, и его запах коснется ноздрей охотников. Что они почувствуют там, на вершине скалы, когда голод, как незваный гость, сядет между ними?

— Серна мудр, но когда это случится? Ведь неизвестно, каковы их запасы. Возможно, апачам придется ждать несколько дней и ночей.

— Что ж, они подождут! — флегматично заявил Серна. — Их дни не сосчитаны.

— Зато сосчитаны дни Эль-Метисо и Кровавой Руки! Время им дорого: дела ждут их по ту сторону этих гор, и они не могут оставаться здесь дольше, чем до следующего солнца. Не знает ли Серна другого, лучшего средства, чем голод?

— Мой брат сам должен найти другое средство, так как к качествам краснокожего он присоединяет еще тонкий, изобретательный ум белого, для которого нет ничего невозможного. Эль-Метисо обещал нам это, а у него только одни слова.

— У Серны, — заметил хитрый метис, — также есть лишь слова; он сказал, что согласен пожертвовать своей жизнью и жизнью своих соплеменников, лишь бы завладеть тремя белыми охотниками.

— Да, Серна сказал это! — с достоинством подтвердил индеец.

Эль-Метисо сделал вид, будто призадумался, хотя все обдумал и взвесил заранее. Он опасался было, что наткнется на одну хвастливую кичливость, и был приятно удивлен, встретив в краснокожем спокойное мужество, полное достоинства. Мысль о том, что для удовлетворения его корыстных целей должна пролиться исключительно только кровь краснокожих, его только радовала.

— Теперь мой ум ясен, как безоблачное небо, и глаза мои видят ясно трех белых охотников в руках моих краснокожих братьев, — проговорил он. — Но трое из воинов из числа апачей не увидят их, ибо смерть наложит, может быть, на них свою печать!

— Эль-Метисо, ум которого так проницателен, не должен был допускать убийства еще других воинов! — сказал индеец тоном упрека.

— Эль-Метисо не повелевает своим умом: он ждет вдохновения свыше. Я теперь говорю еще раз, что еще три воина должны сложить здесь свои кости!

— Что из того?! Человек для того и рождается, чтобы умереть! — с геройской простотой ответил индеец. — Кто из нас не должен более увидеть родных вигвамов?

— Это решит судьба! — ответил метис.

— Хорошо, так не будем же терять времени, не то Черная Птица скажет, что его воины слишком долго не смогли решиться умереть!

Затем Серна сообщил соплеменникам о намерениях метиса, и все с большей или меньшей готовностью, но все без исключения приняли опасное предложение Эль-Метисо.

Теперь оставалось ознакомиться с планом метиса. План этот, благодаря ловкости Кровавой Руки и Смешанной Крови и беспримерному мужеству и геройству их союзников, оказывался легко исполним; чуть позже он станет известен читателю, и тогда он сам будет иметь возможность судить о нем, а пока мы скажем только, что, изложив его, метис театрально оперся на свою двустволку, как бы желая вызвать взрыв радости со стороны дикарей. И действительно, крики и вой удовлетворенного чувства мести послышались в ответ на последние слова Эль-Метисо.

Индейцы кинули жребий, кому из доблестных воинов суждено идти на смерть.

Страсть ко всякого рода игре, даже самой рискованной, гораздо более развита среди диких племен Америки, чем это вообще привыкли думать. Страсть эта иногда бывает в них до того велика, что, несмотря на общеизвестное пристрастие индейцев к охоте на диких зверей или бледнолицых, краснокожие, увлекаясь игрой, порой ставят ее даже выше своих кровавых потех.

Не раз случалось, когда воины, притаившиеся в засаде, чтобы подстеречь неприятеля, пропускали его или даже допускали застать себя врасплох в пылу увлечения игрой в костяшки, наиболее распространенной и излюбленной игрой индейцев. Этой игре и решено было предоставить указать тех трех воинов, на которых, по словам метиса, должна была наложить свою руку смерть.

Фатализм индейцев нисколько не уступает фатализму восточных народов, и смерть лишь в очень редких случаях пугает их; в этой совершенно своеобразной расе трусость и малодушие являются совершенно исключительными явлениями.

На этот раз случай был особенно важный, а в таких случаях индейцы всегда выказывают особый стоицизм. Кроме того, они находились в присутствии одного белого (метиса индейцы не считали принадлежащим к их расе) и потому старались быть тверды духом и невозмутимо спокойны, приступая к такому страшному делу.

Сидя на земле, скрестивши ноги, со своими смертоносными двустволками на коленях, Кровавая Рука и метис собирались решать роковой вопрос: кому пасть жертвой в предстоящем деле.

Первым решил испытать свою судьбу Серна. Он потряс костяшки в сложенных ладонях и бросил их на песок. Глаза его с видимым напряжением следили за движением костяшек, но ни один мускул лица не дрогнул.

— Двадцать четыре! — объявил метис, сосчитав очки на костяшках, тогда как Кровавая Рука — лучший грамотей из всей компании, записал эту цифру концом прутика на песке.

За невозможностью пригласить на жеребьевку тех четырех индейцев, которые сидели в засаде на берегу озера, не подвергнув их верной и бесполезной смерти, они не удостоились кидать жребий.

За Серной подошел другой воин. Он едва-едва тряхнул костяшки и, не глядя, с полнейшим безучастием бросил их на песок.

— Семь! — воскликнул Эль-Метисо.

— Наши воины будут оплакивать смерть Несокрушимой Скалы! — проговорил индеец в виде последнего напутствия. — Они скажут, что он был смел и мужествен!

На каждой из семи костяшек выпало всего по одному очку: меньшей цифры нельзя было и выбросить, и участь его не подлежала ни малейшему сомнению, но индеец усилием железной воли сумел сдержать свое сильно бьющееся сердце, которому уже недолго оставалось биться.

В то время, когда этот благородный воин, который был так бесспорно вычеркнут из списка живых, с таким удивительным мужеством сохранял, по-видимому, полнейшее безучастие и равнодушие к своей ужасной участи, слепой случай решал судьбу остальных краснокожих.

Все они, до последнего, кидали жребий с безмолвной важностью, причем каждый старался не уступить другому в стоицизме.

А оба пирата пустыни с особым наслаждением любовались этим надрывающим душу зрелищем, как некогда римляне наслаждались кровавыми боями в цирке.

Теперь очередь была уже за последним из индейцев; ему одному оставалось еще испытать свое счастье на жизнь и смерть. Третий воин выкинул девятнадцать, четвертый — семнадцать очков.

Конечно, нельзя было полагать, чтобы у него рука была такая же несчастная, как и у Несокрушимой Скалы, но, с другой стороны, ему трудно было рассчитывать на большее число, чем двадцать четыре, девятнадцать и семнадцать. Сознавая это, несмотря на все свои усилия, молодой апач не мог удержать нервной дрожи, пробежавшей по всем его членам при мысли, что его жизнь должна сейчас прерваться. При виде этого американец угрюмо нахмурил брови, метис презрительно скривил губы, а индейцы глухим ропотом выразили свое негодование.

Молодой воин, уже готовый бросить костяшки, вдруг придержал их на минутку в руке.

— В вигваме Вздоха Ветерка, — сказал он, как бы желая оправдать свою мимолетную слабость, — его ждет молодая женщина, которая в ней всего только девять лун, и сын воина, который сегодня видит третий восход солнца!

И молодой индеец бросил костяшки.

— Одиннадцать! — торжественно воскликнул старый пират, которому казалось диким любить жену или ребенка.

— Горе и голод войдут в вигвам Вздоха Ветерка! — прибавил молодой воин тихим, мелодичным голосом, которому он был обязан своим именем. Он отошел в сторону и печально сел поодаль от своих товарищей.

Эль-Метисо бросил на отца торжествующий взгляд, в котором ясно читалось самомнение и чувство превосходства, на который старый ренегат ответил злобной ухмылкой.

Он был доволен, почти счастлив, потому что знал, что вскоре на его глазах прольется кровь.

Согласно плану метиса, каждая такая человеческая жертва должна была следовать одна за другой, и очередность опять решили установить посредством тех же костяшек.

Старый негодяй, казалось, находивший особое наслаждение продлить мучения несчастных жертв, и подал эту мысль.

К счастью или несчастью, последняя очередь выпала на долю Вздоха Ветерка.

— Будьте спокойны, дети, — покровительственным тоном проговорил американец, который, гордясь своей белой расой, кичился тем, что в разговоре никогда не употреблял цветистых индейских оборотов речи, — я сочту долгом сбросить ваши трупы в водопад, куда ни один черт не сунется, чтобы снять с вас скальпы!

Между тем Бараха оставался немым свидетелем происходившей пред ним суеты, не понимая ни слова из того, что говорилось. Индейский язык был для него как тарабарская грамота, — он тщетно старался угадать, какой интерес могли находить индейцы в этой импровизированной партии игры в костяшки.

Два сильных чувства всецело поглощали его, не позволяя думать ни о чем другом. Уже двадцать раз непреодолимый ужас толкал его открыть метису истину, сказать ему, что то сокровище, за которым он гнался, было, так сказать, у него под руками, и каждый раз чувство корысти удерживало это признание на его устах. Наконец он решился ничего не говорить.

И вот в мозгу его мелькнула мысль, которая, по его мнению, улаживала все. Если индейцы овладеют могильной пирамидой, как и следовало ожидать, приняв в соображение их численность, то метис и старый американец, конечно, двинутся обыскивать вершину пирамиды, а ему в это время будет нетрудно, делая вид, будто и он ищет сокровище, пробраться в Золотую долину и добыть оттуда достаточное количество золота, чтобы вознаградить себя за свои страхи и опасения.

Но прежде всего следовало убедиться, скрывают ли по-прежнему набросанные поверх россыпи ветви, тростник и лианы его тайну, и, хотя такого рода попытка была крайне опасна, он все же решился отважиться на нее.

XXIII. БАРАХЕ НАКОНЕЦ НЕ В ЧЕМ ЗАВИДОВАТЬ УЧАСТИ СВОЕГО НЕЖНОГО ДРУГА ОРОЧЕ

Теперь читателю известна причина столь продолжительного безмолвия и мертвой тишины, царивших как на вершинах скалистой гряды, так и в засадах, — тишины, таившей в себе столько грозного для охотников.

Тем временем солнце начинало склоняться к западу; тяжелый знойный ветер, дувший неровными порывами, нагонял на него густые белые облака, громоздившиеся тесными группами на краю горизонта. Эти длинные цепи облаков постепенно разрастались и темнели, что было несомненным признаком близкой грозы. Могучие ветви пихт содрогались от резких порывов ветра, а коршуны, парившие над пустыней, искали убежища в скалах.

— Можно ли хоть приблизительно определить количество индейцев, судя по их воинственным крикам? — спросил Красный Карабин испанского охотника.

— Пожалуй, нет. Я сейчас, главным образом, спрашиваю себя не без тревоги, какого рода дьявольскую хитрость могли придумать для них Эль-Метисо и Кровавая Рука. Вы оба слышали их торжествующие крики: наверное, они надумали что-нибудь такое, что позволяет им рассчитывать на успех.

— Да, но мы приняли все меры предосторожности, какие только возможны для людей решительных и вместе с тем осторожных, — сказал Фабиан, — а когда сделано все, что можно и должно было сделать, остается только примириться со своей участью и быть готовым ко всему!

— Что ж, положимся на волю Провидения! — проговорил Хосе. — А пока дело дойдет до чего-нибудь настоящего, я положительно умру от жажды. Вы ближе всех к водопаду, дон Фабиан, не сумеете ли вы без риска для себя, нацепив мою фляжку на шомпол, добыть хоть несколько капель воды!

— Давайте, — отвечал Фабиан, — это нетрудно, а я и сам с удовольствием напьюсь!

Фабиан привязал флягу к концу шомпола, ползком приблизился к водопаду и, протянув руку, наполнил водой флягу, которая обошла, точно круговая чара, трех друзей, после чего, почувствовав на время облегчение, наши охотники снова заняли, примостившись насколько возможно удобнее, свое горизонтальное положение и по-прежнему устремили взоры в амбразуры своих укреплений.

Но, утолив жажду, они отнюдь не умерили своего голода, который все настойчивее давал себя чувствовать. Прошло уже более двенадцати часов с тех пор, как наши охотника позавтракали скудной порцией разведенного в воде пиноля. Не говоря уже о том, что им необходимо было сколько возможно сберегать свои съестные припасы, которых и без того уже почти не оставалось, — приходилось еще ожидать наступления ночи или, по крайней мере, густых сумерек, чтобы можно было без риска, не подвергая себя смертельной опасности, заняться приготовлением того, что Хосе, по крайнему своему снисхождению, называл ужином.