Дон Эстебан ввел у себя железную воинскую дисциплину, принудив всех авантюристов к безусловному подчинению своей воле. Купленные им повозки служили и средством перевозки тяжестей, и для защиты, что практиковалось в древности у северных народов, наводнявших юг Европы. Дон Эстебан заимствовал этот способ у переселенцев Соединенных Штатов, кочующих по американским прериям.

Таким образом, благодаря энергии и предусмотрительности предводителя, экспедиция удачно, хотя и не без потерь совершила десятидневный переход и забралась в глубь пустыни, куда еще практически не проникали другие европейцы.

Мы застали дона Эстебана погруженным в глубокую задумчивость; неизвестно, что послужило тому причиной: ответственность ли, лежавшая на нем, или, может быть, воспоминание о прошлом, которое более смущало его, чем настоящее и будущее.

Невольно дон Эстебан сравнивал безумную отвагу Фабиана с малодушием и трусостью Трогадуроса и жалел, что, увлекшись ходом событий, слишком поторопился устранить своего племянника с дороги. Когда пылкий юноша исчез в глубине потока, бросив в лицо дяде оскорбительную угрозу, тот ощутил вдруг образовавшуюся в сердце какую-то страшную пустоту, и плохо зажившие душевные раны снова закровоточили с прежней силой. Смерть племянника внушила дону Антонио живейшую симпатию к пылкому, неустрашимому юноше; окрыленный любовью доньи Розарии, он мог бы с успехом заменить Трогадуроса в осуществлении задуманного доном Антонио смелого плана. Он сожалел о смерти Фабиана, так как видел в нем достойного представителя своего угасающего рода. Накануне достижения Золотой долины, честолюбивый испанец сознавал, что успех уже не даст ему желанного удовлетворения, так как сожаление о погибшем племяннике давало себя чувствовать все сильнее и сильнее.

Однако это была не единственная причина беспокойства дона Антонио; отсутствие Кучильо внушало ему весьма серьезные опасения. Испанец начинал понимать, что отлучка авантюриста из лагеря прикрывает какую-то коварную цель, которую тот сумел ловко замаскировать от проницательности дона Эстебана.

Что касается Кучильо, то тот успел значительно опередить индейцев и продолжал лететь, как стрела, пока вдали не показался между рядами кактусов и железных кустарников укрепленный лагерь белых. Тогда Кучильо чуть попридержал коня, чтобы не лишить своих преследователей надежды поймать его; однако расстояние до лагеря было пока достаточно велико, и ни один из караульных еще не заметил бандита, который совершенно остановился, увидев, что индейцы тоже замедляют аллюр своих лошадей при виде столба дыма — верного признака, что лагерь белых недалеко. По расчетам Кучильо, ему следовало вернуться в лагерь как можно позже, чтобы только в последнюю минуту поднять тревогу. Он прекрасно знал обычаи индейцев, а потому вел эту опасную игру совершенно хладнокровно, в полной уверенности, что его преследователи оставят его в покое и повернут назад, чтобы принести своим соплеменникам радостную весть о близости белых врагов. Кроме того, креол отлично знал, что индейцы сражаются только в большом количестве и что пройдет несколько часов, пока они решатся осадить лагерь дона Эстебана.

Бандит не ошибся: краснокожие повернули лошадей и поскакали обратно к рощице, где их ожидали остальные воины. В полном восторге от успеха своей хитрости Кучильо соскочил на землю и прилег за небольшим холмиком, чутко прислушиваясь, чтобы тотчас обратиться в бегство при появлении новой опасности. Рассчитывая вернуться в лагерь буквально за несколько минут до нападения индейцев, он надеялся избежать этим способом расспросов дона Эстебана, проницательности которого не без оснований опасался.

«Не придумай я такой ловкой штуки, — раздумывал бандит, — завтра пришлось бы делить мои сокровища между шестьюдесятью молодцами, а таким образом их на четверть, а даст Бог, и на половину поубавится. В то же время, пока это белое и красное дурачье будет убивать друг друга, я… »

Но тут «благородные» размышления Кучильо прервал внезапный выстрел, произведенный, по-видимому, из карабина. Выстрел донесся с севера, со стороны реки.

«Странно, что выстрел раздался с той стороны, — раздумывал Кучильо, оборачиваясь к северу, — ведь наш лагерь находится на западе, а краснокожие — на востоке!»

В это время послышался второй выстрел, сопровождаемый вскоре третьим, а затем началась ожесточенная перестрелка.

На одну минуту сердце бандита замерло: он вообразил, что какая-то новая экспедиция готовится завладеть сокровищами, составлявшими в последнее время постоянный предмет его корыстолюбивых мечтаний. Затем бандиту показалось, что дон Эстебан выслал вперед немногочисленный отряд, чтобы скорее достичь Вальдорадо и укрепиться там.

Однако рассудок вскоре доказал ему неосновательность подобных предположений.

Отряд гамбузино ни в коем случае не мог бы незаметно достичь Вальдорадо, не привлекая его внимания в продолжение двух суток, проведенных им в одиночестве, да, кроме того, дон Эстебан вряд ли решился ослабить свои силы, разделив своих людей на два отряда.

Под влиянием этих рассуждений Кучильо снова обрел спокойствие и, продолжая лежать за холмом, совершенно скрывавшим его вместе с лошадью, решил, что выстрелы произведены какими-нибудь американскими охотниками, нечаянно натолкнувшимися на индейцев.

Мы предоставим пока Кучильо свободно предаваться своим размышлениям, а сами вернемся в лагерь дона Эстебана, куда также явственно доносились звуки перестрелки, не прекращавшейся до самого вечера, что подало повод ко всевозможным предположениям.

Наступил вечер, отблески красной вечерней зари указывали на недавно скрывшееся могучее светило, и, по мере того как погасли последние лучи его, все ярче и ярче становился свет луны, появившейся на темно-синем небе. Земля остывала, и от нее подымались душистые испарения.

При серебристом сиянии луны лагерь гамбузино представлял удивительно живописное зрелище.

Высоко на холме, вся залитая лунным светом, возвышалась палатка дона Эстебана с развевавшимся над нею флагом. Слабый свет внутри ее свидетельствовал о том, что начальник отряда бодрствует; кое-где в вырытых в земле ямах горели костры, защищенные камнями с целью скрыть их свет от внимания индейцев; языки пламени освещали землю красноватым отблеском.

Вокруг лагеря были сложены кучи хвороста, с помощью которого в случае ночного нападения можно было бы сразу обратить ночь в день. Там и сям лежали спящие люди, другие приготовляли ужин; лошади и вьючные животные тут же жевали свой корм, состоявший из маиса, насыпанного в парусиновые мешки.

При свете луны на загорелых лицах гамбузино легко можно было прочесть спокойствие и беспечность, являвшиеся в них вследствие слепой веры в бдительность и опыт избранного ими предводителя.

При входе в палатку лежал на земле, как верный сторожевой пес, человек с длинными волосами, завернувшись в дырявый плащ, в котором нетрудно было узнать Ороче. Рядом с ним лежала его мандолина. Гамбузино был погружен в созерцание звездного неба, но не забывал вместе с тем поддерживать огонь в костре, от которого подымалась легкая струйка голубоватого дыма.

По ту сторону укреплений простиралась бесконечная равнина, освещенная серебристыми лучами луны; вдали виднелись вершины гор, окутанные легкой дымкой тумана. Свет луны освещал также караульных, прохаживавшихся около укреплений с ружьями в руках, зорко вглядываясь вдаль.

Одну из групп лежавших людей составляли Бенито, слуга дона Эстебана, Бараха и Педро Диас, тихо разговаривавшие между собой.

— Сеньор Бенито, — говорил Бараха, — вы так искусны в объяснении всяких степных и лесных звуков; не знаете ли вы, что означают эти выстрелы, доносившиеся до нас сегодня весь день?

— Я очень мало знаком с индейцами, однако…

— Ну пожалуйста, без недомолвок, — перебил Бараха, — вы очень любите к ним прибегать, как в ту памятную ночь, когда мы подвергались нападению тигров.

— Не могу представить себе, чем вызвана эта стрельба, разве только то, что в лапы к краснокожим попался какой-нибудь несчастный пленный и они устраивают ему такую же пытку, как в молодости мне, когда я оказался у них в плену.

— Какого же дьявола они умудрились поймать? — спросил Бараха. — Ведь кругом нет ни одной живой души!

— Как нет?! — возразил Бенито. — Вот уже два дня, как исчез наш друг Кучильо, и я опасаюсь, что эти демоны преследовали именно его. Не дай только Бог, чтобы они с ним учинили такую же расправу, как со мной!

— О какой такой расправе вы толкуете? Верно, эта пытка была не особенно мучительна, если вы вынесли ее!

— Вы думаете, сеньор? А я вам скажу, что когда сдирают кожу с черепа, поджаривают на медленном огне и разрывают тело на куски, то это ничто в сравнении с тем, что я вынес!

— Дьявольщина! — воскликнул Бараха. — Вероятно, индейцы применяют такие страшные пытки, только когда очень рассвирепеют!

— Ошибаетесь! К таким пыткам они прибегают обычно в радостном настроении, к примеру, когда захватят в плен белого. Если волею судьбы вы окажетесь в лапах краснокожих, молите Бога, чтобы это произошло не в радостный для них час, тогда по крайней мере вы отделаетесь, хотя и зверскими, но непродолжительными муками.

— Минут пять-шесть?

— Нет, часов пять или шесть, а иногда и дольше, однако…

Приход Ороче прервал вакеро.

— Сеньор Диас, — проговорил гамбузино, — дону Эстебану необходимо с вами поговорить, он просит вас пройти к нему в палатку!

Диас встал и последовал за Ороче, предоставив Бенито и Барахе продолжать начатый разговор.

— С некоторого времени я замечаю, что дон Эстебан чем-то озабочен, — заметил Бенито. — Хотя он не был весел уже со времени отъезда с гасиенды, но сделался еще грустнее с тех пор, как тот молодой человек погиб в потоке вместе со своей лошадью. Сегодня он мне показался еще озабоченнее обыкновенного!

Это замечание пробудило в душе Барахи не слишком приятные воспоминания и даже некоторые угрызения совести, так как мы знаем, что и он вместе с Кучильо стрелял в Фабиана.

Желая изменить разговор, гамбузино перевел его на прежнюю тему.

— Итак, вы говорите, — начал он, — что пытка продолжается часов пять или шесть, а иногда и больше?

— Как правило — больше, а меньше — никогда! Вы сами убедитесь из моего рассказа, что шесть часов пытки стоят иногда двадцати четырех, так как из всех родов смерти самый ужасный — смерть от страха!

— Провалитесь вы со всеми вашими историями! — разозлился Бараха. — Удивляюсь, что у меня за страсть лезть к вам с расспросами!

— Это страшно, но поучительно, — рассудительно заметил Бенито. — И так как вы в любую минуту можете угодить в руки индейцев, то во всяком случае лучше приготовиться к тому, что вас ожидает: это все-таки маленькое утешение, за неимением ничего лучшего!

— Довольно! — простонал Бараха. — Я и сам вижу теперь, приняв все во внимание, что ремесло гамбузино далеко не из приятных!

— Правда это или нет, — продолжал неумолимый Бенито, — но я твердо убежден, что с нами происходит только то, что должно произойти, а потому нечего пугаться, как бы скверно ни пришлось. Когда я попал к краснокожим, то рассудил, что если на роду мне не написано умереть от их пыток, то что бы они со мной ни проделывали, а я останусь жив. К несчастью, краснокожие в день моего плена находились в самом зверском расположении духа, поскольку мы убили у них изрядное количество воинов. Они затеяли длиннейший совет, и я понял по их жестам, что вопрос идет о том, скальпировать меня, содрать с живого кожу или разрезать на куски. Наконец один из вождей, самый свирепый из всех, посоветовал привязать меня к столбу, как мишень для выстрелов. В таком положении они продержали меня с утра до поздней ночи, но я был твердо убежден, что останусь жив. Каждый из индейцев подходил к столбу, прицеливался мне в голову и стрелял. Таким образом, я насчитал двести восемьдесят четыре выстрела, что несколько развлекло меня, так как время мне казалось бесконечно долгим.

— Еще бы! — заметил Бараха. — Однако, сеньор Бенито, утешили-таки вы меня этим рассказом о двухстах восьмидесяти четырех выстрелах!

— Что ж делать! Ни одного не могу убавить, сеньор Бараха! Я уже вам сказал, что индейцы в тот день были невероятно обозлены, и, чтобы успокоиться, старались заставить меня умереть со страха. Самые плохие стрелки стреляли в меня холостыми зарядами, а остальные — пулями: более двухсот раз я почувствовал, как волосы на моей голове шевелились от их свиста. Наконец, видя, что варварская забава на меня не действует, индейцы оставили меня в покое. Я простоял у столба двенадцать часов, — продолжал Бенито, — и могу сказать, что рисковал отправиться на тот свет двести восемьдесят четыре раза. Как вы полагаете, — закончил рассказчик, — сравнимо ли подобное мучение с самой изощренной пыткой? Ведь приближение смерти внушает ужас и отчаяние самым храбрым людям, каково же было мне ожидать своего конца через каждые три минуты, то есть двадцать раз в продолжение часа, так как каждый выстрел я считал последним для себя, думая, что им окончится эта ужасная забава?!

Несколько минут между собеседниками продолжалось молчание; Бенито погрузился в воспоминания своей молодости, а Бараха взволнованно напрягал слух, вслушиваясь в тишину прерий, среди которых разворачивались кошмарные драмы.

Рассказ старого вакеро произвел на Бараху потрясающее впечатление, и мысль о пытке, продолжающейся не менее шести часов, а иногда и долее, неотступно преследовала его.

Тем не менее какое-то необъяснимое любопытство заставляло его продолжать свои расспросы.

— Итак, вы считаете, — снова начал Бараха, — что один из наших людей послужил забавой для индейцев?

— Кучильо или Гайферос, которого дон Эстебан послал отыскивать товарища, а может быть, и оба вместе. Дай Бог только, чтобы у них хватило сил и мужества не выдать места расположения нашего лагеря.

— Вы опасаетесь этого? — спросил Бараха.

— Индейцы чертовски любопытны, и для того чтобы вырвать у вас секрет, употребят такие методы, в сравнении с которыми пытки святой инквизиции кажутся детской забавой. Благодаря ловкости Педро Диаса, они потеряли наш след, но, думается, что дон Эстебан поступил крайне опрометчиво, приказав после обеда постоянно поддерживать костер. При такой погоде столб дыма виден за многие мили.

— Согласен, однако же Кучильо необходим ориентир, по которому он мог бы найти кратчайший путь к лагерю. Человеколюбие да и наши собственные интересы предписывают так поступить.

— Человеколюбие? — хмыкнул Бенито. — Дай-то Бог, чтобы оно оказалось уместно по отношению к Педро Кучильо! Между нами говоря, Мануэль, я имею некоторые основания подозревать, что этот достойный кабальеро может завести нас к дьяволу на рога! До вас дошли слухи, имеющие хождение среди наших гамбузино?

— Какие слухи? — насторожился Бараха.

— Будто экспедиция идет наобум, и дон Эстебан сам толком не знает, где находятся золотоносные россыпи.

— Я предполагаю, что Кучильо осведомлен об этом гораздо лучше начальника экспедиции, — осторожно заметил Бараха. — Именно поэтому его гибель стала бы для нас невосполнимой потерей.

— Сомневаюсь, — возразил старый вакеро, покачивая головой. — Кучильо один из тех, на чей счет опытный глаз редко обманывается. Впрочем, на сей раз я бы очень желал обмануться и хотел бы надеяться, что ни Кучильо, ни Гайферос не попались краснокожим. Это может чересчур дорого нам обойтись!

— Как ужасно то, что вы говорите, сеньор Бенито! — содрогнулся Бараха.

— Зато поучительно! Помните, сеньор Мануэль, ночь, проведенную в обществе ягуаров?

— Еще бы не помнить! И все-таки тогда мы имели дело только с двумя хищниками, а тут и не сочтешь, сколько красных дьяволов на нас нападет!

— Едва ли более сотни, — флегматично заметил старый вакеро, — индейцы редко нападают большими отрядами. Но вернемся к той ночи, которую мы провели около Позо. Страх лошадей действовал на вас, но зато они предупреждали нас о приближающейся опасности. В настоящую минуту я играю по отношению к вам роль лошади, с той только разницей, что не испытываю страха, но что касается их инстинкта…

Старый вакеро прервал речь, внимательно огляделся по сторонам и продолжал:

— …что касается их инстинкта, то он никогда не обманывает зверей. Вот взгляните, мулы перестали жевать маис и точно к чему-то прислушиваются!

Бараха невольно вздрогнул при этих словах.

— Посмотрите на благородного коня Педро Диаса, — продолжал вакеро, — он вытягивает шею и нюхает воздух, как будто чует приближение опасности.

— Что же это доказывает?

— Ничего пока, так как мулы только перестали есть, но остаются спокойными; вот если они начнут дрожать и глухо ржать, то это верный признак того, что индейцы недалеко. Так же, как при приближении тигров, домашние животные чуют запах индейцев, который приводит их в трепет. Да и немудрено: мустанги чувствуют в индейцах своих истинных хозяев, и нельзя не признать, что эти красные дьяволы только одни и сохранили дикий, но величественный вид царя природы.

— Cuepro de Cristo![56] — воскликнул Бараха. — Вы, кажется, собираетесь петь дифирамбы индейцам, как некогда ягуарам?

— Почему бы и нет?! Я привык отдавать справедливость своим врагам. Однако вы можете успокоиться: мулы снова принялись есть, да и лошадь Диаса ведет себя спокойнее. Пойдемте-ка сделаем обход вокруг лагеря!

С этими словами Бенито встал, и Бараха последовал примеру своего собеседника, рассказы которого наводили на него трепет и вместе с тем какое-то очарование. Они тихо проскользнули между повозками и очутились на открытой равнине; полная тишина царствовала кругом, и ничто не предвещало ни малейшей опасности.

— Ну, все, кажется, спокойно! — проговорил старый вакеро. — Хотя какой-то внутренний голос подсказывает мне, что предстоит что-то недоброе, а ведь нельзя избежать того, что должно случиться. Вот посмотрите: мулы опять перестали есть и прислушиваются!

— Только бы они не вздумали начать дрожать! — воскликнул Бараха.

— Ничего тут не поделаешь! — возразил Бенито. — А пока я прилягу и постараюсь вздремнуть немного!

При этих словах Бенито закутался в шерстяное серапе и растянулся на земле, положив голову на седло.

Однако Бараха далеко не разделял фаталистических взглядов старого вакеро. Его расстроенное воображение рисовало ему мрачные картины, которые медленно выплывали из мрака спящей пустыни. Ему уже казалось, что он слышит воинственный клич нападающих индейцев и испуганное ржание лошадей. Первой мыслью его было бежать, но здравый смысл подсказывал, что это слишком опасно. Залитая лунным светом равнина блестела, как море, и искать в ней спасения было бы таким же безумием, как броситься в океан на съедение голодным акулам.

Все в лагере спали крепким сном, утомленные длинным переходом; лишь караульные, как тени, скользили вокруг, выдавая свое присутствие легким скрипом подошв по песку. Тишина немного успокоила Бараху, и он начал было задремывать, но тут до его слуха донеслись отдаленные выстрелы. Не имея сил сдержать долее свое волнение, он толкнул локтем спящего вакеро.

— Опять стреляют! — проговорил Бараха.

Бенито прислушался.

— Правда! — заметил он, зевая. — Но если эти выстрелы направлены не в Кучильо и Гайфероса, то я сердечно этому рад и желаю вам спокойной ночи. Спите спокойно, друг Бараха! Сон во время путешествия вещь поистине драгоценная, и, хотя мы рискуем нынче заснуть навеки, все-таки стоит пользоваться возможностью выспаться хорошенько!

Произнеся эту успокоительную сентенцию, Бенито снова натянул серапе на глаза, чтобы защитить их от лунного света, и собирался уже заснуть, как глухой рев мулов заставил его поднять голову.

— Ага, — проговорил он, — видно, краснокожие дьяволы бродят недалеко отсюда!

И тут же издалека донеслось ржание лошади, сопровождаемое криком тревоги, и вскоре показался скачущий во весь опор всадник; мулы и лошади притихли, как бы опасаясь выдать свое присутствие, но их охватила сильная дрожь.

— Это Кучильо! — воскликнул Бенито при виде приближающегося всадника, а затем добавил так тихо, что только один Бараха услышал его: — Беда путешественникам, когда в прерии появляется блуждающий огонь!