I. XOCE-СОНЛИВЕЦ

На берегу Бискайского залива есть небольшая бухточка Эланчови, примечательная суровой красой своей природы. По какой-то случайности, которыми изобилует моя скитальческая жизнь, по возвращении из Америки я очутился в этом уединенном уголке Испании, поразившем меня, однако, не столько своей живописностью, сколько видом старинного замка, расположенного на побережье. Величественное здание в готическом стиле, красная черепичная кровля которого далеко видна с моря, привлекло мое внимание. Мне вспомнилась трагическая история, услышанная в лесах Соноры за несколько лет до возвращения в Европу из Мексики. Начало этой истории связано с замком Эланчови, куда меня неожиданно забросила судьба.

Дикая первозданная красота живописного уголка вполне соответствовала разыгравшейся там драме. Вокруг замка высятся утесы и гигантские каменные глыбы, замыкающие со всех сторон небольшую бухточку, соединенную молом со скалистым берегом, представляющим собой естественную лестницу, на ступенях которой расположились амфитеатром домики местечка.

Единственная улица, также имеющая вид грандиозной лестницы, составляет все селение Эланчови. Обитатели селения все как один рыбаки, а потому целыми днями пропадают в море, вследствие чего селение кажется порой совершенно необитаемым, только вырывающийся из труб дым служит признаком присутствия людей.

Время от времени, впрочем, на пороге хижины появляется жена рыбака и пристально вглядывается в горизонт, встревоженная появлением на нем какого-нибудь темного облачка, или выйдет разодетая в яркий национальный костюм молодая мать с ребенком на руках и вдыхает свежий воздух, приучая сына к соленому запаху водорослей и морскому бризу.

Та и другая с грустью прислушиваются к завыванию ветра, который свистит на лишенных растительности утесах даже в самую тихую погоду, унося прочь клубы дыма и развевая вывешенные на просушку у дверей хижины пестрые лохмотья.

Таков унылый вид местечка Эланчови, невольно вызывающий в душе чувство беспричинной тревоги и грусти; впечатление усиливает немолчный прибой волн, так резко контрастирующий с царящей среди утесов относительной тишиной.

В ноябре 1808 года Эланчови выглядело еще печальнее обыкновенного, так как соседство французских войск обратило в бегство большую часть ее обитателей, под влиянием панического страха не сообразивших, что их полная нищета служит лучшей защитой от любого неприятельского вторжения.

История замка Эланчови тесно связана с жизнью и приключениями Лесного Бродяги, а потому мы обязаны рассказать ее. Замок принадлежал семье Медиана и составлял часть обширного майората[1]. В продолжение многих лет никто в нем не жил, как вдруг неожиданно в начале 1808 года сюда явился старший представитель рода Медиана граф Хуан де Медиана и привез с собой жену и сынка. Дон Хуан служил офицером в испанских войсках и избрал замок Эланчови как самое надежное убежище для своей жены доньи Луизы, которую любил со страстью и пылкостью истого испанца. Впрочем, в данном случае он имел еще одно основание для своего выбора: вынужденный покинуть семью ради исполнения своего гражданского долга, дон Хуан рассчитывал на алькальда[2] Эланчови — дона Рамона, конечно, как на человека всецело ему преданного и способного защитить в случае надобности его жену и ребенка. Кроме того, замок Эланчови соответствовал настроению дона Медианы и его жены, свадьбу которых омрачило очень неприятное и грустное обстоятельство. Дело в том, что младший брат графа де Медианы дон Антонио также страстно любил донью Луизу и, когда девушка явно выказала свое предпочтение старшему брату, дон Антонио покинул Испанию и уехал неизвестно куда. Никто не получал о нем с тех пор никаких известий, и вскоре распространился слух о его гибели, хотя к тому не было никаких фактических оснований, тем не менее слух продолжал упорно держаться и, таким образом, приобрел значение достоверного факта.

Дону Хуану пришлось вскоре покинуть замок Эланчови, так как долг службы призывал его на службу отечеству. Он оставил жену и ребенка на попечение старого испытанного слуги и уехал в действующую армию. Обратно он не возвратился: в одну из первых же схваток с французами, предшествовавших сражению при Бюрго, его сразила насмерть неприятельская пуля.

Для доньи Луизы после кратковременного проблеска счастья наступили тяжелые дни вдовства. Наш рассказ начинается как раз с этой трагической страницы ее жизни в ноябре 1808 года, когда замок Эланчови сделался единственным равнодушным свидетелем отчаяния молодой вдовы.

Вследствие совершенно уединенного положения бухты Эланчови на берегу Бискайского залива, здесь, естественно, существовала таможенная стража, состоявшая из так называемых микелетов[3]. Положение этих микелетов было незавидное: жалованье им полагалось самое ничтожное, да притом испанское правительство постоянно забывало им выплачивать его. Что же касается контрабанды, которая могла бы возместить им убытки, то ее почти не существовало, поскольку контрабандисты слишком опасались чиновников, бдительность которых удваивала их собственная нужда. И действительно, начиная с начальника таможни и кончая самым мелким чинушей, все проявляли из личных интересов такое усердие к службе, что испанское правительство не могло бы найти лучших служак даже при удесятеренном жалованьи.

Только один из служащих таможенной стражи выказывал полнейший скептицизм по отношению к контрабандистам и даже отрицал их существование. Во время своих дежурств он просто засыпал, вследствие чего ему дали прозвище Сонливец, которое он вполне заслуживал.

Хосе был мускулистый худощавый малый лет двадцати пяти, высокого роста, с нервными движениями, с черными глазами, глубоко сидевшими под густыми нависшими бровями, лицо его с выразительными чертами, способными передавать малейшее движение души, сохраняло тем не менее постоянное выражение глубокой апатии, а потому казалось совершенно неподвижным. Одним словом, обладая целеустремленной и деятельной натурой, Хосе был в то же время самым апатичным человеком в таможенной команде.

В тот ноябрьский вечер, когда начинается наш рассказ, Хосе был потревожен внезапным требованием явиться к начальнику таможенной стражи дону Лукасу Деспьерто. Видимо, это не особенно понравилось нашему Сонливцу, но служебный долг предписывал повиновение, а потому он поднялся, зевая, и отправился, куда призывали его обязанности, предварительно отпустив в адрес своего начальника крепкое словцо. Выйдя на улицу, Хосе несколько ускорил шаг и вскоре добрался до жилища дона Лукаса. Войдя в комнату, он остановился у дверей, вертя в руках сигаретку и ожидая приказаний капитана, вероятно, так погруженного в свои мысли, что даже не услыхавшего скрипа отворившейся двери. Желая привлечь его внимание, Хосе решился заговорить.

— Я здесь, ваша милость! — сказал он, сопроводив свои слова почтительным поклоном.

Его голос вывел капитана из задумчивости.

— А, ты здесь, братец! — обернулся он к солдату и, сразу переходя к интересовавшему его делу, спросил: — Тяжелые нынче времена, не правда ли?

— Оно, действительно, так…

— Но тебя это, видимо, мало беспокоит, — продолжал, смеясь, дон Лукас, — ты спишь по-прежнему!

— Когда я сплю, — отвечал Хосе, — то мне, во-первых, не так есть хочется, а во-вторых, мне сняться приятные сны, будто мне правительство выплатило все мое жалованье сполна!

— Что ж, хорошо, что хоть во сне тебе снятся такие приятные вещи, однако дело не в том. Я позвал тебя сюда, голубчик, чтобы доказать тебе мое доверие.

— А-а… — неопределенно протянул Хосе.

— И также мою привязанность. Ты знаешь, что правительство внимательно следит за нами, и до него вполне могли дойти слухи о твоей сонливости. Подобная репутация не может, конечно, служить тебе на пользу, и, весьма вероятно, тебя захотят отставить как бесполезного служаку. Не правда ли, это будет для тебя весьма прискорбно?

— Еще бы не прискорбно, ваша милость! — добродушно ответил Хосе. — Если я умираю с голоду, имея это место, то что же со мной будет, если я вообще лишусь его?!

— Вот для того чтобы избежать этого несчастья, я решил перед всеми оказать тебе мое особое доверие, на случай, если бы тебя вздумали оклеветать перед высшим начальством, а потому назначаю тебя на сегодняшнюю ночь на пост у бухты Энсенада!

Солдат невольно широко раскрыл глаза.

— Это тебя удивляет? — спросил дон Лукас.

— Нет, — сказал Хосе, от которого не укрылось легкое волнение и дрожь, охватившая его начальника. — Капитан Деспьерто, — продолжал он вкрадчивым тоном, — достаточно известен своей бдительностью и знанием людей, а потому он может спокойно поручить самый ответственный пост ничтожнейшему из своих подчиненных. Вот почему меня не удивило, что в данном случае вы решили поручить его именно мне. И в настоящую минуту я лишь жду указаний, которые ваша милость соизволит мне дать.

Дон Лукас дал указания, оказавшиеся такими путанными, что запомнить их было довольно трудно, и отпустил солдата с последним напутствием:

— А главное, не засни на твоем посту!

— Постараюсь, капитан! — не слишком уверенно ответил Хосе.

«Право, бесценный малый, лучше его никого и не надо!» — подумал дон Лукас, оставшись один, и от удовольствия даже потер себе руки.

Маленькая бухта Энсенада, которую поручили особому надзору Хосе, представляла собой место будто специально созданное для контрабанды. Окруженная со всех сторон утесами, придающими ей нечто таинственное, она сделалась излюбленным пристанищем испанских контрабандистов, которым часто приходится прибегать к пистолету и кинжалу.

Вследствие своей уединенности пост Энсенада далеко не безопасен, особенно в темные ноябрьские ночи, когда туман окутывает окрестности, будто ватой, заглушая любой крик и не давая разглядеть, что творится на расстоянии буквально нескольких шагов.

Таково было место, порученное надзору Сонливца, но в тот ненастный осенний день трудно было узнать его в бодром и подтянутом солдате, отправляющемся на дежурство легким, но твердым шагом, с высоко поднятой головой и блестящим взглядом, который, казалось, пронизывал темноту, желая разглядеть все сокрытые ею тайны.

Добравшись до места своего назначения, Хосе предварительно осмотрел место вокруг поста с помощью небольшого потайного фонарика и убедился, что он совершенно один; затем поставил фонарь так, чтобы он освещал пустынную дорогу, ведущую в деревню, а сам, завернувшись в плащ, поместился в десяти шагах от него, имея, таким образом, в поле зрения и дорогу, и бухту.

«Что и говорить, — подумал он, — вы ловкач, господин капитан, только вы слишком доверяете людям, которые любят спать, и, клянусь, сегодня в ваших интересах, чтобы я спал как можно крепче, только не тут-то было! А, впрочем, кто его знает, может, я и ошибаюсь!» — продолжал он размышлять, закутываясь поудобнее в плащ.

В продолжение получаса Хосе оставался в одиночестве, предаваясь своим думам и внимательно поглядывая на дорогу и бухту. Пока все было пустынно, тихо. Однако по истечении получаса он явственно услышал скрип шагов по песку, и вскоре в полосе света, падающего от фонаря, показалась темная фигура, в которой легко можно было узнать начальника таможенной стражи. Дон Лукас, видимо, что-то искал и, разглядев наконец лежащего микелета, окликнул вполголоса:

— Хосе!

Ответа не последовало.

— Хосе! — немного громче позвал дон Лукас. — Хосе!

Молчание убедило капитана, что солдат крепко спит, и вскоре в отдалении замер звук его удаляющихся шагов.

«Браво! А я-то, чудак, еще сомневался, но теперь не осталось сомнений. Наконец, хоть какой-то контрабандист решил-таки попытать счастья. Ну, теперь будем смотреть в оба! Глупец я буду, если не извлеку из этого какой-нибудь для себя выгоды, хотя бы даже за счет своего начальника!» — И микелет одним прыжком очутился на ногах, выпрямляясь во весь свой высокий рост.

Прошло еще полчаса без перемены: ничто не показывалось на едва различимой линии горизонта. Темные тучи неслись по небу, то заволакивая, то открывая луну, которая только всходила и то озаряла горизонт каким-то серебристым отблеском, то снова окутывала его черным саваном, но нигде не было заметно присутствия человека. Напрасно микелет напрягал зрение, отчего у него перед глазами вскоре замелькали золотые искорки: в непроницаемой тьме, окутывающей окрестности, невозможно было ничего разглядеть. Утомленный напряженным разглядыванием горизонта, Хосе закрыл глаза и сосредоточил все внимание в слухе.

Вскоре до его ушей долетели слабые всплески воды, но легкий береговой ветерок отнес звук вдаль, и все снова затихло. Думая, что это была галлюцинация, микелет снова открыл глаза, но темнота не давала что-либо увидеть.

Тогда он снова напряг слух, и на этот раз отчетливо услышал равномерные удары весел, осторожно рассекавших поверхность воды, и слабый скрип уключин.

«Наконец-то!» — со вздохом облегчения пробормотал солдат.

Действительно, посередине бухты обозначилось темное пятно, которое быстро приближалось, и вскоре можно было ясно разглядеть небольшой челнок, за которым тянулась светлеющая полоса пены.

Хосе моментально припал грудью к земле из опасения быть замеченным, но благодаря тому, что сам находился на возвышенности, мог отлично наблюдать за лодкой, не теряя ее из виду. Вот она остановилась, но через минуту, как морская чайка, готовая броситься на добычу, быстро понеслась к берегу.

«Не стесняйтесь, не стесняйтесь, сеньоры, — бормотал микелет, — будьте как дома!»

Гребцы действительно не стеснялись, будучи наверняка уверенными, что их не потревожат, и вскоре лодка врезалась в берег, заскрипев галькой.

«Великолепно! — тихонько прошептал солдат. — Однако с ними нет ни одного тюка товара. Пожалуй, это и не контрабандисты…»

В лодке находились три человека, которые не особенно заботились о соблюдении тишины и только принимали лишь самые необходимые предосторожности, чтобы не произвести слишком большого шума. Судя по одежде, они не были контрабандистами.

«Что же это за дьяволы?» — раздумывал Хосе.

Лежа на земле, он отлично видел сквозь росшую на откосе, теперь поредевшую и пожелтевшую траву, все, что творилось на лодке. По приказанию человека, сидевшего на руле, двое других выскочили на берег и отправились, по-видимому, на рекогносцировку окрестностей, оставив своего начальника в одиночестве.

Какое-то время Хосе прикидывал, как поступить: предоставить ли им спокойно подвигаться по дороге, ведущей в селение, или воспрепятствовать этому, но вид лодки, оставленной под надзором одного человека, вскоре прекратил его колебания. Он затаил дыхание и лежал, как мертвый, из опасения выдать свое присутствие, в ту минуту, когда около него проходили два незнакомца, вооруженные каталонскими ножами внушительных размеров. Ему удалось разглядеть, несмотря на темноту, что на них были костюмы морских разбойников того времени — смесь морской офицерской формы с бесцеремонной незатейливой одеждой торгового флота, но лица их под низко надвинутыми беретами ему рассмотреть не удалось. В тот момент, когда они проходил около притаившегося микелета, вдруг из-под руки его оторвался небольшой земляной ком и скатился по откосу. Легкий шум заставил замереть на месте обоих корсаров.

— Ты ничего не слышишь? — спросил шепотом один из них.

— Нет, а ты?

— Мне показалось, будто там что-то упало! — продолжал первый, указывая рукой по направлению к тому месту, где лежал, растянувшись на животе, Хосе.

— Наверное, какая-нибудь крыса пробиралась в свою нору.

— Если бы этот обрыв не был так крут, то я бы охотно взобрался и осмотрел его.

— Не стоит труда, потому что нам совершенно нечего опасаться, — возразил второй, — ночь ненастная, а порой — хоть глаз выколи, да кроме того, тот нас уверил, что вполне ручается за сегодняшнего дежурного солдата, который спит по целым дням.

— Тем более основания для него не спать ночью! Подожди-ка здесь, я подымусь наверх и если найду там этого Сонливца, то ему несдобровать! — закончил он, блеснув в темноте лезвием ножа. — Я позабочусь о том, чтобы он заснул навеки.

«Черт побери! Вот истинный философ, — подумал микелет, — однако довольно спать!» И Хосе, как змея, выскользнул из своего плаща и пополз по откосу так тихо, что, как говорится, сама земля не слышала его движения. Он остановился как раз над тем местом, где причалила лодка, и жадными глазами впился в находящегося в ней незнакомца, который, видимо, был погружен в глубокое раздумье: он сидел неподвижно, завернувшись в широкий плащ, закрывавший лицо и предохранявший его от ночной сырости. Глаза незнакомца были устремлены на море, и он не заметил подкрадывающуюся к нему темную фигуру солдата, который медленно поднялся с земли и измерял глазами расстояние, отделявшее его от лодки. В момент, когда незнакомец сделал движение, намереваясь повернуться к берегу, Хосе мгновенно отпустил кустарники, за которые держался, и, как тигр, ринулся на свою добычу.

— Сидеть! — приказал Хосе. — Не шевелитесь, иначе я вас пристрелю! — добавил он, приставляя дуло ружья к груди ошеломленного незнакомца.

— Кто ты? — отвечал тот, не спуская своих горевших гневом глаз с лица солдата.

— Черт побери! Я — Хосе, который вечно спит, как вам должно быть отлично известно!

— Горе ему, если он мне изменил! — проговорил незнакомец, обращаясь к самому себе.

— Если вы говорите о доне Лукасе, то ошибаетесь, наш капитан не способен на измену, — перебил микелет. — Он был чересчур скромен и скрытен со мной, а потому-то я здесь и очутился, сеньор контрабандист!

— Контрабандист?! — с глубочайшим презрением повторил незнакомец.

— Если я называю вас контрабандистом, — продолжал Хосе, уверенный в своей проницательности, — то лишь для того, чтобы вам польстить, так как у вас и товара-то нет ни на грош, разве вот эта контрабанда! — добавил он, с презрением пнув ногой свернутую на дне лодки веревочную лестницу.

Стоя лицом к лицу с незнакомцем, Хосе отлично мог его разглядеть. То был молодой человек лет двадцати пяти, с загрубевшим от морского ветра лицом. Густые сдвинутые брови резко выделялись на высоком и широком лбу; черные глубоко сидящие глаза, горевшие мрачным огнем, выражали надменность и непреклонную волю; рот складывался постоянно в презрительную усмешку, а резко очерченные складки щек придавали всему лицу злобное выражение.

Он походил на человека, которым руководят в жизни главным образом самолюбие и мстительность, и только густые вьющиеся волосы несколько смягчали суровость его физиономии. На нем был мундир испанского морского офицера.

Взор, которым он буквально сверлил своего неожиданного врага, выражал такую злобу и нетерпение, что мог бы испугать всякого, но только не нашего неустрашимого микелета.

— Довольно шуток, дурак! Что тебе надо, говори и убирайся! — вымолвил наконец незнакомец.

— Что же, потолкуем о деле, — кивнул Хосе, — я чертовски этому рад! Во-первых, когда ваши молодцы принесут сюда мой плащ и фонарь, а они, без сомнения, заберут их с собой, то вы им прикажете не подходить близко, иначе я вас уложу на месте и одновременно выстрелом сразу подыму тревогу… Что вы говорите? Ничего… Что ж, это, пожалуй, наилучший ответ. Итак, я продолжаю. Вы заплатили капитану сорок унций?[4] — не задумываясь, проговорил микелет.

— Двадцать! — возразил незнакомец.

— По-моему, лучше было бы дать сразу сорок, — подхватил Хосе. — Во всяком случае, такую сумму не заплатят за обычную сентиментальную прогулку в Энсенаду. Мое вмешательство вас, конечно, стесняет, а потому я согласен, чтобы вы меня вознаградили за мой нейтралитет.

— Сколько? — спросил незнакомец, желая поскорей отделаться.

— Безделицу! Вы дали капитану сорок унций!

— Двадцать, говорят тебе!

— На мой взгляд, сорок было бы несравненно лучше, — гнул свое Хосе, — ну, двадцать так двадцать! Что ж, я не слишком алчен; он все-таки капитан, а я простой солдат, а потому с моей стороны будет благоразумно потребовать всего лишь двойную плату.

У незнакомца вырвалось проклятие.

— Я знаю, что это очень мало, — продолжал Хосе, — ввиду того, что он получает тройной оклад, тогда как дела у него втрое меньше, чем у меня, я мог бы потребовать с вас тройное вознаграждение, но так как, по его собственным словам, времена нынче тяжелые, то я и предъявляю вполне умеренные требования.

В душе незнакомца, видимо, происходила упорная борьба: капли холодного пота падали со лба его, только крайняя необходимость могла заставить эту гордую натуру явиться так таинственно в это уединенное место и победить его несокрушимую гордость. Неустрашимый, слегка насмешливый вид солдата заставил пойти незнакомца на быстрое соглашение; он высвободил руку из-под плаща, снял с пальца дорогой перстень и протянул его солдату со словами:

— Бери и убирайся прочь!

Хосе взял перстень и осмотрел его с некоторым сомнением.

— Ба! Конечно, рискованно, да нечего делать, вместо восьмидесяти унций возьму хоть его, — проговорил он. — Теперь я слеп, глух и нем!

— Надеюсь, что так! — холодно заметил незнакомец.

— Поскольку дело не касается контрабанды, то я с удовольствием помогу вам, а то, как таможенному солдату, мне, право, неудобно не оказать вам услугу.

— В данном случае можешь успокоить свою щепетильную совесть, — проговорил незнакомец с насмешливой улыбкой. — Постереги лодку до нашего возвращения, а я присоединюсь к своим молодцам. Только помни, что бы ни случилось, сколько времени мы бы ни отсутствовали, будь нем, глух и слеп, как обещал!

С этими словами незнакомец выпрыгнул на берег и скрылся в молчаливой мгле.

Оставшись один, микелет принялся рассматривать при свете луны вправленный в кольцо бриллиант.

«Если эта вещица не фальшивая, — раздумывал он, — то казна может мне хоть ничего не платить, я в этом не нуждаюсь больше; а на всякий случай с завтрашнего же дня примусь всюду кричать о том, что мне задерживают жалованье. Это отведет от меня подозрения, да и вообще произведет на всех хорошее впечатление!»

II. АЛЬКАЛЬД И ЕГО КЛЕРК

Неизвестно, сколько времени провел Хосе, ожидая возвращения незнакомца, но когда заря вырядила в золото и в пурпур горизонт и запели на деревне петухи, маленькая бухта Энсенада была совершенно пустынна и молчалива.

В селении постепенно все пробудилось и зашевелилось, по дороге, ведущий к молу, показались человеческие, еще неясные тени, а вскоре в море вышли из гавани рыбацкие суда, быстро исчезнувшие в утреннем тумане. На порогах избушек появились женщины и ребятишки, закудахтали куры, заблеяли овцы, и жизнь всюду вступила в свои права после ночного отдохновения, только в доме алькальда Эланчови, о котором мы уже упоминали, все почивали крепким сном и даже не открывались еще оконные ставни.

Около полудня на улице показался молодой человек очень странного вида и быстро направился к дому алькальда. На голове у него красовался старый, потрепанный и слегка помятый цилиндр. Этот странный субъект подошел к двери и постучался.

Разглядеть его лицо было довольно трудно, так как он был с головой закутан в плащ из грубого сукна. Видно, он мало заботился о нижней части своей персоны, оставляя совершенно открытыми ноги, что наводило на мысль о полном нравственном удовлетворении, которое он испытывал по отношению к своим панталонам.

Но наружность бывает обманчива: в действительности затаенной, но страстной мечтой молодого человека, в котором по несчастному виду, бегающими глазам и какому-то специфическому запаху бумаг, легко можно было узнать так называемого escribano[5], было обладание новыми панталонами, совершенно не похожими на его собственные, то есть длинными, широкими и мягкими. Панталоны, обладающие этими тремя качествами, должны были в его глазах служить верной защитой от превратностей жизни, тихим убежищем в несчастье. Молодой человек являлся правой рукой алькальда и звали его Грегорио Гагатинто.

Он робко постучал в дверь роговой чернильницей, которую всегда носил через плечо, и на его стук вышла старая женщина.

— А, дон Грегорио! — проговорила она с изысканной испанской любезностью, свойственной всем классам этого народа, вследствие чего два чистильщика сапог, встретившись на улице, также величают друг друга не иначе как донами.

— Да-с, это я, донья Николаза! — отвечал Грегорио.

— Сладчайший Иисусе! Пресвятая Мария! Если вы уж пришли, значит, я опоздала! А сеньору-то я еще и панталоны не вычистила! Подождите немного, сеньор алькальд скоро выйдет!

Комната, в которую старуха ввела Грегорио, казалась бы громадной, не будь загромождена всевозможными рыболовными принадлежностями: сетями, мачтами, парусами, рулями от рыбацких лодок, уключинами, веслами и прочей снастью. Все это валялось по углам в неописуемом беспорядке, а потому тут едва хватало места для двух кресел, стоявших вокруг дубового стола, на котором помещалась пробковая чернильница с воткнутыми в нее тремя перьями и валялись несколько грязных бумаг, предназначенных, вероятно, для устрашения посетителей. При виде этой разнообразной коллекции нетрудно было угадать занятие, которому предавался алькальд вне своих служебных обязанностей: он ни более ни менее, как давал деньги взаймы под двадцать процентов в месяц, а так как его клиентами являлись большей частью рыбаки, то отсюда понятно появление в его доме массы мореходных принадлежностей.

Гагатинто бросил равнодушный взгляд на окружавшую его рухлядь, между которой не имелось ни единой пары панталон, могущих ввести в соблазн его сомнительную честность.

Эскрибано не принадлежал к породе вполне честных людей, хотя, по молодости, не успел еще сделаться окончательным негодяем, так как эволюция не терпит поспешности.

Дон Рамон не заставил себя долго ждать и вскоре появился с сияющей, как всегда, физиономией, выражавшей некоторую совершенно не свойственную ей наивность. Это был сильный, рослый человек, так что из одних его панталон можно было смело выкроить две пары для тощего эскрибано.

— Господи помилуй! — воскликнул с восторгом Грегорио, обменявшись предварительно со своим патроном всевозможными утренними пожеланиями. — Какие на вас великолепные панталоны, господин алькальд!

— Грегорио, друг мой, — проворчал алькальд с добродушной миной, — вы, право, делаетесь скучны, постоянно повторяя одно и то же. Да, кроме того, черт возьми, разве в моей персоне достойны зависти одни мои панталоны?

Гагатинто испустил тяжелый вздох и проговорил с видом голодной собаки, созерцающей кость:

— Для того чтобы мне достичь ваших личных совершенств, потребовалось бы чудо; что же касается панталон, это другое дело. Достаточно двух вар[6] сеговийского сукна чтобы мне иметь точно такие, как у вас!

— Терпение, терпение, сеньор эскрибано! Помните, что я обещал вам за те услуги, которые вы мне окажете в будущем: мои панталоны цвета бычьей крови, как только они немного износятся! Я не забыл своего обещания, старайтесь же и вы, со своей стороны, заслужить их.

— Что же мне необходимо сделать для этого? — спросил эскрибано с безнадежным видом. — Наши партии слишком не равны. Вам так легко выполнить ваше условие, тогда как мне…

— О Боже мой! Неизвестно, что нас ожидает в будущем! — возразил алькальд. — Обстоятельства могут сложиться так благоприятно для вас, что я сразу сделаюсь вашим должником.

— Да, но может статься, до тех пор ваши панталоны совершенно утратят свою ценность!

— Пора, однако, к делу! — перебил алькальд, желая прервать излияния своего подчиненного. — Приступим к совершению акта о лишении собственности, состоящей из старой лодки, принадлежавшей Висенту Персу, который под предлогом, что у него шестеро детей, не отдал мне в срок двадцать пиастров, которые взял у меня в долг.

С этими словами дон Рамон взял ломаный соломенный стул, намереваясь сесть к столу.

— Возьмите лучше этот, — с живостью вмешался эскрибано, подавая своему патрону стул, обитый кожей, которая от употребления почти стерлась. — Вам на нем будет помягче!

— И моим панталонам тоже! — с усмешкой добавил алькальд.

Гагатинто вынул свою чернильницу и лист гербовой бумаги, и оба достойных юриста готовились приступить к делу, как вдруг поспешные удары в дверь, которую они заперли, чтобы их не тревожили понапрасну, заставили обоих прервать свое занятие.

— Какой черт там ломится? — удивился алькальд.

— Во имя святой девы Марии — раздалось с улицы.

— Если с миром, входи! — ответили в один голос алькальд и эскрибано, и после этого набожного приветствия Грегорио отворил дверь.

— Что привело вас сюда в этот час, сеньор Диас? — с удивлением спросил алькальд при виде старого слуги графини де Медиана, стоявшего перед ним с выражением глубокого горя на лице.

— А, сеньор алькальд, — простонал старик, — сегодня ночью нас постигло большое несчастье, совершено тяжкое преступление. Графиня исчезла вместе с маленьким графом!..

— Вы уверены в этом? — спросил алькальд.

— Увы! В этом нет никакого сомнения. Для того чтобы убедиться, стоит только войти в комнату сеньоры через балкон, который выходит на море, как пришлось поступить и нам, так как комната была заперта изнутри, и мы не получали никакого ответа на стук. Злодеи все перевернули в ней вверх дном.

— Правосудия, правосудия, сеньор алькальд! Пошлите всех ваших альгвазилов[7] в погоню за убийцами! — закричал вдруг женский голос. Это была горничная графини, которая воспользовалась удобным случаем, чтобы покричать, хотя в действительности вовсе не была потрясена таинственным исчезновением своей госпожи.

— Та-та-та! Как вы спешите, — возразил алькальд. — У меня всего два альгвазила, а сегодня они, как на грех, отправились на рыбную ловлю, так как иначе немудрено им умереть с голоду в этой проклятой дыре!

— О Боже мой! — воскликнула, рыдая, горничная. — Бедная моя госпожа! Кто же ей поможет?!

— Терпение, женщина, терпение! — проговорил дон Рамон. — Не отчаивайтесь в правосудии! Может статься, нам свыше послано откровение, которое сразу укажет верный путь к установлению истины!

Однако камеристка не сочла возможным утешиться этой надеждой, и ее крики еще усилились. На шум, который она производила в припадке лицемерного отчаяния, сбежалось почти все селение; около дверей алькальда собралась толпа женщин, стариков и детей, причем многие даже проникли в святилище правосудия.

Дон Рамон Коечо подошел, наконец, к Гагатинто, который от удовольствия потирал себе руки под плащом при мысли о той массе бумаги, которую придется исписать по поводу совершенного преступления; алькальд вполголоса обратился к своему подчиненному:

— Внимание и внимание, друг Грегорио! Великая минута наступила, и если вы окажетесь на высоте вашего призвания, то панталоны кровяного цвета…

Слов более не требовалось, Гагатинто понял и побледнел от радости. Он замер около своего патрона, следя за его малейшим жестом, стараясь уловить на лету его желания, чтобы быстрее исполнить их.

Алькальд снова уселся на кожаное кресло и жестом призвал присутствующих к молчанию, затем, обращаясь к своей случайной аудитории, он произнес пышную, пространную речь со множеством витиеватых выражений, свойственных вообще испанскому языку, пожалуй, самому красочному из всех разговорных языков.

— Дети мои! — начал дон Рамон. — В эту темную ноябрьскую ночь свершилось, как утверждает почтенный сеньор Хуан Диас, тяжкое преступление. Известие об этом не преминуло достичь слуха правосудия, от которого ничто не может укрыться. Тем не менее я выражаю сеньору Диасу глубокую признательность за сообщенные им сведения, хотя этот уважаемый слуга мог бы несколько пополнить их, открыв нам имена убийц!

— Но, сеньор алькальд, — прервал убитый горем слуга, — мне самому не известны их имена. Во всяком случае, я приложу все старания, чтобы отыскать мерзких негодяев!

— Вы слышите, дети мои, — продолжил алькальд, — и достойный дон Коечо в своем официальном донесении взывает к правосудию о наказании виновных; правосудие не останется глухо к его мольбам! Позвольте же теперь поговорить с вами о моих житейских делах и свободно предаться скорби, которую мне причинило таинственное исчезновение графини и юного графа де Медиана!

Здесь оратор остановился и сделал знак Гагатинто, который, несмотря на изощрение всех своих чувств с целью уловить момент для выполнения требуемых от него услуг, до сих пор оставался безнадежно пригвожденным к своему месту, тщетно мечтая о предмете своей страсти. Дон Рамон между тем продолжал:

— Вам небезызвестны, дети мои, те двойные узы, которые связывали меня с семьей де Медиана, а потому вам легко себе представить горе, которое охватило меня при известии о гнусном преступлении, тем более непонятном для нас, так как мы не знаем ни мотивов, ни виновников похищения. Увы, дети мои! Я теряю могущественную покровительницу, и мое сердце преданного слуги ее, равно как и официального лица, обливается кровью! Да, дети мои, еще вчера я посетил замок Медиана по поводу моей аренды!

— Чтобы попросить отсрочки, — чуть не крикнул Гагатинто, которому были досконально известны все дела его патрона; к счастью, алькальд не допустил свершения столь ужасного промаха, навеки разрушившего бы все надежды эскрибано на получение брюк цвета бычьей крови.

— Терпение, мой почтенный Гагатинто, смирите на время жажду правды, от которой вы сгораете. Да, дети мои, и ввиду той безопасности, в которой, по моему ошибочному мнению, находилась графиня де Медиана, я передал вчера в руки несчастной графини… — здесь голос достойного судьи оборвался, — сумму, равную десяти годам арендной платы, выплаченную мной вперед полностью!

При этом неожиданном признании Гагатинто подскочил на стуле, будто от укуса ядовитой змеи, даже кровь застыла у него в жилах, когда он осознал все значение промаха, который чуть было не совершил.

— Судите же о моем горе, дети мои: сегодня утром графиня должна была вручить мне расписку в получении денег за аренду.

Эти слова вызвали сильное волнение аудитории, хотя никто из присутствовавших не поверил столь странному стечению обстоятельств.

— К счастью, — продолжал алькальд, — в данном случае меня может выручить клятвенное свидетельство людей, достойных всеобщего доверия.

В эту минуту Гагатинто бросился стремительно вперед, подобно долго сдерживаемому потоку воды, и воскликнул с увлечением, потрясая для пущей убедительности руками:

— Я клянусь в этом!

— Он клянется, слышите?! — повторил алькальд.

— Он клянется! — повторили все присутствующие.

— Да, клянусь в этом еще раз, друзья мои, и готов клясться вечно! — подхватил эскрибано. — Хотя, впрочем, одно смущает мою совесть: я не помню в точности, за десять или за пятнадцать лет сеньор алькальд внес арендную плату донье Луизе…

— Нет, мой достойный друг, — скромно прервал его дон Рамон, — ваше драгоценное свидетельство спасает меня от потери только десяти лет арендной платы; вы можете за эту услугу вполне рассчитывать на мою признательность!

«Еще бы, думаю, что имею на это право! Два просроченных года за десять лет вперед составляет ни более ни менее, как двенадцать украденных лет аренды. Уж теперь я имею самые неоспоримые права на брюки цвета бычьей крови!» — подумал достойный клерк.

Мы не будем долее утомлять читателя передачей подробностей того, что происходило в этом заседании, где правосудие чинилось по старым, существовавшим еще до Жиль-Блаза[8] порядкам, которые удержались в Испании а после него, да, к сожалению, существует и в настоящее время. Мы лучше отправимся вместе с алькальдом и его помощником на место преступления, куда вся почтенная компания прибыла в сопровождении требуемых законом свидетелей.

Прежде всего открыли дверь, которая оставалась запертой изнутри. В комнате графини царил невероятный беспорядок: на полу валялись пустые или разрытые ящики, хотя, собственно, ничто не указывало на какое-либо насилие, подобный беспорядок мог произойти и при добровольном поспешном отъезде.

Постель не была смята, следовательно, графиня не ложилась, что указывало на заранее составленный план отъезда. Мебель находилась на своих обычных местах, занавеси алькова висели по-прежнему; не удалось обнаружить признаков борьбы, даже на полу, состоявшем из изящных каменных плит, не виднелось ни одной царапины.

В комнате чувствовался характерный запах лампы, потухшей из-за недостатка масла, очевидно, ее оставили гореть до утра; злоумышленники, без сомнения, потушили бы ее, чтобы безбоязненно предаться своему мрачному делу; кроме того, в ящиках находилось множество безделушек, способных возбудить алчность, следовательно, не могло быть и речи о грабеже. Несмотря на все эти признаки, противоречащие возможности преступления, старый Хуан Диас продолжал недоверчиво покачивать головой. Здравый смысл подсказывал ему, что добровольное бегство было полной бессмыслицей со стороны его госпожи, не имевшей к тому ни малейшего основания; во всем происшедшем крылось нечто непонятное, что превосходило возможности его понимания и окончательно спутывало его рассудок, никогда, впрочем, не отличавшийся ясностью. По его мнению, преступление было очевидно, но чем его объяснить?! Никаких улик не находилось.

Преданный слуга с грустью осматривал опустевшую комнату, валявшиеся на полу платья молодой госпожи и пустую колыбельку, еще сохранившую отпечаток тельца маленького графа, который еще накануне спокойно спал в ней под надзором матери. Вдруг, пораженный неожиданной идеей, Диас вышел на балкон, примыкавший к спальне я находившийся на небольшом расстоянии от земли. Глаза его внимательно устремились на песчаный берег, расстилавшийся под балконом; волны мерно вкатывались на него, принося и унося ряды мелких камешков и раковин, но ничто не указывало на недавнее присутствие на нем людей. Ветер завывал, океан шумел по обыкновению, и природа, как и всегда, безучастно относилась к людскому горю и ничем не старалась помочь открытию виновников преступления.

Между тем старый слуга, не обращая внимания на остальное общество, тихо молился, но взгляд его невольно был прикован к горизонту, где виднелись белые паруса какого-то судна, быстро уходившего вдаль. Остальные с грустью прислушивались к зловещему завыванию ветра, который днем и ночью то стонет, то будто плачет на одиноких, пустынных скалах, и только алькальд и эскрибано не обращали на это никакого внимания. Тот и другой в глубине души были уверены, так же как и Диас, что в замке Медиана совершилось преступление, но так как не удалось собрать какие-либо улики, да кроме того, не нашлось лица, желавшего заплатить расходы по ведению процесса, то оба достойные представителя правосудия чувствовали себя вполне удовлетворенными настоящим ходом дела; один вследствие того, что фактически сделался владельцем желанных панталон цвета бычьей крови, а второй был не менее доволен своей удачной выдумкой, благодаря которой в его кармане остались деньги за двенадцать лет аренды.

— К сожалению, милостивые государи, — обратился алькальд к свидетелям, — совершенно непонятно, какого рода фантазия заставила графиню де Медиана выйти через окно, так как дверь заперта изнутри, и, следовательно, на этот счет не может быть никаких сомнений. Во всяком случае, это просто женский каприз, и правосудие не имеет основания доискиваться до причин его!

— Может, она это сделала для того, чтобы не давать расписки сеньору алькальду! — шепнул тихонько своему соседу один из свидетелей.

— Между прочим, — спросил дон Рамон, обращаясь к Диасу, — каким образом вы убедились в исчезновении графини, раз нельзя было войти в ее комнату?..

— Очень просто, — ответил старик. — Горничная графини всегда являлась к ней утром в один и тот же час; так она сделала и сегодня, но на ее стук в дверь не последовало ответа; тогда она постучалась во второй и в третий раз и наконец, охваченная беспокойством, прибежала ко мне. Я также стучал, стучал и звал, а потом решил взобраться из сада по лестнице через отворенное окно, и тогда увидал комнату графини в том состоянии, в каком вы ее теперь видите!

Когда старый слуга окончил свои показания, Гагатинто нагнулся к алькальду и шепнул ему несколько слов на ухо, на что тот только презрительно пожал плечами.

— Почем знать! — проговорил эскрибано в ответ на этот немой жест.

— Ладно, посмотрим! — сказал алькальд. И после небольшой паузы добавил: — Я настаиваю, господа, на том, что графиня имела полное право выйти из дому как ей заблагорассудилось, хотя бы даже через окно!

Все присутствующие слегка улыбнулись при этой милой шутке представителя правосудия.

— Но, господин алькальд! — воскликнул возмущенный неуместной остротой судьи Диас. — Доказательством того, что в комнату графини проникли насильно, может служить разбитое стекло в окне, куски которого валяются здесь на земле!

«Этот старый идиот, кажется, не даст мне возможности вовремя позавтракать! — проворчал про себя алькальд, у которого пропал весь интерес к делу, едва он убедился, что из него нельзя извлечь более для себя никакой выгоды. — Я уверен, что мой завтрак давно остыл, и Николаза выходит из терпения, ожидая меня!»

— Что доказывают эти куски стекла?! — спросил он громко. — Разве вы не допускаете, что открытое окно могло очень легко разбиться само, особенно, при таком сильном ветре, какой дул минувшей ночью?

— Почему же именно разбилось стекло, находящееся рядом с задвижкой? — настаивал на своем Диас. — Конечно, его разбили специально, чтобы открыть окно!

— А, черт возьми! — воскликнул алькальд, потеряв терпение и кусая от досады золотой шар набалдашника своей трости, служившей эмблемой его достоинства. — Да кто же из нас, сеньор Диас, имеет право допрашивать — вы или я? Карамба![9] Вы меня заставляете играть какую-то дурацкую роль!

Гагатинто воспользовался удобной минутой и поспешил вмешаться в разговор.

— Я возразил бы на это нашему другу Диасу, что если бы стекло было разбито с той целью, на какую он указывает, то осколки его должны были упасть в комнату, а не валяться на балконе. Следовательно, оно разбито ветром, как вполне справедливо полагает сеньор алькальд, а может быть, — добавил он с фальшивой улыбкой, — этому был причиной чемодан, который неосторожно просунули через окно; по всей вероятности, графиня не скоро вернется из своего путешествия, судя по количеству вещей, которые она захватила с собой, так как почти все ящики пусты!

Старый слуга грустно опустил голову перед таким несокрушимым доводом, разбивавшим его предположения, и не обратил внимания на последние слова эскрибано. Что же касается последнего, то он мысленно вопрошал себя, не следует ли ему потребовать с алькальда нечто большее, чем панталоны, за эту новую услугу с его стороны.

Алькальд подошел к старому слуге, который продолжал стоять опустив голову, погруженный в грустные размышления.

— Я немного погорячился, — начал дон Рамон, — так как не принял во внимание того сильного горя, какое должен испытывать такой верный слуга, как вы, при столь неожиданном ударе. Но скажите мне откровенно, не мучает ли вас теперь, кроме сожаления о вашей исчезнувшей госпоже, также забота о том, что вас ожидает в будущем? Вы уже стары, слабы и, вероятно, остались без средств к существованию?

— Именно потому, что я уже стар, сеньор алькальд, меня мало беспокоит моя будущность; горе же мое, — добавил старый слуга с оттенком гордости, — чуждо корыстных расчетов, да кроме того, благодаря великодушию моих господ, я могу безбедно прожить остаток моей жизни, но я был бы счастлив, если бы мог отомстить за жену своего господина!

— Одобряю вполне ваши чувства, — подхватил алькальд с сочувственным видом. — Вы вполне заслуживаете уважения за вашу преданность, сеньор Диас…

Затем, переменив сразу тон, он продолжал:

— Эскрибано, внесите в дело, что сеньор Диас выступает гражданским истцом против похитителей госпожи, так как, милостивые государи, нет более сомнений в том, что здесь совершенно преступление, и мы обязаны дать нравственное удовлетворение самим себе и этому почтенному старцу, отыскав и подвергнув достойному наказанию виновников преступления!

— Но, сеньор алькальд, — воскликнул удивленный старик, — я вовсе не имел намерения выступать гражданским истцом!

— Берегитесь, старец! — воскликнул дон Рамон торжественным тоном. — Если вы будете отрицать то, в чем только сейчас дали показания, то лично против вас могут появиться весьма веские улики! Так, например, как мне только что справедливо заметил мой друг Гагатинто, относительно лестницы, посредством которой вы забрались в комнату графини: она указывает на преступные намерения с вашей стороны; положим, вы, возможно, и не способны ни на что дурное, охотно верим, но для вас же будет лучше выступить в качестве обвинителя, а не обвиняемого. Спустимся, господа, вниз и убедимся лично, не осталось ли под окном каких-нибудь улик, могущих навести нас на след злодеев!

Незадачливый Хуан Диас, неожиданно попавший в безвыходное положение, из которого мог выбраться только ценою растраты своих маленьких сбережений, грустно опустил голову, но вскоре смирился со своей судьбой, видя в ней перст Божий и надеясь, что его жертва принесет какую-нибудь пользу его господам.

После подробного осмотра почвы около балкона все убедились, что на ней не осталось никаких следов.

Не обошлось и без волнения: при осмотре окрестностей замка под одним из утесов нашли спящего человека; это был не кто иной, как наш старый знакомый Хосе. Пробужденный неожиданно ото сна, солдат придумал очень ловкую увертку, чтобы отвязаться от сыпавшихся на него со всех сторон вопросов о том, не видел ли он чего-нибудь ночью. Вместо прямого ответа, он неожиданно обратился к алькальду с просьбой одолжить ему денег на хлеб, что было с его стороны немалой дерзостью, принимая во внимание жадность алькальда.

Эта неприятная просьба заставила дона Рамона поспешно ретироваться, оставив в покое нашего Сонливца. Что поделаешь с таким чудаком? Алькальд счел необходимым дать ему хорошенько очнуться и не задавал более никаких вопросов.

Таким образом, на этот раз пришлось отказаться от всяких дальнейших допросов по делу графини де Медиана.

Вечером того же знаменательного дня по морскому берегу печально блуждали две фигуры, старательно избегая друг друга.

Один из них был опечаленный Хуан Диас, поставивший крест на своем маленьком капитале, готовом растаять в руках правосудия; он настойчиво искал следы своей госпожи. Другой был Гагатинто, но Гагатинто мрачный, как ночь: алькальд воспользовался неосторожностью своего эскрибано, поступившего слишком опрометчиво, дав клятву до выполнения алькальдом обещания относительно панталон цвета бычьей крови. Находчивый дон Рамон предложил своему подчиненному вместо них довольно старую шляпу, от которой тот с негодованием отказался.

Гагатинто оплакивал на морском берегу свои погибшие мечты, проклинал свою непростительную доверчивость и сожалел о ложной клятве, не принесшей ему никакой выгоды. Он обдумывал вместе с тем печальную необходимость удовольствоваться шляпой взамен панталон, которые он заслужил с таким трудом.

III. КАК ХОСЕ ЗАГЛАДИЛ СВОЙ ПРОСТУПОК

Когда Хосе неожиданно раскрыл секрет капитана Деспьерто, из которого по возможности извлек для себя пользу, он не подозревал, что его начальник скрывает от него еще что-то. Однако совесть упрекала солдата за недобросовестное исполнение обязанностей, а потому, желая загладить свой проступок, он явился к дону Лукасу с просьбой назначить его снова на ночное дежурство и, само собой разумеется, получил разрешение. Как и в предыдущий раз, микелет решил не смыкать глаз всю ночь, вопреки ожиданиям дона Лукаса.

Мы оставим Хосе пока на его посту и займемся тем, что происходило на берегу недалеко от бухты Энсенада.

Ночь выдалась такая же темная и туманная, как и предыдущая; кругом все было безлюдно и молчаливо. Но вот около десяти часов вечера вдалеке показалось парусное судно и вскоре вошло в лабиринт прибрежных скал. По своему виду оно подпадало под разряд военных судов. Судно лавировало с таким искусством и ловкостью, что им, видимо, управляла опытная рука, отлично изучившая курс, которым шло судно. Пройдя узким лабиринтом меж скал, где море ревело и пенилось, ударяясь о камни, судно вошло в обширную бухту, совершенно тихую, где волны лишь лениво и почти бесшумно лизали песчаный берег.

Развернувшись кормой к берегу, судно сразу задрейфовало с той удивительной быстротой, которая возможна только при многочисленном экипаже. Тотчас спустили шлюпки с вооруженными матросами, которые быстро направились с сидящими в них людьми к берегу, откуда виднелись разбросанные невдалеке один от другого белые домики. Судно — великолепно оснащенный люгер[10] — было отчасти разбойничье, отчасти контрабандистское и принадлежало французским корсарам, прибывшим в Эланчови с целью выгрузить свою контрабанду и запастись съестными припасами. Капитан нашел нужным остановиться в уединенной узенькой бухте, куда его привел один рыбак из Эланчови, во избежание нежелательных встреч с другими судами.

Прошло около часа с тех пор, как шлюпки отплыли к берегу. На судне все было спокойно: по палубе разгуливал вахтенный офицер, прислушиваясь к плеску воды о борта и отдавая время от времени приказания изменить положение парусов, сильно надуваемых ветром. Вдруг с берега донесся ружейный залп, и вслед за тем к судну поспешно подплыли обе шлюпки.

Это была тревога, поднятая Хосе, к великому неудовольствию своего начальника, впрочем, он несколько запоздал, и лодки успели благополучно достичь судна, нагруженные баранами и разной провизией, последним поднялся на палубу судна матрос громадного роста, держа в руках маленького ребенка, которого можно было принять за мертвого, если бы не легкие конвульсии, подергивающие его худенькое тельце.

— Какого черта вы там тащите, Розбуа? — спросил офицер.

— Ребенка, с вашего позволения, господин лейтенант! Я нашел его полумертвым от холода и голода в лодке, которую несло течением. В ней лежала окровавленная мертвая женщина, охватив руками этого мальчугана так крепко, что я его еле освободил, тем более что собаки испанцы, как нарочно, целились все время в эту лодку, принимая ее, вероятно, за одну из наших.

— И что же вы намерены делать с этим ребенком? — спросил офицер с участием.

— Заботиться о нем; когда же будет заключен мир, я вернусь сюда и наведу о нем справки!

К несчастью, от ребенка нельзя было добиться никаких сведений, кроме того, что его зовут Фабиан и что убитая женщина его мать.

Прошло два года, но французскому судну так и не пришлось побывать в Испании; за это время матрос, спасший маленького Фабиана де Медиана, привязался к нему со всей силой своей души. Это был человек громадного роста и неимоверной силы, француз из Канады по имени Розбуа.

В одно прекрасное утро судно, на котором служил Розбуа, встретилось с английским крейсером, значительно превосходившим его по числу пушек, по количеству экипажа и по быстроте хода. Уйти не представлялось никакой возможности, и пришлось принять бой. Оба судна сражались с ожесточением в продолжение нескольких часов, когда наконец в самом пылу сражения, весь черный от пороха, матрос спустился в трюм, где укрывал своего приемного сына. Нежно поцеловав мальчика, он вынес его на палубу. Там, среди грохота пушек, криков, шума и льющейся крови, матрос хотел во что бы то ни стало запечатлеть в душе ребенка последние минуты перед разлукой, которую он предвидел.

Такие события оставляют неизгладимое впечатление даже в душе малолетних детей.

Обняв Фабиана и прикрывая его собственным телом, матрос проговорил торжественным голосом:

— Встань на колени, дитя мое!

Ребенок повиновался, дрожа от страха.

— Ты видишь все, что происходит вокруг нас? — продолжал канадец так же торжественно.

— Мне страшно, — шептал Фабиан, — я боюсь крови, боюсь грохота!

И он прильнул к своему опекуну.

— Ну, вот и хорошо! Слушай же, дитя мое, и никогда не забывай, как в эту минуту тебя поставил на колени человек, который любил тебя более своей жизни, и сказал тебе: «Встань на колени, дитя мое, и помолись за свою мать»!

В этот миг неприятельская пуля угодила в гиганта, и его кровь горячим потоком брызнула на Фабиана, испускавшего душераздирающие крики. Матрос собрал последние силы и, прижав ребенка к сердцу, прошептал едва слышно: «Я нашел ее мертвой возле тебя!» — и потерял сознание.

Розбуа пришел в себя в каком-то вонючем трюме; его мучила нестерпимая жажда. Он слабым голосом позвал того, кто улыбался ему каждое утро при пробуждении, но Фабиан был далеко.

Матрос попал в плен, и ему не оставалось ничего другого, как оплакивать свою свободу и потерю дорогого приемного сына, ниспосланного Провидением.

Прежде чем продолжить наше повествование, необходимо дополнить наш рассказ описанием событий, происшедших за это время в Эланчови.

Тело графини было найдено только через несколько дней после ее исчезновения на дне выкинутой волнами на берег лодки.

Старый Хуан Диас обвязал крепом герб на воротах замка и водрузил собственными руками крест на том месте, где было найдено тело графини. Но все скоропреходяще на этом свете, а потому не успел выцвести от ветра и солнца креп на замковом гербе, а крест не покрылся еще плесенью от морских волн, как в Эланчови уже позабыли о событии, причинившем недавно столько волнений всем обитателям селения…

I. ДВА ЧЕСТНЫХ ЧЕЛОВЕКА

Сонора, один из самых богатых штатов Мексики, считалась в 1830 году почти неисследованной, несмотря на то что природа щедро наградила ее своими дарами. Земля, которой едва коснулся плуг, ибо она податлива и рыхла, дает там урожай два раза в год, а золота там такое изобилие, что в этом отношении Сонора может соперничать со столь известной ныне Калифорнией.

Правда, наряду с этими преимуществами имеются и некоторые недостатки. Путешествия здесь крайне затруднительны и опасны вследствие обширных пустынь, пересекающих освоенные части Соноры, и бродячих шаек воинственных индейских племен, до сих пор хозяйничающих здесь. Однако, несмотря на эти опасности, белые не перестают посещать эти места.

Люди не имеющие других познаний, кроме некоторых практических сведений о металлургии, устремляются время от времени в пустыню. Терпя там всевозможные лишения, подвергаясь бесконечным опасностям, они обрабатывают серебряную руду или промывают золотоносные пески, затем большей частью их захватывают в плен или изгоняют индейцы-апачи, и они разбредаются по городам, рассказывая небылицы о виденных, но недосягаемых сокровищах, о баснословно богатых золотых рудниках, о неисчерпаемых россыпях золота на самой поверхности земли.

Такими рассказами, конечно, подстрекается жажда завоеваний и страсть к наживе.

Алчность, возбуждаемая рассказами о золоте в пустыне, окончательно туманит голову искателям приключений, — и они толпами устремляются на место открытых сокровищ, мечтая нажить несметные богатства, но вместо богатств часто находят мучительную смерть. Подобная экспедиция затевалась в Ариспе, столице Соноры, в 1830 году — спустя двадцать два года после происшедших в Эланчови событий.

Человек, предпринимавший ее, был испанец, приехавший сюда месяца два назад и называвшийся дон Эстебан де Аречиза.

Казалось, он когда-то жил в этих краях, хотя никто не помнил его лица. Он явился сюда из Европы с заранее обдуманным планом: он обладал точными сведениями о стране, ее жителях, их нравах и обычаях, что не оставалось сомнений, что Сонора была ему хорошо известна и цель его приезда заранее предопределена.

Он пользовался громадными, но в то же время нивесть откуда полученными средствами, так как жил на широкую ногу, задавал роскошные пиры, вел крупную игру, давал деньги в долг без отдачи, но решительно никто не знал источников его доходов.

Только время от времени дон Эстебан предпринимал небольшие путешествия, продолжавшиеся не больше недели; потом он возвращался, неизвестно откуда, и от его слуг невозможно было выведать ничего о действиях их хозяина.

Как бы то ни было, но широкая натура испанца, его великодушие и щедрость не замедлили доставить ему широкую известность. Ею он и воспользовался, чтобы организовать далекую экспедицию в такое место, куда не проникал еще ни один белый.

Дон Эстебан без особого труда нашел себе спутников, готовых на всевозможные приключения. В кабачках Ариспы говорили, что уже человек восемьдесят из разных концов Соноры решились съехаться к индейской границе в президио[11] Тубак, назначенное Аречизой сборным пунктом экспедиции; поговаривали, что уже скоро и сам до Эстебан выедет из Ариспы, чтобы стать во главе их.

Слух этот, сначала неопределенный, перешел вскоре в уверенность; так, на одном из данных испанцем обедов он объявил своим гостям, что уезжает в Тубак дня через три. Во время этого обеда в залу впустили вестника, вручившего дону Эстебану письмо, на которое требовался ответ.

Испанец, извинившись перед гостями, распечатал пакет.

Так как все действия иностранца принимали таинственный характер, то гости молча стали наблюдать за выражением его лица, но дон Эстебан, чувствуя на себе пристальные взгляды, не выдал ни одной из своих тайных мыслей: он замечательно умел владеть собой, хотя в этот день ему стоило это немалого труда.

— Хорошо, — сказал он гонцу с невозмутимым спокойствием, — передайте пославшему вас, что я непременно буду в условленном месте через три дня!

Затем он отпустил его, вторично извинившись перед гостями за вынужденную невежливость, — и прерванный обед возобновился. Однако испанец казался несколько задумчивее обыкновенного, и гости были убеждены, что он получил очень важное известие.

Предоставим жителей Ариспы их догадкам и посмотрим, что за секретное свидание как раз по пути в Тубак предстояло дону Эстебану.

Между Ариспой и президио Тубак дорога почти пустынна; лишь изредка попадаются жалкие поселки, отстоящие друг от друга порой на расстоянии суток езды. Эти-то поселки, состоящие обычно из нескольких хижин, служат местами стоянок для направляющихся к границе путешественников.

Жители этих скромных поселков проводят большую часть своей жизни в полнейшем уединении, не терпя, однако, особенной нужды. Поле кукурузы, которое они возделывают, тучный скот, пасущийся на сочных лугах, а главное, довольство немногим, дают им возможность безбедного существования.

Однажды утром приблизительно на расстоянии трех дней пути от Ариспы возле одной из хижин сидел человек, или, вернее, полулежал на одеяле замысловатого рисунка, такие одеяла называют серапе. Несколько полуразвалившихся хижин, разбросанных поблизости, показывали на запустение убогого селения; в нем, вероятно, останавливались иногда кочующие племена в периоды дождей. Из густого леса, покрывающего окрестности, выбегали две едва заметные дорожки, соединяющиеся как раз у того места, где лежал путешественник, ничуть не смущавшийся, по-видимому, своим одиночеством.

Только карканье неугомонных ворон прерывало мертвую тишину лесов. Хотя солнечные лучи сделались уже палящими, но густой ночной туман, обыденный в этих краях, еще не совсем рассеялся.

Чуть поодаль от большого костра, разложенного путником для предохранения от ночной прохлады, виделся еще огонь, на котором варился обед единственного обитателя покинутого селения.

Пшеничные лепешечки и несколько кусков сушеной на солнце говядины пеклись на тлеющих углях без всякого наблюдения человека, предоставившего их самим себе. Недалеко от него паслась на свободе его лошадь, пощипывая редкую пожелтевшую траву, еще влажную от утренней росы.

Костюм всадника состоял из жилетки без пуговиц, надевавшейся через голову, подобно рубашке, и широких панталон, — все из выдубленной кожи кирпичного цвета.

Через панталоны, раскрывающиеся от колен до пяток, виднелись ноги, обутые в козью кожу, тоже выдубленную и тисненную. Эти бесформенные сапоги обвязаны были ярко-красными подвязками, за одной из которых был воткнут длинный нож в ножнах таким образом, чтобы, сидя на земле или на лошади, его рукоятку можно было иметь всегда под рукой. Красный кушак из китайского крепа, широкая фетровая шляпа, вокруг которой красовалась токилла — нить из венецианского жемчуга, — довершали его живописный костюм; цвета одежды гармонировали с цветами одеяла, на котором расположился путешественник.

По этому костюму было видно, что носивший его человек привык скакать по чащам и саваннам Америки; очевидно, он был из тех людей, которые прекрасно чувствуют себя среди лесов, под открытым небом, где они, невзирая на опасности, спят спокойно, точно у себя дома.

Лицо этого человека удивляло странным смешением жестокости и добродушия. Его нос с горбинкой, густые брови, черные глаза, вспыхивающие иногда зловещим блеском, на первый взгляд, производили неприятное впечатление, но оно тотчас же сглаживалось при виде его открытой улыбке. В общем, его можно было принять за мексиканского креола[12].

Небольшое ружье, лежащее подле всадника, и длинный нож за повязкой сапога должны привести в невольный трепет всякого, кто бы встретился с ним в пустынном месте.

По его небрежной позе можно было предположить, что он ждал кого-то, но в пустыне всегда разыгрывается воображение. Весьма вероятно, что этот бандит — так как по всему было видно, что этот человек явно не ладил с законом, — просто прилег отдохнуть после долгой ходьбы. Во всяком случае, в нем не замечалось лихорадочного нетерпения человека, явившегося первым на свидание.

В пустыне человек, сделавший сотни миль, может спокойно ждать сто часов, тогда как в больших городах какие-нибудь четверть часа ожидания кажутся целой вечностью.

Итак, когда из лесу послышался стук лошадиных копыт, незнакомец только переменил позу, а его лошадь радостно заржала, приподняв голову. Он начал прислушиваться. Стук копыт стал замедляться, как будто бы всадник колебался; наконец на перекрестке показался вновь прибывший.

Это был человек высокого роста, с черной густой бородой, в кожаном костюме, верхом на рослом коне, казавшемся крепким и проворным. У обоих мелькнула одна и та же мысль, основанная на их одинаково подозрительной наружности.

«Caramba! — проговорил про себя вновь прибывший. — Если бы меня не предупредили, что это тот самый человек, к которому меня послали, я бы не обрадовался такой встрече!»

Лежащий человек подумал в свою очередь: «Удивлюсь, если этот дьявол не захочет ограбить меня!»

Тем не менее всадник решил пришпорить коня и в несколько скачков очутился у костра, вежливо приподнимая шляпу.

— Конечно, я имею честь разговаривать с сеньором Педро Кучильо? — спросил он.

— Совершенно верно, сеньор! — ответил человек, именуемый Кучильо, поднимаясь при этом со своего места.

— А я послан сеньором Аречизой, которого опередил несколькими часами. Мануэль Бараха к вашим услугам!

— Прошу вас, сеньор Бараха, сойдите с лошади! — сказал Кучильо.

Бараха не заставил повторять приглашения и, освободившись от своих громадных шпор, разнуздал лошадь, обвязал ее шею длинным ремнем, затем, хлопнув по крупу, погнал без церемонии разделить скудный корм ее товарки.

В эту минуту распространился вкусный запах жарившейся говядины; Бараха с жадностью посмотрел на нее.

— По-видимому, сеньор Кучильо, вы ни в чем не отказываете себе. Caramba, пшеничные лепешки, сушеное мясо! Да это королевский обед!

— Конечно, — ответил Кучильо несколько самодовольно, — я забочусь о себе; кстати, я очень рад, что эти кушанья по вашему вкусу, они в вашем распоряжении, сеньор!

— Вы слишком добры, но я не стану церемониться, так как, признаться, чертовски проголодался на свежем утреннем воздухе! Не знаю, сказать ли вам, сеньор Кучильо, какое хорошее впечатление вы произвели на меня с первого раза? — спросил Бараха, зацепляя ножом кусок мяса.

— Вы растревожили бы мою скромность, — возразил Кучильо, — лучше я вам скажу, что вы мне сразу пришлись по душе!

Два новых друга обменялись вежливыми поклонами и приступили к еде. Кучильо спросил:

— Не желаете ли вы, сеньор Бараха, поговорить о наших делах?

— С удовольствием!

— Дон Эстебан Аречиза получил мое послание?

— Да, получил! Но каково содержание послания, об этом известно только вам да ему!

— Я и рассчитываю на это! — проговорил Кучильо.

— Сеньор Аречиза, — продолжал посланец, — собирался выехать в Тубак, куда пришло ваше письмо. Я должен был сопровождать его, но он послал меня вперед, сказав: «В селении Гуерфано вы найдете человека, носящего имя Кучильо. Скажите ему, что дело, которое он мне предлагает, требует серьезного обсуждения и что благодаря тому, что место, назначенное им для свидания, находится по дороге в Тубак, я повидаюсь с ним по пути». Этот разговор, — продолжал вестник, — происходил накануне отъезда дона Эстебана; и вот я отправился вперед, чтобы исполнить его приказание.

— Великолепно! — сказал Кучильо. — Значит, сеньор Бараха, если мое дело устроится — в чем я не сомневаюсь, — то я стану так же, как и вы, одним из членов той экспедиции, слухи о которой и послужили поводом предложения, сделанного мною ее руководителю. Но, — продолжал бандит, — вы, наверное, удивлены, что я выбрал такое странное место для наших переговоров с сеньором Аречизой?

— Нисколько, — ответил Бараха, — я подумал, что вы, конечно, не без основания предпочитаете уединение. Кто из нас не нуждается в нем иногда!

Одобрительная улыбка Кучильо подтвердила догадку его нового приятеля.

— Именно… дурной поступок моего друга, придирки алькальда в Ариспе вынудили меня искать спокойствия в уединении. Вот почему я и устроил свою главную квартиру в забытой Богом дыре, где никому нет до меня дела!

— Я придерживаюсь слишком хорошего мнения о вашей личности, — сказал Бараха, смакуя сушеное мясо, — чтобы сомневаться, что алькальд и, в особенности, ваш друг действительно не правы в отношении вас!

— Благодарю, — ответил Кучильо, проглатывая в свою очередь, наполовину сырую, наполовину подгорелую лепешку. — Сейчас узнаете, в чем дело!

— Слушаю, — сказал Бараха, расстегиваясь, — ничто мне не доставляет такого большого удовольствия, как занимательная история после вкусного обеда!

— Мой рассказ короток и не интересен, и то, что со мною случилось, может произойти с любым. Я как-то сел с моим другом за партию в карты. Мой друг начал уверять, будто я сплутовал. Мы разругались…

Рассказчик приостановился, чтобы придвинуть к себе мех с водою, и, напившись, продолжал:

— Мой друг имел неделикатность умереть из-за…

— Неужели из-за ссоры?

— Нет, от последовавшего за ссорой удара ножа! — спокойно возразил Кучильо.

— Я так и знал, что ваш друг сам во всем виноват!

— Однако алькальд рассудил иначе и обвинил меня. Но я, пожалуй, простил бы ему его грубое обращение со мной, если бы меня не взбесили бессовестные поступки моего друга, которого я уважал до той поры!

— Истинные друзья встречаются редко! — наставительно проговорил сеньор Бараха, выпуская клубами дым из маисовой пахитосы[13].

— Как бы то ни было, но я дал обет никогда больше не играть, ведь игра, как вы видите, и послужила главным источником моего несчастья!

— Истинно мудрое решение, — кивнул Бараха. — Я тоже дал себе слово больше не брать в руки карт, с тех пор как совсем разорился из-за них.

— Разорились? Значит, вы были богаты?

— Увы! У меня была гасиенда[14] и много скота. Но был также управляющий. Я всего один раз и проверил его добросовестность, но слишком поздно: половина моего достояния уже перекочевала в его карман.

— Что же вы тогда сделали?

— Мне оставалось одно: я предложил ему поставить на карту его половину против моей, на что он согласился после некоторого ломания…

— Ломания? — удивился Кучильо. — Скажите на милость, какой негодяй!

— Я очень застенчив, когда мне приходится играть в обществе, — продолжал Бараха, — к тому же люблю простор. А потому я предложил ему сыграть в уединенном месте, где бы я чувствовал себя, как дома. Вы понимаете меня? Если бы я опять проиграл, что бы меня ожидало… И какое облегчение в случае проигрыша доставил бы мне свежий лесной воздух… тишина… полнейшее уединение. Но мой управляющий не разделял пристрастия к свежему воздуху, тишине и уединению и поставил мне условие играть при свидетелях.

— И вы принуждены были согласиться на то?

— К сожалению, да! — печально промолвил Бараха.

— И при вашей застенчивости проиграли?

— Проиграл и свою вторую половину, и от всего моего состояния у меня осталась только вот эта лошадь, хотя мой управляющий и на нее предъявил претензию. Теперь я возлагаю надежду на экспедицию в Тубак, поскольку являюсь ее членом. На худой конец мне остается прибегнуть к последнему средству: поступить в услужение к моему мерзавцу, чтобы отплатить ему той же монетой. С тех пор я поклялся не играть и, caramba! — сдержал свою клятву!

— Сколь же прошло времени с той поры, как вы поклялись?

— Пять дней! — горделиво отвечал Бараха.

— Черт возьми! Да вы молодец!

И оба авантюриста, обменявшись любезностями, стали обсуждать выгоды предстоящей экспедиции, богатства краев, которые они собирались исследовать, наконец, опасности, угрожающие им среди неизведанных пустынь.

— Но, — проговорил Бараха, — по-моему, лучше умереть, чем оставаться с дырявыми локтями!

— Это зависит от вкуса, — возразил Кучильо. — Лично я предпочитаю дырявые локти путешествию в иной мир!

Между тем солнце начало немилосердно палить. Лошади, мучимые жаждой, жалобно заржали, а хозяева их стали приискивать тенистое местечко.

Бараха не вытерпел.

— Вы будете смеяться надо мной, сеньор Кучильо, — сказал он, обмахиваясь шляпой, — но мне кажется, что время ужасно тянется, когда не играешь.

— И мне также! — ответил Кучильо, зевая.

— Что, если бы мы с вами сыграли под честное слово на часть того золота, которое выпадет на нашу долю?

— Я и сам подумал об этом, сеньор Бараха, да не решился предложить вам!

Оказалось, что у обоих авантюристов, давших себе слово больше не играть, имелось по колоде карт. Не медля ни минуты, они начали партию. Вдруг послышались ржание, звук колокольчика, стук копыт и голоса, возвещавшие прибытие важной особы, ожидаемой Кучильо.

II. ДОГОВОР

Игроки поспешно спрятали карты, дружно повернули головы туда, откуда доносился шум.

На перекрестке показалось большое облако пыли, возвещавшее о прибытии табуна мустангов, который неизменно сопровождает в путешествии важных особ Соноры. Эти лошади, выросшие на свободе в привольных равнинах, были так сильны, что не чувствовали ни малейшей усталости после двадцатимильного перехода. Во время длинных переходов их оседлывают по очереди, и они бегут так же скоро, как почтовые лошади в Европе, где ни при каждой остановке запрягают новую смену.

По местному обычаю, впереди табуна, состоящего приблизительно из тридцати животных, выступала кобыла с подвешенным на шее колокольчиком.

От кавалькады отделился всадник и проскакал вперед торжественным галопом. Он остановил кобылу, вслед за которой остановились и все лошади. Затем сквозь пыль, медленно относимую ветром в сторону, показалась кавалькада, состоящая из пяти всадников. Двое первых казались господами остальных, следовавших за ними в некотором отдалении.

Первый из господ был ростом выше среднего и выглядел лет за сорок. На нем была низкая фетровая шляпа серого цвета, с широкими полями, защищавшими от жгучих лучей солнца. Из его темно-синего суконного сюртука, расшитого шелковым шнуром, виднелся так называемый пано-де-соль — белоснежный шелковый платок, вышитый бледно-голубым орнаментом.

В жарком климате белизна этих платков, подобно арабским бурнусам, служит для отражения солнечных лучей. На ногах всадника были башмаки из бледно-лиловой кордовской кожи; железные шпоры поддерживались широким ремнем, расшитым серебром и золотом. Роскошный плащ, подбитый золотым галуном, свешиваясь с обеих сторон седла, прикрывал широкие панталоны, украшенные во всю длину серебряными пуговицами. Наконец, седло, расшитое, подобно ремням от шпор, дополняло костюм, вид которого вызвал бы в европейце далекие воспоминания о прошлых веках.

Впрочем, этот всадник не нуждался в богатом одеянии для придания себе показной величавости: с первого взгляда было видно, что он привык к власти и вращался в великолепном обществе.

Спутник, помоложе его, был одет с несравненно большей претензией на изысканность; но его лицо и манеры, хотя и не лишенные грации, не имели той утонченности, которой отличался всадник с вышитым платком.

Трое следовавших за ними слуг, с загорелыми полудикими лицами, со своими длинными копьями на ярко-красных перевязях и с ременными лассо, подвешенными к задней луке седел, придавали кавалькаде особенный, свойственный лишь Мексике колорит. Два мула, навьюченные огромными тюками с матрацами, и другие, с дорожными погребцами[15], выступали за слугами.

Завидев Кучильо и Бараху, высокий всадник остановился, все прочие последовали его примеру.

— Это дон Эстебан, — сказал Бараха вполголоса. — Вот тот самый человек, сеньор! — представил он бандита всаднику с белым платком.

Дон Эстебан устремил на Кучильо пронзительный взгляд, который, казалось, проник ему прямо в самую глубь души и вызвал жест изумления.

— Честь имею целовать руки вашей милости, — сказал Кучильо, — действительно, это — я, который…

Но, несмотря на свое обычное нахальство, бандит умолк и задрожал, по мере того как смутные воспоминания воскресали в его памяти: эти два человека не встречались в течение многих лет.

— Если я не ошибаюсь, — сказал испанец насмешливым тоном, — мы с сеньором Кучильо старые знакомые, только как будто тогда ваше имя звучало иначе!

— Так же, как и вашей милости, которую…

Дон Эстебан нахмурил брови, и его верхняя губа задрожала.

Кучильо не окончил начатой фразы, поняв, что следовало умолчать о том, что он знал, и сознание этого возвратило ему обычную самоуверенность.

— Имя, по моему мнению, то же, что боевая лошадь, — развязно прибавил он, — когда чувствуешь, что она околевает под тобой, то заменяешь ее другой!

Кучильо действительно имел сомнительное удовольствие принадлежать к той категории людей, имя которых приобретает скорую, но неприятную известность, а потому часто менял него.

— Сеньор сенатор, — обратился де Аречиза к своему спутнику, — не находите ли вы, что это место удобно для остановки и отдыха, пока спадет дневная жара?

— Сеньор Трогадурос-и-Деспильфаро может выбрать любую хижину, в тени которой удобно расположиться! — сказал Кучильо.

Он уже знал сенатора Ариспы. Ему также было небезызвестно, что он доверился дону Эстебану с отчаяния, в надежде попытать счастья и поправить свое состояние, от которого уже давно не осталось и следа.

Однако расстроенные дела сенатора на мешали ему играть высшую роль в конгрессе Соноры, чем дон Эстебан и воспользовался.

— Соглашаюсь с вашим желанием с большим удовольствием, — ответил Трагадурос, — тем более что мы провели в седлах добрых пять часов.

Один из слуг принял лошадей от господ, а остальные начали снимать поклажу с мулов. Потом, выбрав самые приличные хижины, они устроили в них постели сенатору и дону Эстебану.

Пускай себе сенатор, прилегший на свой матрац, спит сном праведника и притомившегося путешественника; мы же последуем за де Аречизой, занявшим хижину недалеко от Трагадуроса и пригласившим к себе Кучильо, который тщательно прикрыл за собой вход бамбуковой плетенкой, заменявшей дверь, точно боялся, чтобы звуки голоса не вышли наружу, и стал ждать, когда заговорит испанец.

Дон Эстебан сел на свою походную кровать, а Кучильо расположился на черепе быка, служившим вместо табуретки местным жителям, которые еще не додумались до более роскошных сидений.

— Я полагаю, — начал де Аречиза, прерывая молчание, — что вами руководят уважительные причины, раз вы не желаете, чтобы я называл вас вашим настоящим именем, Кучильо. Что же касается меня, то, конечно, по иным мотивам, я хочу именоваться здесь не иначе как Эстебан де Аречиза. Итак, сеньор Кучильо, — продолжал он с легкой усмешкой, — посмотрим, от какой это важной тайны зависят ваше и мое состояние!

— Выслушайте меня и вы узнаете, в чем дело, дон Эстебан де Аречиза! — ответил Кучильо почти так же насмешливо.

— Слушаю, только говорите без обиняков и не лукавя. Мы здесь в таком месте, где в деревьях нет недостатка, — строго заметил испанец, — а вы знаете, как я наказываю изменников!

При этом намеке, связанном с каким-то темным воспоминанием, бандит позеленел.

— Да, помню, — проговорил он, — если меня не повесили на дереве, то это, конечно, не по вашей вине! Но, мне кажется, с вашей стороны было бы благоразумнее не напоминать о старом оскорблении; вам не мешало бы помнить, что вы теперь не в завоеванной стране и что, как вы сами говорите, мы окружены лесами, но лесами темными… и, главное, немыми…

В голосе Кучильо таилась явная угроза, и он сам казался таким зловещим, что надо было иметь недюжинную силу воли, чтобы не раскаяться в вызванном у бандита неприятном воспоминании. Но дон Эстебан лишь пренебрежительно улыбнулся на угрозу собеседника.

— На этот раз я собственноручно разделаюсь с изменником! — проговорил он, взглянув на Кучильо таким взглядом, что тот опустил глаза. — Что же касается ваших угроз, то приберегите их для людей вашего сорта и не забудьте, что между моею грудью и вашим кинжалом останется всегда непреодолимое пространство.

— Почем знать! — проворчал Кучильо, скрывая вспыхнувшую в душе злобу. Затем он продолжал более мягким тоном: — Я вовсе не изменник, дон Эстебан, и дело, которое собираюсь вам предложить, верное и честное!

— Посмотрим! Я вас слушаю.

— Представьте, — начал бандит, — что вот уже несколько лет, как я сделался гамбузино![16] Я странствовал по стране в разных направлениях и видел, сеньор, такие залежи золота, которых еще не видел ни один белый!

— Видели и не взяли? — насмешливо спросил испанец.

— Не улыбайтесь, дон Эстебан, — торжественно возразил Кучильо, — месторождение, которое я обнаружил, содержит столько золота, что обладатель его смело может выдержать адскую игру в течение целого года, даже если его противнику будет все время сказочно везти. Такое богатство может удовлетворить самое ненасытное честолюбие, наконец, на него можно купить целое королевство!

Дон Эстебан вздрогнул при последних словах, отвечавших, быть может, на самое затаенное его желание.

— Такое богатство, — восторженно продолжал бандит, — что не поколебался бы, если бы мне пришлось за него продать душу дьяволу!

— Дьявол не настолько глуп, чтобы ценить столь высоко душу, которую он в любое время может заполучить даром. Но как вы нашли залежь?

— Вся Сонора знала одного известного гамбузино по имени Маркос Арельяно. Он-то и отыскал золотоносную россыпь вместе с другим таким же гамбузино; но когда они собирались завладеть ею, а точнее ее частью, на них напали индейцы. Товарища Арельяно убили, а он сам насилу спасся. Когда он вторично собирался покинуть свой дом, мы с ним случайно познакомились в Тубаке. Он предложил мне принять участие во второй экспедиции; я согласился, мы отправились и вскоре прибыли в Вальдорадо[17] — он так назвал это место. О всемогущее небо! — воскликнул Кучильо. — Вы представить себе не можете, как блестели на солнце эти золотые глыбы! Какое это было дивное видение! Но, к несчастью, мы лишь потешили свои взоры; нам пришлось бежать, и я возвратился один… Бедный Арельяно! Я его… очень жалел. Итак, теперь я хочу продать вам секрет Вальдорадо.

— Продать мне? А кто мне поручится, что вы не водите меня за нос?

— Мой собственный интерес! Я продаю вам секрет, но не претендую сам на эту залежь. Напрасно я пытался организовать экспедицию, подобную вашей, я не мог ничего добиться, но ваши восемьдесят человек (только поэтому я и обратился именно к вам) обеспечат нам полный успех. Не считая вашей доли как участника экспедиции, вы еще имеете право на пятую часть сокровищ как начальник. Но если разделить остаток между всеми участниками, которые останутся живы, то каждому из нас хватило бы прожить в роскоши свой век. Я же хотел бы, не считая платы за мой секрет, воспользоваться десятой частью всей добычи в качестве проводника. Итак, я буду вашим проводником и в то же время заложником.

— Я так же полагал! Сколько же вы желаете получить за ваше открытие?

— Немного! Если вы согласитесь отдать мне десятую часть сокровищ, для меня это будет достаточно. Затем я надеюсь, что ваша милость вознаградит меня за выход в поход, заплатив мне пятьсот песо![18]

— Вы оказались благоразумнее, чем я предполагал, Кучильо. Идет, пятьсот пиастров и десятая часть добычи!

— Какова бы она ни была?

— Какова бы ни была! Теперь я дал вам слово; но мне остается еще задать вам несколько вопросов. Ваше сказочное Вальдорадо расположено в той стороне, куда направляется моя экспедиция?

— Залежь недалеко от Тубака; а так как экспедиция отправляется оттуда, вам даже не придется менять маршрута!

— Прекрасно! Вы говорите, что видели Вальдорадо своими собственными глазами?

— Да, видел, но не мог дотронуться до него! Я смотрел на него, скрежеща зубами, как грешник, который сквозь пламя ада видит уголок потерянного рая! — проговорил Кучильо с исказившимся от душевной муки лицом.

Де Аречиза слишком хорошо изучил выражения лиц, чтобы сомневаться в правдивости слов бандита. Да и пятьсот песо являлись для него ничтожной суммой. К тому же разве честолюбец не обязан рисковать? Он встал и, вынув из шкатулки слоновой кости замшевый мешочек, зачерпнул из него горсть квадруплей[19]. Отсчитав тридцать две монеты, он передал их Кучильо, который тщательно пересчитал золотые, прежде чем спрятать в карман, затем, приложив, по испанскому обычаю, большой палец правой руки к указательному, сказал:

— Клянусь крестом, что я говорю правду, только одну правду! Пройдя десять дней от Тубака к северо-западу, мы подойдем к цепи гор. Их легко узнать, так как вершины гор днем и ночью окутывает густой туман. Вдоль гор протекает речка, надо следовать за ней вверх по течению до ее слияния с другой рекой. В том месте, где, сливаясь, реки образуют узкую полосу земли, возвышается крутой холм, на вершине которого находится могила индейского вождя. Если бы меня даже не было с вами, то вы и сами легко узнали бы ее по пространным украшениями. У подножия холма находится озеро, а рядом с ним узкая долина. Это и сеть Вальдорадо.

— Маршрут вполне ясен! — проговорил дон Эстебан.

— Но добираться дьявольски трудно! Бесплодные пустыни, по которым придется идти, еще меньшее из зол. По этим пустыням кочуют племена индейцев. Могила одного из вождей, к которой они относятся с суеверным благоговением, является целью их регулярного паломничества. Во время одного такого паломничества они и напали на нас с Арельяно.

— А сам Арельяно, — спросил испанец, — никому, кроме вас, не разболтал о залежи?

— Вы знаете, сеньор — ответил Кучильо, — что гамбузино, прежде чем отправиться в путь, клянутся на Евангелии, что откроют нахождение залежи, которую найдут, только с разрешения своего товарища. Арельяно дал такую клятву, и смерть помешала ему нарушить ее!

— Вы говорили мне, что после своей первой экспедиции он возвратился к себе домой и что вы случайно познакомились с ним в Тубаке? Не рассказал ли он своей жене о чудесной залежи? Это было бы вполне естественно!

— Вчера один прохожий сообщил мне, что жена Mapкоса Арельяно только что скончалась. Если она знала секрет, то могла передать только своему сыну…

— Разве у Арельяно остался сын?

— Приемный сын, поскольку этот молодой человек не помнит ни отца, ни матери!

Дон Эстебан едва сдержал возглас изумления.

— Верно, сын какого-нибудь бедняка из здешних мест? — спросил он равнодушно.

— Ошибаетесь, сеньор, он родился в Европе, и по всей вероятности в Испании!

Де Аречиза задумался, его голова склонилась на грудь, как будто он старался найти нить событий.

— Вот что рассказывал о нем командир одного английского брига, стоявшего в Гвиамасе в 1811 году. Этот ребенок говорил по-испански и по-французски; он попал в плен после кровопролитного сражения с одним из французских судов. Последний уцелевший матрос, должно быть его отец, был убит или тоже попал в плен. Командир не знал, куда девать мальчика. Тогда Арельяно взял его к себе и, право, сделал из него человека, так как, невзирая на его молодость, он славится как замечательный растреадор[20] и укротитель самых норовистых мустангов.

Казалось, испанец не слушал Кучильо, а между тем он не пропустил ни одного слова из его рассказа. Но вследствие того, что он узнал все, что ему требовалось, или же ему этот разговор был слишком тягостен, он вдруг прервал бандита:

— И вы полагаете, что этот знаменитый растреадор и укротитель, если он знает секрет, нам не опасен как конкурент?

Кучильо гордо выпрямился.

— Я знаю человека, ни в чем не уступающего Тибурсио Арельяно. Тем не менее этот секрет в его руках бесполезен, раз он решился продать его вам за десятую часть стоимости!

Последний аргумент вполне убедил дона Эстебана в очевидной истине, что в окруженную враждебными индейскими племенами золотую долину может проникнуть лишь такой многочисленный и хорошо вооруженный отряд, каким он один располагал в данный момент.

Испанец задумался. Составив только что услышанные от Кучильо сведения о сыне Маркоса Арельяно с информацией, которой располагал сам, он неожиданно пришел к выводу, что приемный сын покойного гамбузино вполне может оказаться пропавшим двадцать два года тому назад Фабианом де Медиана. Неужели это действительно молодой граф?

Кучильо, со своей стороны, припоминал кое-какие факты из прошлой жизни Арельяно и его приемного сына, но умолчал о них по многим причинам. Бандит, как мы уже говорили, часто менял свое имя. Когда он познакомился с злополучным гамбузино и сговорился вместе с ним отправиться в Вальдорадо, его звали иначе. По возращении из первой экспедиции Маркое зашел к себе повидаться с женой и молодым человеком, которого любил, как родного сына; он рассказал лишь жене о цели вновь предпринимаемой экспедиции и сообщил ей подробно маршрут, которым намеревался отправиться. Кучильо же ничего не знал об этом.

Но бандит старался во что бы то ни стало скрыть, что, увидев золотую долину, он собственноручно убил Арельяно, чтобы сделаться единственным обладателем сокровищ.

В свою очередь ему самому пришлось спасаться бегством от индейцев, но он хранил свой секрет, как зеницу ока, опасаясь за собственную шкуру.

— Однако мне хотелось успокоить себя! — начал опять Кучильо, прерывая молчание. — Возвратившись в Ариспу, я разыскал жилище Арельяно и зашел к его вдове сообщить о смерти бедного Маркоса. Мое известие повергло женщину в большое горе; больше я ничего не заметил, что бы мне дало повод подозревать, будто она знает об открытии мужа.

— Легко верится тому, чего желаешь! — усмехнулся испанец.

— Послушайте, дон Эстебан, я могу похвастаться смело двумя вещами: чувствительной душой и удивительной проницательностью!

Испанец не возражал, он, казалось, убедился, разумеется, не в наличии совести у бандита, а в его проницательности.

Что же касается Тибурсио Арельяно, то читатель, наверно, уже догадался, что молодой человек действительно являлся Фабианом, последним представителем рода де Медиана. Кучильо объяснил, каким образом английский бриг доставил его на чужую землю. Там, окончательно потеряв надежду найти свою семью, лишившись прежнего великолепия знатного дома, лишившись к тому же дорогих людей, заменявших ему родителей, бедняга остался один-одинешенек, и все его достояние заключалось теперь в лошади и бамбуковой хижине.

III. ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РОДА ДЕ МЕДИАНА

Когда Кучильо вышел из хижины, где происходил переданный нами разговор, солнце уже начало спускаться к горизонту. От накаленной дневной жарой земли парило. Сгущенные охладившимся воздухом испарения казались издали озерами, расположившимися вдоль опушки леса, будто природа старалась вознаградить людские взоры за однообразие печального пейзажа. Из лесу доносилось сухое потрескивание деревьев, расправлявших ветви как бы в ожидании благодатного часа — наступления ночной прохлады.

Кучильо свистнул, и на знакомый звук к нему прискакала его лошадь. Глаза бедного животного помутнели от нестерпимой жажды. Ее хозяин, сжалившись над нею, отлил ей немного воды из своего меха, и хотя это была капля для животного, тем не менее его взор прояснился. Кучильо взнуздал и оседлал свою лошадь, затем надел шпоры. Позвав Бенито — старшего слугу дона Эстебана, он приказал ему запрягать мулов, седлать лошадей и приготовиться к скорому ночлегу, так как предполагалось остановиться у Позо[21] — так называлось место, находившееся в нескольких часах езды от дороги.

Бенито возразил, что Позо им вовсе не по пути, однако когда Кучильо сослался на распоряжение дона Эстебана, решившего завернуть на гасиенду Дель-Венадо и провести на ней денек-другой, старый слуга поспешил исполнить приказание.

Дон Антонио де Пена — владелец самой богатой гасиенды между Ариспой и северной границей Мексики, славился в крае своим гостеприимством, а потому все с удовольствием согласились удлинить путь, чтобы отдохнуть несколько дней в благоустроенном помещении.

Исполнив с помощью других слуг приказания Кучильо, Бенито поскакал к лесу, на опушке которого была привязана кобыла с колокольчиком. Вокруг нее сгрудились запасные лошади.

Вид всадника, скачущего с лассо в руке, переполошил полудиких животных. Когда петля завертелась в воздухе, табун разбежался в разные стороны, но вскоре два мустанга оказались пойманными. Они слишком хорошо знали силу лассо, чтобы противиться, и с опущенной головой покорно побрели за слугой, тогда как остальные пять сгруппировались вокруг колокольчика предводительницы.

Когда пойманные лошади были оседланы и взнузданы, слуга отвязал кобылу и поставил ее впереди обеспокоенного табуна, вскоре окутавшегося густым облаком пыли.

Сенатор показался у двери своей хижины, где он прекрасно выспался и закусил. Хотя воздух был еще душен, все же теперь дышалось несравненно легче.

— Карамба! — воскликнул сенатор. — Да ведь это просто огонь, а не воздух, совсем нечем дышать! Не будь в этой норе столько скорпионов и змей, я бы с удовольствием остался здесь до ночи, чем опять тащиться по такому пеклу!

Излив свое негодование, сенатор грузно взобрался на лошадь и вместе с доном Эстебаном стал во главе отряда. За ними следовали Кучильо и Бараха, слуги и мулы замыкали шествие.

Пока кавалькада ехала лесом, температура казалась сносной, но при выезде в прерию сделалась опять невыносимой.

Ничто не производит такого унылого впечатления, как голые и безлесые пространства почвы, на которых любая растительность погибает из-за недостатка влаги. Изредка попадались длинные жерди, означавшие колодцы, но висящие кожаные ведра, растрескавшиеся от зноя, красноречиво свидетельствовали о том, что они высохли.

Горе тому, кто заблудился среди этих пустынных равнин! Если у него не будет с собой меха с водой, он, несомненно, погибнет от жажды между излучающим зной небом и раскаленной землей, равно безжалостными к неосмотрительному путешественнику.

— Так, значит, правда, — спросил сенатор дона Эстебана, вытирая пот с лица, — что вы уже бывали в этих краях?

— Еще бы! — ответил де Аречиза, улыбаясь. — Потому-то мне и захотелось еще раз побывать здесь. Но при каких обстоятельствах я приехал сюда и какова цель моего возвращения, — пока тайна, которую вы узнаете позже; это секрет такого рода, что у знавшего его, наверняка закружится голова, если он нравственно недостаточно силен. Чувствуете ли вы в себе такую силу, сеньор сенатор? — спросил испанец, посмотрев прямо в глаза своему спутнику спокойным взглядом, выражавшим силу и отвагу.

Сенатор невольно вздрогнул. Оба всадника проехали несколько минут молча. От испанца не ускользнуло смущение сенатора, тем не менее он продолжал:

— Но до тех пор, пока я вам все открою, решитесь ли вы следовать моим советам, согласитесь ли поправить ваше состояние выгодной женитьбой, которую я берусь устроить?

— Конечно, согласен! — отвечал мексиканец. — Хотя я не могу понять, какая вам от этого польза?

— Это мое дело и в то же время пока мой секрет. Я не из тех людей, которые продают шкуру еще не убитого медведя. Тогда только, когда я буду в состоянии сказать вам: «Дон Висенто Трогадурос-и-Деспильфаро, предоставляю вам приданое в сто тысяч пиастров», я продиктую вам свои условия, и вы подпишетесь!

— Я не говорю «нет»! — воскликнул сенатор. — Но, признаюсь, напрасно мысленно ищу такую наследницу, какую вы надеетесь найти для меня.

— Вы знакомы с дочерью владельца гасиенды Дель-Венадо?

— О! — воскликнул сенатор. — За этой невестой, говорят, целый миллион приданого, но было бы безумием рассчитывать на нее…

— Э! — возразил дон Эстебан. — Если эту крепость хорошенько осадить, то она сдастся, как и всякая другая!

— Говорят, дочь дона Августина хороша собой?

— Очаровательна!

— Вы знаете ее?

Сенатор взглянул на испанца удивленными глазами.

— Может, именно гасиенда Дель-Венадо и служила целью ваших периодических и таинственных путешествий, о которых столько говорят в Ариспе?

— Совершенно верно!

— А, теперь я понимаю! — лукаво усмехнулся сенатор. — Красота дочери влекла вас к ее отцу!

— На этот раз ошибаетесь; отец является для меня всего лишь денежным мешком, из которого я пополняю свои запасы, когда истощаются мои квадрупли.

— И теперь, вероятно, тот же мотив заставил нас отклониться от прямого пути в Тубак?

— Отчасти, но у меня имеется еще другая цель, о которой вы узнаете чуть позже.

— Вы с ног до головы представляете для меня тайну, но я слепо вверяюсь вашей звезде.

— И мудро поступаете; вероятно, лишь от вас самого зависит, засияет ли вновь ваша временно померкшая звезда!

Солнце заходило; путешественникам оставалось проехать всего две мили до Позо, когда они прошли пустынные равнины.

Среди сменивших известняк песков им стали попадаться каменные деревья; начинало понемногу темнеть, и предметы различались с трудом.

Неожиданно лошадь дона Эстебана остановилась, насторожив уши, будто испугалась чего-то. Лошадь сенатора последовала ее примеру; но ни испанец, ни сенатор ничего не видели.

— Должно быть, труп какого-нибудь мула! — предположил мексиканец.

Всадники пришпорили лошадей и заставили их идти вперед, несмотря на сопротивление. Вскоре они увидели распростертую на земле лошадь. Подобное зрелище весьма обычное явление в таком безводном крае, и путешественники не обратили бы особенного внимания на падшую лошадь, если бы она не была оседлана и взнуздана. Это обстоятельство свидетельствовало о том, что произошло нечто необыкновенное.

Кучильо нагнал двух путешественников, остановившихся перед околевшим животным.

— А! — проговорил он, осматривая ее внимательно. — Бедняга, ехавший на ней, вдвойне пострадал: потеряв лошадь, он в то же время лишился и воды.

Действительно, лошадь пала, по-видимому, так внезапно от жары и жажды, что ее всадник не успел поддержать ее, и в своем падении или предсмертных судорогах она раздавила привязанный у луки седла мех, вода до последней капли вытекла из него.

— Может, найдем и всадника в таком положении, как его лошадь, — добавил Кучильо. — Мне почему-то снова захотелось пить, — продолжал он и глотнул воды из своего меха.

Следы мужских сапог на песке показывали, что всадник продолжал путь пешком, но что силы его слабели: между каждым шагом было неравное расстояние, значит, он держался на ногах нетвердо.

Эти подробности не ускользнули от наметанного глаза Кучильо, принадлежавшего к людям, которым немые следы позволяют делать обычно безошибочные выводы.

— Несомненно, путешественник должен находиться неподалеку!

И Кучильо сделал еще глоток воды.

Действительно, через несколько минут путники нашли человека, неподвижно лежавшего на краю дороги. Можно было подумать, что он хотел укрыться от взоров прохожих, так как его лицо было прикрыто соломенным сомбреро.

Невзрачный костюм указывал на бедность его владельца. Кроме изношенной шляпы, сквозившей во многих местах, на нем была индейская жилетка, вылинявшая от солнца, и старые нанковые панталоны с филигранными пуговицами.

— Бенито, — обратился испанец к одному из своих слуг, — сдвиньте шляпу с этого человека, может быть, он спит!

Слуга исполнил приказание господина: концом копья он сдвинул шляпу, не слезая с лошади, но лежавший человек оставался недвижим. Лицо его не удалось разглядеть: в тропиках ночь всегда надвигается стремительно.

Дон Эстебан обратился к Кучильо:

— Хотя это и не ваша специальность, но если вы хотите совершить доброе дело, постараясь вернуть к жизни этого бедняка, вы получите пол-унции золота, если спасете его!

— Каспита![22] Сеньор Эстебан, вы совсем не знаете меня. Я добрейший из людей, когда дело касается моей выгоды! — И бандит рассмеялся. — Не беспокойтесь! Я буду в отчаянии, если мне не удастся привезти вам молодца на ночевку в Позо!

С этими словами Кучильо спешился и похлопал свою лошадь по шее.

— Тихо, Тортильо! — проговорил он. — Жди меня и стой смирно!

Лошадь, взрывая копытом землю и грызя узду, повиновалась своему хозяину.

— Может, оставить с вами одного из наших людей? — спросил сенатор.

Но в расчеты Кучильо вовсе не входило присутствие помощника, которому могла перепасть часть обещанной награды. Кавалькада двинулась дальше, а он подошел к лежащему человеку и низко склонился над ним, чтобы удостовериться, можно ли еще спасти его. Разглядев лицо умирающего, бандит вздрогнул и пробормотал:

— Тибурсио Арельяно!

Действительно, перед ним лежал приемный сын убитого гамбузино, или, вернее, Фабиан де Медиана.

«Если он даже жив, то кажется мертвецом!» — проговорил про себя бандит, испуганный смертельной бледностью, покрывавшей лицо молодого человека.

В его уме промелькнула ужасная мысль. Тот, который мог знать тайну, доставшуюся ему ценою преступления, оказался теперь в его руках, один, беспомощный, в безлюдной пустыне. Кучильо оставалось только прикончить его, если тот еще не умер, и сказать потом, что он не успел спасти молодого человека. Кто сможет доказать противное?

В негодяе заговорили все его кровожадные инстинкты. Он уже вытащил свой нож и машинально приложил руку к сердцу Тибурсио. Слабое биение показывало, что тот еще жив.

Бандит занес было руку, но остановился.

«Точно так же, — подумал он, — я убил того, кого этот молодой человек называл своим отцом. Я придушил его в ту минуту, когда он спокойно спал подле меня. Я до сих пор вижу его, как живого, слабо сопротивляющегося мне, ощущаю на своих плечах тяжесть его тела, когда я бросал его в реку».

И бандит среди ночного безмолвия пустыни с ужасом вглядывался в темноту. Воспоминание об убийстве Арельяно, пожалуй, и спасло жизнь Тибурсио. Кучильо в мрачной задумчивости присел перед молодым человеком, лежащим все так же неподвижно, и его рука машинально вложила нож в ножны.

Потом вдруг в глубине души бандита заговорил голос, заглушивший его совесть: это его личная выгода. Зная выдающиеся способности Тибурсио, Кучильо отложил свое зверское намерение, решив ограничиться пока тем, что не упускать его из виду, и решил доставить молодого человека дону Эстебану как опытного следопыта.

«Что ж, — подумал он, — если мои интересы потребуют, чтобы я впоследствии лишил его жизни, которая в данный момент может мне пригодиться и которую я теперь дарю ему, то… черт побери!.. мы с ним окажется квиты».

Как видно, Кучильо не напрасно хвастался чувствительностью своей души; благодаря последнему аргументу он решился спасти того, чья жизнь была у него куплена.

«Как я хорошо сделал, что сохранил воду в мехе!» — подумал бандит.

Он приоткрыл рот умирающего и осторожно влил в него несколько капель. Эта помощь оживила Тибурсио, несчастный открыл глаза, но тотчас же опять закрыл их.

«Значит, ему нужно дать еще», — рассудил сострадательный Кучильо и повторил два раза ту же операцию, все увеличивая дозу.

Тибурсио вздохнул.

Кучильо наклонился над молодым человеком, приходившим мало-помалу в себя, и смотрел на него, глубоко задумавшись.

Наконец, через каких-нибудь полчаса, тот совсем ожил и даже смог ответить на вопросы своего спасителя.

Тибурсио был очень молод, но одинокая жизнь развила его преждевременно. Он с большой сдержанностью рассказал о смерти усыновившей его матери.

— Ее агония длилась целые сутки, в течение которых я ни на минуту не отходил от нее, — добавил он, — и я совершенно забыл о своей лошади. Я запер хижину с тем, чтобы больше не возвращаться в нее, и отправился в дорогу, уже чувствуя первые приступы лихорадки, а бедное животное так и не успело напиться. А потому оно не вынесло жажды и пало на другой день; увлекая меня в своем падении, оно раздавило и мех, привязанный у седла. Измученный несколькими бессонными ночами, я также упал и даже не имел силы отползти подальше от дороги, чтобы умереть спокойно и не на глазах у проезжих.

— Я понимаю вас, — прервал его Кучильо, — но меня удивляет, как это можно сожалеть о родителях, не оставивших никакого наследства!

Тибурсио мог ему на это ответить, что его мать на смертном одре завещала ему нечто великое и ужасное, это месть неизвестному убийце Арельяно и секрет Вальдорадо. Но последнее ему было доверено с условием, что он всю жизнь будет искать этого убийцу.

Вот почему Тибурсио не ответил на бесстыдную реплику Кучильо.

(Эта осторожность сослужила ему в данном случае великую службу. Выходило, что вместе с Кучильо и доном Эстебаном еще и Тибурсио знал о местонахождении Вальдорадо. )

— Итак, — сказал Кучильо, — кроме бамбуковой хижины, которую вы покинули, околевшей под вами лошади и платья, надетого на вас, Арельяно со своей вдовой ничего больше не оставили вам?

— Ничего, кроме доброй памяти об их благодеяниях и глубокого уважения к их имени!

— Бедный Арельяно! Его смерть меня очень огорчила, — необдуманно вымолвил Кучильо, намереваясь лицемерно высказать свое участие юноше.

— Так вы знали его? — воскликнул Тибурсио. — Однако он никогда не упоминал о вас!

Кучильо почувствовал, что допустил оплошность, и поспешил ответить:

— Я много слышал о нем, как о весьма достойном человеке и известном гамбузино… мне кажется, этого довольно, чтобы я мог пожалеть о нем.

Несмотря на спокойный ответ бандита, у него было лицо до такой степени подозрительное, что Тибурсио посмотрел на него с недоверием.

Но вскоре мысли молодого человека приняли иной оборот. Казалось, он впал в забытье, что было следствием его слабости; Кучильо же, склонный к подозрению, объяснял себе по-своему состояние молодого человека.

В это время лошадь бандита начала проявлять явный страх. Ее грива ощетинилась, и она подошла к хозяину, как бы ища у него защиты. Приближался час, когда мрачная пустыня оживлялась ночными ужасами. Издали слышались завывания койотов, которые вдруг затихли при резком отрывистом реве: то был рев пумы.

— Слышите! — сказал Кучильо.

С другой стороны раздался такой же пронзительный рев.

— Пума и ягуар, они оспаривают друг у друга труп вашей лошади, мой друг Тибурсио, и побежденный пожелает, пожалуй, вознаградить себя одним из нас. У меня только одно ружье, а вы без оружия!

— У меня есть кинжал!

— Но это безделица. Едем скорее, садитесь позади меня!

Тибурсио последовал совету, позабыв о своих подозрениях, ввиду общей опасности. Несмотря на двойную ношу, лошадь Кучильо понеслась во всю прыть, между тем по пустыне громче разносилось раскатами яростное рычание свирепых хищников, готовых разорвав свою добычу.

IV. НОЧЛЕГ В ЛЕСУ

Несмотря на то что наши всадники подвигались вперед довольно быстро, до их слуха еще долго долетало грозное рычание и жалобный вой койотов; эти хищники, видимо, с сожалением покидали свою добычу, предоставляя ее во власть двух властителей американских лесов. Вскоре к вою зверей присоединился еще какой-то шум, указывающий на новых участников этой лесной трагедии, раздался выстрел, и рычание сразу смолкло.

— Вы слышали? — спросил Тибурсио. — Кто может охотиться в здешних местах?

— Вероятно, какие-нибудь американские охотники, которые время от времени появляются в Ариспе для продажи звериных шкур. Для них ягуар и пума так же не страшны, как и койоты.

Всадники замолчали; вокруг наступило безмолвие. Звезды ярко сверкали на темно-синем небе, и только легкий ветерок слегка шелестел ветвями деревьев.

— Куда же вы меня везете? — спросил, наконец, Тибурсио после довольно продолжительного молчания.

— В Позо. Там нас ожидают некоторые из моих друзей; мы вместе переночуем, а затем, если вы ничего не имеете против, мы отправимся в гасиенду Дель-Венадо!

— В Дель-Венадо! — воскликнул Тибурсио. — Но я и сам туда направлялся!

Если бы этот разговор происходил днем, то Кучильо наверняка смог бы заметить, как покраснел его молодой спутник, которого влекла в Дель-Венадо любовь к прекрасной дочери дона Августина.

— А позвольте узнать, — спросил Кучильо, — зачем вы отправляетесь в гасиенду?

Юноша был крайне смущен и взволнован этим неожиданным и бесцеремонным вопросом, но сказать правду не решился, так как его случайный спутник внушал ему мало доверия.

— У меня не осталось средств к существованию, — ответил он без некоторого колебания, — и я намеревался просить дона Августина принять меня в число своих вакеро[23].

— Ну, вы выбрали себе довольно примитивное и трудное ремесло, мой милый. К тому же и неблагодарное. Подвергать постоянно свою жизнь опасности за самое ничтожное вознаграждение, не спать по ночам, а днем печься на солнце — вот участь вакеро!

— Что же делать?! — возразил Тибурсио. — Да, впрочем, я уже привык к жизни, полной всякого рода лишений и опасностей. Вся моя собственность в настоящее время состоит из рваной куртки и поношенных кальцонеров[24]. У меня нет даже лошади. Какая же участь ожидает меня? Уж лучше стать вакеро, чем нищим!

«Значит, ему ничего неизвестно, — подумал Кучильо, — иначе он не выбрал бы себе такое занятие!»

Затем он прибавил громко:

— Я хочу вам предложить кое-что получше! Вы действительно настоящий покинутый ребенок, круглый сирота, и, кроме меня, никто не позаботится о вас. Вы, вероятно, в своем одиночестве ничего не слышали об экспедиции, которая организуется в Ариспе?

— Нет!

— Присоединяйтесь к нам; такой решительный, энергичный малый, как вы, будет ценным приобретением для нашей экспедиции, да, кроме того, тот, кто прошел такую школу, как вы, с вашим опытом может сразу выбиться в люди.

«Если он попадется на эту удочку, — думал бандит, — это станет явным доказательством того, что ни о чем не подозревает».

Действуя таким образом, Кучильо рассчитывал убить сразу двух зайцев: испытать Тибурсио и склонить его на свою сторону, соблазнив большой добычей. Но на сей раз, несмотря на всю его хитрость, бандиту не удалось провести своего молодого спутника.

— Вы говорите об экспедиции искателей золота? — холодно спросил Тибурсио.

— Угадали, я отправляюсь с несколькими приятелями сперва на гасиенду Дель-Венадо, а оттуда в Тубак, чтобы осмотреть хорошенько пустыню, где скрыто, говорят, множество сокровищ. Нас будет около сотни.

Тибурсио медлил с ответом.

— Мне пришлось стать проводником этой экспедиции, — продолжал Кучильо, — хотя, говоря откровенно, я никогда не забирался дальше Тубака. Ну-с, что же вы ответите?

— У меня много причин, чтобы повременить с ответом, — сказал Тибурсио, — я попрошу у вас двадцать четыре часа на размышление.

Известие об экспедиции, которая грозила разрушить все его надежды, явилось для молодого человека полной неожиданностью, а потому он решил потянуть время, чтобы напускным равнодушием замаскировать неприятное изумление, которое на него произвела неожиданная новость.

— «Дьявольщина, ничем его не проймешь!» — подумал Кучильо, отбросив свои подозрения, и начал весело насвистывать какую-то песенку, не забывая, однако, подгонять лошадь.

Таким образом, оба путника довольно спокойно ехали вперед, и между ними, казалось, царило полное согласие; ни тот, ни другой не подозревали, что сделаются впоследствии смертельными врагами. Вдруг лошадь Кучильо споткнулся на левую ногу и едва не упала. В один момент Тибурсио соскочил на землю, глаза его загорелись зловещим огнем, и он грозно воскликнул:

— Так вы никогда не заезжали дальше Тубака? А с каких пор эта лошадь принадлежит вам, Кучильо?

— Что вам за дело? — отвечал бандит, неприятно пораженный и встревоженный неожиданными вопросами своего путника. — И что общего между моей лошадью и вашими весьма нелюбезными словами?

— Клянусь памятью Арельяно, я хочу это знать, а не то…

Кучильо пришпорил лошадь, которая бросилась от боли в сторону, и хотел выхватить ружье, но Тибурсио, словно железными клещами, сжал его руку и настойчиво повторил вопрос:

— С каких пор эта лошадь у вас?

— Та-та-та! Какое любопытство! — ответил Кучильо с вымученным смехом. — Ну, уж если вам захотелось это узнать, извольте, охотно удовлетворю ваше любопытство. Я приобрел эту лошадь шесть недель назад. Может быть, вы меня раньше где-нибудь видели на ней?

Но Тибурсио никогда раньше не встречал ни Кучильо, ни его лошади, которая, несмотря на то, что иногда спотыкалась, обладала редкими достоинствами. Ответ бандита, видимо, рассеял подозрения Тибурсио, по крайней мере он выпустил его руку.

— Простите меня за горячность, — проговорил он, — но позвольте мне задать вам еще один вопрос.

— Пожалуйста! — воскликнул Кучильо. — Что значит между друзьями какой-нибудь лишний вопрос?!

— Кто вам продал эту лошадь?

— Ее хозяин, конечно! — сострил бандит с целью выиграть время. — Какой-то незнакомец, который только что возвратился из далекого путешествия!

— Незнакомец! — воскликнул Тибурсио. — Еще раз прошу у вас прощения за свое любопытство!

— Не украли ли ее у вас, чего доброго? — подхватил Кучильо ироническим тоном.

— Нет! Но не стоит больше говорить о всяких пустяках!

— Охотно прощаю вами их, — проговорил бандит загадочным тоном и добавил про себя: «Ты, собачий сын, дальше не двинешься!»

Кучильо надеялся воспользоваться темнотой, чтобы привести в исполнение свой план; ему удалось незаметно отстегнуть ремни ружья, что было излишней предосторожностью, так как Тибурсио не обращал на него больше никакого внимания, и готов был уже выстрелить, как вдруг к ним подскакал галопом какой-то незнакомец, ведя за собой в поводу оседланную лошадь.

— Не вы ли сеньор Кучильо? — издали крикнул он.

— Провалился бы ты к дьяволу! — пробормотал сквозь зубы бандит и спросил громко: — Это вы Бенито?

— Да. Удалось вам спасти молодого человека? Дон Эстебан послал меня на всякий случай с водой и лошадью для него!

— Он здесь, — отвечал Кучильо, — и благодаря мне цел и невредим!.. «До тех пор, пока мы не очутимся с ним с глазу на глаз!.. » — добавил он чуть слышно.

— Ну так поспешим к лагерю! — проговорил слуга.

Тибурсио сел на приведенную лошадь, и все трое молча тронулись в путь к Позо, где расположилось на ночлег остальное общество. Каждый из всадников был поглощен собственными мыслями: Бенито спешил поскорее добраться до цели поездки, Кучильо в душе проклинал его непрошенное появление, помешавшее ему привести в исполнение свою месть, а Тибурсио старался отогнать подозрения, которые помимо воли осаждали его. В таком настроении наши путники через четверть часа быстрой езды добрались до разбитого возле Позо бивака дона Эстебана.

Позо — единственное место на девять миль вокруг, где можно найти воду в любое время года. Это почти круглый глубокий водоем диаметром в полсотни футов, по всей видимости питаемый мощным подземным источником. Он расположен в центре овальной неглубокой ложбины, размером полтораста на двести футов, с отлогими, поросшими шелковистой густой травой скатами, по которым в водоем стекают дождевые ручьи. По периметру ложбина окружена полосой деревьев с раскидистыми кронами, замечательно густыми благодаря плодородию почвы. Они отлично защищают ложбину от палящих лучей солнца, сохраняя в ней свежесть и прохладу. Все это превращает Позо в очаровательный зеленый оазис среди почти безжизненной пустыни. В Позо постоянно останавливаются на отдых утомленные путешественники и собираются охотники с целью подстеречь ланей, а также ягуаров и других хищников, приходящих сюда на водопой. Около водоема устроена водокачка, напоминающая употребляемые в Африке, на ней подвешено кожаное ведро, с помощью которого набирают воду и вливают в продолбленные в виде желоба стволы деревьев, служащие для поения лошадей.

В полусотне футов начинается густой, полный прохлады лес, через который проходит дорога к гасиенде Дель-Венадо.

На отделяющем водоем от леса пространстве путники разложили громадный костер с целью защиты себя от ночного холода, а также от посещения ягуаров и пум, у которых могло возникнуть желание прийти сюда, чтобы утолить жажду.

Невдалеке от костра поставили две походные кровати для сенатора и испанца; слуги занялись приготовлением к ужину половины громадного барана, которого жарили на огне, а в одной из колод охлаждался целый бурдюк с вином, также предназначавшийся к ужину.

Все путешественники были так изнурены утомительной ездой, что ночлег на берегу Позо показался им настоящим раем.

Меж тем наши три отставших путника также приближались к цели своей поездки; перед ними в зареве костра уже виднелся живописно расположившийся бивак дона Эстебана.

— Вот мы наконец и добрались до места отдыха, любезный Тибурсио! — проговорил Кучильо дружеским тоном, под которым он вернее надеялся скрыть мучившую его злобу и неприязнь. — Сойдите с лошади, а я отправляюсь предупредить начальника о нашем прибытии. Вон и сам дон Эстебан де Аречиза, под командой которого вы будете служить, если пожелаете, и, говоря откровенно, это было бы самое лучшее для вас!

Кучильо старался всеми силами убедить Тибурсио принять участие в экспедиции дона Эстебана, чтобы надежно держать его в своих руках. Он указал пальцем на сенатора и дона Эстебана, сидевших на своих походных кроватях, ярко освещенных заревом костра, вследствие чего новоприбывшие, оставшиеся в тени, были для них еще невидимы. Кучильо подошел к испанцу и проговорил, нагибаясь к нему:

— Я хотел бы, с позволения сеньора сенатора, сказать вам несколько слов наедине!

Дон Эстебан встал и сделал бандиту знак следовать за собой по темной дороге, ведущей в лес.

— Вам не приходит, конечно, в голову, сеньор, кого я спас от смерти по вашему великодушному приказанию? Я доставил сюда молодого человека здоровым и невредимым.

Дон Эстебан молча опустил руку в карман и подал бандиту обещанный золотой.

— Его зовут Тибурсио Арельяно, — продолжал Кучильо, — спасая его, я повиновался также влечению своего доброго сердца, но думаю, что мы оба совершили ошибку!

— Почему? — спросил дон Эстебан. — Нам будет очень легко наблюдать за ним, так как он, наверное, примкнет к нашей экспедиции.

— Он просил двадцать четыре часа на размышление.

— Разве вы предполагаете, что ему известна наша тайна?

— Я этого опасаюсь! — проговорил Кучильо с зловещим видом: ложь, с целью поселить подозрение в душе испанца, ему ничего не стоила, так как таким способом он рассчитывал скорее и вернее осуществить свои замыслы, а кроме того, он находил, что это не более как должное возмездие с его стороны.

— Что вы хотите этим сказать?

— Что моя совесть была бы совершенно спокойна, если бы пришлось… Да, черт побери! — добавил он вдруг резко. — Если бы мне пришлось отправить этого молодца к праотцам!

— Боже сохрани! — воскликнул живо дон Эстебан. — Впрочем, я допускаю, что ему все известно, но у меня в распоряжении сто человек, а он один! — добавил испанец, желая опровергнуть доводы Кучильо, в которых он усматривал простую алчность. — Не тревожьтесь о нем, я за него ручаюсь, держитесь спокойно и уверенно.

— Спокойно, как бы не так, — проворчал бандит, принужденный в присутствии своего господина, подобно злой собаке, ограничиться рычанием, имея в то же время горячее желание броситься и растерзать. — Это мы еще посмотрим…

— Я повидаюсь с этим молодым человеком, — добавил дон Эстебан, направляясь обратно к лагерю в сопровождении Кучильо, задававшего себе мысленно тревожные вопросы о том, что заставило Тибурсио допытываться, с каких пор его лошадь находится в его владении.

«Он задал этот вопрос именно в ту минуту, когда лошадь споткнулась, — раздумывал бандит. — Совершенно не понимаю, по какой причине, но во всяком случае мое правило — опасаться всего, что кажется непонятным!»

Когда де Аречиза и Кучильо достигли бивака, там царило какое-то странное смятение. Все лошади сбились вокруг самой старой кобылы, и пламя костра освещало их глаза, горевшие тревожным огнем. Они вытягивали шеи по направлению к людям, как бы ища у них защиты, иногда раздавалось громкое, полное ужаса ржание: видимо, инстинкт предупреждал животных о какой-то далекой, но страшной опасности.

— Вероятно, поблизости бродит ягуар, и лошади чуют издали! — проговорил один из слуг.

— Что из того! — возразил другой. — Ягуары нападают только на жеребят и никогда не осмеливаются броситься на сильную лошадь!

— Ты так думаешь? — подхватил первый. — В таком случае спроси у Бенито, что сделалось с его лошадью, которую он так любил.

Услышав свое имя, Бенито подошел к разговаривавшим.

— Однажды в такую же ночь, как сегодня, — начал он, — я заехал очень далеко от гасиенды Дель-Венадо, где тогда служил, и решил переночевать близ источника Охо-де-Агуа[25]. Я привязал свою лошадь довольно далеко от себя, в том месте, где была погуще трава, а сам заснул непробудным сном, так как в тот же день проехал верхом более двадцати миль. Меня разбудило ночью яростное рычание и отчаянное ржание лошади. Луна ярко осветила, и все было видно довольно хорошо. Испуганный дьявольским ревом, я принялся раздувать костер, угасший, пока я спал, но мои усилия оказались напрасны, так как не сохранилось ни одного горящего уголька. Вдруг мимо меня проскакала моя лошадь; она, видимо, оборвала ремень, которым я привязал ее к дереву, хотя могла при этом запросто удавиться. «Вот тебе и на, — с досадой подумал я, — теперь ее придется ловить!» Не успел я это подумать, как невдалеке увидел громадного ягуара, преследовавшего лошадь с такой легкостью и быстротой, что каждый прыжок переносил его по крайней мере футов на пятнадцать вперед. Я понял, что моя лошадь погибла, и с волнением прислушивался к каждому звуку, но все было тихо кругом. Наконец, минут через десять, которые мне показались бесконечными, ветер донес до меня жуткий рев…

Слушатели содрогнулись: яростное рычание заглушило последние слова Бенито; затем наступила гробовая тишина, в которой таился охвативший и людей, и животных безумный страх.

V. БЕНИТО ПРОЯВЛЯЕТ НЕКОТОРОЕ ПРИСТРАСТИЕ К ЯГУАРАМ

Старый слуга мог бы беспрепятственно продолжать свой рассказ, не рискуя быть прерванным: очевидность близкой опасности, соседство грозного хищника парализовало языки всех слушателей.

Но Бенито невольно замолчал и сам, обдумывая средство спасения; наконец, дон Эстебан прервал воцарившееся молчание.

— К оружию! — закричал он.

— Это бесполезно, сеньор, — возразил старый вакеро, к которому быстро вернулось самообладание благодаря его привычке к опасности. — Главное — не давать угаснуть огню.

С этими словами он подбросил в костер хворосту, и пламя сразу осветило окрестность и горстку испуганных людей, взметнув к небу сноп искр.

— Беда только, если они чувствуют сильную жажду, — проговорил Бенито, — это, к несчастью, с ними часто случается, и тогда…

— Что же тогда? — с беспокойством прервал его один из слушателей.

— Тогда ягуар не боится ни людей, ни огня, — продолжал вакеро, — и, по-моему, если нет особой надобности заграждать ему дорогу, то лучше всего убираться по добру по здорову, куда подальше. Эти звери обычно более страдают от жажды, чем от голода.

— А что же будет после того как он напьется? — спросил Бараха, чувствовавший себя, видимо, очень скверно.

— Тогда он старается утолить голод. Он дьявольски кровожаден, что, конечно, вполне естественно!

Снова донеслось свирепое рычание, но несколько более отдаленное, что доказывало, согласно теории Бенито, что на этот раз хищник не слишком терзался жаждой. Люди сохраняли настороженное молчание, и только слышался треск сучьев, в изобилии подбрасываемых в костер Барахой.

— Прекратите, черт побери! — крикнул ему Бенито. — Если вы теперь истратите все наши запасы дров, то что же мы будем делать? Ведь небось вы не пойдете в лес за новыми хворостом?

— Нет, конечно! — буркнул Бараха.

— Значит, следует его беречь, чтобы не очутиться в темноте во власти ягуаров, которых к тому времени еще сильнее начнет мучить жажда, и они еще более рассвирепеют!

Имей Бенито намерение напугать своих слушателей, оно ему бы удалось как нельзя лучше. Все со страхом смотрели на небольшую кучку оставшегося хвороста, служившего для них единственным средством защиты.

Несмотря на насмешливые ответы Бенито, в них чувствовалась какая-то торжественность и уверенность в своей правоте.

Хвороста и в самом деле могло хватить от силы на час при самом экономном расходовании.

Понятно, что ввиду опасности, дон Эстебан отложил до более удобного случая разговор с Тибурсио. Что же касается последнего, то он не преминул бы выразить свою благодарность человеку, спасшему ему жизнь, но не знал, что обязан своим спасением именно дону Эстебану, так как Кучильо и не заикнулся о приказании испанца. Однако несмотря на трагизм сложившейся ситуации дон Эстебан тайком наблюдал за молодым человеком, хотя благодаря случайности лицо того оставалось все время в тени, так что трудно было разглядеть его черты. Тибурсио, со своей стороны, сознавал, что настоящие минуты не годятся для обмена приветствиями и любезностями с начальником экспедиции.

На какое-то время окрест воцарилось безмолвие. Дон Эстебан и сенатор снова заняли места на своих походных кроватях, держа наготове заряженные ружья, и возле Бенито остались два его товарища, к которым присоединились Бараха, Кучильо и Тибурсио. Лошади все еще продолжали волноваться и жаться к людям, тяжело раздувая ноздри и храпя, по всей видимости опасность не совсем исчезла, хотя и не была так близка, как раньше.

Несколько минут прошли в полном молчании, и ни один звук не нарушил мрачной тишины леса. Известно, что в минуты даже неотвратимой беды простой человеческий голос обладает чарующей силой внушать людям спокойствие и пробуждать уверенность в самих себе, что инстинктивно чувствуется всяким, поэтому и в данном случае один из вакеро попросил Бенито продолжить свой рассказ.

— Так я остановился на том, — начал Бенито, — как ягуар бросился в погоню за моей лошадью, а я остался один, без малейшей искорки огня. Неожиданно при свете луны я увидел несшуюся в мою сторону лошадь с ужасным всадником на спине. Ягуар вспрыгнул ей на спину и впился зубами в холку несчастного животного, обезумевшего от страха и боли. Когда они оказались буквально в нескольких шагах от меня, я услышал треск костей, и лошадь, как подкошенная, рухнула на землю; ягуар перегрыз ей позвоночный хребет. На следующее утро от моего быстроного коня, прослужившего мне много лет верой и правдой, остались только жалкие останки. Что ж, вы все еще полагаете, что ягуар нападает только на жеребят? — спросил старик, окончив свой рассказ.

Никто не отвечал, но все невольно повернули головы в том направлении, где полоса света сменялась полным мраком, и откуда, как им казалось, должны были выглядывать горящие зрачки.

Под впечатлением рассказа старого вакеро и близости самого грозного хищника американских лесов все невольно продолжали хранить молчание. Первым его прервал Тибурсио, который, подобно Бенито, привык к лесной жизни, а потому был менее взволнован, чем все остальные.

— Если бы у вас не было лошади, — проговорил он, — то ягуар растерзал бы вас вместо нее; следовательно, лошадь спасла вас, а у нас здесь их добрых четыре десятка на выбор, следовательно, нам нечего опасаться за свою жизнь.

— Этот молодец прав, клянусь! — воскликнул Бараха, успокоенный словами Тибурсио.

— Тридцать шесть лошадей, — уточнил Бенито, — они останутся около нас, пока страх не помутит окончательно рассудка; при приближении же опасности они разбегутся в разные стороны. Ягуар их не станет преследовать, так как они инстинктивно бросятся прочь от водоема, и тогда весьма возможно…

— Что возможно? — подхватило сразу несколько голосов.

— Возможно, — продолжал Бенито, — что этот хищник уже испробовал человеческой крови, а так как ягуары страшно кровожадны, то он, конечно, предпочтет полакомиться одним из нас, за что его, впрочем, не следует осуждать!

— Нечего сказать, утешил! — воскликнул с досадой Кучильо.

— Без сомнения, поскольку хищник удовольствуется кем-нибудь одним! — пожал плечами Бенито. — А если…

Он внезапно смолк, заметив, что его слова произвели на всех удручающее впечатление, и молчал до тех пор, пока выведенный из терпения всеобщим молчанием Кучильо сердито не воскликнул:

— Да продолжайте же, черт вас возьми!

— Я хотел добавить, что если с ним самка, то… Впрочем, не стоит вас пугать…

— Кончайте, уж коли начали! — вмешался Бараха.

— В таком случае он сочтет необходимым предложить и ей одного из нас! — как бы с сожалением докончил Бенито.

— Черт побери, — пробормотал Бараха, — я буду молить Бога, чтобы этот тигр отказался холостяком! — И он подбросил в огонь охапку сучьев.

— Поосторожнее, сеньор, — повторил Бенито, — до рассвета еще часов шесть, а хворосту осталось всего ничего.

С этими словами он выхватил из костра часть брошенных в него и не успевших заняться сучьев.

— Таким образом, у нас осталось три шанса к спасению, — продолжал старик, спокойно усаживаясь, как человек, примирившийся со своей участью. — Во-первых, может быть, этот ягуар не страдает от жажды; во-вторых, он может удовлетвориться одной из лошадей, и, в-третьих, если он кажется холостым, как выразился наш почтенный друг.

Никто не решился оспаривать очевидную правильность этого расчета, но, к сожалению, все три шанса обращались в ничто, как только угас бы костер.

К счастью для наших путешественников, на горизонте показалась луна, и стало посветлее. Бледные лучи ее залили серебристым светом верхушки деревьев, откуда раздавались зловещие крики сов, иногда слышался голос пересмешника да шум крыльев потревоженной птицы, и затем все стихло, и, кроме группы людей и лошадей, собравшихся около костра, в лесу не было заметно присутствия ни одного живого существа.

— Как вы думаете, — спросил Тибурсио у Бенито, — вернется ягуар или нет? Мне часто приходилось слышать их вой в окрестностях моей хижины, но затем они уходили и более не возвращались.

— Да, такое случается, когда они учуют вдалеке какую-нибудь добычу и утолят жажду; теперь же едва ли он уйдет отсюда, так как здесь для него готовы и пища и питье. Будем молить Бога о том, чтобы хищник оказался один, поскольку я почти уверен, что он вернется.

При последних словах старика снова раздалось глухое рычание, хотя не такое близкое, как в первый раз.

— Вот первый признак, — проговорил вакеро, — что жажда у него усиливается; ночной воздух раздражает его, принося влажность от водоема.

Вскоре запас хвороста почти весь истощился, и костер начал тускнеть. Положение путешественников становилось критическим, так как огонь оставался единственной преградой, спасавшей их от нападения рассвирепевшего зверя.

— Жажда мучает его все сильнее и сильнее, следовательно, и у нас одним шансом на спасение меньше! — проговорил с мрачным видом Бенито.

— Да замолчишь ли ты, черт тебя побери! — воскликнул Кучильо, подступая к старику с ножом в руках. — Тоже мне пророк! Неужели ты не можешь нам сказать ничего более утешительного?

— Что же мне делать? — спокойно возразил Бенито. — Если ваш нож совершит то, что мог бы исполнить тигр, то для вас же хуже. Вместо восьмерых ему останутся на выбор семеро, ягуар слишком кровожаден чтобы прельститься трупом. Как-никак, это все-таки благородное животное!

Панегирик старика был неожиданно прерван громким рычанием, раздавшимся совершенно неожиданно с противоположной стороны.

— Боже мой! Злодей, оказывается, женат! — воскликнул Бараха с отчаянием.

— Сеньор прав, — подтвердил Бенито, — поскольку самцы никогда не охотятся парами, следовательно, тут еще самка. Что бы вы ни говорили, сеньор Кучильо, вот уже двумя шансами к спасению меньше. Тигров двое, выходит, по одному на четверых из нас.

— Это составляет пять тигров на восьмерых! — перебил Бараха, у которого страх напрочь отбил математические способности.

— Carai![26] Как вы спешите, мой милый! — холодно заметил Бенито. — Положим, у страха глаза велики. На двух тигров достаточно двух людей по моему расчету, а вы считаете пятерых, следовательно, трое лишних. Нас здесь восемь, так что шестеро могут рассчитывать увидать завтра утреннюю зарю.

— Разрази меня гром, если я когда-нибудь встречал более неприятного спутника, чем ты, старик! — простонал Кучильо, который, несмотря на свою ярость, не намеревался более уменьшать число жертв, предназначавшихся на выбор хищникам.

— Все равно, — проговорил Бараха, — пока вокруг нас лошади, я не потеряю надежды на спасение!

— Да, это последний наш шанс, — заметил один из товарищей Бенито, который слепо верил в его опытность и внимал ему, как оракулу.

К сожалению, эта последняя надежда на спасение исчезла: вслед за оглушительным ревом, раздавшимся почти у самого костра, лошади рванулись и бросились врассыпную, охваченные паническим ужасом.

Земля дрожала под их копытами, кустарники трещали, и вмиг весь табун исчез под сводами леса, освещенного сиянием луны. Это бегство служило доказательством, что перед смертельной опасностью животные переставали рассчитывать на защиту людей и искали спасения только в силе и быстроте собственных ног.

Когда лошади исчезли, вместе с последней надеждой на спасение, Бенито встал и поспешно направился к дону Эстебану и сенатору.

— Осторожность требует, — проговорил он, — чтобы вы, сеньоры, более не оставались вдали от нас; неизвестно, что может случиться; присоединяйтесь скорее к нам, и мы защитим вас обоих своими телами!

Испуганный вид сенатора составлял полную противоположность со спокойным самообладанием дона Эстебана.

— Вот благоразумный совет! — воскликнул Трогадурос. — Последуем же ему немедля!

И он встал, намереваясь воспользоваться преданностью верного слуги, но дон Эстебан остановил его повелительным жестом.

— Следовательно, вы рассказали ваши охотничьи приключения не с целью испугать новичков? — спросил он Бенито.

— Господи Иисусе, все это истинная правда! — воскликнул тот.

— И мы действительно в опасности?

— Да, и ее невозможно избежать!

— Что ж, если так, мы останемся на наших местах!

— Что вы делаете?! — воскликнул Трогадурос.

— Обязанность начальника заключается в том, чтобы защищать своих подчиненных, а не искать у них защиты, — гордо возразил де Аречиза, — и вот как мы поступим. Так как опасность ожидает нас именно с этой стороны, поскольку рев слышался отсюда, я остаюсь здесь с ружьем в руках, чтобы дождаться наших врагов и защищать арьергард от нападения. Ягуара нечего опасаться, когда в распоряжении человека две добрых пули, храброе сердце и верный глаз. Вы же, сеньор, отправляйтесь в арьергард и исполните там то же самое; если же найдете нужным из предосторожности обратиться к помощи наших слуг, я предоставляю это на ваше усмотрение!

Подобного рода предложение, посредством которого дон Эстебан пытался скрыть трусость сенатора, пришлось тому как нельзя более по вкусу, и он не замедлил им воспользоваться, присоединившись к толпе слуг, которых он вроде бы намеревался защитить собственной грудью.

Тем временем в лесу поднялся дикий рев, будто два хищника переговаривались на своем зловещем языке: то слышалось глухое рычание, сопровождаемое вслед за тем пронзительным мяуканьем, то раздавался оглушающий рык. Этот ужасный концерт, повторяемый бесчисленными голосами эха, взбудоражил весь лес, который казался наполненным десятками хищников. Каждый рев болезненно отдавался в сердцах людей.

Ружье в руках сенатора трепетало, как тростник, колеблемый ветром; Бараха читал молитвы, предавая себя в руки всех испанских святых. Кучильо изо всей силы сжимал карабин, а старый Бенито с фатализмом истого араба спокойно ожидал развязки драмы, пролог к которой оба главных актера начали с оглушительного рычания.

VI. ТИГРЕРО

При слабом свете потухающего костра, который Бенито старался поддерживать, подбрасывая в него крошечные порции хвороста, резко выделялся силуэт дона Эстебана, который с ружьем в руках спокойно прислушивался к рычанию тигров, сохраняя полнейшее спокойствие, как будто дело касалось охоты на ланей.

При виде испанца, Тибурсио почувствовал, как в нем пробуждается сильное возбуждение, свойственное энергичным людям в минуты опасности; к сожалению, у него не было другого оружия, кроме кинжала. Молодой человек невольно бросил взгляд на ружье в руках сенатора, которое могло оказаться более опасным для окружающих, чем для ягуаров, так как, судя по конвульсивному дрожанию его рук, он легко мог ошибиться мишенью.

Со своей стороны сенатор бросал завистливые взгляды на Тибурсио, занимавшего самое безопасное место посреди группы слуг. Его окружали Бенито и его оба товарища, Кучильо и Бараха.

Тибурсио заметил один из этих взглядов.

— Сеньор сенатор, — проговорил он, — мне кажется, что вы не должны подвергать вашу драгоценную жизнь опасности. У вас есть семья, родные, у меня же нет никого, кому бы пришлось меня оплакивать!

— Вы правы, — поспешно согласился сенатор, — моя жизнь дорого ценится, и моя гибель привела бы многих в отчаяние!

— В таком случае поменяемся местами, дайте мне ваше ружье, и мое тело защитит вас от нападения ягуаров!

Тибурсио сделал свое предложение в ту минуту, когда голоса хищников слышались еще в разных сторонах поочередно, но вдруг они слились в один устрашающий звук, многократно повторяемый эхом, разносившим его далеко по лесу.

Под впечатлением дуэта хищников сенатор тотчас согласился на предложение Тибурсио; они обменялись местами, и молодой охотник выступил вперед, его глаза горели воодушевлением, губы едва заметно вздрагивали, но он стоял спокойно с ружьем на изготовку, ожидая неизбежного нападения одного из ягуаров.

Дон Эстебан и Тибурсио казались неподвижными, как изваяния. Отблески костра освещали красноватым светом этих людей, которых случай неожиданно свел вместе; ни тот, ни другой не уступали друг другу ни в храбрости, ни в гордости.

Положение становилось все более критическим; близился момент, когда оба зверя должны были очутиться перед охотниками.

Костер бросал на окружающие предметы едва заметный багровый отблеск, и все было готово к развязке драмы. Но прежде чем продолжать наш рассказ, мы должны точно описать положение людей и окружающих их объектов.

Мы уже упоминали, что бивак дона Эстебана раскинулся на пространстве между неширокой полосой окружавших водоем деревьев и опушкой леса, через который вела дорога на гасиенду Дель-Венадо. Он занимал почти середину этого пространства и находился несколько ближе к водоему.

С остальных двух сторон лагерь окружал колючий кустарник, рев же зверей раздавался со стороны водоема и леса. Тибурсио стоял ближе к водоему, а дон Эстебан — к лесу, остальные располагались между ними. Вдруг среди царившей тишины, которая казалась еще зловещее оттого, что было неизвестно, откуда близилась опасность, из кустарников, окружающих поляну, раздался жалобный вой койота.

Несмотря на всю заунывность этого звука, он показался нашим путешественникам сладкой мелодией в сравнении с ревом ягуаров.

— Странно, что койот осмеливается так близко подойти к тигру! — проговорил старый вакеро тихим голосом.

— Я слышал, что когда ягуар выходит на охоту, то койоты следуют за ними! — также тихо ответил Тибурсио.

— В этом есть доля правды, — возразил Бенито, — но только с той разницей, что койот решается приблизиться к ягуару лишь тогда, когда тот насыщается добычей, иначе он рискует сам послужить для него приманкой. Это, во всяком случае, необычно, — задумчиво закончил старый вакеро. — Однако, что это? Никак появился еще один койот.

Действительно, с противоположной стороны послышался какой-то жалобный вой и пронесся в ночной тишине.

— Повторяю, — проговорил Бенито, — что у койотов не хватило бы смелости приблизиться так близко к ягуарам и привлечь их внимание; это должны быть другого рода звери, которые не страшатся хищников.

— Вы полагаете? — спросил Тибурсио с удивлением.

— Уверен, что это люди, даже готов пари держать, это тигреро из Канады!

— Два северных охотника?

— Без сомнения; только они в здешних краях бесстрашно охотятся на ягуаров ночью. Они, вероятно, подают теперь друг другу условный знак, чтобы сойтись.

Если догадка старого вакеро была верна, то следовало лишь удивляться изумительной осторожности, с которой оба охотника подвигались вперед: ни одна ветка, ни один листок не хрустнул под их ногами.

— Хола, ей! — закричал неожиданно из темноты громовой голос, подобный звуку рупорной трубы, через которую перекликаются матросы в море. — Ничего не бойтесь и не зажигайте огня!

Едва уловимый прононс владельца голоса подтверждал предположение старого вакеро; наружность же вынырнувшего из кустов охотника служила полным доказательством справедливости его догадки.

Здесь не время описывать геркулесово сложение и странный костюм вновь прибывшего; он играет в этом романе слишком значительную роль, а потому мы еще остановимся на подробном описании его личности. Достаточно пока сказать, что это был гигант, вооруженный громадным двухствольным ружьем.

Живые глаза американского охотника в одну минут охватили всю группу людей и с участием остановились на лице Тибурсио.

— Черт бы побрал ваш костер! — проговорил он несколько резким, но добродушным тоном. — Вот уже два часа, как вы пугаете двух великолепнейших ягуаров, какие редко встречаются в здешних лесах.

— Мы их пугаем! — воскликнул Бараха. — Скорее, наоборот!

— Надеюсь, что вы погасите огонь? — продолжал охотник.

— Костер — наше единственное спасение! — воскликнул сенатор. — Да понимает ли вы, что предлагаете?

— Ваше единственное спасение? — с удивлением повторил канадец и пересчитал толпившихся вокруг него людей. — Вас восемь человек, и вы говорите, что у вас нет другого спасения от двух несчастных тигров, чем костер! Вы что, смеетесь надо мной?

— Кто вы такой? — повелительно перебил его дон Эстебан.

— Охотник, как видите!

— На кого же вы охотитесь?

— На бобров, волков, тигров и индейцев, смотря по тому, кто из них подвернется под руку!

— Само небо посылает вас на наше спасение! — воскликнул Кучильо.

— Как бы не так! — обрезал охотник, которому, видимо, не понравилась физиономия Кучильо. — Мы с товарищем наткнулись в двух милях отсюда на пуму и двух ягуаров, которые дрались из-за мертвой лошади.

— Это моя лошадь! — заметил Тибурсио.

— Ваша? Бедный молодой человек! — проговорил гигант с грубоватой лаской. — Искренне рад видеть вас живым и невредимым, поскольку думал, что вас уже нет на белом свете. Мы убили пуму и по следам погнались за ягуарами, которым вы мешаете напиться из водоема. Итак, если вы хотите, чтобы мы избавили вас от них, то гасите скорей костер и предоставьте нам действовать по своему усмотрению.

— А где ваш товарищ? — спросил дон Эстебан, у которого мелькнула мысль завербовать в свою экспедицию еще двух добровольцев.

— Он сейчас явится. Итак, к делу, иначе мы предоставим вам самим расхлебывать эту кашу!

Охотник говорил так властно и уверенно, что дон Эстебан не решился воспрепятствовать ему, когда тот подошел к костру, быстро разбросал головни в разные стороны, затем испустил протяжный вой, с изумительной верностью подражая койоту; почти в ту же минуту из темноты вынырнул второй охотник и подошел к своему товарищу.

Вновь прибывший был также очень высок, но едва по плечо первому. Наряд его был не менее оригинален, чем у его товарища, лицо же его в зыбком лунном свете разглядеть не удавалось.

— Наконец-то, угас чертов костер! — на чистом испанском языке проговорил он. — И, верно, потому, что кончился хворост, пойти же за ним, видно, никто из вас не решился!

— Нет, — возразил первый охотник, — это мне удалось убедить сеньоров загасить огонь, пообещав за то избавить их от общества двух несчастных кошек, которым они так безжалостно мешают напиться.

— Гм… — пробормотал сенатор, — кажется, мы поступили довольно опрометчиво: а вдруг вы промахнетесь?!.

— Промахнусь? Каким же образом? — удивился второй охотник. — Черт возьми! Я уже давно бы укокошил одного тигра, если бы не опасался обратить в бегство другого. Сию минуту я чуть было не поддался искушению, да помешал призыв моего товарища, и я поспешил сюда.

— Я надеялся, что мне удастся убедить этих господ сделать по-моему, а потому я призвал тебя! — проговорил гигант.

— Разве вы знали о нашем пребывании у Позо? — спросил Бараха.

— Без сомнения, мы вас невольно выслеживаем уже в продолжение двух часов. Но, черт побери, если вы и впредь будете принимать так мало предосторожностей, то вам придется вдоволь нагуляться с голыми черепами. Однако, Дормёр[27], приступим к делу…

— А если ягуары нападут на нас? — спросил все еще встревоженный сенатор.

— Им теперь не до вас. Прежде всего они бросятся пить; вы скоро услышите, как они зарычат от радости, что огонь не освещает больше водоема: ведь они его боятся сильнее, чем людей!

— Что же вы намереваетесь делать теперь? — спросил Бараха.

— Что мы намереваемся делать? — переспросил на чистейшем испанском языке названный на французский манер Дормёром. — Вы сами все увидите: мы с товарищем встанем у водоема; тигры подойдут к нему, и мы прикончим обоих: я — одного, он — другого. Потребуется всего несколько секунд, чтобы прицелиться, и оба зверя вмиг избавятся и от жажды, и от голода!

— Уверены, что это так просто?! — воскликнул Кучильо, пораженный легкостью намеченной комбинации.

— Так же просто и легко, как сказать «здравствуйте», — отвечал Сонливец. — Вот, слышите? Разве я не прав?

На сей раз грозный двойной рык исходил из одного и того же места. Вероятно, звери выражали им свое удовольствие по поводу наступления темноты, и до наших невольных слушателей доносилось их прерывистое дыхание и звук раздувающихся ноздрей, которыми тигры с наслаждением вдыхали в себя насыщенный влагой воздух.

Путешественники тревожно вглядывались в окружающую темноту, прислушиваясь к раскатам эха, разносящего по лесу и по равнине рев ягуаров; а охотники уже исчезли во мраке ночи, затем стволы их винтовок сверкнули еще раз в лунном свете, — и вскоре все утонуло в сумраке ложбины Позо.

Без сомнения, бой быков представляет очень интересное зрелище, особенно, в ту минуту, когда они ревут, готовые броситься на тореадора; глаза их горят, головы опущены вниз, а копыта нетерпеливо скребут землю. Однако если бы зрители не были отделены от разъяренного животного надежным барьером, то по всей видимости это зрелище для подавляющего большинства потеряло бы всю свою привлекательность.

Бой тигров с гладиаторами во времена Римской империи увлекал, наверное, зрителей гораздо сильнее, чем бой быков в настоящее время; нет сомнения, однако, что наплыв зрителей в цирки во много раз уменьшился, если бы железные решетки и высоко устроенные места не защищали любителей острых ощущений от возможного нападения разъяренных хищников.

В данном случае наши путешественники были отделены от арены борьбы только небольшим пространством, которое тигр может перескочить безо всякого усилия. Если бы одному из актеров этой драмы не удалось с успехом выполнить свою роль, то кому-нибудь из зрителей пришлось бы выступить вместо него.

В ту минуту, когда охотники исчезли в ложбине Позо, удовлетворенное рычание совершенно смолкло; это свидетельствовало, что звери совершали обход вокруг поляны, направляясь к воде.

Путешественники затаили дыхание, боясь ненароком выдать себя. В озаренном призрачным лунным сиянием лесу воцарилась полная тишина, и теперь ясно слышался легкий треск сучьев под ногами осторожно крадущихся ягуаров. Несмотря на то, что огонь совершенно угас, инстинкт предупреждал их о присутствии людей, но жажда была так мучительна, что они стремились удовлетворить ее, не обращая внимания на близкую опасность.

Известно, что животные кошачьей породы мучительнее многих переносят жажду вследствие малых размеров их слюнных желез, но вместе с тем они отличаются удивительной осторожностью. Поэтому оба ягуара старались пока избежать столкновения с человеком, стремясь поскорее напиться, чтобы утолись вслед за тем свой голод, а потому, несмотря на уверения охотников, нашим путешественникам довелось переживать тягостные минуты, вероятно, показавшиеся им вечностью.

Мы предоставим их на некоторое время своей судьбе и займемся нашими охотниками, положение которых было несравненно опаснее, а потому должно внушать нам больше интереса и сочувствия.

Луна стояла еще довольно низко над горизонтом, и лучи ее не проникали в глубину ложбины, казавшейся еще чернее в сравнении с освещенной поляной. Во мраке едва угадывались фигуры охотников, ожидавших встречи с могучими хищниками; курки винтовок были взведены, в зубах они держали ножи, сами крепко прислонившись спинами друг к другу и уперев одно колено в землю. Такое положение придавало им более устойчивости в случае нападения зверя, но, по правде говоря, вряд ли даже африканский лев смог бы опрокинуть такого геркулеса, каковым являлся первый охотник. Кроме того, стоя спиной к спине они наблюдали за всем отделявшим ягуаров от воды пространством.

Через несколько мгновений оставшиеся на поляне путешественники заметили между деревьев горящие зрачки и гибкие тела хищников, которые то ползли по земле, то отделялись от нее сильным прыжком; вид громадных зверей мог заставить трепетать самое храброе сердце. Гибкие, как лианы, с горящими фосфорическим огнем глазами, напоминавшими исполинских светляков, оба зверя неслышно, но быстро подвигались вперед. Спрятанные в глубине ложбины охотники не могли еще видеть ягуаров, но знали об их приближении по глухому рычанию, которое те не могли удержать, чуя близость людей и испытывая сладострастное чувство от запаха желанной влаги.

Несмотря на приближающуюся опасность, охотники не шелохнулись и продолжали стоять, как каменные истуканы; ружья не дрогнули в их руках, а между тем они подвергались смертельному риску.

Следовало обладать безумной отвагой и верой в собственную сноровку, чтобы, не дрогнув, ожидать нападения разъяренного жаждой опасного врага. Любая не смертельная рана, нанесенная ягуару, могла стоить жизни смельчакам.

В глубине этой тесной ложбины им оставалось или умереть, или победить!

VII. ДВА СВИДЕТЕЛЯ

Наши путешественники, ожидая приближения схватки, при которой были вынуждены присутствовать помимо собственной воли, вдруг заметили, что оба ягуара внезапно остановились, как охотничьи собаки, делающие стойку.

Из их глоток вырвалось яростное рычание: они почуяли близость новых, ранее не замеченных ими врагов.

Оба хищники замерли буквально в нескольких шагах от водоема, они припали к земле и вытянулись во всю длину своих почти семифутовых тел, несколько мгновений они лежали неподвижно, ударяя хвостами по бокам, что служило у них признаком ярости, затем одновременно могучим прыжком отделились на несколько футов от земли. Какой-то миг они казались висящими в воздухе, но в то же мгновение раздался выстрел, сопровождаемый тоскливым предсмертным ревом. Один из ягуаров, сраженный, так сказать, на лету, перевернулся в воздухе и тяжело рухнул на землю. Другой хищник одним прыжком очутился возле охотников. Тогда произошло что-то невообразимое… Человеческие крики слились с ревом зверя, и завязалась смертельная схватка. Снова грохнул выстрел, пронзительный рев разодрал тишину, — и все смолкло. Пораженные зрители могли лишь угадывать жуткие подробности разыгравшейся трагедии; они пришли в себя только при появлении первого охотника, к которому дружно бросились с расспросами.

— Вот видите, — сказал тот весело, — что значат две кентуккийские винтовки и нож в опытных руках!

Сперва темнота мешала путешественникам разглядеть что-либо, но вскоре они разглядели трупы двух громадных ягуаров, распростертые на земле, и второго охотника, обмывавшего глубокую царапину начинавшуюся у него за ухом, пересекавшую плечо и кончавшуюся на груди.

— Во всяком случае, — беззаботно заметил он, — нож гораздо надежнее когтей, можете сами убедиться!

Действительно, несмотря на то что полученная им рана была довольно глубока, во всяком случае, она не могла сравниться с ударом ножа, вспоровшего брюхо ягуару, у которого вывалились все внутренности. Первый же ягуар был сражен наповал: пуля угодила ему прямо между глаз.

— Нет ли поблизости какой-нибудь гасиенды, — спросил Дормёр, — где можно было бы продать пару великолепных тигровых шкур и шкуру пумы?

— Как не быть! — отвечал Бенито. — Мы как раз направляемся на гасиенду Дель-Венадо; она находится в семнадцати милях отсюда. Там у вас, наверное, купят все три шкуры по крайней мере по пяти пиастров, да, кроме того, еще дадут по десяти пиастров премии за каждого убитого зверя.

— Что ты думаешь об этом, приятель? Махнем-ка мы туда? — обратился один охотник к другому.

— Пожалуй, ведь сорок пять пиастров с земли не поднимешь, только сперва малость вздремнем, а утром двинемся к этой гасиенде! — отвечал второй охотник. — Думаю, что мы доберемся до нее раньше вас, — продолжал он, обращаясь к группе путешественников, — если вам не посчастливится поймать ваших лошадей, из которых, кажется, здесь ни одной не осталось.

— Не беспокойтесь о нас, — возразил старый вакеро, — мне не впервой приходится иметь дело с лошадьми, разбежавшимися от страху по лесу. Я еще не забыл своего старого ремесла; как только взойдет солнце, они все будут тут, а теперь, с позволения дона Эстебана, я возьму с собой своих товарищей и тотчас же отправлюсь на их поиски!

Тем временем путешественники оправились от страха и принялись снова разводить огонь, поскольку время близилось к полуночи. Затем слуги приступили к приготовлению прерванного ужина, и все вошло в обычную колею. Огонь весело потрескивал, от жарившегося барана несся приятный, раздражающий аппетит запах.

Не желая оставаться неблагодарными по отношению к двум храбрецам, оказавшим поистине неоценимую услугу, дон Эстебан и сенатор велели подозвать их к себе.

— Подойдите ближе, друзья! — проговорил сенатор. — Мы оценили по достоинству ваше мужество! Оно выше всяких похвал; разделите же наш скромный ужин и выпейте по стакану доброго каталонского вина. Оно подкрепит вас после тяжких трудов!

— Пустое! — промолвил старший охотник, подойдя к костру. — Велика ли заслуга прихлопнуть двух несчастных тигров? Другой дело, выйди мы победителями из битвы с индейцами команчами или сиу, об этом стоило бы потолковать! Во всяком случае, кусок жаркого хорош во всякое время: и до и после битвы. Иди-ка сюда, Дормёр! — добавил он.

— А вы, молодой человек, — обратился в свою очередь дон Эстебан к Тибурсио, все еще стоявшему поодаль. — Не желаете ли воспользоваться нашим гостеприимством вместе с этими достойными людьми?

Тибурсио молча принял приглашение испанца и подошел ближе к костру; в первый раз его лицо, освещенное костром, предстало перед взором дона Эстебана, который буквально пожирал его глазами.

Действительно, лицо Тибурсио Арельяно оказалось достойным внимания. Несмотря на то что в данную минуту оно выражало спокойную грусть, все в нем тем не менее обличало сильную и страстную натуру, тонкий нос с подвижными ноздрями, черные огненные глаза под густыми бровями, бледный цвет кожи, казавшийся матовым на фоне почти черной бороды, а главное, надменно приподнятая верхняя губа. Темно-каштановые вьющиеся волосы обрамляли его высокий лоб; он был высок и строен, широкие плечи и белые руки выражали силу, свойственную европейской расе. Выражение же грусти на лице несколько смягчало светившуюся в глазах неукротимую дикость потомка великой расы, заброшенного судьбой в пустыни Мексики.

«Какое удивительное сходство в лице и осанке с доном Хуаном де Медиана! — невольно подумал дон Эстебан, но ни одним движением не выразил своих мыслей, скрытых под маской холодного равнодушия. — Бесспорно, он его сын!»

Лицо Тибурсио произвело не меньшее впечатление еще на одного человека, увидевшего его при ярком свете костра. Он невольно вздрогнул и зажмурил глаза, будто ослепленный молнией. Он готов был броситься к нему, но сдержал свой порыв и не тронулся с места, вероятно, удостоверившись в своей ошибке.

Это был старший их охотников; его глаза продолжали с сочувствием следить за Тибурсио, который, видимо, нравился ему более всех окружающих. От его внимательного взгляда, быстро переходящего с одного на другого, не ускользнул ни один из путешественников, расположившихся вокруг огня, видимо, он привык наблюдать людей.

— Да что же это ты, Дормёр? — неожиданно воскликнул он, обращаясь к своему товарищу. — Можно подумать, ты чего-то стесняешься! Покажи, что ты умеешь держать себя в обществе!

Второй охотник волей-неволей вынужден был присоединиться к обществу, он подошел несвязно бормоча: «Конечно… я… все незнакомые лица…» — и незаметно надвинул на глаза меховую шапку, а из рваного платка, которым перевязал себе плечо и шею, устроил нечто вроде маски, из-под которой можно было увидеть только его рот с большими крепкими зубами отличного едока. Однако и эти предосторожности не совсем удовлетворили его, и он, подобно Одиссею перед Эвриклеей[28], уселся вдали от очага, чтобы таким образом оставаться в тени.

— Что, на вашей родине много таких рослых и сильных людей, как вы? — спросил сенатор у старшего охотника, который уплетал за двоих.

— В Канаде никто бы не обратил внимания на мой рост; да вот спросите хотя бы Дормёра!

— Сущая правда! — пробормотал тот.

— Разве вы не земляки? — продолжал расспрашивать сенатор.

— Дормёр родом из…

— Из штата Нью-Йорк! — поспешно закончил Дормёр, канадец же бросил на приятеля удивленный взгляд, но не счел нужным опровергнуть его слова.

— И кто же вы по профессии?

— Лесные бродяги, — ответил канадец. — Мы бродим по лесам, лишь бы не жить в городской тесноте. Но эта профессия постепенно вымирает, и когда нас обоих с Дормёром не станет на свете, то с нами, пожалуй, вымрет племя лесных бродяг. К сожалению, ни у Дормёра, ни у меня нет сыновей, которым мы могли бы завещать нашу профессию, передать наши навыки и любовь к свободе…

В последних словах канадца прозвучала скрытая печаль, не соответствовавшая его обычной резкости. В эту минуту дон Эстебан вмешался в разговор.

— Это неблагодарное и печальное ремесло, — заметил он, — если же вы согласитесь принять участие в экспедиции, которую мы предприняли, то на вашу долю перепадет немалое количество золота. Согласны?

— Нет! — резко ответил второй охотник.

— У каждого свое занятие, — вмешался канадец, — мы ведь не гамбузино. Кроме того, мы слишком дорожим своей свободой, не терпим над собой ни контроля, ни начальства, одним словом, хотим оставаться вольными птицами!

Слова эти были произнесены с такой твердостью, что дон Эстебан сразу отказался от попытки убедить канадца изменить свое решение. Таким образом, разговор оборвался, и все начали укладываться на ночлег. Скоро весь бивак объял крепкий сон. Не спал один Тибурсио: неотвязные мечты преследовали его. Не прошло и суток, как он схоронил женщину, заменявшую ему мать, кроме того, он был влюблен со всей силой юношеской страсти; следовательно, у него имелась двойная причина не спать. Неизъяснимая грусть овладела душой Тибурсио; положение его было действительно тяжелым: будущее, как и прошедшее, было для него одинаково скрыто непроницаемой завесой тайны.

«О мать моя, мать моя! — невольно вырвалось из его переполненного горечью сердца. — Кто откроет мне, кто я?!»

И он прислушивался к шелесту ветра в листве, будто ветер мог разгадать ему эту тайну. Тибурсио был далек от мысли, что сейчас среди окружавших его людей находился тот, кто мог бы поведать правду о его происхождении.

Однако, умирая, вдова Арельяно открыла своему приемному сыну тайну не менее важную, чем тайна его рождения. Воспоминание о скрытом в горах сокровище сразу изменило печальное направление мыслей молодого человека. Рой грез охватил его, и то, что еще недавно казалось ему бесплодной химерой, вставало теперь перед ним как близкая, возможная действительность. Казалось, сказочные феи перебросили ему волшебный мост, ведущий к счастью, достижение которого совсем недавно казалось несбыточной мечтой.

Золото с завидной легкостью совершает такие чудесные превращения. Тибурсио уже видел перед собой блестящую перспективу, которую доставит ему обладание золотыми россыпями, и смело продолжал предаваться своим мечтам, вспоминая прошедшее и строя планы на будущее.

Ему вспомнилось, как два года назад начался его волшебный сон, рассеявший, как дым, все его сомнения.

Перед его мысленным взором будто наяву вновь возникли высокие своды леса, под которыми уже начинал клубиться сумрак, и в тревожном предвечернем безмолвии внезапно появилось прелестное существо — юная всадница. Ее сопровождали какой-то сеньор и трое слуг тоже верхом. Все пятеро были испуганы и растеряны: они более суток проплутали в дебрях, тщетно пытаясь отыскать дорогу, и вот случайно встретили устраивавшегося на ночлег Тибурсио. Он же предстал перед ними, как ангел-хранитель, как последняя надежда на спасение.

Лица незнакомца и слуг исчезли из памяти молодого человека; прелестные щечки молодой девушки, ее черные бездонные глаза, роскошные волосы сохранили над ним, несмотря на два истекших года, вся силу своего очарования; она навечно запечатлелась в его памяти. Тибурсио успокоил испуганных людей и в продолжение двух дней сопровождал их. О эти два дня, они промчались для него, как сон! В деталях припомнился ему их второй ночлег в лесу: как и теперь, все, кроме него, крепко спали. Слуги разлеглись на земле, а девушке постелили шкуру ягуара.

Слабые отблески догорающего костра освещали временами ее божественную головку, от которой он не мог оторвать очарованных глаз.

Все спало кругом, но то был сон, полный жизни. Ароматные испарения поднимались от заснувшей земли и насыщали воздух. Чувствовался острый запах сассафрасов и нежный аромат цветов и трав. Тибурсио вдыхал этот аромат и прислушивался к тихому дыханию спящей девушки, которое сливалось с шелестом и неясных шепотом леса.

Но волшебный сон длился недолго: путники к вечеру второго дня достигли своего жилища, где Тибурсио провел целую неделю, опьяненный своей любовью, но не питая ни малейшей надежды на взаимность. Он встречал свою красавицу и позже на деревенских праздниках, но не смел поднять на нее глаз, боясь выдать свое чувство; ведь тогда он был беден, а теперь… Тибурсио видел себя уже богатым и знатным, и надежда на счастье росла в его сердце…

Усталость взяла свое, и наконец веки сомкнулись, и он заснул в самом разгаре своих грез. Стоит ли уточнять, что предметом его мечтаний была дочь Августина де Пена, обитательница гасиенды Дель-Венадо?

При первых лучах зари наши путешественники были разбужены звоном колокольчиков и стуком копыт: Бенито, как и обещал, пригнал нескольких лошадей. Однако напрасно искали обоих охотников: те исчезли ночью так тихо, что никто не слышал их ухода.

Оседлали лошадей, навьючили мулов, и кавалькада двинулась к гасиенде Дель-Венадо.

Сенатор и дон Эстебан возглавили кавалькаду; за ними следовал Тибурсио, которому снова пришлось ехать за спиной Кучильо, так как на этот раз не оказалось ни одной свободной лошади, а затем ехали трое слуг. Молодой человек невольно думал о том, что купил тайну местонахождения россыпей клятвенным обещанием отомстить за смерть Арельяно; Кучильо же обдумывал способы избавиться от Тибурсио при первой же возможности.

День начал склоняться к вечеру, когда наконец вдали показались строения Дель-Венадо. Некоторое время путешественники продолжали еще продвигаться вперед по дороге, окруженной с обеих сторон лесом; в ту минуту, когда они находились уже на опушке, и перед ними открылась поросшая густой высокой травой прерия, из чащи неслышно вынырнули два вооруженных человека, уже знакомые нам охотники.

— Ты, вероятно, ошибся, спутав его с кем-то похожим, — сказал тихонько канадец.

— Я убежден, что это он самый! — возразил младший охотник. — За эти пятнадцать лет он очень мало изменился, и лицо и осанка все те же. Даже голос такой же, как в то время, когда я был простым микелетом, по прозвищу Хосе-Сонливец. Память и слух ничуть не изменили мне, а потому, Розбуа, будь уверен, что я не ошибаюсь!

— В самом деле! — проговорил Розбуа. — Гораздо легче встретить врага, чем отыскать потерянного друга!

И канадец грустно оперся на свою винтовку, продолжая следить глазами за удаляющейся кавалькадой, которая вскоре въехала в ворота гасиенды.

Закатившееся солнце еще золотило своими лучами горизонт и вершины холмов, но едва закат померк, дали подернулись ровной сероватой дымкой вечернего тумана. Оба охотника снова скрылись в лесной чаще, казавшейся еще страшнее и таинственнее в стремительно густеющем сумраке.

VIII. ГАСИЕНДА ДЕЛЬ-ВЕНАДО

Гасиенда Дель-Венадо представляет собой, как почти все постройки, расположенные на границе с землями индейских племен, от которых следует ожидать ежеминутно нападения, нечто среднее между домом и крепостью. Построенное из кирпича и тесаного камня, окруженное со всех сторон зубчатой террасой, с массивными дверями, это здание могло бы выдержать продолжительную осаду гораздо более искусного в военной стратегии врага, чем соседние племена апачей.

На одном из углов гасиенды возвышалась трехэтажная башня, сложенная также из камня. В случае взятия приступом главного корпуса, она могла бы предоставлять для обитателей дома вполне надежное убежище. К башне примыкала небольшая часовня.

Гасиенду со всех сторон окружала высокая ограда из свай и пальмовых деревьев, за которыми были расположены, кроме главного господского дома, также всевозможные пристройки, помещения для слуг, вакеро и приезжих, часто обращавшихся к хозяину с просьбой о гостеприимстве. Вне ограды гасиенды расположилось около тридцати хижин, принадлежавших семьям пеонов[29], служащих на гасиенде. При угрозе нападения они покидали свои жилища и собирались в доме, образуя, таким образом, довольно значительный гарнизон.

Такова была гасиенда Дель-Венадо, об обитателях которой мы скажем несколько слов в ожидании прибытия туда маленького отряда дона Эстебана.

Дон Августин обладал несметными богатствами; кроме золотых рудников, расположенных недалеко от гасиенды, ему принадлежали бесчисленные стада крупного и мелкого скота; табуны мустангов, мулов и быков паслись на свободе среди обширных прерий и лесов, составлявших на протяжении двадцати миль в окружности владения дона Августина. В Мексике частенько встречаются такие обширные владения, принадлежащие одному лицу; во Франции, к примеру, каждое из них составило бы целый департамент.

Однако и здесь дон Августин де Пена славился своими богатствами далеко за пределами своих владений, и его дочь донья Розария, или Розарита, как ласково называл ее отец, считалась самой богатой наследницей в крае. Немудрено, что она сделалось мечтой многих честолюбцев, не только из-за своей действительно редкостной красоты. Но будь она даже самой бедной девушкой, вокруг нее все равно всегда теснилось бы множество поклонников.

В отдаленных мексиканских провинциях андалузский тип уже значительно переродился, но Розарита сохранила его во всей чистоте, и, кроме того, в ней счастливо сочеталась удивительная испанская красота с замечательной свежестью лица, свойственной по преимуществу уроженкам севера. Розовые щечки дочери дона Августина придавали еще более блеска ее глазам и черным, как вороново крыло, волосам.

Тропическое солнце ничуть не попортило удивительной белизны ее кожи. Одним словом, все в ее очаровательной особе — ручки, ножки, талия и походка — дышало особой прелестью, охарактеризованной испанской поговоркой: «Derama sol у perdoua vidas»[30].

В испанском языке нет ничего выше этой похвалы. Розарита цвела в мексиканских степях, подобно цветку кактуса, который, по преданию, распускается лишь ночью, так что ни одно человеческое существо не может насладиться его красотой и упиться нежным ароматом.

Расстилающаяся вокруг гасиенды необозримая прерия имеет не везде одинаковый вид, поскольку обработана только с одной стороны, примыкающей к фасаду дома. Здесь все свидетельствовало о труде человека: обширные поля маиса и плантация олив уходят за горизонт. Позади же гасиенды, в двух сотнях шагов от ограды, обработанная земля кончается, и примерно через четверть мили от границы полей высится девственный лес, полный таинственного сумрака. Возделанная часть земли дона Августина орошается довольно полноводным потоком. Во время засухи он струится медленно, с легким шумом смывая устилающие дно камни, в период же дождей он переполняется водой и стремительно мчится вперед, увлекая в своем течении громадные камни, разливаясь иногда и с каждым годом все сильнее размывая берега.

Можно с уверенностью сказать, что ни один арабский шейх, ни один древний патриарх не владел такими громадными стадами, какие паслись на пастбищах дона Августина.

За час до заката солнца к гасиенде подъезжали два всадника: один верхом, другой на муле. То и другое животное отличались удивительной красотой, в чем могли соперничать друг с другом: лошадь со своей лебединой шеей, широкой грудью и горделивой поступью ничем не уступала в красоте шагавшему рядом с ней мулу с удивительно тонкими ногами и блестящим крупом.

Один из всадников был владелец гасиенды; его костюм состоял из широкополой соломенной шляпы, белой рубашки тонкого батиста и бархатных панталон, застегнутых на боках золотыми пуговицами. Ехавший на муле, был капеллан гасиенды в одеянии французского монаха: синяя ряса, опоясанная шелковыми поясом и высоко подобранная в сапоги с блестящими шпорами; на голове красовалась серая фетровая шляпа, ухарски сдвинутая набекрень, что придавало ему скорей военный, чем монашеский вид.

Владелец гасиенды с гордостью осматривал окружавшие его со всех сторон обширные владения, которые, по его мнению, вполне, впрочем, справедливому, были для него несравненно важнее слитков золота, спрятанных в его сундуках. Что же касается монаха, то он, по-видимому, был погружен в глубокие размышления, мешавшие ему замечать окружающую его роскошь.

— Клянусь святым Юлианом, покровителем путешествующих, — говорил дон Августин, — я уже начал опасаться, святой отец, что вас вместе с мулом растерзал по Дороге какой-нибудь тигр, так как вы отсутствовали более суток!

— Человек предполагает, а Бог располагает! — возразил монах. — Я и сам рассчитывал пробыть в отсутствии всего несколько часов, которых мне вполне хватило бы для Предания земле несчастного растерзанного быком Хуакина, но когда погребение уже было кончено, и я собирался двинуться в обратный путь, ко мне подлетел молодой человек с искаженным от волнения лицом, он умолял меня отправиться с ним, чтобы выслушать последнюю исповедь его умирающей матери. Напрасно я ссылался на разные неотложные дела, я вынужден был наконец уступить его настойчивым просьбам, вследствие чего мне пришлось сделать десять лишних миль. Как вы полагаете, кто оказался этим молодым человеком?

— Откуда мне знать! — пожал плечами дон Августин.

— Тибурсио, приемный сын погибшего гамбузино Арельяно!

— Так его мать умерла? Бедный молодой человек, мне от души жаль его; я никогда не забуду, что без его помощи мы все, пожалуй, умерли бы от жажды два года тому назад. Надеюсь, вы догадались ему сказать, что, во всяком случае, если он очутится без средств, я всегда буду рад видеть его у себя?

— Нет, не сказал, потому что этот безумец питает безнадежную страсть к вашей дочери!

— Что ж из того, раз она не любит его, — возразил дон Августин, — а если бы она даже полюбила его, и то я ничего не имею против, так как достаточно богат, чтобы не искать себе состоятельного зятя. По своим нравственным и физическим качествам Тибурсио вполне удовлетворяет моим требованиям. Я всегда мечтал иметь зятем человека умного и храброго, способного защитить свои владения от нападения индейцев, а Тибурсио именно таков. Впрочем, в настоящее время для Розариты открываются более перспективные планы на будущее!

— Пожалуй, вы правы в отношении Тибурсио. Обстоятельства складываются для него так, что впоследствии он может сделаться для вас еще более желанным зятем, чем вы теперь предполагаете. Из того, что я слышал и понял…

— Слишком поздно; я уже дал слово и не возьму его назад!

— Между тем я намеревался серьезно поговорить с вами о судьбе Тибурсио и, во всяком случае, уверен, вам будет интересно меня выслушать!

При этих словах всадники миновали ограду, подъехали к крыльцу, которое вело в просторный сагуан[31], а оттуда в гостиную — обширную комнату, в которой было довольно прохладно благодаря устроенному нарочно сквознячку, что вообще в обычае в жарких странах. Тонкие китайские циновки, удивительно оригинальной работы, покрывали пол, выложенный известковыми плитками, такие же циновки висели на окнах, вместо штор.

Выбеленные известью стены были увешаны дорогими гравюрами в золоченых рамах; поставленные там и сям кожаные бутаки[32], маленькие столики, несколько стульев и диван из индейского тростника англо-американской выделки составляли убранство залы.

На особом столе из красного дерева стояли кувшины с холодной водой; на большом серебряном блюде были разложены куски арбуза, сок которого выступал на поверхность в виде сахаристых росинок. Около него виднелись так называемые pitaltas, плоды особой породы кактуса темно-красного цвета, которым они соперничали с разложенными рядом с ними гранатами. Тут же лежали в изобилии апельсины, лимоны и другие фрукты, предназначенные для утоления жажды; все свидетельствовало о гостеприимстве хозяина гасиенды.

— Разве вы ожидаете сегодня гостей? — спросил монах при виде этих приготовлений.

— Да, я получил известие о прибытии сегодня ко мне дона Эстебана де Аречиза в сопровождении довольно многочисленной свиты, и хочу принять его достойно его положению. Однако, брат Хосе, вы должны сказать мне, что хотели!

Оба собеседника уселись в бутаки, причем дон Августин небрежно развалился и покачивался в нем, держа во рту дорогую сигару. Монах начал свой рассказ.

— Я нашел умирающую лежащей на каменной скамье возле дверей хижины, куда она доползла в ожидание моего прихода. «Господь да благословит вас, отец мой! — проговорила она, — я еще успею в последний раз исповедаться перед вами, а пока вы отдохнете немного, будьте свидетелем того, что я скажу своему приемному сыну, которому я завещаю отомстить за убийство Маркоса Арельяно»…

— Как, отец мой! — прервал дон Августин. — Вы допустили извращение заповеди Господней, который сказал, что возмездие принадлежит ему одному?

— Почему бы и нет? — возразил монах. — Разве в этих пустынях, где у нас нет ни законов, ни судов, не обязан каждый сам заботиться о себе и защищать свои права?

После этого краткого диспута капеллан продолжал:

— Итак я уселся и слушал!

«Твой отец, — начала больная, — вовсе не жертва индейцев, как мы думали; он пал от руки своего спутника, который захотел один владеть тайной; ее я открою тебе, но только одному!»

«Один Бог может указать нам убийцу, матушка, — возразил Тибурсио, — так как мы не знаем его!»

«Один Бог! — воскликнула презрительно умирающая, — Разве так должен говорить мужчина? Когда индейцы угоняют скот у вакеро, разве он говорит, что только Бог может указать, куда угнали его стада? Нет, он ищет и находит наконец следы преступников. Сегодня ты мне более не нужен, но помни, что ты должен поступать, как вакеро, отыскать и покарать убийцу. Это последняя воля женщины, которая заменила тебе мать; ты должен ее выполнить»!

«Я исполню ее! — отвечал молодой человек. — Исполню матушка!»

«Выслушай же, что мне осталось сказать тебе. Нет ни какого сомнения в убийстве Арельяно, и вот почему: один вакеро, возвратившийся из-за Тубака, рассказал мне следующее. За несколько дней перед тем он встретил двух путешественников: один был твой отец, другой какой-то незнакомец на серой лошади. Этому вакеро пришлось случайно следовать за ними по той же дороге, и он напал в одном месте на явные следы кровавой схватки: смятая трава была залита кровью. Кровавые следы вели к реке, куда, вероятно, была сброшена жертва. Этой жертвой оказался Маркое; далее на песке вакеро разглядел следы копыт лошади убийцы, которая временами припадала на переднюю левую ногу; кроме того, очевидно, и сам убийца был ранен, так как след от правой ноги был значительно глубже другого, следовательно, он также хромал из-за повреждения правой ноги».

Владелец гасиенды с интересом слушал рассказ монаха, доказывавший удивительную сообразительность его соотечественников, в чем он уже не раз имел случай убедиться.

«Послушай, — снова начала женщина, — поклянись, что ты отомстишь за смерть Маркоса — и ты станешь так богат, что можешь смело добиваться руки самой прекрасной и гордой девушки, пусть даже дочери самого дона Августина; твоя страсть к ней не укрылась от моих глаз. С этих пор ты можешь мечтать о ней! Даешь ли ты клятву выследить убийцу Маркоса?»

«Клянусь! — отвечал Тибурсио твердо. — Я покараю его!»

— Тогда, — продолжал монах, — умирающая передала сыну план с маршрутом, который намеревался совершить Маркое. «С теми сокровищами, которыми ты овладеешь при помощи этой бумаги, — снова начала она, ты сможешь, если пожелаешь, соблазнить и королевскую дочь. Теперь же, дитя мое, я спокойна, заручившись твоей клятвой; оставь нас, чтобы я могла спокойно исповедаться в своих грехах перед этим святым человеком: сын не должен слушать исповеди своей матери!»

Монах рассказал затем в нескольких словах о последних минутах вдовы и прибавил в заключение:

— Вот, дон Августин, что меня беспокоило по дороге, пока я не передал всего вам. Итак, хотя Тибурсио и неизвестного происхождения, но, во всяком случае, вполне приличная партия для прекрасной доньи Розарии!

— Согласен с вами! — отвечал дон Августин. — Но повторяю, я уже дал слово дону Эстебану де Аречиза.

— Как! — воскликнул монах. — Неужели этот испанец станет нашим зятем?

Дон Августин улыбнулся с таинственным видом.

— Он? Конечно, нет! Я дал слово другому; дон Эстебан не согласился бы на подобный союз!

— Вот тебе на! — удивился монах. — Он, однако, слишком взыскателен!

— Может быть, он имеет на то право! — с тем же таинственным видом проговорил дон Августин.

— Да кто же этот человек? — заинтересовался монах.

Августин собрался было ответить, но в гостиную вошел слуга.

— Senor amo[33], — проговорил он, — к крыльцу подъехали два путешественника, которые просят у вас ночлега. Один говорит, будто вы его знаете!

— Впустить их, — отвечал владелец гасиенды, — два лишних гостя, знакомых или незнакомых, во всяком случае, совершенно не стеснят нас!

Через пару минут к крыльцу, на которое вышел дон Августин, подошли два путешественника.

Один из них был человек лет тридцати, с открытым лицом и высоким лбом, обличавшими ум и отвагу. Он был строен и ловок, одет изящно, хотя и просто.

— А, это вы, Диас! — воскликнул дон Августин. — Каким ветром вас занесло в наши края? Уж нет ли поблизости индейцев, которых вы намереваетесь истреблять, дон Педро?

Педро Диас славился своей ненавистью к краснокожим, а также своим искусством побеждать их.

— Прежде чем дать ответ на вопрос, — проговорил он, — позвольте представить вам короля всех гамбузино и музыкантов, сеньора Диего Ороче; он чует золото, как охотничья собака дичь, а по игре на мандолине ему не сыщется равного!

Знаменитость, представленная владельцу гасиенды под именем Диего Ороче, с достоинством поклонилась.

Однако и наружность, и одежда знаменитости далеко не соответствовали его высоким достоинствам. Чтобы поднести руку к шляпе, ему вовсе не требовалось развертывать свой артистически закинутый через плечо плащ, достаточно было просто просунуть руку в одну из его многочисленных дыр.

Руки Ороче, вооруженные крепкими, острыми ногтями, также не обличали в нем артиста. Разве только длина ногтей могла показаться достойной музыканта. На плече у него висела мандолина.

Ниспадавшие с головы длинными прямыми космами волосы, напоминавшие прическу древних греческих богов, падали ему на лицо вследствие усиленно низкого поклона, который он отвешивал богатому владельцу гасиенды.

Когда вновь прибывшие наконец уселись в гостиной, Диас первым начал разговор:

— Мы слышали, что в Ариспе собирается экспедиция, которая намерена проникнуть в глубь страны Апачей, а потому мы с достойным кабальеро[34] тотчас двинулись в путь, чтобы принять в ней участие. Таким образом, мы достигли вашей гасиенды с целью попросить у вас приюта на ночь. Завтра утром мы снова двинемся к Ариспе.

— Вам не придется совершать такого длинного пути, — возразил, улыбаясь, владелец гасиенды, — экспедиция уже готова, и я ожидаю начальника ее сегодня вечером к себе; он с удовольствием примет ваши услуги — за это я ручаюсь, — и, таким образом, вы избежите нескольких дней утомительного пути.

— Великолепно! — воскликнул Диас. — Благодарение Господу Богу за столь счастливое совпадение!

— Значит, и вас обуяла жажда наживы? — спросил, улыбнувшись, дон Августин у Диаса.

— До этого еще не дошло, слава Богу! Я предоставляю заботы об отыскании золота такому опытному гамбузино, как Ороче, а сам продолжаю заниматься своим прежним делом, борьбой с индейцами, причинившими мне так много зла, а потому я пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы отомстить им огнем и мечом за пролитую ими нашу кровь!

— Вот и прекрасно, — задумчиво проговорил дон Августин; как всякий белый, которому пришлось жить в близком соседстве с краснокожими и подвергаться их беспощадным нападениям, он испытывал к ним неодолимую ненависть. — Я вполне одобряю и разделяю ваши чувства и был бы очень рад, если вы позволите презентовать вам, как залог моего сочувствия вашему делу, лучшего из моих скакунов. Тот индеец, которого вы будете на нем преследовать, сможет ускользнуть от вас лишь на крыльях ветра, какое бы расстояние не отделяло его от вас!

— Это будет мой боевой конь! — воскликнул с воодушевлением Диас. — Я украшу его гриву индейскими скальпами в честь того, кто мне подарил его!

Разговор, завязавшийся таким образом, продолжал вертеться вокруг различного рода экспедиций, подобных организованной доном Эстебаном, а затем коснулся и других предметов, интересующих мексиканских фермеров. Между тем ночь уже наступила, а ожидаемый гость все не являлся, а потому дон Августин велел слугам отправиться с факелами навстречу.

— Не могу себе представить, какое происшествие могло задержать в дороге дона Эстебана, — проговорил владелец гасиенды, когда слуги бросились поспешно выполнять его приказание. — Если он останавливался на ночлег, как намеревался, около Позо, то уже давно бы приехал.

Читателям известна причина, задержавшая дона Эстебана около Позо, так как несмотря на удачную поимку разбежавшихся лошадей экспедиции пришлось двинуться в путь гораздо позже, чем планировалось.

При последних словах дона Августина в гостиную впорхнула его дочь — красавица Розарита.

Ее появление осветило, как солнцем, всю комнату и лица собеседников; в ту же минуту стук копыт на дворе и блеск факелов известили о прибытии давно ожидаемых доном Августином гостей.

IX. ДОНЬЯ РОЗАРИЯ

В продолжение всего переезда между Позо и гасиендой Дель-Венадо оба всадника, которым против их воли пришлось стать неразлучными, изредка обменивались расплывчатыми фразами.

Кучильо не отказался от своих планов, но старался скрыть их под личиной добродушия, которую отлично умел надевать на себя, когда хотел. Он старался прочесть, что творилось в душе Тибурсио, но тот был настороже и отвечал очень осторожно, надеясь в свою очередь разгадать бандита: воспоминание о том, что убийца Арельяно был ранен в левую ногу, не покидало его, и ему хотелось непременно выяснить этот вопрос в отношении Кучильо.

Однако тот уклонялся от вопросов Тибурсио с дипломатической легкостью, и, таким образом, разговор их не клеился, как ни изворачивались тот и другой, чтобы вывести на чистую воду друг друга; видимо, их способности оказались равны, а потому победить не удалось ни тому, ни другому.

Результатом такого дипломатического обмена мыслей было то, что взаимное недоверие возросло еще сильнее, и оба всадника чувствовали друг в друге смертельного врага.

Кучильо еще более утвердился в своем намерении избавиться от Тибурсио как можно скорее, без каких-либо предварительных приготовлений; одно лишнее убийство ничуть не смущало его сговорчивую совесть. Тибурсио же, более порядочный и щепетильный, хотя и помнил клятву, данную им приемной матери, но откладывал выполнение ее до того времени, когда для него не оставалось бы более сомнений в личности убийцы. Само собой разумеется, что свою месть он намеревался выполнить в честном открытом поединке.

Тибурсио был, кроме того, поглощен и другими мыслями: с каждым шагом он все более приближался к той, которая стала предметом его страстных мечтаний. Сердце человека устроено так, что ему кажется легким достижение того, к чему он не особенно стремится, но там, где сосредоточиваются все его помыслы и весь интерес жизни, он видит перед собой непреодолимые препятствия. Отсюда проистекают геройские подвиги, на которые человек решается ради достижения объекта своей страсти.

Во время переезда у Тибурсио улеглось экзальтированное состояние, он ясно осознавал теперь всю иллюзорность своих ночных грез, но во всяком случае решил выяснить в тот же вечер, на что мог хотя бы надеяться.

В то время, когда благодаря счастливой случайности Тибурсио встретил сеньориту Розарию в чаще лесов в сопровождении отца и слуг, и ему удалось вывести их на дорогу, он не подозревал, что предмет его обожания — дочь известного богача дона Августина де Пена. Двух дней, проведенных в обществе молодой девушки, оказалось достаточно для того чтобы заронить в его сердце искру любви, разгоревшуюся затем в бурное пламя; в то время он еще убаюкивал себя сладкими мечтами о возможности обладания своей красавицей. Узнав же, кто она, он понял тщетность своих надежд и разделявшую их громадную разницу в общественном положении.

Таким образом, когда он сделался обладателем тайны золотых россыпей, то охватившая его радость проистекала не от обладания богатством: он видел в нем только средство к достижению руки доньи Розарии.

Тибурсио был идеалистом в душе, и соблюдение собственных выгод было далеко не в его характере. К несчастью, теперь у него не оставалось более сомнений в том, что не он один знал о местонахождении золотой долины.

Среди терзавших сомнений, его вдруг озарила мысль, что экспедиция дона Эстебана отправляется за его сокровищем, а следовательно, среди участников ее должен находиться тот, кому известна его тайна, — убийца Маркоса Арельяно. Уклончивые ответы Кучильо, его приметы, сходные с теми, которые он узнал от приемной матери, хромающая на левую ногу лошадь, похожая на лошадь убийцы, — все это давало пищу его пока еще смутным подозрениям. Однако то были только подозрения, и следовало еще убедиться в их достоверности.

Помимо этого вопроса, его мучили и другие сомнения. Какой прием окажет ему Розарита, ему, бездомному бродяге, без семьи и крова, участнику какой-то таинственной экспедиции, состоящей из неизвестных авантюристов, руководимых алчностью к золоту?

Измученный неутешительными размышлениями, с грустью подъехал он вместе с другими участниками экспедиции к ограде гасиенды Дель-Венадо. Все ворота были открыты, и дон Августин вышел сам навстречу гостям.

Это был человек средних лет, полный сил, с загорелым лицом, выражавшим прямоту и энергию, свойственную людям, живущим среди опасностей. Он был одет в легкую куртку, наброшенную на тончайшую вышитую белую рубашку, сквозь которую просвечивала смуглая кожа, и принял своих гостей с непринужденностью и простотой, свойственной испанцам, но вместе с тем с некоторой почтительностью по отношению к дону Эстебану и сенатору; прием же, оказанный им Тибурсио, был так дружествен и тепел, что мог послужить добрым предзнаменованием для несчастного влюбленного.

Все сошли с лошадей и последовали за хозяином в дом, кроме Кучильо, оставшегося на дворе из уважения к своему начальнику и ради своей лошади, которую он сам хотел поставить в конюшню. Затем он присоединился к двум своим товарищам, занявшим отдельную комнату. Тибурсио вошел в гостиную вслед за доном Эстебаном и сенатором, он был бледен, и сердце его усиленно билось.

Все потемнело в глазах Тибурсио при входе в этот зал. Прямо перед ним сидела та, при сравнении с которою бледнела всякая красота. Цвет ее прелестных губок был ярче цвета гранатов, в изобилии стоявших на столах, а ее щечки пылали ярче роз. На голове девушки было наброшено кружевное розовое ребозо[35], через которое сквозили блестящие черные косы, обвивавшие кругом ее очаровательную головку. Узкий шарф закрывал ее плечи, подчеркивая изящность бюста, пышные контуры которого рельефно вырисовывались благодаря перетягивавшему стройную фигуру яркому кушаку. Руки ослепительной белизны поражали безукоризненной красотой своих форм.

Она встретила Тибурсио с приветливой улыбкой, хотя и не без некоторой снисходительности.

Тибурсио невольно вздохнул при мысли, что его заставила явиться сюда смерть матери, да и прием, оказанный ему молодой девушкой, был далек от сердечности прежних встреч. Он бросил грустный взгляд на свой поношенный костюм, составлявший резкий контраст с изящной одеждой испанца и сенатора.

Пока дон Эстебан со свойственной ему изысканной вежливостью беседовал с хозяином, сенатор пожирал глазами его прекрасную дочь и выражал ей свое восхищение вычурными комплиментами, впрочем, последние казались просто-таки топорными в сравнении с лестными замечаниями, сделанными в адрес красавицы сеньором де Аречизой, в каждом слове которого чувствовалась утонченность светского человека.

Молодая девушка принимала эту дань восхищения далеко не с той высокомерной улыбкой, с какой она обращалась к Тибурсио. Бедный влюбленный с отчаянием и завистью следил за непринужденной беседой своих соперников, внимание которых разрумянило щечки Розариты, заставляло блестеть ее глазки и волноваться грудь.

Она, казалось, испытывала наивную радость деревенской кокетки, выслушивающей комплименты важного сеньора с сознанием, что они вполне ею заслужены.

Дон Эстебан легко читал на выразительном лице Тибурсио волновавшие его чувства и невольно сравнивал его мужественную красоту с заурядной наружностью сенатора; брови испанца сдвигались при мысли, что его планы могут расстроиться вследствие появление этого неожиданного соперника, и глаза загорались мрачным огнем.

Мало-помалу он перестал принимать участие в разговоре и погрузился в глубокую думу.

На прелестное личико Розариты также набежала грустная тень, и только дон Августин и сенатор продолжали весело беседовать, вполне довольные друг другом. В эту минуту в залу вошел в сопровождении Барахи Кучильо, чтобы выразить свое почтение хозяину. Их прибытие произвело маленькое замешательство, которым Тибурсио воспользовался, чтобы подойти к донье Розарии.

— Я готов отдать жизнь, сеньорита, — проговорил он тихим умоляющим голосом, — за несколько минут разговора с вами наедине! Мне необходимо сообщить очень важные новости!

Девушка с удивлением взглянула на молодого человека, хотя прежние дружеские отношения и свобода мексиканских нравов могли до некоторой степени извинить его смелость. Розарита сделала пренебрежительное движение губками и промолчала. Тибурсио умоляюще смотрел на нее, и красавица, казалось, смилостивилась; она задумалась всего на несколько мгновений и затем быстро приняла решение.

— Сегодня в десять вечера я жду вас возле окна своей комнаты.

В эту минуту, когда слова красавицы донеслись, как дивная мелодия, до слуха Тибурсио, в гостиную вошел слуга и доложил, что ужин подан. Все поднялись и перешли в столовую.

Посреди столовой стоял громадный роскошно сервированный стол, ярко освещенный колеблющимся от ночного ветерка пламенем свечей в высоких хрустальных подсвечниках, сверкало старинное массивное серебро. Стол ломился от бесчисленного количества кушаний, которые всем, кроме дона Эстебана, показались идеалом совершенства кулинарного искусства, — но меню было составлено так странно, что всякому европейцу показалось бы профанацией гастрономии.

На одном конце стола поместились дон Августин, его дочь, дон Эстебан, сенатор и капеллан гасиенды. Тибурсио, Ороче, Педро Диас и Кучильо уселись на другом конце. Капеллан прочел Benedicite[36]. Голос его напомнил бедному сироте об его недавней тяжелой утрате, которую ему удалось на некоторое время забыть под влиянием новых впечатлений. Снова воображение перенесло его в бедную хижину, где тот же голос небрежно бормотал над умирающей отходные молитвы; теперь этот голос звучал торжественно и медленно в честь собравшихся почетных гостей.

Ужин прошел шумно и весело. В основном обсуждали предстоящую экспедицию, которой все желали успеха и пили за здоровье ее руководителя. Под конец ужина принесли громадные стеклянные кубки с водой, которые по очереди обошли всех присутствующих, и каждый должен был выпить несколько глотков.

— Прежде чем нам разойтись, господа, — воскликнул хозяин, — имею честь пригласить вас завтра утром на охоту за мустангами!

Все гости изъявили полное согласие, со счастливой уверенностью, свойственной сытно поужинавшим людям, что будущее находится в их власти.

Что касается Тибурсио, то он едва касался подаваемых ему блюд: ревность мучила его. Он с ненавистью наблюдал за доном Эстебаном, который осыпал Розариту любезностями и весь ужин не переставал ухаживать за ней. Испанец тоже наблюдал за Тибурсио, внушавшим ему некоторые сомнения. Когда все встали из-за стола, Тибурсио поспешил в отведенную ему комнату.

Вскоре все успокоилось, даже слуги разошлись по своим каморкам, и огромное здание, которое еще недавно оглашалось веселыми голосами и смехом, погрузилось в невозмутимую тишину, как будто все обитатели его заснули крепким сном.

Однако такое предположение оказалось далеким от истины.

X. ВЕЧЕР НА ГАСИЕНДЕ

Пройдя в свою комнату, Тибурсио с нетерпением начал ожидать назначенного ему Розарией часа свидания. Он присел к открытому окну и вперил рассеянный взор в открывшуюся перед ним картину. Луна освещала ярким светом дорогу, которая казалась длинной белой лентой, пересекающей равнину и теряющейся в темноте леса. Глубокое спокойствие воцарилось в природе, и только легкий ночной ветерок шевелил серебристую листву вершин деревьев. Это был час, когда лесные обитатели чувствуют себя вполне владыками леса и выходят из своих логовищ. Изредка раздавался глухой рев быка, чующего приближение ночных хищников, и затем все снова смолкало; лишь из глубины гасиенды долетали грустные звуки мандолины, которые только одни и нарушали ночную тишь.

Час этот располагал как к любовным мечтаниям, так и к серьезным размышлениям; те и другие теснились в голове Тибурсио. Как у всех людей, выросших в одиночестве, в душе у него сохранился большой запас мечтательности, соединенной с энергией и деятельностью, вследствие постоянно окружавших его опасностей. Настоящее его положение требовало от него участия и тех и других сил души. Юноша чувствовал, что любви его грозит удар; холодность Розариты служила к тому предвестием, кроме того, инстинкт предупреждал его, что он окружен врагами.

От таких грустных размышлений Тибурсио отвлекло одно обстоятельство: он неожиданно заметил под сводами леса свет, казавшийся слабым благодаря сиянию луны; свет дрожал, пробиваясь между колеблемой ветром листвой, но оставался на одном месте; следовательно, это был разведенный какими-нибудь путниками костер.

«Так близко от гасиенды! — подумал Тибурсио. — Что бы это значило? Раз эти люди не пришли сюда попросить приюта на ночь, значит, у них есть веские причины на то. А может, это неизвестные друзья, которых небо посылает тому, кто в них нуждается? Те, кто находится со мной под одной кровлей, Кучильо, дон Эстебан и этот самонадеянный сенатор — скорее мои враги. Почему бы этим людям, предпочитающим небесный свод всякой другой кровле, не оказаться моими друзьями?»

Однако время шло, и назначенный Розаритой час приближался. Тибурсио закутался в сарапе[37], прицепил к кушаку нож — единственное оставшееся у него оружие, и приготовился тихонько выскользнуть из комнаты, бросив последний взгляд на мерцающий в лесу огонек. Сердце его усиленно билось, он чувствовал странное волнение: ведь через несколько минут должна была решиться его участь. Он крадучись пересек темный патио[38] и вышел в сад, где находился занимаемый Розаритой отдельный флигель.

Пока Тибурсио томился в ожидании свидания, в апартаментах дона Эстебана происходила весьма занятная и важная беседа.

За весь вечер дону Эстебану так и не удалось переговорить с владельцем гасиенды, которого постоянно отвлекали хозяйские обязанности. Испанец хотел только сообщить дону Августину в кратких словах условия своего договора с Кучильо. При упоминании о золотых россыпях дон Августин не сумел скрыть своего разочарования, но ввиду невозможности тотчас продолжать разговор, попросил испанца отложить его до вечера.

Де Аречиза выждал, пока все разошлись по своим комнатам, потом, взяв сенатора под руку, подвел к окну и указал на усеянный яркими звездами небесный свод.

— Посмотрите, — проговорил он, — созвездие Возничего уже склоняется к востоку. Рядом с ним едва виднеется маленькая мерцающая звездочка. Это — эмблема вашей звезды, бледной и незаметной в настоящее время, но которая сразу может сделаться ярче всех звезд этого созвездия!

— Что мне необходимо предпринять для этого, сеньор Аречиза?

— Это вы узнаете сегодня вечером! Может быть, уже недалеко то время, когда вы сделаетесь будущим владельцем этой гасиенды благодаря союзу с красавицей, которая получит ее в наследство. Подождите меня в моей комнате. Мне предстоит решительное объяснение с доном Августином, и я тотчас поспешу сообщить вам его результат!

С этими словами дон Эстебан отпустил сенатора, сердце которого замирало от страха и надежды, а сам поспешил в комнату владельца гасиенды.

Мы уже говорили, что дон Августин оказал своему гостю самый радушный прием. Но в его обращении с испанцем при гостях было менее почтительности, чем теперь, когда они остались наедине.

Со своей стороны, дон Эстебан принимал оказываемое ему уважение как нечто должное; он как будто снисходил к богатому владельцу гасиенды, тогда как тот выказывал ему во всем исключительный почет, так что отношения их напоминали времена сюзеренов и вассалов.

Дон Августин согласился сесть только после долгих настояний, почти приказаний испанца, небрежно развалившегося в кресле, что, впрочем, очень шло к его величественной осанке.

Владелец гасиенды терпеливо выжидал, когда его гость прервет молчание.

— Как вы нашли вашего будущего зятя? — спросил де Аречиза. — Ведь вы никогда раньше не видели его?

— Никогда, — кивнул дон Августин, — но если бы он еще менее был одарен природой, то и это не послужило бы препятствием нашим планам!

— Я это знаю; впрочем, надо признать, что во всяком олухе есть известная доля изысканности, а тем более в особе сенатора, члена знаменитого конгресса в Ариспе! — добавил испанец с легким оттенком презрения. — Затруднение не в том; все зависит от того, придется ли он по вкусу вашей дочери!

— Моя дочь поступит согласно моей воле! — отвечал дон Августин.

— Даже если ее сердце не свободно?

— Сердце Розариты свободно, дон Эстебан! — возразил дон Августин. — Да и как могло быть иначе, когда ее детство и юность протекли в здешней глуши?!

— А этот молодой человек в лохмотьях, по имени Тибурсио Арельяно, которого вы, кажется, давно знаете? Он любит вашу дочь!..

— Я это знаю с сегодняшнего утра!

— Если вы узнали о его любви всего несколько часов тому назад, то чувство доньи Розарии ни в каком случае не могло ускользнуть от вашего внимания!..

— По правде говоря, — улыбнулся дон Августин, — я скорее сумею отыскать след индейца, сумею прочесть на его бесстрастном лице самые сокровенные мысли, чем разгадаю девичье сердце. Но, повторяю, я имею полное основание думать, что сердце Розариты вполне свободно от всякого чувства, даже в прошлом. Однако имеется более серьезное препятствие к предполагаемому браку, а также и к вашей экспедиции в глубь страны.

Тут дон Августин передал испанцу те сведения, которые узнал утром от своего капеллана относительно тайны, завещанной Тибурсио его приемной матерью.

Мы умолчим пока о том впечатлении, какое произвело это известие на дона Эстебана.

Разговор между доном Августином и испанцем продолжался очень долго; содержание его мы узнаем позже, а пока снова вернемся к сенатору, ожидающему возвращения сеньора де Аречизы в его комнаты с бьющимся от волнения сердцем. Комната, отведенная дону Себастьяну, считалась, конечно, самой роскошной в доме, но меблировка ее была в высшей степени проста, почти бедна, поскольку мебельное производство штата Сонора тогда находилось фактически в зачаточном состоянии.

Мы застаем в этой комнате дона Эстебана и Трогадуроса. Развалившись на плетеном канапе[39], испанец спокойно наблюдал за сенатором, который бегал по комнате в сильном волнении.

— Так как же вы нашли дочь нашего хозяина, дон Винсенто? — спросил дон Эстебан, видимо, забавляясь нетерпением своего протеже. — Разве я преувеличил ее красоту?

— О друг мой! — воскликнул сенатор, сопровождая свои слова выразительными жестами. — Действительность превзошла все мои ожидания. Она — настоящий ангел! Даже на моей родине, которая славится красотою женщин, донья Розария прослыла бы первой красавицей!

— Притом самой богатой красавицей! — добавил испанец, улыбаясь.

— Кто бы мог подумать, что в этой глуши скрывается истинный перл?! Столько грации, свежести, молодости не должно пропадать втуне! Она достойна занять место на самой выдающейся жизненной сцене!

— При дворе короля, например! — небрежно вставил Аречиза.

— О дон Эстебан! — воскликнул сенатор. — Не терзайте меня долее неизвестностью! Станет ли божественная донья Розария моей женой?

— Конечно, отец уже дал мне слово. Через две недели вы можете сделаться супругом его дочери!

— О как сладко слышать ваши слова!

— Вскоре вы сделаетесь богачом!

— Это вовсе не портит дела!

— Затем вы превратитесь в именитого сеньора!

— О черт побери! Да это восхитительно! Сеньор Аречиза, вы низвергаете на меня щедрый поток благодеяний. Конец стоит начала! Это воистину волшебный сон! — воскликнул сенатор, не помня себя от восторга и продолжая бегать по комнате.

— Постарайтесь, чтобы сон обратился побыстрее в действительность! — возразил дон Эстебан.

— Разве это так к спеху? — спросил сенатор, останавливаясь перед испанцем.

— Что за вопрос?!. Разве может быть излишней поспешность там, где дело касается счастья?

Трогадурос сделался задумчив; невольное недоверие закрадывалось ему в сердце и отравляло его радость. Он проговорил смущенным и озабоченным тоном:

— Я готов был жениться, признаюсь вам, ради богатства на какой-нибудь уродливой наследнице, где уродство в какой-то мере искупалось бы ее состоянием. Теперь я поражен неожиданной красотой моей будущей невесты!

— Может быть, вы недовольны этим?

— О нет, но нежданное счастье пугает меня. Мне кажется, что за этой блестящей перспективой от меня скрывается тяжелое разочарование, какое именно — я не могу теперь отгадать!

— О человеческое сердце! — удивился дон Эстебан. — Я не ожидал такого возражения с вашей стороны! Вам предлагают счастливую будущность, а вы впадаете в какое-то непонятное недоверие. О бедный Деспильфаро! — смеясь, продолжал испанец. — Я вас считал гораздо дальновиднее, мой милый!..

— В самом деле, — снова начал сенатор, восхищаясь своей проницательностью, — почему вы уступаете другим этот перл красоты, не говоря уже о ее богатстве, когда вы сами…

— Когда я сам мог бы на ней жениться?! Но что поделаешь, у меня нет склонности к браку. В прежнее время, как и все, я готов был совершить эту традиционную неосторожность, но со мной случилась история, которая встречается довольно часто: моя возлюбленная вышла замуж за другого! Я, правда, очень быстро утешился, но… А как вы думаете, кто я? — вдруг спросил он.

— Кто вы? Да не кто иной, полагаю, как знатный испанский сеньор Эстебан де Аречиза!

— Вот это делает честь вашей проницательности! Итак, я просил руку доньи Розарии для знаменитого сенатора Трогадурос-и-Деспильфаро, а потому уже ни в каком случае не могу занять его место!

— Но почему же вы ранее не попросили ее руки для себя?

— Почему? А потому, что если бы донья Розария была еще втрое прекраснее и богаче, то во всяком случае она для меня не достаточно богата и прекрасна!

Деспильфаро подскочил от удивления.

— Да кто же вы, позвольте спросить, чтобы пренебрегать подобной партией?

— Не кто иной, как вы сами сказали, как сеньор дон Эстебан де Аречиза! — спокойно сказал испанец.

Сенатор три раза молча прошелся по комнате, собираясь с мыслями. Однако недоверие все еще не покидало его.

— Во всем этом есть что-то такое, — проговорил он наконец, — чего я не могу себе объяснить, а чего я не могу себе объяснить, того и не понимаю!

— Что ж, логично! — насмешливо кивнул дон Эстебан. — Неужели я ошибся на ваш счет, милейший мой? Я оказал вам честь, предполагая, что вы стоите выше некоторых предрассудков, но, кажется, ошибался. Положим, если бы в прошлом доньи Розарии было нечто такое… такое, одним словом, что пришлось бы начисто отбросить некоторые предрассудки, женившись на ней, неужели миллионное приданое и миллион радужных надежд в придачу не имели бы никакого значения в ваших глазах? — продолжал он, как бы желая испытать нравственную стойкость человека или, вернее, силу и пригодность орудия, из которого он рассчитывал извлечь личную выгоду, так как в руках дона Эстебана сенатор являлся всего лишь простой вещью.

Деспильфаро упорно молчал.

— Я жду ответа! — снова начал дон Эстебан, которому замешательство его собеседника доставляло явное удовольствие.

— Вы в самом деле жестоки, дон Эстебан! Вы любите припереть людей к стенке. Я, я… Карамба! Это такой затруднительный вопрос…

Дон Эстебан прервал эту несвязную речь; замешательство сенатора было для него достаточно ясным ответом на вопрос. Ироническая улыбка мелькнула на губах испанца, и, перейдя затем сразу на серьезный тон, он сказал:

— Послушайте, сеньор Трогадурос, с моей стороны было бы недостойно продолжать шутку, в которой замешана честь женщины! Прошлое доньи Розарии так же чисто, как ее чело!..

Сенатор вздохнул с облегчением.

— Во-первых, — снова начал дон Эстебан, — я требую к себе полного, неограниченного доверия; и потому я первый подам и вам пример также полной откровенности: успех великого дела, которое я предпринял, зависит от этого. Узнайте же прежде всего, кто я таков. Де Аречиза — вымышленное имя; что же касается моего настоящего титула, который принадлежит мне с детства, то я дал клятву, что ни одна женщина в мире, даже такая, которая была бы прекраснее и богаче доньи Розарии, не разделит его со мной. Неужели же теперь, когда на моих висках уже пробивается седина, я изменю этой клятве, от которой зависит весь мой успех в будущем?! В большинстве случаев женщина служит препятствием к достижению цели, а донья Розария, являющаяся для вас ступенью для восхождения к лучшему будущему, служит в этом отношении редким исключением!..

Во время этого разговора дон Эстебан встал и теперь ходил по комнате с взволнованным видом, почти не обращая внимания на своего собеседника, с лица которого еще не вполне исчезло выражение недоверия.

— Вы хотите более точных объяснений? — снова начал испанец. — Извольте, я дам вам их!

С этими словами дон Эстебан подошел к окну и запер его, чтобы ничто из их разговора не могло сделаться достоянием чужих ушей, потом пригласил сенатора сесть, а сам встал перед ним. Трогадурос смотрел на него с любопытством, но вскоре не выдержал и опустил глаза перед огненными взорами испанца.

Дон Эстебан точно преобразился и стал, казалось, выше и грознее.

— Я хочу сообщить вам тайну, от которой у вас захватит дух!

Сенатор вздрогнул.

— Когда дьявол поставил Сына Человеческого на вершину высокой горы и показал ему оттуда все царства земные, обещая ему дать их все, если тот, падши, поклонится ему, то он предлагал владыке неба и земли немногим более того, что я намерен дать сенатору Ариспы; как дьявол-искуситель, я положу к вашим ногам почести, могущество и богатство, если вы согласитесь со всеми моими условиями. Внимайте же моим словам да смотрите, чтобы у вас не помутилось сознание и не замерло от волнения сердце!

XI. ЗАМЫСЛЫ ДОНА ЭСТЕБАНА

Торжественность такого вступления и величественный вид дона Эстебана поразили сенатора так сильно, что было мгновение, когда он искренне пожалел о том, что зашел слишком далеко в своих честолюбивых притязаниях; даже миллионное приданое, розовые губки и черные глазки доньи Розариты потеряли на некоторое время для него свое очарование.

— Двадцать лет тому назад, — продолжал испанец, — была минута, когда я едва не ошибся в своем призвании; мне показалось, что я, подобно всем, создан для радостей семейного очага, для тех сентиментальных чувств, которыми томится почти всякое молодое сердце. Это была не более чем иллюзия, и случай скоро доказал мне, что я жестоко ошибался сам в себе. Моей единственной страстью стало честолюбие, а потому, естественно, я постарался удовлетворить его, что мне легко удалось: почести щедро посыпались на меня со всех сторон! Я приобрел право оставаться с покрытой головой в присутствии самого короля Испании, став кавалером ордена Святого Иакова. Я во время придворных церемоний носил белую мантию и красную шпагу этого ордена, причем обет безбрачия не считался для меня обязательным! Вскоре наравне с членами королевской фамилии я принял титул Кавалера Великого Креста, затем получил один за другим ордена Святого Фердинанда, Золотого Руна и Калатравы. Все подобные отличия, которые возбуждали всеобщую зависть, служили для меня только ничтожным утешением!

Это перечисление, произведенное без намека на чванство, а скорее с оттенком пренебрежения, совершенно покорило сенатора, который смотрел на своего собеседника взором, выражающим почтительное восхищение. Между тем дон Эстебан продолжал:

— Богатство не замедлило явиться ко мне вслед за почестями. Пожалованные мне королем различные земли и, кроме того, состояние, доставшееся мне от предков, сделало меня одним из первых богачей Испании. Казалось, мне ничего не оставалось более желать, а я все-таки чувствовал себя неудовлетворенным. Благодаря своим усилиям, я из простого, незнатного дворянина вскоре был пожалован титулом графа Вильмара, маркиза де Казараль, а затем сделан герцогом д'Арманда!

— О, ваше герцогское высочество! — почтительно прошептал Деспильфаро. — Позвольте мне… но я, право…

— Я еще не окончил, — перебил его испанец, — когда я выскажу вам все, вы перестанете сомневаться! Если бы вы не высказали мне оскорбительного недоверия, то я навсегда остался бы для вас тайным агентом испанского принца, удостоенным его особого доверия, вы продолжали бы считать меня просто доном Эстебаном де Аречизой, но для меня важно, чтобы ваше недоверие ко мне вполне рассеялось, а для этого я еще сообщу вам цель, которую преследую в настоящее время, и посвящу в мои самые сокровенные тайны.

Испанец сделал короткую паузу, словно собираясь с мыслями, а Трогадурос продолжал сидеть неподвижно в почтительном молчании.

— Я сказал вам сейчас, что в продолжение двадцати лет я искал радостей честолюбия ради удовлетворения этого чувства. Это не вполне так! Эти двадцать лет я употребил на то, чтобы заглушить одно кошмарное воспоминание. Были минуты, когда среди треволнений моей бурной жизни я надеялся, что достиг своей цели, что прошлое утратило наконец свою власть надо мною. Я так был исключительно занят этим, что почести и богатства явились ко мне почти помимо моих стараний. Таким образом, я все-таки преследовал двойную цель: удовлетворить свое честолюбие и заставить себя забыть один день из своей жизни… Да, случались минуты, когда я думал, что между моим прошлым и мной легла непреодолимая бездна; я находился в то время на высоте своего величия, осыпанный милостями одного принца, которому служил преградой к достижению престола только слабый болезненный ребенок. Исчезни это препятствие, и мой покровитель сделался бы владельцем одного из могущественнейших престолов. Но и тогда, когда все улыбалось мне, мое прошлое, как живое, стояло перед моими глазами. Подобно тому, как мы ясно видим не — смотря на дальность расстояния самые отдаленные предметы на горизонте в тихую безоблачную погоду, так ясно представлялся мне тот ужасный день моей жизни несмотря на истекшие двадцать лет. Ничто не в состоянии заглушить упреков совести! — глухим голосом проговорил испанец. — Они терзают нашу душу и тело, но не могут убедить, а только порождают в нас неуемную жажду деятельности. Внутренний голос постоянно повторяет нам: «Иди, иди вперед!» А куда?..

Дон Эстебан замолчал, в его лице было столько сумрачного величия, что сенатор бросал на него застенчивые взгляды, не вполне понимая значения услышанного.

— Но куда же идти? — продолжал испанец. — Какую новую цель избрать себе? Где найти исход этой вечной жажде деятельности? Неожиданно для меня опять представилась возможность борьбы, подвигов, которая снова возродила во мне поддержку на полное забвение. Наши политические потрясения не доходят до Соноры, дон Винсенто. В Европе могла бы произойти всеобщая революция, а сюда, до этого отдаленного уголка Америки, не достигли бы даже и слабые отголоски ее, а потому и то, что я сообщу вам о последних событиях в Испании, будет для вас, без сомнения, новостью. Теперешний король Испании[40] нарушил Салический закон[41], введенный в нашей стране еще в средние века, и отнял у своего брата, дона Карлоса[42], корону, на которую тот имел право рассчитывать. Этим способом он, без сомнения, подготовил гражданскую войну, которая не замедлить вскоре разыграться в Испании![43] Наследницей престола была объявлена инфанта Изабелла[44], а ее дядя, дон Карлос, совершенно отстранен от правления. Трудно себе представить то холодное, мрачное отчаяние, которое овладело моим высоким покровителем. Тогда с целью утешить его я принялся строить всевозможные планы, и вдруг в моем уме зародилась смелая идея; для выполнения ее требовались нечеловеческие усилия, чтобы преодолеть множество препятствий и опасностей, но именно трудности привлекали меня! Я мечтал о завоевании для моего покровителя другого царства, не менее обширного и могущественного, чем то, которое он утратил; мне хотелось вернуть ему заатлантические владения его предков, поместись в его корону мексиканскую жемчужину. Я хотел завладеть престолом, для того чтобы преподнести его, как милость, низверженному наследнику испанского престола, который, таким образом, получил бы его из рук человека, бывшего когда-то простым испанским дворянином. Что ж, теперь вы можете поверить, — закончил он с горделивой улыбкой, — что Эстебан де Аречиза способен без всякого сожаления уступить другому обладание красотой и богатством дочери мексиканского владельца гасиенды?

Мексиканский сенатор, не способный толком понять широких стремлений другого человека, вследствие своего узкого кругозора, ограничивавшегося исключительно себялюбием, был совершенно подавлен грандиозными замыслами гордого испанца. У него даже дух занялся от всего слышанного, и он мог только воскликнуть, почтительно пожимая ему руку:

— О дон Эстебан, позвольте мне по-прежнему называть вас этим скромным именем и простите мне мои постыдные подозрения, при одном воспоминании о них я краснею теперь. За то счастье, которое вы мне предлагаете, моя жизнь, мое сердце принадлежит вам, но…

— Еще какое-нибудь подозрение? — улыбаясь, проговорил дон Эстебан.

— О нет, всего лишь простое опасение. Обратили ли вы внимание на того молодого человека, которого мы случайно встретили? Тайное предчувствие подсказывает мне, что донья Розария влюблена в него; он молод, красив, и они, кажется, уже давно знают друг друга!

— Как, — прервал дон Эстебан, — этот оборванец может внушать вам какие-либо опасения?

— Что же делать, но это так! Я замечал сегодня в продолжение вечера, что взоры доньи Розарии часто были устремлены на него с очень странным выражением.

— Успокойтесь! Дон Августин твердо заверил меня, что сердце его дочери совершенно свободно; она слишком хорошо знает себе цену, чтобы выйти замуж за этого оборванца, который тем не менее, кажется, преисполнен самомнения. Во всяком случае за ним будут наблюдать, и, если он осмелился иметь какие-либо притязания, то его нетрудно будет устранить с дороги! — Несмотря на эти утешительные слова, лицо дона Эстебана приняло озабоченное выражение, и он невольно прибавил: — Я также его заметил. В нем есть какое-то странное сходство, которое снова разбередило сегодня мою старую рану. Однако оставим эти пустые опасения, мне нужно объяснить вам более точно мою цель, средства к ее достижению, а также то, чего я ожидаю от вас на том новом пути, на который вы вступаете и где можете быть осыпаны всевозможными милостями из руки вашего высокого, могущественного покровителя! Вам пока не ясна суть моей идеи, сеньор Трогадурос, так как вы не знаете, на чью помощь я могу рассчитывать, какое царство намереваюсь покорить.

— Совершенно верно!

— Провинция, которую я хочу преобразить в государство для вручения его своему господину и вашему будущему повелителю, это — Сонора!

— Как! Вы хотите нашу республику обратить в монархию?! — ужаснулся сенатор. — Но ведь за эту безумную попытку вы поплатитесь головой.

— Я знаю это; но разве вы только что не отдали в мое распоряжение вашу жизнь и честь? Вы должны принять участие в моем предприятии, и в награду за это получите руку и богатство дочери дона Августина. Когда я вам только что говорил о том, что от вас зависит, чтобы ваша померкшая звезда засияла ярче, неужели вы были так наивны, что нашли достаточным для этого изъявить свое согласие жениться на прекрасной и богатой девушке?

— О нет, конечно, — не без замешательства возразил Трогадурос, — однако…

— Я уже сказал, что мне нужен сильный, решительный человек, который предпочел бы скорее умереть геройской смертью в борьбе за богатство и почести, чем влачить жалкое, безвестное существование. Следовательно, только при условии, что я всецело смогу положиться на ваше мужество и преданность нашему делу, вы получите в награду богатство и почести. Если же я ошибся в вас, если вы не тот человек, которого я ищу, и опасность пугает вас, в таком случае я себе найду другого помощника, который за такое вознаграждение, какое я предлагаю вам, не задумается поставить на карту свою жизнь!

— Объясните же, чего вы ждете от меня и какими вы располагаете средствами для достижения цели? — спросил, наконец, сенатор, пройдясь несколько раз по комнате, чтобы успокоить свое волнение.

— Десять лет назад, — начал снова дон Эстебан, — я участвовал в войне за независимость этих провинций. Я ознакомился тогда с неизмеримыми скрытыми здесь богатствами и средствами, какими можно располагать в этой стране. Когда я покидал ее, какое-то тайное предчувствие подсказывало мне, что я снова вернусь сюда.

Случай свел меня тогда с доном Августином, который только еще приступал к созданию своего громадного состояния. Мне удалось оказать ему в то время значительную услугу, спасти его дом от разграбления, а его самого от смерти, поскольку он слишком явно выказывал свое сочувствие к интересам Испании. Я продолжал поддерживать с ним тайные связи и таким образом узнал, что Сонора стремится стряхнуть с себя иго федеративной республики. Тогда я открыл моему низвергнутому властелину свои планы и явился сюда. Первый, кому я открыл свои намерения, был дон Августин; ему польстили те обещания, которыми я осыпал его от имени нашего будущего властелина, и он предложил мне всецело распоряжаться его средствами.

— Несмотря на то, что в моих руках сосредоточены большие денежные ресурсы, я рассчитывал их увеличить еще более, и случай помог мне помимо моих стараний. Еще в те времена, когда я воевал здесь, судьба свела меня с одним авантюристом, который переходил то на сторону испанцев, то инсургентов. Его имя, теперь по крайней мере, Кучильо. Наши отношения в ту пору были не из дружественных.

Я командовал тогда полком, Кучильо служил нам проводником и сделал попытку завести нас в засаду, устроенную инсургентами. Я отдал тогда приказание повесить его на первом попавшемся дереве, но, к счастью для него, мои слова истолковали буквально, и так как мы находились среди саванн, то было довольно трудно исполнить мой приговор, а затем молодец удрал. Впрочем, он не сохранил ко мне ни малейшей злобы, а когда я вчера встретился с ним в Гуерфано, он предложил мне купить открытую им золотую залежь, по направлению к которой я веду теперь свою экспедицию.

Тайная цель экспедиции известна только вам, мне и Кучильо (испанец умолчал о Тибурсио). Вы, сеньор сенатор, останетесь здесь и постараетесь добиться согласия доньи Розарии стать вашей женой. Это для вас нетрудная и приятная обязанность; я же оставлю для себя бесчисленные опасности тех неизвестных стран, куда мы должны проникнуть. Что же касается Кучильо, то, если он и на этот раз вздумает изменить мне, я уже собственноручно расправлюсь с ним, не откладывая дела в долгий ящик. Что-то мне говорит, что его предательская душа не изменилась за прошедшие годы.

Большая часть дохода от экспедиции, которая достанется мне по праву начальника, пойдет на достижение моей цели. В случае необходимости участники экспедиции могут обратиться в наших ревностных поборников, если к началу борьбы к нам не подоспеет помощь, обещанная мне из Европы, которая в настоящее время не знает, как избавиться от избытка своего населения. Всевозможные искатели приключений толпами соберутся под нашими знаменами для завоевания нового королевства, корону которого Европа возложит на главу одного из своих сынов!..

Испанец мерил комнату большими шагами, увлеченный радужными мечтами, как будто в его руках уже находились корона и королевская мантия, которые он готовился возложить на намеченного избранника. На несколько минут всецело поглощенный своими мыслями, он начисто забыл о присутствии своего собеседника, однако вскоре вполне овладел собой, вспомнив, что в задуманном им предприятии интрига играет не меньшую роль, чем сила и отвага. Под влиянием этих мыслей он снова обратился к тому, кто должен был пустить в ход тайные пружины дела, на что люди, подобные Аречизе, редко сами оказываются способными. В тоне, которым он заговорил с сенатором, проскальзывал легкий оттенок презрения.

— С данного момента, — наставлял дон Эстебан Трогадуроса, — ваши обязанности будут отличаться мирным характером. Нам предстоит открытая борьба, вы же должны ее свести скрытно. Состояние, которое вы получите за вашей женой как приданое, снова вернет вам то влияние на дела, которое вы с некоторых пор утратили. Вы получите двести тысяч пезо, и из них вы употребите сто тысяч на приобретение себе приверженцев в сенате. Не бойтесь тратить ваши богатства, так как вы все получите обратно с прибылью, но если бы даже вы потеряли ваши деньги, то они в любом случае принесут вам неисчислимые выгоды.

Открытой целью ваших стремлений должно стать отделение Соноры от федеративного союза; в причинах к тому у вас не будет недостатка, поскольку Сонора не пользуется почти никакими привилегиями. Ваши интересы не имеют ничего общего с интересами центральных штатов. Те законы, которые приносят там несомненную пользу, являются здесь просто тиранией, а кроме того, смешно, что президент, которому вверено управление и вашими финансами и таможней, находится отсюда на расстоянии около семисот миль. Здешние войска буквально изнывают от скуки. Ради собственного обогащения они не преминут поднять знамя восстания, тем более что теперешнее правительство не выплачивает им жалованья. Раньше, чем до Мексики достигнут их воинственные клики, и тамошние власти соберут для отправки сюда достаточное количество людей, из которых по дороге добрая половина дезертирует, восстание пустит здесь уже крепкие корни.

Сенат под вашим влиянием издаст новые законы, более соответствующие здешним обычаям и нравам, благодаря чему население быстро забудет те законы, которыми оно теперь руководится. Когда же сюда явятся войска для вашего усмирения, что я всех их попросту куплю. Переворот совершится, и Сонора станет свободной страной. Таким образом, будет сделан первый решительный шаг, а затем, с помощью того же золота, произойдет и второй переворот. Сенат и армия призовут для управления страной европейского принца, говорящего на том же языке и исповедующего ту же религию, что и все население Соноры.

Слушайте же меня, дон Винсенто! До моего возращения сюда вы были бедным, почти безвестным сенатором, и в будущем вам предстояла унылая жизнь, полная лишений и горьких сожалений об утраченном влиянии и богатстве. Я возвращаю вам богатство, дав в жены девушку, красота которой составила бы гордость и украшение любого королевского двора. Позже сенатор Деспильфаро сделается графом, грандом Испании, получит выгодное назначение при особе короля, и его счастливая звезда начнет восходить все выше и сиять все ярче, пока не будут удовлетворены все его честолюбивые желания!

Разве я был не прав, когда говорил вам, что сам дьявол-искуситель предлагал владыке мира, которому принадлежит вся Вселенная, не более того, что вам, человеку, лишенному всего, предлагает преданный слуга вашего будущего повелителя, короля Карла I?..

Испанец смолк, а сенатор, очарованный радужными надеждами на богатство и почести, схватил руку смелого заговорщика и, горячо пожимая ее, воскликнул с увлечением:

— Да здравствует король Карл I!

Дон Эстебан еще потолковал с ним о первоочередных мерах по осуществлению своего плана, доказал ему легкость его достижения и шансы на успех, а затем закончил, смеясь:

— Видите, у короля Карла уже появился по крайней мере один рьяный приверженец! Однако, дон Винсенто, уже поздно, а мне необходимо еще обдумать чертовски важные дела, которых нельзя отложить до завтра, а потому позвольте мне распрощаться с вами!

Трогадурос расстался с доном Эстебаном и отправился в свои апартаменты, поглощенный золотыми мечтами о своем будущем величии и богатстве.

XII. ЗАПАДНЯ

В одном из отдаленных флигелей гасиенды находилась комната, отведенная по приказанию дона Августина для наших четырех знакомцев: Педро Диаса, Ороче, Кучильо и Барахи, которые без церемоний перезнакомились между собой еще за ужином.

При слабом свете вставленной в железный подсвечник тонкой, длинной свечи перед большим столом сидели на дубовой скамье Кучильо и Бараха, которые, совершенно забыв о клятве, с азартом продолжали партию, начатую ими накануне утром.

Педро Диас машинально следил за их игрой, а Ороче, усевшись на дальнем углу стола, заложив нога на ногу и опершись локтем о колени — любимая поза всех играющих на мандолине, — напевал любимые народные мелодии — в основном fandango и bolero[45], пользующиеся наибольшей популярностью у прибрежного населения.

Завернувшись в свой дырявый плащ, Ороче, как истинный артист, казалось, уносился на крыльях музыки в заоблачные страны, не обращая внимания на низменные земные предметы.

На столе стояла наполовину опорожненная бутылка мескаля[46], которым продолжали услаждать себя оба картежника, совершившие уже во время ужина порядочное возлияние Бахусу.

Видимо, хмель сильно действовал на Кучильо; он был взволнован, брови его сумрачно сдвигались, что придавало лицу бандита еще более зловещий вид.

Он метал в это время с особым вниманием, но ему не везло, так что часть золота, полученная от дона Эстебана, уже перешла на сторону его противника. Бандит старался справиться с собой и не показать своей досады, а потому усиленно следил за движением карт. Вскоре, однако, он не выдержал и при новой побитой своей карте с ожесточением швырнул колоду на стол.

— Черт бы побрал вашу музыку! — воскликнул он злобно. — Да и меня с ней за то, что я, как дурак, согласился платить проигрыш чистыми деньгами, а выигрывать за кредит!

— Вы оскорбляете меня, — возразил Бараха, — тем более что не имеете права не верить моему слову!

— Особенно, когда вы в выигрыше!

— То, что вы говорите, очень неделикатно, — прервал Бараха, собирая карты. — Постыдитесь сердиться по таким пустякам, кабальеро! Я потерял сперва одну половину гасиенды, а потом и вторую, так как меня кругом все обкрадывали, да и то не сетовал на судьбу!

— А я привык говорить, что мне нравится, сеньор Бараха, и готов повторить еще раз во всеуслышание! — воскликнул Кучильо, хватаясь за нож.

— Вашими словами вы отталкиваете от себя друзей, — с важностью возразил Бараха, — но мой язык не менее остер, чем ваш!

И он также выхватил свой нож из ножен.

Ороче в это время снова спокойно взял свой инструмент, который на минуту отложил в сторону, и, подобно древнему барду, хотел воспеть поединок, готовившийся разыграться на его глазах, но Диас решительно встал между противниками.

— Стыдитесь, сеньоры! — воскликнул он. — Вы должны с уважением относиться друг к другу и не ссориться из-за какой-то ничтожной суммы денег, когда вам в скором времени предстоит обладать несметными богатствами. Если не ошибаюсь, сеньор Кучильо, вы — проводник экспедиции? В таком случае вы не принадлежите себе и не имеете права подвергать свою жизнь опасности. Да и вы, сеньор Бараха, не должны покушаться на драгоценную для всех жизнь нашего проводника. Вложите же ваши ножи в ножны и забудьте о ссоре!

Слова Диаса вмиг отрезвили Кучильо, более всех заинтересованного в экспедиции. Он быстро сообразил, что поединок на ножах — слишком опасная вещь, а потому поспешил последовать совету Диаса. Бараха, со своей стороны, тоже понял, что выигранные им в карты деньги могут найти себе лучшее применение, чем расходы на его собственные похороны.

— Хорошо, — проговорил Кучильо, — я смирю свои чувства ради всеобщего блага!

— С удовольствием последую этому благородному примеру, — заметил Бараха, — но продолжать игру — не согласен!

Противники протянули друг другу руки, и, таким образом, вопрос был исчерпан. Чтобы окончательно изгладить впечатление ссоры, Диас спросил Кучильо, с кем тот ехал днем верхом.

— Мне показалось, — добавил Диас, — что ваши дружественные отношения неискренни, так как я неоднократно замечал враждебные взгляды, которыми вы украдкой смотрели друг на друга!

Кучильо рассказал подробности свой встречи с Тибурсио; он назвал его имя, но от этого воспоминания лицо бандита сделалось еще мрачнее: он не мог забыть, что осторожность молодого человека восторжествовала над его хитростью.

Воспоминания снова направили мысли Кучильо на планы мести Тибурсио, и он решил воспользоваться случаем, чтобы приобрести себе союзников.

— Случалось ли вам, — проговорил он, обращаясь к Диасу и Ороче, — жертвовать, подобно мне, своими страстями для общественного блага?

— Без сомнения! — кивнул Диас.

— Нельзя быть честным только наполовину, — продолжал Кучильо, — если человек предан душой и телом какому-нибудь делу, то он должен заставить молчать свои собственные чувства, свои интересы и даже совесть, если она слишком щепетильна!

— Всякий знает это! — отрезал Бараха.

— Дело в том, сеньоры, что моя совесть крайне строга и доставляет мне немало мучений, поэтому я хотел бы знать ваше мнение, чтобы успокоить себя.

Все промолчали, а потому оратор продолжал:

— Предположим, что на свете существует человек, которого вы все нежно любите, но чье вмешательство может помешать успеху нашей экспедиции. Что бы вы тогда предприняли?

— Кто этот человек? — спросил Диас.

— Это долгая история, — возразил Кучильо, — подробности касаются меня одного, но факт существует, и человек также!

— Карамба! Лучше бы обоих не существовало! — заметил Ороче.

— Вы придерживаетесь того же мнения? — спросил бандит, обращаясь к остальным собеседникам.

— Без сомнения! — не задумываясь, ответил Бараха, но Диас хранил молчание и затем, под предлогом подышать воздухом, вышел из комнаты.

— Теперь, друзья мои, — проговорил Кучильо, оставшись со своими сообщниками, — я должен сказать вам, что этот человек — мой приятель Тибурсио!

— Тибурсио! — воскликнули в один голос Ороче и Бараха.

— Он самый, и, хотя мое сердце обливается кровью, но я обязан сказать, что он может разрушить все наши планы!

— Ба! — воскликнул Бараха. — На завтра назначена охота на диких мустангов, во время которой может представиться множество возможностей избавиться от него самым естественным образом, так, чтобы нас ни в чем не заподозрили.

— Верно! — согласился Кучильо. — Мы должны постараться, чтобы он не вернулся с этой охоты; могу я рассчитывать на вашу помощь?

— Вполне! — подхватили оба достойных союзника.

Таким образом, над головой Тибурсио собиралась гроза, готовая разразиться в скором времени.

Неожиданный стук в дверь положил конец этому злодейскому совещанию. Кучильо отпер и впустил в комнату одного из слуг дона Эстебана, который передал бандиту приглашение своего господина немедленно явиться к нему в сад. Кучильо поспешил за слугой, приведшим его в темную аллею, по которой прохаживался, завернувшись в плащ, дон Эстебан де Аречиза.

При свете луны лицо испанца выражало всегдашнее спокойной высокомерие, под которым скрывался его пламенный темперамент. При звуке шагов Кучильо дон Эстебан поднял голову, и не будь бандит так поглощен собственными мыслями, он заметил бы на лице испанца презрительную усмешку.

— Вы приказали мне явиться? — сказал Кучильо, обращаясь к дону Эстебану.

— Да. Надеюсь, до сих пор вы оставались довольны моим нейтралитетом. Я предоставил вполне на ваше усмотрение разгадать душу молодого человека — сына Map-коса. Ну, так что же? Вы, конечно, добились своего и узнали все, что хотели? Ведь от вашей дальновидности ничто не может укрыться!

Кучильо чувствовал себя не особенно приятно, выслушивая насмешливые слова испанца. Мы уже знаем, что он старался возбудить опасения Аречизы относительно Тибурсио, с целью приобрести себе союзников, чтобы вполне отделаться от своего врага. Теперь же, заручившись поддержкой Ороче и Барахи, бандит счел возможным показать испанцу ради поддержания собственного достоинства и ради отвода от себя любого подозрения в будущем, что для него какой-то ничтожный бедняк опасности не представляет…

— Итак, что вы узнали? — продолжал дон Эстебан.

— Ничего!

— Ничего? — вскинул брови испанец.

— Да, ничего, так как молодой человек не мог сообщить мне никаких новостей, поскольку ему самому ничего не известно. У него нет от меня никакие секретов!

— Он не подозревает о существовании Вальдорадо?

— Он далек от всякого подозрения на этот счет!

— А с какой целью он направлялся на гасиенду, так как мы, несомненно, встретили его по дороге сюда?

— Он собирался попросить у дона Августина место вакеро!

— Однако как вам удалось быстро узнать все?

— Это ничуть не удивительно при моей проницательности…

— Действительно, ведь ваша проницательность вполне соответствует вашей совести!

Кучильо с благодарностью поклонился в ответ на эту любезность.

— Вы проделали довольно длинный путь с этим молодым человеком, и при том доверии, какое он питает к вам, он, вероятно, поведал вам множество подробностей из личной жизни. Не говорил ли он вам, например, о своем увлечении?

— Да каким же дьяволом он мог бы увлечься в этой пустыне?! Уверяю, сеньор, для Тибурсио хорошая лошадь важнее женщины!

— Так! — проговорил испанец, не сдерживая более насмешливой улыбки. — Вы, любезнейший, подавали в молодости большие надежды!

— Что вы хотите сказать? — спросил Кучильо, почувствовав, что допустил явный промах.

— Я хочу сказать, что в единственном добром деле, которое вы совершили, вам фатально не посчастливилось!

— Какое доброе дело вы имеете в виду? — спросил бандит в замешательстве, теряясь в догадках, когда и где он мог совершить глупость.

— Спасение умиравшего от жажды Тибурсио!

— Да ведь вы сами совершили это доброе дело; я же всего лишь исполнил ваше приказание, сеньор!

— Положим, и я виноват, но я хотел дать вам случай загладить хоть одно из ваших преступлений. Послушайте, что я узнал, несмотря на то что не отличаюсь вашей хваленой проницательностью. У молодого человека имеется в кармане весь маршрут Золотой долины; кроме того, он безумно влюблен в донью Розарию, за которую готов отдать все свои будущие сокровища и всех лучших скакунов ее отца. Сюда же он явился с твердым намерением сделаться владельцем гасиенды!

— Проклятие! — воскликнул Кучильо в ярости, но насмешливый взгляд испанца привел его в себя. — Этого не может быть, — спокойнее прибавил он, — мальчишка не мог так провести меня!

— Мальчишка этот — гигант в сравнении с вами, Кучильо! — холодно заметил де Аречиза.

— Не может того быть, вы ошибаетесь, сеньор! — воскликнул Кучильо.

— Хотите иметь доказательства?

— Без сомнения, они необходимы! — отрезал Кучильо, стараясь скрыть свою ярость.

— Вы их получите, — продолжал торжественно испанец, — но помните, эти доказательства таковы, что у вас захватит дыхание!

— Мне все равно, я хочу знать наверняка! — проговорил Кучильо сдавленным голосом.

Дон Эстебан некоторое время хранил молчание, собираясь с мыслями; в его интересах было как можно скорее унизить и поставить в зависимость от себя этого человека, в котором он постоянно чувствовал предателя. Наконец он проговорил.

— Тибурсио принадлежит к той породе людей, у которых сильная воля соединяется с умом, а вы — его смертельный враг, понимаете наконец?

— Нет!

— Ну, в таком случае вы поймете это с помощью нескольких простых вопросов. Во-первых, не хромала ли на левую ногу лошадь, на которой вы отправились в последнюю поездку с Арельяно?

— А! — вырвалось у Кучильо, и бледность покрыла его лицо.

— Далее, индейцы ли убили вашего спутника?

— Может быть, вы думаете, что это я? — с наглой улыбкой спросил бандит.

— И, в-третьих, не были ли вы ранены в левую ногу во время борьбы с вашей жертвой, которую потом на спине стащили к реке?

— Я сбросил труп в воду, чтобы избавить покойного от надругательства индейцев!

— Вот как?

При пробивавшемся сквозь листву деревьев лунном свете лицо бандита показалось мертвенным, а глаза непроизвольно блуждали; он не мог понять, каким образом всплыли все подробности его преступления, которое он считал навеки погребенным в пустыне. Продавая испанцу тайну местонахождения Вальдорадо, Кучильо не счел, понятно, нужным сообщить ему все подробности. Он только мельком упомянул о своей поездке в обществе Маркоса Арельяно, желая убедить испанца, что существование Золотой долины не плод его фантазии.

— Знает ли обо всем этом Тибурсио? — решился, наконец, спросить Кучильо с почти нескрываемым страхом.

— Всего он не знает, но ему известно, что убийца его отца ехал на такой же почти лошади, как и ваша, что он был ранен в ногу и бросил труп своей жертвы в реку. От него пока скрыто только имя убийцы. Но если у меня явится хоть малейшее подозрение в вашей честности, то я тотчас выдам ваш секрет этому молодому человеку, который раздавит вас, как скорпиона; повторяю вам, Кучильо, что за предательство вы поплатитесь собственной жизнью!

«Увидим, чья очередь наступит раньше, — подумал Кучильо. — Ну а Тибурсио завтра в это время будет уже не опасен!»

Эти мысли успокоили бандита, принадлежавшего к людям, умеющим быстро приходить в себя после какой угодно неожиданности.

— Что бы там ни было, — заявил он нагло, — а вы, сеньор, не доказали мне, что Тибурсио любит донью Розарию, а потому…

— Тише! — прервал его испанец. — Слышите? Чьи-то голоса!

Оба умолкли. Прогуливаясь во время разговора по саду, они незаметно для себя очутились недалеко от павильона, который занимала дочь гасиендеро, и неожиданно услышали голоса, несмотря на довольно большое расстояние, отделявшее их от разговаривающих. Однако слов они пока не могли разобрать.

XIII. СВИДАНИЕ

Среди ночного безмолвия, нарушаемого лишь слабым шелестом листвы, трудно было ошибиться относительно того, кому принадлежали голоса.

— Тибурсио и донья Розария! — пробормотал удивленно бандит.

— Не находите ли вы, мой проницательный кабальеро, что это свидание может служить маленьким доказательством моих слов? — не без ехидства осведомился испанец и подумал встревоженно: «А если девушка и в самом деле любит его? Что тогда? Придется отказаться от ее брака с Трогадуросом, который должен послужить краеугольным камнем всей моей политики!»

Несмотря на то что ему одному было известно настоящее имя Тибурсио, который, как последний де Медиана, мог претендовать на нечто большее, чем дочь простого гасиендеро, испанцу до сих пор просто не приходило в голову, что донья Розария способна полюбить человека, который в глазах всех не имел ни имени, ни состояния.

Однако он невольно вынужден был признаться себе, что красавица не испытывала, вероятно, презрения к этому оборванцу, так как иначе не согласилась бы увидеться с ним ночью без иных свидетелей, кроме звезд, которые изливали на них свой дрожащий свет. Разве подобное свидание не служило доказательством особой благосклонности?

Сердце испанца преисполнилось гневом при мысли, что его честолюбивым замыслам грозит непредвиденное и, возможно, непреодолимое препятствие. На лицо его легла мрачная тень; он сознавал, что политика зачастую требует кровавых жертв и что в настоящую минуту она предъявляла подобное требование. Рядом с ним находился человек, который с удовольствие исполнил бы его приказание стереть с лица земли ненавистного ему врага, но двадцать лет угрызений совести останавливали его от принятия такого решения. Стоило ли отравлять остаток своей жизни новым убийством, когда воспоминания прошлого еще так мучительно тяготеют над ним? В душе дона Эстебана совершалась тяжелая борьба между требованиями совести и честолюбия.

«Провидение! — пронеслось в голове дона Эстебана, и улыбка мелькнула на его губах. — Оно дает мне возможность загладить преступление, совершенное мною в молодости. Я мог бы возвратить этому молодому человеку все то, чего я лишил его: имя, почести, состояние, но я не воспользовался этой возможностью ради достижения той цели, которой служу. Неужели необходимо и жизнь его принести в жертву политике?»

Испанец приблизился снова к Кучильо, внимательно наблюдавшему за ним; к сожалению, падавшая от деревьев тень помешала бандиту разглядеть выражение лица дона Эстебана.

— Наступил миг, — проговорил де Аречиза, — когда мы убедимся в наших предположениях, но помните, что если я унижаюсь до шпионства, то вовсе не ради того, чтобы убедить вас в правоте своих слов, а ради тех высших целей, которым теперь служу. Не забудьте также, что вы не имеете права приводить в исполнение ваши планы мести без моего разрешения!

С этими словами, на сей раз произнесенными без малейшей насмешки, которая неизменно слышалась в его разговорах с Кучильо, испанец в сопровождении бандита осторожно направился к разговаривающим.

Если мы припомним теперь разговор, происходивший между испанцем и доном Августином, в котором гасиендеро передал признания покойной вдовы Арельяно относительно Тибурсио, то нам станет понятно, каким образом дон Эстебан убедился в том, что перед ним его родной племянник.

Затем, обстоятельства гибели Маркоса, в связи с тайной Вальдорадо, известной Кучильо, открыли испанцу, что убийцей Арельяно являлся все тот же Кучильо. Это обстоятельство могло принести выгоду, так как ставило бандита в полную зависимость от дона Эстебана, но зато любовь Тибурсио к Розарите представлялась ему весьма серьезным препятствием.

Таким образом, грозовые тучи все более и более сгущались над головой Тибурсио.

К зародившимся в голове Кучильо замыслам мести теперь еще прибавлялось обманутое честолюбие испанца, если бы подслушанное свидание убедило его в любви доньи Розарии к Тибурсио.

Несмотря на сильный лунный свет, испанцу и бандиту удалось прокрасться вдоль ограды и притаиться в небольшой рощице из апельсиновых и лимонных деревьев, откуда они могли спокойно подслушивать разговор молодых людей. Однако большинство слов доносилось до них невнятно, а потому они решили осторожно подойти поближе, и благодаря царившей тишине теперь от них не ускользало ни одно слово.

— Что бы вы ни услышали, — прошептал дон Эстебан, обращаясь к Кучильо, — оставайтесь неподвижны!

«Это уж мое дело, голубчик! — подумал Кучильо. — Мне до тебя дела нет, а свою обиду я вымещу на проклятом мальчишке, и, черт побери, мне интересно знать, неужели я действительно остался в дураках и эта глупая красавица влюблена в Тибурсио?»

Оба сообщника расположились поудобнее и так близко от разговаривавших, что их разделяла только прозрачная стена кустарников.

В продолжение некоторого времени, которое им показалось очень скучным, до них доносились только сетования и упреки, которыми влюбленные порой осыпают предмет своего обожания; девушка отражала эти нападения с легкой насмешкой, ничуть не тронутая жалобами своего поклонника. Таким образом, все, казалось, убеждало, что страсть Тибурсио не находила ответа, ибо женщина остается глуха к обращенным к ней мольбам, только когда ее сердце холодно. Мы убедимся впоследствии, насколько справедливо подобное предположение.

Из окна доньи Розарии падал слабый свет на посыпанную песком дорожку сада. Красавица стояла за железной решеткой окна в позе, полной грации и неги. Одетая в белое, она выглядела несравненно прелестнее, чем в гостиной, и производила впечатление какого-то неземного видения. Известно, что очарование испанских женщин действует сильнее всего, когда они появляются за железными решетками окон или балконов.

Шелковое ребозо, окутывавшее прелестную головку Розариты, спускалось мягкими складками на шею и плечи, ее стройная фигура четко вырисовывалась в освещенном окне, так что даже была видна миниатюрная ножка, обутая в изящную туфельку.

Тибурсио стоял прислонившись лицом к ажурной железной решетке, и вся его фигура выражала глубокое отчаяние, как будто ему пришлось выслушать свой смертный приговор.

— Розарита, — говорил он, — я не забыл, подобно вам, того дня, когда увидел вас первый раз в лесу. В сумерках я не смог разглядеть вашего лица, но вы произвели на меня впечатление лесной феи, ваш голос очаровал меня сразу, как только вы заговорили, еще никогда я не испытывал ничего подобного!

— Я вовсе не забыла, Тибурсио, о той услуге, которую вы нам оказали, но зачем вспоминать о том, что давно прошло?

— Разве я смогу забыть то время, когда, уверен, — жизнь моя началась только с той встречей? Я помню ту первую встречу так ясно, как будто она случилась вчера!

Тибурсио замолчал на мгновение, будто под влиянием воспоминаний, затем продолжал тихим, полным страсти голосом:

— Когда пламя костра осветило постепенно ваше лицо и я в первый раз увидел его, то меня не поразила ваша красота только потому, что я заранее предугадал ее по звуку вашего голоса, от которого меня охватила какая-то странная дрожь!

Если бы в ту минуту Тибурсио поднял глаза на девушку, он заметил бы на лице ее то впечатление, которое всегда производит на женщину восторженный голос, поющий гимн ее красоте. Всецело погруженный в дорогие, бережно хранимые воспоминания, в которых он пил какую-то сладкую отраву, Тибурсио продолжал еще тише:

— Я помню, как я срывал для вас цветы лиан, которые мне казались в тысячу раз прекраснее и душистее, пока украшали вашу очаровательную головку. Их аромат проник в мою кровь и зажег в ней навеки пламя любви. Безумец, я говорил себе: «Упивайся этим ядом и надейся!» Но надежды обманули меня! Возможно ли, Розарита, чтобы из вашей памяти совершенно изгладились воспоминания, которые составляют сущность моей жизни?

Зачастую случается, что женщины упорно не желают вспоминать каких-нибудь фактов, как бы другие не старались оживить их в памяти. В ответ на вопрос Тибурсио Розарита сперва молчала, а затем проговорила совсем тихо, для того чтобы скрыть легкую дрожь голоса:

— Нет, я почти ничего не помню, что произошло два года назад, да кроме того, мы были тогда детьми, а теперь…

— А теперь все это забыто, потому что какой-то франт из Ариспы удостоил вас своим вниманием ради осуществления своих честолюбивых замыслов.

Тибурсио допустил непростительный промах, затронув таким образом самолюбие гордой красавицы; недавнее волнение исчезло в ней без следа, и голос ее, когда она снова заговорила, звучал холодно и презрительно:

— Вы думаете, что я вхожу в его честолюбивые замыслы? А откуда вам это известно? Может быть, я удостаиваю его вниманием ради осуществления своих замыслов?

— Этот испанец, — снова начал Тибурсио, — дон Эстебан, которого я ненавижу еще более, чем сенатора, соблазнял вас картинами жизни в Мадриде, удовольствиями и поклонением, которые ожидают вас в Европе, а вы попались на его удочку и захотели убедиться во всем собственными глазами!

— Что ж, в этом нет ничего постыдного! Хотя я и родилась в этой глуши, но жизнь здесь мне кажется невыносимой. Я чувствую, что рождена не для такой печальной участи, и хочу получить свою долю радостей от жизни. Что вы могли бы представить мне взамен, Тибурсио?

— О, я знаю, что бедняк не может рассчитывать на любовь! — с горечью возразил молодой человек.

— Вы несправедливы, Тибурсио; любовь обыкновенно влечет женщин именно к тем, кто несчастен, но отцы, к сожалению, не всегда разделяют чувства своих дочерей!..

В этих последних словах заключался намек, но Тибурсио, видимо, не понял его или не принял на свой счет, потому что продолжал осыпать девушку упреками. У Розариты вырвался невольный вздох сожаления о том, что ее не понимают: женщины в таких случаях гораздо догадливее мужчин.

На несколько секунд между молодыми людьми воцарилось молчание.

— Что вы говорите о насилии над вами, когда вы сами любите этого сенатора! — проговорил Тибурсио, которого неопытность увлекла на совершенно ложный путь.

— Я не говорила о насилии, — со смехом возразила Розарита, — я хотела только сказать, что отец выразил мне свою волю относительно моего замужества, а потому, если у вас были какие-нибудь надежды, то забудьте их, так как они никогда не сбудутся!

— Следовательно, только воля вашего отца заставляет вас броситься в объятия этого разорившегося кутилы, который в обладании вашей особой видит лишь средство восстановить свое состояние и удовлетворить честолюбие? Правда ли, Розарита, что ваше сердце спокойно и не стремится исполнить волю отца? О, если вас принуждает к этому браку только послушание, то поверьте, я сумею избавить вас от него. Но вы молчите, Розарита, следовательно, вы его любите, а я… Боже, зачем мне не дали вчера умереть от жажды!

Тибурсио продолжал осыпать упреками девушку, когда неожиданно позади него послышался легкий шелест листьев, как раз в том месте, где находились дон Эстебан и Кучильо.

Розарита первая услыхала это и прервала излияния своего поклонника.

— Тише, — воскликнула она, — мне послышался какой-то шум!

Тибурсио обернулся с горящими глазами, радуясь случаю излить на кого-нибудь кипевшую в нем досаду, но все было тихо кругом. Луна освещала группы апельсинных и лимонных деревьев, но нигде не было заметно присутствия какого-нибудь существа. Гнев быстро погас в душе молодого человека и сменился мрачной задумчивостью.

— Может быть, здесь носится дух какого-нибудь несчастного влюбленного, умершего от безнадежной любви! — грустно проговорил он.

— Господи Иисусе! Вы меня пугаете! — проговорила девушка, быстро освобождая из-под ребозо обнаженную руку и осеняя себя крестом. — Неужели вы думаете, что от этого можно умереть? — спросила она наивно.

Грустная улыбка скользнула по губам Тибурсио.

— Думаю, что возможно! — проговорил он. И продолжал: — Послушайте, Розарита, вы говорите, что честолюбивы, но если я дам вам все, чем вас прельстили, что тогда? До сих пор я был в ваших глазах не более чем несчастный бедняк, но моя судьба может легко измениться. Я буду богат и могуществен, а знатности достигну ради того, чтобы вручить ее вам!

Тибурсио поднял голову, и на лице его была написана твердая вера в свой успех. В первый раз во время свидания он заговорил как мужчина, уверенный в своей силе, и Розарита невольно удвоила внимание.

XIV. НАПАДЕНИЕ

Дон Эстебан и Кучильо не упустили ни одного слова, ни одного жеста из происходившего перед их глазами. При последних словах Тибурсио они обменялись быстрыми взглядами. Глухая ярость клокотала в душе Кучильо при мысли, что он одурачен каким-то молокососом. Это чувство еще усиливалось сознанием, что он разыграл глупейшую роль в глазах испанца, хвастливо уверив его в своей проницательности.

Что касается де Аречизы, то он с неумолимой усмешкой смотрел на бандита и, наконец, иронически заметил:

— Вы были правы! Теперь ясно видно, что молодой человек, безусловно, предпочитает хорошую лошадь красивой девушке, нам остается только убедиться в том, что он не подозревает о существовании Вальдорадо!

При этих словах, напомнивших бандиту его лживые уверения, Кучильо вздрогнул, как лошадь, которой вонзили шпоры в бока.

Однако до сих пор де Аречиза не узнал ничего нового, его мучила главным образом неизвестность относительно того, пользуется ли молодой человек взаимностью со стороны Розариты или нет. В ее голосе явно звучало нежное сострадание, которое можно было принять за любовь. Продолжение разговора должно было выяснить этот вопрос.

Испанец, разумеется, не без умысла пробудил в Кучильо все его злые чувства, найдя, однако, необходимым сдержать их еще до некоторого времени, а затем предоставить им полную волю, что легко могло привести к совершению преступления. Но если бы убийство совершилось на его глазах, но без всякого участия с его стороны, то ответственность падала бы всецело на бандита, и совесть благородного герцога де Армады могла оставаться спокойной.

Расчет был предельно точен; всякое сообщничество поставило бы испанца в зависимость от бандита, а таким образом, он приобретал над ним еще большую власть.

Следуя намеченному плану, дон Эстебан крепко сжал руку Кучильо:

— Ради спасения души, помните, что жизнь этого молодого человека священна!

Мрачная, не предвещавшая ничего доброго улыбка скользнула по губам бандита; он хотел ответить, но испанец остановил его.

— Тише, — шепнул Аречиза, — слушайте!

Рука испанца продолжала лежать на руке бандита, но внимание его было приковано к возобновившемуся разговору молодых людей. Тибурсио первым прервал молчание.

— К чему далее скрывать от вас, — воскликнул молодой человек, ободренный внимательным видом Розариты, — я положу к вашим ногам богатство, могущество, почести, и вы, вы одна совершите это чудо!

Очень недоверчивые во многих отношениях женщины охотно верят тому, что они могут творить чудеса, а потому и Розарита ничуть не удивилась словам своего поклонника и только устремила на него вопросительный взгляд, ожидая дальнейших объяснений.

— Мне следовало прежде сказать вам, — снова начал Тибурсио, — что моя приемная мать скончалась, но, явившись сюда, я думал только…

— Я знаю, что вы остались один на свете, — прервала его молодая девушка, — мне сказал об этом отец сегодня вечером.

Голос Розариты звучал нежно, как музыка, рука ее дружески покоилась в руке Тибурсио, и это производило на испанца самое неприятное впечатление.

— Моя мать умерла от бедности, — продолжал Тибурсио, — но оставила мне в наследство громадные сокровища и завещала отомстить за смерть приемного отца. Я не воспользовался бы ради собственных выгод той тайной, которую она открыла мне, но ради того, чтобы стать достойным вас, добьюсь богатства, а затем уже примусь за поиски убийцы Арельяно.

При этих словах Кучильо вздрогнул и скрипнул зубами.

— Выслушайте же меня, сеньорита, — снова начал Тибурсио. — В шестидесяти милях отсюда, но как раз среди владений индейцев, находятся богатейшие золотые залежи, которые открыл Маркос Арельяно. Они принадлежат мне, и я доберусь до них, если вы любите меня, Розарита. Мне же лично не нужно богатства!

Тибурсио с трепетом ожидал ответа Розариты, который поразил его, как смертный приговор:

— Я уверена, что с вашей стороны это не более чем уловка, чтобы испытать меня, по крайней мере я хочу думать это, потому что я не могу допустить мысли, что вы изменой овладели чужой тайной!

— Чужой тайной? — воскликнул молодой человек глухим голосом, пораженный словами Розариты.

— Да, эта тайна принадлежит только дону Эстебану, я это узнала сегодня! — прибавила девушка.

Эти слова развеяли радужные мечты Тибурсио, как дым; его тайну похитили вместе с девушкой, которая была для него дороже жизни, и, в довершение всех несчастий, она сама подозревала его в измене и коварстве.

— Но лишь один я знаю эту тайну! — воскликнул Тибурсио. — Если же она известна и дону Эстебану, то он должен знать, кто убийца моего отца. О, если бы это был он сам! Я достаточно ненавижу его, чтобы… О Боже! Сделай так, чтобы он оказался убийцей!

— Моли лучше Бога о том, чтобы он простил твои прегрешения! — произнес неожиданно грозный голос, от которого у Розариты вырвался возглас ужаса.

В тот же миг чья-то тень метнулась к Тибурсио. Застигнутый врасплох, молодой человек не устоял на ногах и упал. Его противник бросился на него. В продолжение какого-то времени, не произнося ни звука, противники катались по земле, и слышалось только их прерывистое дыхание. Нож, выпавший из рук Кучильо, отливал холодным, зловещим блеском на песке дорожки, но ни тому, ни другому не удалось во время борьбы завладеть им. Наконец, сделав невероятное усилие, Тибурсио, приподнявшись с земли, уперся коленом в грудь своего врага, и в руке его блеснул выхваченный из-за пояса кинжал.

— Я расквитаюсь с тобой, Кучильо! — прохрипел он, готовясь нанести удар.

Но тут явился новый участник драмы. Оставаясь до сих пор равнодушным зрителем происходившей борьбы, дон Эстебан бросился вперед, все еще колеблясь, чью сторону ему принять, как вдруг раздался отчаянный крик Розариты:

— Остановитесь! Остановитесь во имя Святой Девы и всех святых; Тибурсио гость моего отца, его жизнь священна под нашей кровлей!

Дон Эстебан решительно перехватил руку Тибурсио, помешав ему нанести смертельный удар врагу. Как разъяренный зверь обернулся Тибурсио, чтобы узнать, кто осмелился вмешаться в их борьбу; этим мгновением воспользовался Кучильо, быстро вскочивший на ноги. Тибурсио тоже не терял даром времени: он прислонился к стене и, чуть наклонившись вперед и вытянув руку, стоял в позе античного борца, ожидая нового нападения.

— Так вот ты как! — прохрипел Кучильо, задыхаясь от злобы и боли. — Твоя жизнь принадлежит мне, и я разделаюсь с тобой!

— Подойди, пес! — яростно крикнул Тибурсио, при виде двух противников. — Приблизьтесь и вы, дон Эстебан! Подлый убийца, это вы платите за нападение на беззащитных людей!

При этом оскорблении мертвенная бледность покрыла лицо испанца.

— Вперед, Кучильо, вперед! — закричал он, не помня себя от ярости, и первый бросился на молодого человека.

Неизвестно, чем кончилась эта неравная борьба, если бы в нее не вмешалась выбежавшая в сад Розарита.

Мы видели, что незадачливый влюбленный безуспешно пытался тронуть ее сердце сетованиями и обещаниями; девушка оставалась глуха к ним, но неожиданная трагическая развязка сразу изменила положение вещей. Все необыкновенное и романическое неизменно действует на женское воображение.

При виде Тибурсио, мужественно противостоящего нападению двух разъяренных врагов, несмотря на струящуюся из раны кровь, сердце молодой девушки сжалось от сострадания и восхищения. Ее первым движением было броситься в объятия неустрашимого красавца, жизни которого грозила смертельная опасность, но она принадлежала к натурам, умеющим сдерживать порывы сердца, хотя бы им пришлось умереть из-за этого. Факел дрожал в ее руке, обливая всю картину красноватым светом.

— О, Боже мой! — воскликнула она. — Дон Эстебан, вы не ранены? Сеньор Кучильо, сеньор Арельяно, разойдитесь, ради пресвятой Девы! Неужели под нашей кровлей свершится преступление?

Волнение придавало особую величественную красоту ее лицу; ребозо упало с головы, и роскошные черные волосы волной рассыпались по плечам; грудь неровно вздымалась под тонкой тканью. Вся фигура девушки дышала такой властью, что противники невольно вложили свои кинжалы в ножны. Кучильо глухо ворчал, как разозленный бульдог, а дон Эстебан хранил глубокое молчание; они отступили от своей жертвы и поспешно скрылись в ночной мгле.

Тибурсио остался с Розаритой; экзальтированное состояние, в котором он находился во время борьбы, сменилось тихой грустью при виде красавицы; она казалась бледнее под влиянием испытанного ею волнения и того нового чувства, в котором она пока даже не отдавала себе отчета. Инстинктивно натягивала она на себя ребозо, чтобы скрыть прерывистые движения груди.

— Розарита, — кротко начал Тибурсио, — я, может, и не поверил бы вашим словам, так как утопающий хватается за соломинку, но ваши поступки убили всякую искру надежды в моем сердце. Я истекаю кровью, а вы сочувствуете моим врагам!

— Богу известно, что я не заслужила этого упрека! — возразила молодая девушка, с ужасом смотря на капающую из плеча Тибурсио кровь и приближаясь, чтобы осмотреть рану. Молодой человек отступил назад.

— Поздно, — проговорил он с принужденной улыбкой, — удар нанесен. Прощайте, я слишком долго злоупотреблял вашим гостеприимством, и оно едва не оказалось для меня гибельным. Под вашей кровлей моей жизни угрожала опасность, и здесь же разбились в прах мои самые дорогие мечты!

С этими словами он приблизился к пролому в ограде. Вдалеке темной стеной чернел лес, между стволами деревьев по-прежнему мерцал слабый огонек, замеченный Тибурсио еще вечером из окна своей комнаты.

— Что вы намереваетесь делать, Тибурсио? — спросила девушка, умоляюще складывая руки, причем глаза ее наполнились слезами. — Останьтесь здесь; дом моего отца самое безопасное убежище для вас! — Тибурсио отрицательно покачал головой. Розарита продолжала указывая, рукой на лес: — Там, среди мрака и одиночества, вас ожидает смерть!

— Бог пошлет мне друзей! — возразил молодой человек, устремляя глаза свои на светящуюся в лесу точку. — А гостеприимство окажет мне какой-нибудь путник, и мой сон будет безопаснее возле его костра, чем под вашей кровлей. В пустыне сам Господь охранит меня!

И Тибурсио медленными, но решительными шагами приближался к проломленному в ограде отверстию.

— Ради самого неба, не подвергайте себя новым опасностям! — воскликнула идущая за ним Розарита. — Говорю вам, вас там ждет смерть! — Затем, изменив сразу голос, она проговорила ласково и нежно: — Где же вам будет лучше, чем около меня?

Решимость Тибурсио поколебалась при звуке любимого голоса. Он остановился.

— Хорошо, Розарита, я останусь, но скажите только одно слово, скажите, что вы так же ненавидите моего соперника, как и я!

В душе Розариты происходила тяжелая борьба, ее грудь неровно вздымалась, а глаза с нежным упреком глядели на Тибурсио, однако она молчала.

Для таких молодых людей, как Тибурсио, сердце женщины — закрытая книга. Только в более зрелом возрасте опыт учит мужчин разгадывать тайны женского сердца. Будь ему тридцать лет, Тибурсио исполнил бы просьбу любимой и остался; но ему было двадцать четыре, и это была его первая любовь.

— Итак, прощайте! — воскликнул он, и одним прыжком перескочил через груду обломков и исчез в проломе, прежде чем девушка успела что-либо сказать ему.

Пораженная этой неожиданной развязкой, девушка вскарабкалась на обломки ограды и громко закричала вслед:

— Тибурсио, Тибурсио! Неужели вы нанесете оскорбление хозяину, покинув его дом даже не простившись с ним? Вы накличете беду на нашу семью!

Но голос ее замер в темноте, не получив никакого ответа; она услышала лишь поспешные удаляющиеся шаги Тибурсио, вскоре замеревшие в отдалении. Розарита сошла на землю, в отчаянии опустилась на колени и начала молиться!

— Vivo dios![47] — воскликнула она. — Спаси и сохрани этого безумца, который унес с собой мое сердце, и огради наш дом от проклятия!

В эту минуту она забыла свои честолюбивые мечты, забыла волю отца и данные ему обещания; она помнила только, что тот, кого она любит, потерян для нее навсегда.

С отчаянием поднялась она с земли и, вскочив снова на обломки, закричала отчаянно:

— Тибурсио, Тибурсио! Вернись! Я люблю тебя одного!

Но все было безмолвно кругом; тогда Розарита завернулась в ребозо и тихо заплакала.

Направляясь в свою комнату, она бросила последний взгляд на пролом стены, в котором исчез тот, кто унес с собой все ее счастье. Пролом едва различался в окутывавшей окрестности тьме.

В отдалении, как грозный великан, высился лес, одетый сумраком ночи и тумана, но среди лесной мглы еще ярче светился огонек, сиявший перед Тибурсио подобно путеводной звезде. И в глазах огорченной Розариты свет этот разгорался все сильнее и сильнее, как бы для того, чтобы радушнее принять бесприютного путника.

XV. НОЧНОЙ ОТЪЕЗД

Когда дон Эстебан удалился в сопровождении Кучильо, оставив Розариту наедине с Тибурсио, он долго хранил молчание, как бы забыв о присутствии своего спутника. Оба снова вошли в гранатовую аллею, по которой незадолго перед тем прогуливались, однако де Аречиза продолжал молчать, хотя не в его правилах было долго сдерживать свое неудовольствие: на сей раз он был поглощен серьезными размышлениями.

Более опытный в сердечных делах, чем Тибурсио, он угадал в конце разговора, что в сердце Розариты тлеет искра, вот-вот готовая разгореться в бурное пламя любви. Интонация голоса молодой девушки, ее жесты, даже молчание красноречиво указывали на зарождающуюся любовь, которую она сама еще не осознавала.

Де Аречиза не придавал никакого значения тому, что Тибурсио известна тайна Вальдорадо, однако сильной любовью к нему дочери дона Августина племянник представлял непреодолимое препятствие к достижению честолюбивых целей испанца. Весь так тонко продуманный план действий мог натолкнуться на неожиданное препятствие: брак сенатора, обещавший такие неисчислимые выгоды благодаря двухмиллионному приданому, половина которого предназначалась на политические цели и на утверждение влияния Трогадуроса в сенате Ариспы, — все оказывалось невыполнимым по милости Тибурсио. Де Аречиза понимал, что другого решения нет: или отказаться от своей мечты, или уничтожить Тибурсио. Он мысленно остановился на втором решении; оставалось только обдумать способы его выполнения, а для этого понадобится помощь Кучильо, поэтому испанец наконец прервал молчание.

— Неуклюжий дурак! — промолвил он достаточно громко для того, чтобы бандит мог услышать его слова.

— Ваша светлость изволит так выражаться обо мне? — спросил тот тоном, в котором звучала наглость и приниженность, вследствие только что испытанного поражения.

— О ком же другом! Женщина сумела бы выполнить то, что вам не удалось. Вы не умеете взять своего врага ни хитростью, ни силой, и не вмешайся я…

— Я не отрицаю, что ваше вмешательство оказалось мне чертовски полезно, — перебил Кучильо, — но должен напомнить, что без вашего вмешательства, когда мы ехали по дороге в Позо, у нас не появился бы такой опасный враг, как Тибурсио, от которого мы не знаем, как теперь отделаться!

— О каком моем вмешательстве вы тут толкуете? — спросил дон Эстебан.

— Вчера вечером, когда я ехал с ним верхом вдвоем, этот молодчик начал наносить мне оскорбления и грозить. Я намеревался без дальних разговоров покончить с ним с помощью карабина, как вдруг явился ваш посланец Бенито, поклонник тигров, которого вы прислали с лошадью и водой. Само собой разумеется, я должен был отказаться от своего намерения. Нет, сеньор Эстебан, добродетели нам с вами не к лицу, от них только лишние хлопоты!

— Говорите только за себя, — прервал испанец, гордость которого возмутилась при таком сопоставлении своей личности с бандитом. — Как же оскорбил ваше достоинство этот молодец, хотя мудрено оскорбить то, чего нет?

— Он нанес мне оскорбление, предположив, что моя лошадь…

Кучильо сразу остановился, сообразив, что чуть не сболтнул лишнего.

— Спотыкается на левую ногу, — презрительно закончил дон Эстебан. — Старая история об убийстве Арельяно!

— Я не убивал его! — воскликнул бандит. — У меня были с ним старые счеты, но я от всего сердца все ему простил.

— Какое великодушие! Однако довольно шуток. Необходимо во что бы то ни стало убрать этого молодца с нашей дороги. Раньше я испытывал к нему какое-то непонятное сострадание и не считал его опасным, но теперь мое мнение изменилось. Если я дал вам тогда пол-унции за его спасение, то теперь готов дать двадцать унций, чтобы его уничтожить!

— Вот это правильно! Не следует никогда изменять своим правилам, сеньор Эстебан, и браться не за свое дело. Завтра во время охоты на диких мустангов мы позаботимся о том, чтобы его лошадь сломала ему шею о какое-нибудь дерево или сбросила бы его в пропасть. В любом случае он не возвратится с охоты!

— Завтра, — нетерпеливо повторил испанец. — А вы можете поручиться за завтрашний день? Никогда не следует ничего откладывать; ночь достаточно темна, этот парк огромен, и вас трое против одного, следовательно, вы можете покончить с ним сегодня же. Ведь может статься, что завтра я уже изменю свое решение.

Эта угроза испугала Кучильо.

— Карамба! — воскликнул он. — Однако ваша светлость не любит откладывать дела в долгий ящик! Да, впрочем, оно и к лучшему. Все спят, хотя, по правде говоря, удивительно, что крики девчонки не всполошили всю гасиенду.

Действительно, благодаря позднему ночному часу никто в доме не услыхал происходившей в саду борьбы между Тибурсио и его двумя противниками, а потому Кучильо мог спокойно привести в исполнение приказание испанца.

Сообщники расстались, и бандит поспешил к себе, где ожидали его Бараха и Ороче, а дон Эстебан направился в свою комнату.

Луна ярко светила, мерцали в вышине звезды, воздух был напоен всевозможными ароматами, и ничто не предвещало готового совершиться преступления. Все спали мирным сном на гасиенде. Трогадурос почивал и видел радужные сны о своем будущем величии и богатстве, а дон Августин уже видел себя тестем могущественного сенатора, не подозревая, что зародившееся в сердце его дочери нежное чувство готово разрушить все его планы. Один дон Эстебан беспокойно ходил по своей комнате, желая и вместе с тем страшась исполнения своего приказания. Частый стук в дверь известил его о приходе Кучильо.

— К черту улетели мои двадцать унций! — воскликнул бандит, войдя в комнату с искаженным злобой лицом. — Птичка упорхнула!

— Он бежал? И вы допустили это! — с гневом проговорил дон Эстебан.

— Попробуйте-ка помешать! Эти скоты Бараха и Ороче налакались мескаля и пьяны в стельку! А Диас отказался помогать мне. Пока я толковал этим пьяницам, в чем дело, наш молодчик ускользнул через пролом в ограде, как я полагаю!

— Откуда вы узнали это? — спросил испанец, топая злобно ногой.

— Когда мы пришли на место происшествия, то нашли донью Розариту возле пролома в ограде. Она кричала Тибурсио, что любит его, умоляя вернуться, и если бы он был недалеко, то, без сомнения, не устоял бы против ее мольбы.

— Она любит его?! — воскликнул дон Эстебан.

— Страстно, судя по ее словам и голосу! — И Кучильо повторил испанцу пламенный призыв Розариты, обращенный к Тибурсио.

— Нельзя терять времени, надо немедленно его преследовать; велите седлать лошадей и разбудите Бенито и слуг, а я пойду предупредить дона Августина и сенатора!

«Он все таков же, как много лет назад! — подумал бандит, отправляясь исполнять приказание де Аречизы. — Он призирает всякую опасность и до сих пор полон энергии и упорства, когда дело идет о достижении намеченной цели. Удивительно, что при таком характере он не сделал блестящей карьеры у себя на родине!»

Предаваясь этим размышлениям, Кучильо бросился исполнять отданные ему приказания. Тем временем дон Эстебан успел переодеться в дорожный костюм и направился в комнату, где спал сенатор. Дверь была отворена, и луна ярко освещала помещение.

— В чем дело, дон Эстебан, простите, я хотел сказать ваша светлость? — воскликнул Трогадурос, неожиданно пробуждаясь ото сна, во время которого ему снился, вероятно, двор испанского короля.

— Я пришел проститься и дать вам последние инструкции!

— Как! — изумился сенатор. — Вы уезжаете? Который же теперь час? Неужели я проспал без просыпу трое суток кряду?

— Нет, — возразил испанец, — я уезжаю потому, что нашим планам грозит серьезная опасность. Этот оборванец знает о существовании Вальдорадо, а кроме того, любит Розариту и пользуется ее взаимностью.

При этом известии Трогадурос тяжело опустился на подушки.

— Значит, все кончено! — простонал он. — Прощайте мои мечты о миллионном приданом, прощайте поместья, которые я уже считал своей собственностью!

— Не все пока потеряно, — возразил дон Эстебан, — и зло можно поправить, следует лишь поторопиться. Тибурсио покинул гасиенду; нам необходимо узнать, куда он направился, и перехватить его. Ему же хуже, что судьба поставила его вам поперек дороги!

Испанец больше ничего не прибавил относительно Тибурсио. Что же касается сенатора, то ему было решительно все равно, каким способом устранят докучного соперника, лишь бы богатства Розариты достались ему; спокойствие и непоколебимая уверенность испанца снова воскресили надежды.

— Во всяком случае, — прибавил дон Эстебан, — этого оборванца больше не впустят на гасиенду, я сам предупрежу об этом сеньора Пену; вам остается свободное поле действий, а от вас зависит с успехом воспользоваться вашим положением. Заставьте Розариту полюбить себя, это нетрудно, поскольку ваш соперник будет в отсутствии, может быть, в вечном. В этих пустынях столько опасностей, и вовсе немудрено, если что-нибудь случится с Тибурсио!

— Я буду неотразим! — воскликнул Трогадурос. — Со вчерашнего дня я чувствую, что меня пожирает пламя любви к очаровательной Розарите! Воистину, она — сошедшая на землю небожительница. И если бы мне предложили приданое без девушки, то я, кажется, в состоянии согласиться на это, то есть я хотел сказать обратное! — перебил себя сенатор.

— Употребите же все ваше обаяние, чтобы пленить ее!

— Если она захочет, то я согласен даже прясть, как Геракл перед царицей Омфалой![48]

— Ну, этого совсем не нужно, так как Геракл пленил Омфалу совсем не своим искусством прясть, а тем, что он был Геркулес. Вы же лучше постарайтесь завтра во время охоты на мустангов отличиться каким-нибудь отважным поступком, например, вскочите ради прекрасных глаз доньи Розарии на дикую лошадь и приведите ее затем к ней уже укрощенную.

— Я не отказываюсь от этого и постараюсь, конечно, — отвечал сенатор, которому такой способ ухаживания нравился далеко не так, как тот, который подсказали ему его классические воспоминания. — Но у меня ощущается недостаток в презренном металле, а золото, как сказал один философ, благодатно действует даже на женские сердца!

— Я позабочусь об этом, и открою вам широкий кредит; необходимо, чтобы вы были во всеоружии вашего очарования, но не забудьте в случае успеха наши условия!

— Помню, помню; я обязан истратить половину приданого на всякие политические дела. О, если бы получить это приданое было так же легко, как потратить его!

При этих словах сенатор тяжело вздохнул, а дон Эстебан, повторив еще раз свои наставления и советы, затронув все инстинкты любви, самолюбия и жадности в его душе, распростился с ним и отправился к гасиендеро.

При звуке шпор вошедшего в комнату испанца дон Августин открыл глаза и, заметив на своем госте дорожный костюм, с удивлением спросил, что он означает. Де Аречиза уверенно заявил ему, что чести и величию его дома угрожает огромная опасность. Он решил очернить молодого человека, представив обстоятельства дела совершенно иначе, чем Трогадуросу. Там он был уверен в ненависти сенатора к своему сопернику, здесь же боялся, что богатый гасиендеро почувствует сострадание к своей дочери и примет сторону Тибурсио.

— Чести моего дома угрожает опасность? — воскликнул дон Августин, вскакивая с кровати и хватаясь за толедскую шпагу, висевшую у него в головах. — Кто осмелился оскорбить меня?

— Не волнуйтесь! — прервал его дон Эстебан, невольно сравнивая пылкость этого уже пожилого человека с малодушной трусостью сенатора. — Враг уже обратился в бегство!

— Но кто он, этот враг?

— Тибурсио Арельяно!

— Он — мой враг?! — недоверчиво воскликнул гасиендеро. — Это совершенно невероятно; на его лице написаны храбрость и честность, а вы рисуете мне портрет какого-то изменника.

— Он знает о месте, где находится Вальдорадо, и еще — любит вашу дочь!

— Что ж из этого? Я сам ведь сообщил вам эти новости!

— Да, но вы не знаете того, что ваша дочь тоже любит его!

И дон Эстебан передал гасиендеро подробно все случившееся вечером, ничего не скрыв от него, но впечатление, произведенное этим рассказом на гасиендеро, было для испанца полной неожиданностью.

Выслушав красноречивое сообщение дона Эстебана, сеньор Пена спокойно заметил:

— Тем хуже для сенатора!

— Как, — воскликнул испанец, — разве вы забыли ваше слово, данное не только мне и Трогадуросу, но принцу королевской крови, представителем которого я здесь являюсь?! Поймите, что простой каприз вашей дочери может лишить его короны! Подумайте о благе вашей родины, которую ждет возрождение, могущество, слава, если только состоится этот брак, за который вы поручились вашим словом!

— Я никогда не беру назад своего слова. Я дал его герцогу д'Арманде, и он один может избавить меня от него! — твердо проговорил дон Августин. — Довольны вы моим ответом?

— Вполне! — воскликнул де Аречиза, протягивая гасиендеро руку. — Мне важно иметь ваше слово, а об остальном позабочусь я сам. Но этот юноша может найти себе помощников и с помощью их завладеть раньше нас Вальдорадо, а потому мы должны немедля двинуться в Тубак, чтобы опередить его; вот почему я расстаюсь с вами так поспешно!

— Что бы ни случилось, Розарита станет женой сенатора! До свидания и возвращайтесь скорей!

Дон Августин хотел встать, чтобы проводить своего благородного гостя до ворот гасиенды, но тот не позволил исполнить этого намерения. Мы видели, что в разговоре с гасиендеро дон Эстебан нашел нужным скрыть свои планы относительно Тибурсио, опасаясь противодействия с его стороны. Аречиза распрощался с гостеприимным хозяином, не забыв тем не менее напомнить ему просьбу сенатора о деньгах.

Когда дон Эстебан вышел во двор, там все уже было готово к отъезду. Кучильо, Бараха, Ороче и Диас были уже верхом, причем под Диасом был великолепный вороной конь, подаренный ему великодушным хозяином. Мулы также были уже навьючены; два погонщика, из которых один был Бенито, стояли около них, ожидая появления дона Эстебана. Несмотря на выказанную им внешне тревогу, испанец был вполне уверен, что доберется до Тубака значительно ранее Тибурсио.

XVI. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Все участники экспедиции, кроме слуг, отлично знали о причине столь поспешного отъезда. Впрочем, Бараха и Ороче не вполне отдавали себе отчет во всем происходившем, так как их головы были отуманены винными парами. Оба собутыльника делали над собой невероятные усилия, чтобы не качаться и твердо сидеть в седле.

— Прямо ли я держусь на стременах? — спросил тихонько Ороче у Барахи, испытывая сильное беспокойство по этому поводу.

— Вы держитесь прямо, как тростник, и твердо, как скала! — отвечал Бараха, желая польстить собутыльнику — товарищу по несчастью.

Благодаря их усилиям, дон Эстебан при осмотре кавалькады не заметил, что оба достойных гамбузино находятся в слишком развязном виде; один Кучильо бросал в их сторону тревожные взгляды, но вскоре успокоился, видя их самообладание.

В ту минуту, когда дон Эстебан занес ногу в стремя, Кучильо подъехал к нему и спросил, должен ли он тотчас вступать в отправление своих обязанностей проводника.

— Да! — ответил громко Аречиза, садясь в седло.

— В таком случае, пусть слуги идут вперед и ожидают нас у моста Сальто-де-Агуа по ту сторону потока! — проговорил Кучильо.

Слуги молча повиновались, и вся кавалькада выехала со двора гасиенды. Очутившись около дона Эстебана, бандит шепнул ему:

— Мы отыщем беглеца, он направился в лес. — Затем, указывая на мерцающий вдали огонь, добавил: — Нет сомнения, что этот огонь привлек его к себе, и мы скоро доберемся до него!

Действительно, таинственный огонь продолжал мерцать между деревьями.

— Устроим славную охоту за диким жеребенком! — с гнусной улыбкой проговорил Кучильо. — Бьюсь об заклад, эта забава станет поинтереснее той, которую нам предлагал дон Августин. Все три охотника налицо!

С этими словами он указал концом хлыста на себя, Бараху и Ороче.

— Да они пьяны! — воскликнул дон Эстебан, заметив, что оба всадника едва держатся в седлах. — Хороши же ваши помощнички, черт побери!

И испанец бросил на Кучильо грозный взгляд.

— Это мы от усердия! — пробормотал в свое оправдание Бараха, а Ороче, более острожный, чем его товарищ, только молча выпрямился в седле.

— Молодцы, действительно, немного угостились, — заметил Кучильо, — но это ничего не значит, так как я знаю отличное средство для их протрезвления. В лесу растет множество jocuistle, и вы увидите, что у них моментально пройдет всякое опьянение!

Дон Эстебан не нашел нужным возражать несмотря на свой гнев, так как следовало прежде всего удостовериться, в каком направлении двинулся Тибурсио.

Через несколько минут кавалькада достигла проломленного в стене отверстия, через которое он скрылся. Кучильо соскочил на землю и, выбив из огнива несколько искр, указал на следы крови на земле.

— Вы видите, что молодец вылез отсюда! Если бы я ударил его на два пальца повыше! — со вздохом сожаления добавил он. — А, впрочем, оно и к лучшему: иначе я лишился бы двадцати унций, которые наверняка заработаю сегодня вечером!

Однако Кучильо благоразумно решил не сообщать своим сообщникам об обещанной ему награде.

В нескольких шагах от ограды он снова разглядел следы крови на известковой почве, ясно видные при свете луны; все это подтверждало его предположение, что беглец скрылся в лесу. Обратившись затем к дону Эстебану, бандит преложил ему следовать вместе с Диасом вдоль потока.

— По берегу его, — добавил он, — вы доедете до моста, сложенного из бревен. Но вы должны остановиться несколько ранее, не доезжая моста, и подождать нас. Исполнив свое дело, мы присоединимся к вам, а затем все вместе двинемся вперед, чтобы, таким образом, слуги не смогли ничего заподозрить. Осторожность никогда не мешает!

С этими словами Кучильо как опытный предводитель или, вернее, как опытный негодяй тотчас двинулся вперед в сопровождении своих сообщников, а дон Эстебан и Педро Диас повернули налево, чтобы выехать к потоку, по течению которого они должны были следовать.

— Этот костер, вероятно, развели какие-нибудь путники, — заметил Педро Диас, когда Кучильо отъехал. — Интересно, кто они?

— Мало ли здесь прохожих! — рассеянно заметил испанец.

— Вот это странно, — продолжал Диас, — здесь на десятки миль вокруг всякий знает о гостеприимстве дона Августина, а потому невероятно, чтобы на таком близком расстоянии от гасиенды эти люди не подозревали об ее существовании. Следовательно, это или какие-то иностранцы, или злоумышленники!

Педро Диас повторял те же мысли, которые пришли в голову Тибурсио при виде костра в лесу.

Тем временем, приближаясь к лесной опушке вместе со своими достойными сообщниками, Кучильо не счел нужным даже упрекнуть их за невоздержанность.

— Подождите меня, — сказал он им, останавливаясь на опушке. — Я сейчас найду в лесу то, что живо прогонит из голов хмель!

С этими словами он соскочил с лошади и скрылся в чаще, откуда скоро вернулся, неся желтоватый продолговатый плод, похожий на зрелый банан; это и был jocuistle, о котором он говорил дону Эстебану. Кучильо подал его своим спутникам, приказав высосать из него сок, имевший кисло-сладкий вкус; этот сок — лучшее лекарство против опьянения, что и подтвердилось на Барахе и Ороче, головы которых сразу прояснились.

— Теперь к делу! — проговорил Кучильо, не обращая внимания на извинения своих сообщников. — Слезайте с лошадей и ведите их под уздцы до тех пор, пока не разглядите ясно, что за люди расположились у костра. Тогда остановитесь, а когда я выстрелю, то начну отступать к вам!

— Хорошо, — отвечал Ороче, — мы оба согласны, как сказали уже раньше, пожертвовать личными интересами ради общего дела!

Кучильо тихо слез с лошади, привязал ее к стволу громадного дерева и, как ягуар, пополз к костру. Он полз осторожно, прислушиваясь к малейшему шуму; издали доносилось мычание скота, пасущегося в саванне, пение петухов на гасиенде. Зловещие крики совы и жалобный вой шакалов сливались с шумом Сальто-де-Агуа[49].

Луна освещала верхушки деревьев, но свет ее тускнел вблизи яркого пламени большого костра. Кучильо осторожно добрался до своей цели и притаился между густыми корнями корнепуска. Злорадная улыбка осветила его лицо при виде трех расположившихся возле костра мужчин. Двое из них сидели, а третий спал, лежа на земле.

XVII. ЛЕСНЫЕ БРОДЯГИ

Та часть равнины, которая простиралась позади гасиенды, сохранилась в своем первобытном виде, так как ее пока еще не коснулась рука человека.

На расстоянии выстрела[50] от окружавшей гасиенду ограды начинался густой лес, простиравшийся на север на очень большое пространство, доходя почти до самого Тубака.

Единственная едва заметная дорога, ведущая через этот лес до селения, пересекалась шумным потоком, заключенным в глубокой пропасти, в которой он ревел, как запертый в клетке зверь. Поток этот начинался вблизи от гасиенды небольшим ручьем, соединявшимся затем в своем течении с множеством других ручьев, образуя таким образом шумный поток, через который был переброшен над пропастью мост, состоявший из нескольких толстых стволов. Благодаря этому примитивному приспособлению путешественники значительно сокращали себе путь, так как иначе пришлось бы совершать большой крюк.

На середине дороги между гасиендой и мостом на небольшой поляне, где был разложен костер, мы снова встречаем обоих неустрашимых охотников, с которыми уже познакомились в начале нашего рассказа. В ту минуту, когда под влиянием отчаяния Тибурсио покинул гасиенду, в лесу царствовала глубокая тишина, прерываемая только глухим рокотом потока.

Луна озаряла лес, окутывая верхушки деревьев серебряной пеленой, сотканной из лунных лучей. Стволы гигантских корнепусков, пробкового дуба и других тропических пород казались голубоватыми в ярком лунном освещении. Темная чаща кустов таинственно выступала среди серебристого света, льющегося потоками с высоты. Яркое пламя костра казалось еще краснее от сопоставления с лунным освещением; дрожащие огненные языки озаряли длинные стебли лиан, принимавших вид раскаленных докрасна проволок, и все кругом казалось как бы обагренным кровью. Но зато вдалеке от костра лесная чаща выглядела еще темнее и таинственнее.

В Мексике, где встречаются необозримые пространства без всякого признака жилья, нет ничего мудреного наткнуться на бивак в лесу, но в данном случае, поблизости от богатой гасиенды, владелец которой славился своим гостеприимством, такой ночлег под покровом неба мог показаться странным. Очевидно, прекрасно осведомленные о соседстве богатой фермы охотники имели собственные веские причины искать уединения. Около них была собрана изрядная груда хвороста, указывавшая на явное намерение провести в лесу всю ночь. Пламя костра озаряло багрянцем их лица, придавая им какую-то сказочную фантастичность.

Мы воспользуемся данной минутой, чтобы нарисовать портреты обоих охотников, которые играют в нашем рассказе главные роли.

На старшем была одежда, напоминавшая отчасти костюм индейцев, отчасти одежду траппера. На голове у него красовалась остроконечная шапка из лисьего меха, плечи покрывала пестрая хлопчатобумажная рубаха, а на земле возле него лежало подобие серапе, сделанного из шерстяного одеяла. На охотнике были короткие кожаные штаны, а вместо мокасин — подбитые гвоздями сапоги, настолько прочные, что могли прослужить несколько лет кряду. Через одно плечо висел буйволовый рог, служивший пороховницей, а с другой стороны был кожаный мешочек, наполненный свинцовыми пулями; возле него на земле лежала длинная винтовка; большой охотничий нож, заткнутый за пестрый шерстяной кушак, дополнял вооружение охотника, гигантский рост которого свидетельствовал об его происхождении от первых нормандских поселенцев Канады, встречающихся теперь там все реже и реже.

Волосы его были уже с сильной проседью, а широкий рубец вокруг головы, проходивший от одного виска до другого, служил доказательством, что он когда-то подвергался сильному риску потерять свою прическу, прельстившую, вероятно, какого-нибудь индейца. Его обветренное загорелое лицо отливало бронзой, когда пламя костра освещало его красноватым светом, но несмотря на некоторую дикость оно отличалось замечательным добродушием, которым почти всегда отличаются люди гигантского роста и сложения. Природа поступает предусмотрительно, оделяя таких людей мягким сердцем, так как иначе они могли бы принести много зла.

Товарищ канадца был несколько меньше его ростом и выглядел лет на пять моложе, так что ему можно было дать не более сорока пяти. Выражение его лица, смелое до дерзости, обличало в нем пылкую южную натуру, которую опасно раздразнить. В минуту гнева такие натуры, не злые по природе, доходят до жестокости.

Хотя его одежда и вооружение почти не отличались от одежды канадца, однако покрой его платья заставлял предполагать в нем скорее всадника, чем пешехода; зато его изношенные сапоги служили доказательством, что им пришлось немало послужить на своем веку.

Канадец лежал на земле и был всецело поглощен поджариванием громадного куска баранины, насаженного на железный прут, который он поворачивал над горячими угольями, испытывая гастрономическое наслаждение от запаха сочившегося сала и крови. Это занятие так поглощало его внимание, что он рассеянно слушал речь своего товарища.

— Уверяю тебя, — говорил тот, очевидно, возражая на предыдущую реплику канадца, — напасть на след врага, будь он индеец или христианин, всегда очень выгодно, и не следует терять его из виду!

— Да, но из-за этого мы не поспеем вовремя в Ариспу за получением нашего вознаграждения, да кроме того, у нас останутся на руках три непроданные шкуры!

— Поверь, что я позабочусь о наших выгодах; мое основное правило — никогда не забывать ни своих интересов, ни своих обещаний; доказательством может служить то, что через пятнадцать лет я собираюсь выполнить данный мною в молодости обет. Деньги наши в Ариспе не уйдут от нас, шкуры мы тоже успеем продать, а такой случай, который теперь навел меня на след моего заклятого врага, едва ли когда-нибудь еще представится, и я не хочу упускать его, ибо поклялся отомстить этому человеку.

— Стоит ли мстить, Хосе? — возразил канадец. — Месть кажется такой сладкой, пока ее не вкусишь, но последствия ее всегда тягостны!

Оба собеседника немного помолчали.

— Однако, — снова начал Хосе, — и ты, Розбуа, не всегда придерживаешься такого мнения, судя по количеству апачей, сиу и других индейцев, отправленных тобой в поля вечной охоты с помощью ножа или своего карабина!

— Э, то иное дело, Хосе; эти краснокожие дьяволы похитили у меня шкуры, чуть не сняли с меня скальп, вообще доставляли мне массу неприятностей; уничтожение их — настоящее благодеяние для страны. Но на белых у меня не поднимется рука! Вот, например, с англичанами хлопот ничуть не меньше, чем с краснокожими, и другой раз подвернется тебе под руку какой-нибудь рыжеволосый англичанишка, а пристукнуть боязно: вдруг ошибешься да невзначай отправишь на тот свет своего соотечественника — канадца!

— Своего соотечественника? Да если он сам подаст тебе повод к ненависти, то ты его будешь ненавидеть еще сильнее, чем любого другого, так как известно, что ненавидим мы всегда более всего того, кого обязаны любить в силу долга или обстоятельств. Месть же моя по отношению к этому человеку вызвана с его стороны такими гнусными поступками, которые я не забыл даже за пятнадцать лет! Правда, нас разделяло такое неравенство в положении, что нечего было и мечтать добраться до него. Удивительное, право, дело, что два человека, знававших друг друга в Испании, неожиданно сошлись в здешних лесах; ну, да чего не случается на белом свете, только теперь я уже не пропущу случая хорошенько насолить ему за все мое пятнадцатилетнее терпение!..

Хосе так твердо отстаивал свое решение, что канадец понял невозможность отговорить его; да кроме того, по своей натуре гигант отличался уступчивым характером и не любил пререканий. Поэтому он замолчал, а затем заметил после некоторого размышления:

— Впрочем, может быть, ты и прав, Хосе. Если бы я знал причины твоей мести, то, вероятно, вполне согласился бы с твоими доводами.

— Я могу изложить мою историю в нескольких словах, — предложил Хосе. — Ты уже знаешь, что двадцать лет назад я состоял на службе его величества короля испанского в качестве микелета. Я был бы вполне доволен своим положением, выплачивай правительство Карла IV нам жалованье, но, к сожалению, оно совершенно не заботилось об этом. Мы могли бы еще кое-как существовать, если бы в нашем краю процветала контрабанда, ведь мы числились в береговой охранной страже, но, к несчастью, ни один контрабандист не решался сунуть к нам свой нос, зная нашу бдительность, предельно изощренную постоянным недоеданием. Нас было две сотни солдат во главе с капитаном, и все мы превосходили один другого в исполнении своих обязанностей. Сложившееся положение вещей не предвещало в будущем ничего доброго, и я решил, что ни один контрабандист не рискнет высадиться на наш берег иначе, как с разрешения капитана, который поручит в таком случае ночное дежурство тому из солдат, кто будет внушать ему наибольшее доверие. Придя к такому заключению, я решил заслужить доверие капитана довольно странным способом: я представлялся вечно спящим. Постоянное сонное состояние доставляло мне двойную выгоду: во-первых, я менее чувствовал голод, а во-вторых, рассчитывал, что от меня не ускользнет частица пирога, которую преподнесут моему начальнику, поскольку он, без сомнения, посылал меня на дежурство в надежде, что я просплю все события, о которых мне не следовало знать!

В эту минуту канадец снял с вертела баранину, от которой распространился аппетитный аромат.

— Если ты голоден, — прервал рассказчика канадец, — то давай приступим к ужину, за которым я дослушаю твою историю.

— Голоден ли я? Праздный вопрос! Да с того времени, как я имел удовольствие быть на испанской службе, у меня вечно подводит живот от голода!

Оба приятеля уселись друг против друга, вытянув ноги, и в продолжение некоторого времени только и слышалось громкое чавканье, так как охотники уминали жаркое за обе щеки.

— Итак, — продолжил Хосе, утолив первый голод, — я вечно спал и чувствовал себя от этого весьма недурно. «Спишь — меньше грешишь», — гласит пословица. Таким образом, я дождался наконец желанного часа, и однажды вечером мой начальник вызвал меня к себе. «Это неспроста, — подумал я, — ну, да на то и щука в реке, чтобы карась не дремал». Я не ошибся: капитан назначил меня в ту ночь на дежурство в расчете на то, что я опять засну, но не тут-то было! Впрочем, не люблю разговаривать во время еды, а потому сокращу свой рассказ. Одним словом, в ту ночь к берегу пристала шлюпка, пассажирам которой я дал возможность выполнить то, зачем они явились. Позже я узнал, что приехавшие люди были вовсе не контрабандисты; в ту ночь свершилось тяжкое преступление, и эта кровь, пролитая по моей вине, до сих пор не дает мне покоя. Мне заплатили за молчание, но плата показалась мне маленькой. Я потребовал больше и получил отказ, тогда, чтобы успокоить отчасти свою совесть, я выдал убийцу правосудию. Начался процесс, на котором я стал свидетелем обвинения, и этот суд кончился для меня совершенно неожиданным образом: меня признали виновником преступления и сослали в Сеуту на ловлю скумбрии. Однако, черт побери, такая развязка дела меня очень огорчила, так как я вовсе не чувствовал призвания к рыбной ловле, а потому не преминул воспользоваться первой же возможностью к бегству, а затем после многих приключений, которые слишком долго рассказывать, очутился наконец в Америке.

— Выходит, ты осмелился обвинить богатого и знатного человека? — спросил его собеседник.

— Очень даже знатного, потому и поплатился за свою смелость: плетью обуха не перебьешь! К счастью, здесь, в лесах, разница в общественном положении ничего не значит, что я завтра же докажу этому знатному сеньору. Жаль, что в мои руки не попался еще некий алькальд дон Рамон Коечо и его правая рука — сеньор Гагатинто, я бы всем троим доставил несколько приятнейших минут!

— В таком случае, я вполне согласен с тобой, — заявил старший охотник, отрезая себе кусочек баранины, как говорится, с коровий носочек, — мы отложим пока путешествие в Ариспу!

— Как видишь, это старая история, — закончил бывший микелет, — и, если в продолжение десяти лет я состою твоим учеником в качестве лесного бродяги, то этим обязан тому самому сеньору, который предводительствует экспедицией и сейчас находится на гасиенде Дель-Венадо!

— Да, да, — смеясь, сказал канадец, — я хорошо помню то время, когда ты промахивался в бизона с расстояния в пятнадцать шагов, а теперь я, кажется, сделал из тебя недурного стрелка, хотя, впрочем, иногда ты принимаешь ухо зверя за его глаз и таким образом понижаешь ценность шкуры. Но во всяком случае не сожалей о том, что променял свою гарнизонную службу на жизнь в лесу. Я ведь также, как тебе известно, не всегда был лесным бродягой, а состоял когда-то матросом французского флота. И что же? Я ничуть не жалею о своей прошлой жизни и нахожу, что лес и пустыня имеют такую же притягательную силу, как море. Кто в них пожил, тот не сможет уже с ними расстаться.

Помолчав немного, канадец прибавил:

— Я также покинул морскую службу не без веских оснований, но к чему ворошить прошлое и бередить старые раны?!

— Жизнь в лесу имеет свою прелесть, согласен, — возразил Хосе, — но я не люблю все то, что мне навязывается насильно; я не в претензии на своего врага за теперешнюю скитальческую жизнь, но не прощу ему тех обстоятельств, которые принудили меня к ней!

— Тише! — шепнул канадец, прикладывая к губам палец. — Мне послышался треск в кустах. Может, нас подслушивают?

Хосе повернулся в ту сторону, откуда донесся подозрительный шум. Благодаря яркому лунному свету он вскоре заметил на освещенной прогалине в полусотне футов от них чью-то тень; это обстоятельство не вызвало бы у него особого беспокойства, но вновь прибывший явился, видимо, со стороны гасиенды, что заставило наших охотников отнестись к нему немного подозрительно.

— Кто идет? — крикнул Хосе громким голосом, гулко раздавшимся в тишине.

— Человек, который просит пристанища у вашего костра! — донесся из чащи слабый голос.

— Позволить ему подойти или предложить пройти мимо? — спросил Хосе.

— Грешно не исполнить его просьбы, — ответил канадец. — Вероятно, ему отказали в гостеприимстве на гасиенде; он одинок, а судя по голосу он болен или чертовски устал!

— Что ж, добро пожаловать! — крикнул Хосе, и тут же из чащи показалось бледное от пережитых волнений и от потерянной крови лицо Тибурсио. Черты этого лица, хотя уже знакомые обоим охотникам, поразили бывшего микелета, который не мог удержать движение удивления; канадец же отнесся ко вновь прибывшему с обычной своей доброжелательностью.

— Вы, вероятно, заблудились и отстали от ваших спутников? — участливо спросил Хосе у Тибурсио, в изнеможении опустившегося на землю. — Разве вы не знаете, что в четверти часа ходьбы отсюда находится гасиенда, где вы, наверное, нашли бы приют? Или вы возвращаетесь оттуда?

— Я иду с гасиенды, — ответил Тибурсио, — я не смею упрекнуть дона Августина в недостатке гостеприимства, но в его доме находятся люди, с которыми мне опасно оставаться под одной кровлей!

— Вот как! — проговорил Хосе, которому такое совпадение с его собственными мыслями показалось несколько подозрительным. — Что же там произошло?

Вместо ответа Тибурсио распахнул свой плащ и показал руку, на которой нож Кучильо оставил глубокую рану, весь рукав был пропитан кровью. Это зрелище мгновенно развеяло все подозрения младшего охотника.

— Как видно, оказанный на гасиенде прием обошелся вам недешево! — воскликнул он. — В таком случае мы, безусловно, поймем друг друга!

При этих словах Хосе бросил на своего товарища выразительный взгляд и протянул Тибурсио руку; тот пожал ее здоровой левой рукой. Канадец оторвался от своих гастрономических занятий и осмотрел рану гостя с редкостным умением и осторожностью.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Однако вы имели дело с негодяем, у которого твердая рука. Нанеси он рану на несколько дюймов правее, и пришел бы конец вашим земным странствованиям, но теперь вам нечего беспокоиться, до свадьбы заживет, — прибавил он, осторожно отмачивая прилипшие к ране куски одежды. — Мы положим вам компресс из растертых трав. Хосе, набери-ка орегано, разотри его между камней и принеси мне.

Хосе не заставил повторять просьбу, и быстро возвратился с пучком орегано, из которого приготовил нечто вроде пластыря; канадец наложил его на рану Тибурсио и тщательно перевязал ее.

— Вероятно, вы уже чувствуете облегчение? — заметил он. — Орегано — лучшее средство против воспаления ран и, можно надеяться, что у вас не будет даже лихорадки. А теперь, дружище, съешьте-ка кусочек баранины, выпейте стаканчик рефино[51] и вздремните хорошенько, а то вы, видно, изрядно притомились!

— Верно, — согласился Тибурсио. — В продолжение последних сорока восьми часов со мной произошло столько событий, что мне кажется, будто я прожил полжизни. Благодарю за угощение, но мне сейчас хочется только спать. Сон лучше всего восстановит мои силы, в которых я теперь очень нуждаюсь. Прошу вас только об одном: не давайте мне спать слишком долго!

— Хорошо, хорошо! — успокоил его Хосе. — Одно скажу: если вы намереваетесь расквитаться за вашу рану, то вполне можете рассчитывать на мое содействие; ну а пока спите спокойно!

Тибурсио прилег на траве и, повторив еще раз свою просьбу разбудить его до рассвета, погрузился в глубокий сон.

Несколько минут канадец молча рассматривал лицо спящего и затем, обратившись к другу, заметил:

— Если правда, что лицо — зеркало души, то нам не придется сожалеть о том, что мы приютили этого бедолагу!

— Сперва я отнесся к нему с недоверием, — проговорил Хосе, — но рана на руке послужила для него лучшим аттестатом; я уверен, что теперешние обитатели гасиенды — его враги, а потому сам не прочь сделаться его другом!

— Как думаешь, сколько ему лет? — спросил канадец, продолжая с интересом рассматривать лицо Тибурсио.

— Уверен, не более двадцати пяти! — ответил бывший микелет. — Даже двадцати четырех.

— И я того же мнения, — задумчиво проговорил канадец, как бы рассуждая сам с собой, причем лицо его выражало глубокую грусть. — Вот и ему исполнилось бы теперь столько же, будь он жив!

При этих словах из груди Розбуа вырвался глубокий вздох.

— О ком это ты? — быстро спросил младший охотник, на которого слова друга, видимо, произвели впечатление. — Разве ты знаешь кого-нибудь, похожего на него?

— Зачем тревожить прошлое, особенно когда в нем было много тяжелого? Самое лучшее забыть о нем! Оставим грустные воспоминания, у меня напрочь пропадет аппетит, начни я думать о том, что было и что могло быть теперь. Я прожил весь свой век бобылем, да таковым, видно, и умру!

Бывший солдат не старался поддерживать разговора на эту тему, так как воспоминания прошлого были для него также не из радужных, а потому собеседники молча принялись за свою баранину, от которой вскоре остались одни обглоданные кости.

— Если бы я лично был знаком с владельцем гасиенды, то, ей-богу, сделал бы ему комплимент по поводу превосходного вкуса его баранов, — проговорил, облизываясь, Хосе, — особенно они вкусны с приправой из орегано. Если его лошади так же хороши, то было бы просто глупо с моей стороны не обзавестись одной из них!..

— Да разве твоя нехороша? — спросил Розбуа.

— Недурна, а все-таки лучше приобрести на всякий случай другую, особенно имея в виду наши намерения относительно обитателей гасиенды. Похищение одной лошади из этих громадных табунов пройдет совершенно не замечено их владельцем, мне же принесет огромную пользу!

— Что ж, ты прав! — кивнул канадец. — Такое воровство не принесет никому убытка, а потому желаю успеха. А я последую примеру нашего гостя и отдохну немного.

— Все же поостерегись во время моего отсутствия и спи только одним глазом, — заметил Хосе. — В случае же опасности дай мне знать о ней условным воем койота.

С этими словами Хосе отвязал лассо от своего седла и направился в ту сторону, где паслись мустанги. Канадец остался один. Поглядев еще некоторое время на спящего Тибурсио, охотник подбросил в костер охапку хвороста, а затем, улегшись рядом со своим гостем, погрузился в глубокий сон.

Наступила тишина, нарушаемая лишь дуновением легкого ночного ветерка, чуть колебавшего верхушки деревьев, под которыми спали два человека, не подозревавшие, что двадцать лет тому назад они вот так же спали один возле другого, убаюкиваемые тогда плеском океана, как теперь — шелестом леса.

XVIII. ТИБУРСИО И РОЗБУА

Когда Провидению бывает угодно вмешаться в людские дела и наказать преступление, совершившееся хотя бы много лет тому назад, то каким-то чудесным образом судьба сводит вместе обвинителей, обвиняемых и свидетелей, которые собираются иногда с разных концов земного шара. Для небесного правосудия не существует давности преступления, и двадцать два года, истекшие со дня убийства графини де Медианы, не смягчили его. Какие-то невидимые нити, давно порванные, сплелись в целую сеть под влиянием обстоятельств, и то, что казалось погребенным навеки, всплывало с ужасающей ясностью.

Два человека, которых двадцать лет назад судьба так безжалостно оторвала друг от друга, спали снова вместе под шатром небесного свода. Один из них был Фабиан де Медиана, а другой — матрос из Канады. Достаточно было бы одного слова, чтобы охотник узнал Тибурсио — то бесконечно дорогое ему дитя, которое он спас от смерти и оберегал в продолжение двух лет от многих опасностей, рискуя часто своей собственной жизнью. Смутное воспоминание об этом человеке, заменявшем ему когда-то самую нежную мать, сохранилось и в душе Тибурсио, да кроме того, вдова Арельяно, умирая, напомнила ему этот эпизод из его детства, но, к несчастью, имя его покровителя ускользнуло из памяти молодого человека.

Не забудем, что все здесь описанное происходило как раз в то время, когда дон Эстебан разбудил гасиендеро и сенатора, чтобы объявить им о своем внезапном отъезде. Ночь близилась к концу; многие светила, стоявшие раньше высоко на небе, уже склонились к горизонту, а Хосе все не возвращался. Помня его совет, канадец действительно спал вполглаза, поминутно просыпался и с тревогой оглядывался, но вокруг все безмолвствовало. Тибурсио продолжал спать мертвым сном. Таким сильным натурам, как Розбуа, не свойственно предаваться долго беспокойству и мрачным предчувствиям, а потому и наш охотник не особенно тревожился. Так прошло часа два, как вдруг ржание лошади и треск кустарников разбудили канадца, вслед за этим из чащи показался Хосе, таща на аркане лошадь, которая при виде огня и двух лежавших около него тел громко заржала от испуга.

— Я добыл-таки себе, что хотел! — проговорил бывший микелет тихо, чтобы не разбудить Тибурсио. — Думаю, что это — совершеннейшее из всех четвероногих, которые когда-либо паслись в этой чаще. Однако с ним будет трудненько справиться, хотя все-таки легче, чем поймать.

При этих словах Хосе отер со лба пот каким-то заменявшим платок лоскутком, и силою подтащил к костру великолепного мустанга, которому страх придавал еще более красоты, как это бывает со всеми животными. Только человек в качестве царя природы кажется приниженным под влиянием страха.

Слегка согнув свои тонкие стройные ноги, которые дрожали, как натянутые струны, с вытянутой шеей, с горящими диким огнем глазами и раздувающимися ноздрями, эта лошадь представляла самый совершенный образец мексиканской породы, которая соперничает с арабской. Такому коню позавидовал бы любой султан.

— Мне повезло, не правда ли? — проговорил Хосе с довольным видом, привязывая коня к стволу гигантского дерева.

— Хорошо, если и дальше повезет, и твоя шея останется цела, — возразил Розбуа, несмотря на свое презрение к лошадям, невольно залюбовавшийся животным. — Не сносить тебе головы, как пить дать! А пока сосни-ка немножко; я уже выспался и посторожу.

— Поспать я всегда не прочь, — согласился Хосе, — немало я повозился с этой чертовой лошадью!

С этими словами бывший микелет растянулся на земле и тотчас заснул богатырским сном. Несмотря на то что все кругом было спокойно, канадец остался сторожить; постоянные опасности выработали у охотников привычку прибегать к известным предосторожностям, а потому Розбуа поднялся со своей импровизированной постели, расправил могучие члены и прошелся несколько раз взад и вперед, стряхивая остатки сна. Затем он снова уселся около костра, облокотившись спиной о ствол пробкового дуба. Пламя ярко освещало лицо охотника, на которое утомление наложило преждевременные морщины; на физиономии легко было прочесть в эту минуту, когда полная тишина невольно располагала к самосозерцанию, все прошлое его, чуждое какого-либо проступка и чистое, как у ребенка. Охотник сидел неподвижно и представлял собой прекрасную статую, служившую олицетворением уверенности и мощи.

Но если от самого человека зависит устроить свою жизнь так, чтобы в ней не было ни одного темного пятна, то не в воле человека вычеркнуть из памяти некоторые грустные воспоминания, тяготеющие над нами даже по прошествии многих лет. При виде спящего Тибурсио лицо канадца заволакивало время от времени облако грусти.

Осторожно встав с места, канадец подошел к спящему и нагнулся над ним, чтобы лучше разглядеть его лицо. Долго всматривался охотник в спокойные черты Тибурсио и затем медленно вернулся на свое прежнее место.

«Он должен быть теперь именно в таком возрасте, если жив, — размышлял канадец, — но как распознать в молодом, в полном расцвете сил человеке черты ребенка, которому было всего четыре года, когда его у меня похитили?» И при этом улыбка, выражающая насмешку над своими собственными безумными предположениями, мелькнула на губах его.

«Однако, — продолжал размышлять канадец, — я слишком долго прожил на свете, слишком много видел всяких случайностей, чтобы усомниться во всемогуществе Провидения. Разве не могло случиться чудо и на этот раз? Разве не Провидение натолкнуло меня тогда среди океана на умирающего ребенка? Почему бы теперь ему не возвратить мне его во цвете лет, снова нуждающимся в моей помощи и защите? Кто знает? Пути Господни неисповедимы!»

Эти размышления оживили надежды канадца, и он опять приблизился к Тибурсио, стараясь разглядеть в его лице черты утраченного ребенка с розовыми, пухлыми щеками и белокурыми кудрями; но при свете костра перед его глазами предстало бледное лицо с шапкой черных волос, не имевшее ничего общего с тем детским образом, который сохранился в душе охотника.

«Сколько раз, — думал канадец, — я смотрел так на своего маленького спящего ребенка! Но кто бы ты ни был, прекрасный незнакомец, спи спокойно под моей охраной. Ты не напрасно прибился к нашему костру, так как отныне я буду твоим верным другом. Может быть, Господь воздаст Фабиану за все, что я сделаю для тебя!»

Охотник снова уселся на свое место, в нескольких шагах от Тибурсио, и погрузился в воспоминания; близость молодого человека, возраст которого совпадал с годами похищенного у него ребенка, воскресила в его памяти все случившееся с ним в Бискайском заливе.

Бывший матрос, будто наяву, ясно увидел ту темную ночь, когда под выстрелами микелетов он спасал полумертвого ребенка, оторвав его от груди убитой матери. Память ясно рисовала затем перед ним все события тех истекших двух лет — самых счастливых лет его жизни.

Канадец еще не знал, что Хосе — тот самый микелет, который в ту памятную ночь так старательно, но неудачно стрелял в него, так как солдат не распространялся на эту тему: воспоминание той ночи было для него крайне тягостно. Если бы Розбуа было известно это странное совпадение, то в таком случае, вероятно, его надежды на чудесную встречу с Фабианом обрели уверенность. Но ничего подобного не приходило в голову канадцу, и он в душе подтрунивал над своей пылкой фантазией, преобразившей на несколько минут спящего незнакомца в Фабиана.

Между тем в воздухе повеяло утренней прохладой, которая чувствуется всего сильнее перед рассветом; густая пелена тумана окутала вершины деревьев и опустилась на землю в виде холодных капель росы; все предвещало скорое наступление утра; вокруг по-прежнему царила полная тишина.

Вдруг лошадь сильно заржала и рванула привязанное к дереву лассо, безуспешно пытаясь оборвать его. Вероятно, что-то испугало животное. Беспокойство лошади пробудило канадца от мечтаний; он встал, осторожно обошел вокруг прогалины, зорко вглядываясь в чащу, залитую последними лучами заходящей луны, но все казалось покойным, и охотник возвратился на прежнее место, найдя Тибурсио уже пробудившимся ото сна.

Молодой человек с удивлением осматривался, не отдавая себе ясного отчета в том, где он находится, однако все припомнив, обратился к ласково улыбавшемуся канадцу с вопросом о причине разбудившего его шума.

— Пустяки, — ответил Розбуа, но таким голосом, который невольно противоречил его утверждению, — вероятно, лошадь почуяла приближение ягуара, бродящего около оставленных нами шкур двух его убитых сородичей и барана, съеденного нами за ужином. Не хотите ли и вы теперь отведать жаркого? Я припас его специально для вас!

И канадец протянул Тибурсио два куска холодной баранины, которым тот оказал должную честь, запив их стаканчиком рефино. Подкрепившись таким образом, молодой человек почувствовал себя значительно бодрее, будущее не рисовалось ему уже в таком мрачном свете, да и настоящее его горе несколько утратило свою остроту. Один вид геркулеса-охотника, который с таким нежным участием перевязал ему рану и позаботился даже об его ужине, внушил Тибурсио спокойствие и уверенность в будущем; юноша чувствовал, что приобрел себе надежного друга, который может оказать неоценимые услуги благодаря своей невероятной силе, отваге и ловкости. Со своей стороны, Розбуа чувствовал непреодолимую симпатию к своему гостю и улыбался от удовольствия, видя, как тот за обе щеки уписывает баранину.

— Вот что, мой мальчик, — проговорил, наконец, канадец, заметив, что гость несколько утолил свой аппетит, — у индейцев принято справляться об имени и занятии своего гостя, после того как они накормят его, а так как вы пользуетесь теперь моим гостеприимством и отведали моего угощения, то позвольте спросить, кто вы такой и почему на гасиенде вам оказали такой нелюбезный прием?

— С удовольствием отвечу вам! Я отправился на гасиенду Дель-Венадо по причинам, для вас неинтересным, а потому не стану о них распространяться. Во время пути моя лошадь околела от изнурения и жажды, и ее труп привлек к себе двух ягуаров и пуму, которых вы так ловко пристрелили.

— Гм, — промычал канадец, — это не Бог весть какой подвиг, ну да не в том дело; продолжайте ваш рассказ. Какие причины вызвали ненависть к такому юноше, как вы? Ведь вам, я думаю, чуть более двадцати лет?

— Двадцать четыре! — уточнил Тибурсио. — Итак, я чуть было не последовал примеру своего коня, и умер бы от жажды и лихорадки, если бы меня не спасли проезжавшие мимо путешественники, с которыми вы познакомились во время ночлега в Позо. Одно удивляет, зачем недавно спасшие меня от смерти люди пытались теперь убить меня?

— Вероятно, здесь замешано соперничество в любви? — проговорил, улыбаясь, канадец. — Обычная история в молодости!

— Отчасти именно так, — с замешательством сознался Тибурсио. — Но есть и другие причины. Эти люди хотят владеть безраздельно одной очень важной тайной, которая мне известна, а потому им просто необходимо отделаться от меня. Причем в этом заинтересованы трое, и между ними находится тот человек, отомстить которому я дал клятву у постели умирающей!

Тибурсио до сих пор ошибочно приписывал убийство Арельяно ненавистному ему дону Эстебану. Канадец с интересом и молчаливым участием следил за юношеским увлечением, выражавшимся на лице его собеседника, который так легко говорил об окружавшей его опасности, не придавая ей ни малейшего значения.

— Но вы до сих пор не назвали своего имени! — напомнил охотник не без некоторого колебания.

— Тибурсио Арельяно, к вашим услугам, сеньор!

При этих словах канадец не мог удержаться от тяжелого вздоха: они окончательно разрушили все его надежды.

— Может быть, мое имя пробудило в вас какие-нибудь воспоминания? — спросил Тибурсио, заметив впечатление, произведенное его ответом на охотника. — Мой отец… — Юноша чуть не сказал «приемный отец», но почему-то удержался и продолжал… — Мой отец Маркое Арельяно был известный гамбузино и прекрасно знал здешние места. Вы случайно не встречали его?

— Впервые слышу это имя, — ответил канадец, — но вы сами напомнили мне давно прошедшие события из моей жизни!

Охотник умолк; Тибурсио тоже хранил молчание, размышляя о том, что встреча с двумя отважными и опытными охотниками может принести ему громадную пользу в поисках сокровищ Вальдорадо, что было бы безусловно не под силу одному человеку. Считая эти богатства залогом своего будущего успеха у дона Августина, Тибурсио решил немедленно посвятить канадца в свою тайну и просить его содействия. Однако его останавливало инстинктивное отвращение от покупки золотом сердца любимой девушки, к которой он чувствовал безмерную, преданную любовь и мечтал пробудить в ее сердце ответное чувство. Эта надежда на взаимность, не совсем угасшая в душе несчастного влюбленного, заставила его преодолеть свое смущение.

— Вы, кажется, охотник? — спросил он наконец. — Это должно быть очень невыгодное и опасное ремесло?

— Это не ремесло, а благородная профессия для всякого, кто всецело посвятил себя ей! Для меня же лично это — призвание всей моей жизни, и я только временно отвлекся от него в силу обстоятельств. Мои предки завещали мне эту благородную профессию; к сожалению, у меня нет сына, которому я мог бы передать ее, так что с моей смертью прекратится могучий и благородный род лесных обитателей!

— Я также наследовал профессию своего отца, — проговорил Тибурсио, — подобно ему я — искатель золота, гамбузино.

— Вы, значит, принадлежите к такому племени, которое Бог создал с той целью, чтобы скрытые Им в земле сокровища не пропадали втуне!

— Мой отец завещал мне тайну местонахождения таких богатых золотых залежей, что если вы оба пожелаете помочь мне, то мы все трое сделаемся богатейшими людьми в свете! — проговорил Тибурсио и остановился, выжидая ответа охотника.

Несмотря на то что Тибурсио слышал решительный отказ канадца в ответ на предложение дона Эстебана присоединиться к его экспедиции, он надеялся, что на этот раз охотник изменит свое решение. Явное удовольствие, с которым тот слушал его рассказ, ввело Тибурсио в заблуждение: он принял светившуюся в глазах охотника радость за алчность и понадеялся на его полное согласие. Но Тибурсио жестоко ошибался; честная душа канадца была чужда всяких корыстолюбивых расчетов, и удовольствие, испытываемое им во время рассказа Тибурсио, происходило только от звука симпатичного молодого голоса, который проникал в душу охотника, подобно звуку старой, родной песни, и пробуждал в нем многие дорогие воспоминания.

Но ответ канадца оказался неутешительным: тот наотрез отказался от сделанного ему предложения.

— Я чувствую, голубчик, что мой отказ огорчает вас, но что же делать! — проговорил охотник заметив омрачившую лицо Тибурсио тень грусти.

— Вы правы, — ответил молодой человек. — Ваш отказ разбивает все мои надежды, но поверьте, что обладание золотом прельщает меня не ради каких-либо личных корыстных целей!

— Я, безусловно, верю вам; такое лицо, как ваше, не может принадлежать человеку с алчной душой. Но не отчаивайтесь, я не отказываюсь быть вам полезным, а так как мой приятель Хосе имеет также свои причины быть недовольным одним из тех людей, о которых вы говорили, то, может быть, мы еще и договоримся.

Во время этого разговора Хосе несколько раз переворачивался во сне с боку на бок, будто частое упоминание о богатстве мешало ему спать спокойно.

— Следовательно, тот человек довольно высокого роста, предводитель экспедиции, в которой вы вчера принимали участие, и есть тот самый дон Эстебан, о котором я много раз слышал? — снова начал канадец.

— Он самый! — ответил Тибурсио.

— Значит, он присвоил себе здесь это имя! — раздался вдруг голос Хосе, приподнявшегося со своего импровизированного ложа, чтобы принять участие в разговоре.

— Разве вы знаете его? — спросил Тибурсио.

— Еще бы, и очень даже хорошо! — кивнул Хосе. — Это мой старинный знакомый, с которым мне надо свести кое-какие старые счеты, из-за чего я и нахожусь в этих краях. Я расскажу обо всем подробнее как-нибудь в другой раз, если вам будет любопытно узнать об этом, а пока следует хорошенько выспаться, чтобы поднабраться сил и быть готовым к любой переделке.

— Подожди минуточку, Хосе, — добродушно заметил канадец. — Право, можно подумать, что ты упорно стараешься оправдать свое прозвище сони! Выслушай меня: этот молодой человек предлагает нам сопутствовать ему в поездке к Золотой долине, где столько золота, что достаточно только нагнуться, чтобы набрать его вволю!

— Черт подери! — воскликнул Хосе. — Надеюсь, ты согласишься на это предложение?

— Напротив, я отказался!

— Напрасно, дружище: этот вопрос заслуживает размышлений; мы еще поговорим о нем позже, а пока я вернусь к своему прежнему занятию!

С этими словами Хосе снова улегся на землю, и вскоре ровное дыхание не замедлило подтвердить, что его слова не расходятся с желаниями.

XIX. КАНАДЕЦ УЗНАЕТ ФАБИАНА

Тибурсио обрадовался, что не совсем обманулся в своих ожиданиях, и мысленно благодарил судьбу, неожиданно пославшую ему двух сильных друзей, содействие которых могло оказать неоценимые услуги в будущем. Канадец же после некоторого раздумья вернулся к прерванному разговору.

— Видите, — сказал он, — мой друг Хосе вполне разделяет вашу антипатию к дону Эстебану и готов оказать вам какое угодно содействие, в чем можете безусловно рассчитывать и на меня, поскольку враги моего друга и мои враги. Я могу предложить к вашим услугам хорошую винтовку, которая редко делает промах в моих руках, и не допущу, чтобы в моем присутствии вам угрожала какая-либо опасность. Вы можете всегда рассчитывать на мою помощь и убедитесь вскоре, что небо послало вам верного друга!

В продолжение всей этой речи канадец, казалось, был погружен в рассматривание приклада своего орудия, покрытого какими-то вырезанными острием ножа знаками, что невольно привлекло внимание Тибурсио.

Заметив пристальный взгляд молодого человека, устремленный на его ружье, канадец спросил:

— Считаете мои скальпы?

— Ваши скальпы? — удивился Тибурсио, незнакомый с охотничьими обычаями.

— Они самые, — подтвердил канадец. — Индейцы ведут счет своим победам по числу снятых ими скальпов, а мы, охотники, подсчитываем число своих жертв более христианским способом. Эти зарубки на прикладе означают число врагов, убитых мною в честном бою!

— Да их здесь три десятка, не меньше! — воскликнул Тибурсио.

— Если вы скажете четыре, то все-таки ошибетесь, — улыбаясь, заметил охотник. — Вот, посмотрите: крестики с одной черточкой означают убитых мною апачей, и здесь их наберется с десяток. Двойные крестики служат памятником для семерых индейцев сиу, которые также испустили свой последний вздох благодаря мне. Крестики с тремя черточками означают павниев, из которых я также отправил восьмерых в царство теней. Четыре звезды — индейцы племени Ворона, а вот эти черточки, — прибавил он, указывая на десять параллельно вырезанных значков, — означают плоскоголовых — индейцев, известных своей страстью к воровству, от которого я навеки их отучил. Вот кружки, означающие убитых мною индейцев из племени черноногих. Подумайте только, что стал бы я делать, если бы таскал с собою столько скальпов! Я предоставляю подобные трофеи в утешение индейскому тщеславию! — заключил канадец с добродушной гордостью.

Тибурсио с неменьшим удивлением слушал перечисление этих побед, как и сам автор этих строк, которому довелось однажды пересчитать на прикладе ружья одного такого ярого истребителя индейцев пятьдесят две убитых им жертвы.

— Надеюсь, вы теперь убедились, — заметил Розбуа, — что нашли себе друга, который стоит всякого другого?

С этими словами он дружески протянул Тибурсио свою широкую, сильную руку, которую тот крепко пожал.

— Тайное предчувствие подсказывало мне, когда я смотрел из окна гасиенды, что здесь я найду радушный прием! — улыбнулся Тибурсио.

— И вы не ошиблись! — с жаром добавил охотник. — Но позвольте мне задать вам один вопрос. Если он покажется вам нескромным, вы должны простить мне, как человеку, искренне желающему вам добра. Вы еще так молоды, неужели у вас нет отца, у которого вы могли бы найти защиту и убежище?

При этом вопросе легкая краска залила бледные щеки Тибурсио; несколько минут он молчал, как бы не решаясь ответить.

— Почему бы мне не признаться, — наконец проговорил он, — что я совершенно одинок на свете, так как у меня нет ни отца, ни матери. Враги окружают меня со всех сторон, и даже горячо любимая мною девушка отвергла меня!

— Ваши родители умерли? — спросил с участием Красный Карабин.

— Я никогда не знал их! — едва слышно ответил Тибурсио.

— Вы никогда не знали своих родителей? — воскликнул взволнованный канадец, вскакивая с места, и, схватив горящую головню, поднес ее к самому лицу Тибурсио. Казалось, эта головня была слишком тяжела для могучей руки гиганта, которая конвульсивно дрожала, сжимая ее. Голос его выдавал сильнейшее волнение, когда он проговорил:

— Но вы знаете по крайней мере в какой стране вы родились?

— Нет, сеньор. Однако к чему эти праздные вопросы? Почему вас все это заинтересовало?

— Фабиан! Фабиан! — воскликнул Розбуа, невольно смягчая голос, как будто обращаясь к крошечному ребенку. — Где ты теперь? Что с тобою?

— Фабиан?! Это имя незнакомо мне! — заверил Тибурсио, удивление которого все возрастало при виде жадно устремленных на него глаз канадца.

— Незнакомо! Боже мой! Значит, это не он! — разочарованно вздохнул гигант. — А между тем ваши черты так живо напоминают моего маленького Фабиана! Что ж, внешнее сходство порой так обманчиво! Простите меня, мой юный друг, я безумец, начисто лишившийся рассудка.

С этими словами канадец бросил головню в костер и опустился на прежнее место, повернулся спиною к костру и прислонился боком к пробковому дубу так, что лицо его оказалось в густой тени.

Ночь близилась к концу, уже вершины деревьев осветились розовым отсветом зари и на гасиенде пропели петухи, но в чаще царил сумрак. Охотник сидел молча. Тибурсио тоже погрузился в воспоминания. Подобно тому, как семена, заброшенные ветром, всходят, несмотря ни на какие бури, так и воспоминания детства, несмотря на череду пронесшихся годов, не заглохли вполне в душе Тибурсио. Он припомнил рассказ умирающей вдовы Арельяно о его прибытии в Америку и напрягал память, чтобы связать между собой сохранившиеся в ней обрывки воспоминаний. Еще безотчетно для него самого сидевший перед ним гигант-охотник напоминал ему того покровителя его детства, о котором упоминала приемная мать, но каким образом французский матрос мог превратиться в мексиканского охотника? Столь странное превращение путало ход мыслей Тибурсио, который и в вопросах канадца усматривал лишь простое дружеское участие, не придавая им никакого иного значения. И в самом деле, охотник ни словом не обмолвился о том, что разыскивает потерянного сына, а ведь одно упоминание об этом могло сразу прояснить многое…

— Возможно, — проговорил Тибурсио, прерывая наконец молчание, — что если бы кто-нибудь помог мне разобраться в воспоминаниях моего детства, то я многое бы припомнил. Но кто же может оживить мою память, кроме Бога? Мне все кажется каким-то смутным сном, из которого я ничего толком не запомнил!

— Ничего?! — грустно повторил канадец, опуская голову.

— А между тем, — продолжал Тибурсио, — в ночь, проведенную над телом той, которую я называл своей матерью, какой-то свет озарил мое прошлое и мне казалось, что я припоминаю грустные сцены: но это был, вероятно, не более как ужасный сон…

Пока Тибурсио говорил, надежды снова ожили в душе канадца; он поднял грустно склоненную на грудь голову, намереваясь что-то сказать, но Тибурсио подал рукою знак не прерывать нити его мыслей и продолжал свой рассказ медленно, подыскивая слова, чтобы нарисовать смутно вырисовывающуюся в его памяти картину.

— Мне вспоминается какая-то большая комната, в которой свободно разгуливал ветер, — говорил он, — и слышатся женские рыдания, прерываемые чьим-то грозным голосом, и затем все спутывается…

Эти слова обманули ожидания канадца, так как он был свидетелем только развязки драмы, происшедшей в Эланчови.

— Вероятно, вам все это приснилось, — грустно заметил он, — но все-таки продолжайте.

— Затем среди этих снов, — продолжал Тибурсио, — мне представляется какое-то загорелое грубое, но доброе лицо.

— Какое лицо? — мгновенно оживился охотник, поворачиваясь к огню, причем грудь его взволнованно подымалась, как волна.

— Это лицо принадлежало человеку, нежно любившему меня в детстве, — с живостью проговорил Тибурсио, — я помню и теперь этого человека!

— А вы-то любили его? — с тоскою спросил канадец.

— Еще бы! Он был так добр ко мне!

Охотник отвернулся, и крупная слеза скатилась по загорелому лицу.

— Фабиан также любил меня! — прошептал он.

Этот отважный человек не решался задать последнего вопроса, который мог бы возвратить ему его дорогое дитя или навеки разрушить все надежды. Наконец прерывающимся голосом и со стесненным сердцем он выговорил роковые слова:

— Помните вы обстоятельства, при которых расстались с этим человеком?.. — Волнение перехватило его дыхание, он опустил голову на руки и со страхом ожидал ответа на свой вопрос.

Тибурсио медлил с ответом, собираясь с мыслями; слова канадца пролили свет в его душу, и он мысленно старался уяснить себе те обстоятельства, которые всплыли в его памяти.

В тишине слышалось только потрескивание сучьев в костре да прерывистое дыхание охотника.

— Слушайте же! — воскликнул, наконец, Тибурсио, обращаясь к охотнику. — Вот что я вспоминаю в настоящую минуту. Мне представляется кошмарная картина: кругом кровь, дым, оглушительный грохот — грома или пушек, — не помню. Я дрожу от страха, запертый один в темной каморке. Вдруг тот человек, который любил меня, подходит ко мне и…

Тибурсио умолк на минуту, стараясь воскресить в памяти подробности той минуты, вслушаться в слова, которые пока неясно звучали в его ушах.

— Вспомнил! — воскликнул он. — Этот человек подошел ко мне и сказал: «Встань на колени, дитя мое, и помолись за твою мать»… Больше я ничего не помню!

В продолжение всей речи молодого человека охотник сидел не поднимая головы, но тело его вздрагивало от конвульсивных рыданий. Тибурсио невольно вздрогнул, услышав изменившийся голос канадца, когда тот проговорил:

— Помолись за твою мать! Я нашел ее мертвой возле тебя!

— Да, да! Именно так! — воскликнул Тибурсио, вскакивая одним прыжком с земли. — Это те самые слова! Но кто вы такой, что знаете все происшедшее в тот ужасный день?

Канадец молча поднялся с земли, опустился на колени и, протягивая к небу руки, причем все лицо его было залито слезами, воскликнул опьяненный счастьем:

— О Боже мой! Я знал, что если ему снова понадобится отец, то Ты направишь его ко мне! Фабиан! Фабиан! Ведь это я, твой Розбуа, — тот самый…

Слова его прервал свист пули, пролетевшей над самой головой Фабиана. Хосе мгновенно очнулся от сна и вскочил на ноги.

XX. ПРАВО ВСЕГДА ОСТАЕТСЯ ЗА СИЛЬНЫМ

Нам необходимо вернуться немного назад, чтобы заполнить пробелы нашего повествования.

Во время своего откровенного разговора в канадцем Хосе не все рассказал ему о доне Эстебане. Он мог бы прибавить, что человек, которому он разрешил высадиться в ту памятную ночь на берегу Эланчови, был Антонио де Медиана, младший брат графа Хуана — отца Фабиана.

Возвратившись из дальнего путешествия в Америку, где он сражался против мексиканских инсургентов, как он сам рассказывал сенатору, дон Антонио узнал о браке старшего брата с Луизой. Эта новость имела для него ужасное значение, во-первых, потому, что он любил донью Луизу со всем пылом страсти, а во-вторых, старший брат, любивший Антонио с отеческой нежностью, дал клятву никогда не жениться, чтобы оставить ему свой титул и состояние. Однако продолжительное отсутствие дона Антонио, во время которого распространился слух о его смерти, изменило решение старшего брата; посчитав себя свободным от своего обещания, он решил жениться для продолжения своего рода. От его брака с доньей Луизой родился Фабиан.

Когда младший де Медиана узнал все совершившееся в его отсутствие, он понял, что его надежды на знатность и супружеское счастье разлетелись, как дым. Но в честолюбивом сердце Антонио страсть играла второстепенную роль, он сожалел только о своем утраченном праве на майорат. Отсюда у него возникло пламенное желание уничтожить ребенка, мешавшего ему достичь старшинства в роде. Это чувство поглотило в нем все остальные и привело к преступлению.

Ему удалось захватить в плен у берегов Америки военный фрегат, порученный ему для путешествия в Европу. Экипаж для этого судна он набрал из всевозможных искателей приключений, не брезгавших никакими средствами в достижении своих целей. Во главе столь «достойной» компании он приплыл в Испанию. Было бы слишком долго рассказывать, каким образом дону Антонио удалось завести дружеские сношения с Эланчови. Мы прямо перейдем к тому моменту, когда, купив ценой своего кольца молчание Хосе-Сонливца, дон Антонио поручил ему стеречь лодку, а сам исчез в ночной мгле.

Со дня своего вдовства графиня де Медиана жила в полном отдалении от света. Проводя все время с сыном в своей комнате, она уклонялась, насколько возможно, от услуг своей горничной, которая являлась к ней обыкновенно в обеденные часы.

В то время как происходила описанная нами сцена между Хосе и незнакомцем — около одиннадцати часов вечера, — графиня по обыкновению находилась в своей спальне. Это была обширная комната, обставленная старинной мебелью, имевшей тот особенный торжественный и мрачный вид вообще, который свойственен испанскому характеру.

На столе в углу горела лампа, освещавшая часть комнаты; другая половина ее оставалась в тени, и только вспыхивающие в жаровне уголья временами освещали развешенные по стенам портреты предков в потемневших рамах.

Большая стеклянная дверь вела на балкон, возвышавшийся всего футов на двадцать над землей. Вдали виднелось море и небо, покрытое тучами. Нельзя сказать, чтобы обстановка спальни располагала к веселому настроению, что отражалось и на графине. Глаза ее блуждали, с грустью останавливаясь подолгу на детской кроватке, где спал маленький Фабиан.

Графине де Медиана не исполнилось и двадцати трех лет. Бледность лица, которой отличаются уроженки Андалузии, еще сильнее подчеркивали траурные одежды графини. Едва заметная складка между бровями указывала на характер, склонный к серьезным размышлениям, а изящно очерченный рот выражал нежность и страсть, что подтверждала бездонная глубина глаз, но все остальные черты лица выражали твердость и силу воли. Черные, как вороново крыло, волосы обрамляли прелестное личико доньи Луизы, которое казалось особенно очаровательным в минуты оживления.

Безукоризненной формы и белизны руки, крошечная ножка и стройная фигура графини вполне объясняли ту страсть, которую питали к ней оба брата, так как мы должны сказать, что брак графа Хуана с доньей Луизой состоялся не только вследствие его желания не дать угаснуть роду: его побуждала к этому и страстная любовь.

В тот ненастный ноябрьский вечер донья Луиза почему-то вспомнила пропавшего без вести своего деверя Антонио. Она встала, взяла со стола лампу и поднесла ее к кроватке сына. Долго и пристально рассматривала она прелестное личико, наполовину скрытое прядями кудрявых волос, будто старалась угадать судьбу мальчика. Над кроваткой висела теперь хорошо освещенная лампой большая картина. Она изображала мальчика лет десяти, облокотившегося на подлокотник кресла. Странно, но когда Луиза подняла глаза от спящего сына к детскому портрету, она неожиданно впервые заметила поразительное сходство между этими мальчиками и невольно вздрогнула.

— Бедное дитя! — прошептала она невольно, глядя на безмятежно спавшего сына. — Да хранит тебя небо от тех несчастий, которые, может быть, постигли твоего отца…

Поставив лампу снова на стол, графиня села возле кроватки сына и снова задумалась.

Погруженная в горестные размышления, она не услышала глухого шума, который присоединился к жалобному вою ветра, дребезжанию стекол под его резкими порывами. Шум этот все усиливался и как будто приближался; вдруг окно с шумом распахнулось, сильный порыв ветра, ворвавшийся в комнату, раздул пламя лампы, которое метнулось огненным языком кверху, и при свете его к оцепеневшей от ужаса графине подошел какой-то незнакомец.

Если бы у ног графини ударила молния, то она не была бы более поражена, чем неожиданным появлением перед ней дона Антонио, о котором она только что думала. Казалось, ее мысли чудесным образом вызвали перед ней мрачное видение.

В первое мгновение, завидев ворвавшегося к ней человека, она испытала смертельный ужас, который сменился удивлением, едва она разглядела своего ночного гостя. Страх ее вполне прошел, так как графиня, как всякая женщина, была уверена в своей власти над бывшим обожателем.

К несчастью, графиня имела дело с человеком, над которым прошлое давно утратило свою власть и для которого любовь не имела никогда особенного значения. Лицо дона Антонио выражало глухую злобу и насмешку, что, впрочем, не испугало графиню, уверенную в силе своего обаяния. Она видела перед собой человека, который некогда любил ее, и воображала, что легко пробудит в нем прежние чувства.

— Не трогайтесь с места, — грозно проговорил дон Антонио, — и не пробуйте звать на помощь, если вам дорога жизнь этого ребенка! — Он указал рукой на кроватку Фабиана.

В голосе и движениях дона Антонио чувствовалась такая неограниченная власть, что потрясенная ужасом Луиза, с блуждающими глазами, замерла неподвижно на месте, не спуская глаз со своего ночного посетителя.

Она поняла, что в глазах этого человека прошлое не имело никакого значения, поняла, что она погибла и что жизни ее сына также угрожает смертельная опасность. Это сознание вернуло ей некоторую долю самообладания, она призвала на помощь всю свою гордость и бесстрашно обернулась в ту сторону, куда указывал ее мучитель. Сделав над собой невероятное усилие, графиня стряхнула с себя оцепенение и проговорила твердым голосом:

— Как вы посмели ворваться в мою спальню, будто ночной вор? Разве таким образом сын должен возвращаться в жилище своих предков? Дон Антонио де Медиана, как злодей, прячется от дневного света! Позор!

— Терпение! — иронически возразил дон Антонио. — Скоро придет время, когда я вступлю в этот замок, как подобает, среди возгласов радости, которыми будут приветствовать мое возвращение. Но сегодня вечером, по моим расчетам, мне выгоднее явиться сюда, по вашему выражению, в качестве ночного вора!

— Что вам здесь надо? — с тоской воскликнула графиня.

— Как, вы еще не угадали? — также спокойно проговорил дон Антонио, хотя лицо его судорожно подергивалось, не предвещая ничего доброго. — Я явился сюда для того, чтобы сделаться графом де Медиана!

Эти слова открыли графине всю трагичность ее положения. Теперь ей предстояло уже расплачиваться не с оскорбленным влюбленным, как она предполагала сперва, а спасать жизнь сына.

XXI. ПРОРОЧЕСТВО

При последних словах дона Антонио, не оставивших более сомнения в его преступном намерении, графиня бросилась к сыну, чтобы защитить его собственным телом, но Антонио заградил ей дорогу. Он встал между колыбелью и несчастной матерью, устремив на нее холодный, пристальный взгляд, выражавший непреклонную решимость. Нужно было иметь каменное сердце, чтобы устоять перед молящим видом графини, которая стояла перед своим мучителем в полном блеске своей красоты: грудь ее неровно и высоко подымалась, все лицо выражало бесконечное отчаяние, а глаза с пламенной мольбой были устремлены на стоявшего перед нею палача.

— Пощадите его! — проговорила она, наконец, едва внятным голосом. — Убейте меня, Антонио, но не трогайте этого невинного ребенка — ведь он ничем не виноват перед вами!

— Кто вам сказал, что я собираюсь убить его? Он не виноват в том, что явился плодом измены, лишившей меня состояния и титула, которые я с детства привык считать своей собственностью. Он не знает пока, к какому классу общества принадлежит по своему рождению, и не узнает этого никогда! Слышите вы? Никогда! Я удалю его от света и от вас, чтобы никто не мог выдать ему тайны его происхождения!

— Как?! — воскликнула прерывающимся от ужаса голосом графиня. — Вы хотите разлучить меня с ним?! О нет, вы не сделаете этого! — продолжала она, падая на колени и с мольбой простирая руки к деверю.

Дон Антонио хранил молчание, что подало графине надежду смягчить его. Все красноречие отчаяния, пламенные мольбы, которые, казалось, могли бы тронуть самое жестокое сердце, все было пущено в ход несчастной матерью; тут были и слезы, и клятвы, и обещания, и мольбы, но они оказались бесполезны: Антонио выслушал их с бесстрастной презрительной улыбкой.

— Неужели вы воображаете, Луиза, что я решился на столь отчаянный шаг лишь затем, чтобы растрогаться при виде ваших слез? Ошибаетесь! Не советую сопротивляться, иначе, — Антонио положил руку на рукоять кинжала и выразительно взглянул на спящего племянника, — ваше бессмысленное сопротивление погубит его!

— О Боже! — взмолилась графиня. — Неужели ты допустишь такое преступление! Неужели ты не пошлешь помощи мне?

— Хватит причитать, графиня! Вы напрасно уповаете на божественное правосудие, оно давно спит. На него не стоит рассчитывать, так же как и на человеческую справедливость: она давно слепа!

— Берегитесь! — проговорила несчастная мать глухим голосом. — Вы смеетесь над людским и Божьим правосудием, но смотрите — вас постигнет жестокое возмездие! Провидение не оставит без отмщения вашего гнусного преступления и поставит на вашем пути мстителя, где бы вы ни находились! Даже в дикой пустыне Бог пошлет против вас обличителя, свидетеля, судью и палача, которые приведут в исполнение Его справедливую кару!

— Времена чудес миновали, — холодно возразил дон Антонио, — и я уверен, что они никогда не вернутся. Однако пора кончать препирательства! — с нетерпением объявил он. — Ваш ребенок в последний раз спит под кровом своих предков!

— Да убережет вас небо от этого злодеяния! — воскликнула донья Луиза, обращаясь к Всевышнему со страстной молитвой. Упав на колени перед деверем, она попыталась прибегнуть к последнему средству — обратиться к его чести. — Антонио! Все прежде знали вас как порядочного и благородного человека! Неужели вы в самом деле намерены отяготить свою совесть преступлением? Ну скажите же, вы только хотите меня устранить, не так ли?

— Устранить? — горько усмехнулся Антонио. — Нисколько! Однако время бежит, — прибавил он. — Мои люди могут потерять терпение. Немедленно разбудите и оденьте мальчика!

При этих словах графиня поняла, что не оставалось более никакой надежды на спасение; ею овладело какое-то странное оцепенение, страшное возбуждение сменилось полным упадком физических и нравственных сил, — и она с пассивным равнодушием ожидала своего приговора.

Машинально, как истукан, подошла она к кроватке сына, чтобы исполнить приказание дона Антонио.

Наклонившись над малюткой, несчастная мать запечатлела горячими губами нежный поцелуй на его свежем ротике; при этом прикосновении ребенок проснулся, с удивлением посмотрел вокруг, и его веки готовы были снова сомкнуться, но сильный толчок дона Антонио привел его в себя.

Резкий холодный ветер, врывавшийся в комнату, и вид незнакомца, грозно смотревшего на его бледную мать, лицо которой заливали слезы, так подействовали на ребенка, что он, рыдая, припал к ее груди.

Приказав графине поторопиться с одеванием, дон Антонио отошел к балконной двери.

Руки несчастной дрожали, и она поминутно останавливалась, покрывая поцелуями лицо и руки сына и каждую частицу его одежды. Она старалась выиграть хотя бы несколько лишних минут, чтобы удержать его около себя, втайне надеясь, что Господь сжалится над ней и пошлет ей какого-нибудь спасителя.

Но время уходило, а спаситель не являлся; последняя надежда угасла в сердце графини; мальчик был уже совсем одет, и мать, заключив его в последний раз в свои объятия, испустила слабый крик и без чувств упала на пол.

По-видимому, дон Антонио ожидал подобной развязки, ибо она ничуть не смутила его; он спокойно взял лампу, приблизил ее к бледному лицу графини и, убедившись, что та еще дышит, направился к выходной двери и запер ее на ключ, не обращая внимания на слабые рыдания Фабиана. Потом он спокойно открыл дубовый письменный стол, поспешно вынул оттуда драгоценности, деньги и различные бумаги и сунул их себе в карман, а прочие бумаги с несколькими безделушками разбросал по полу. Затем он достал из стоявшей тут же шифоньерки белье доньи Луизы и связал в узел. В комнате вскоре воцарился беспорядок, который обыкновенно предшествует поспешному отъезду: на полу валялись пустые ящики, шкафы были растворены.

Фабиан продолжал тихо плакать, прижавшись к матери, неподвижность которой внушала ему тайный ужас.

Дон Антонио на минуту присел в кресло графини. Казалось, напряженная борьба происходила в его душе, когда он смотрел на своего испуганного, бледного и растерянного племянника. Будто стараясь избежать взгляда заплаканных глаз ничего не понимающего ребенка, он встал, поспешно подошел к балконной двери и тихо свистнул. Через несколько мгновений над перилами показалась голова, и в комнату впрыгнул один из тех людей, которых Хосе видел на берегу. Окинув равнодушным взглядом представившуюся его глазам картину, матрос молча остановился, ожидая приказаний своего начальника.

— Брось этот узел к окно, — проговорил дон Антонио, — Хуан подхватит его!

— Который узел, этот? — с грубым смешком спросил матрос, указывая на тело графини.

— Вот этот! — Дон Антонио, указал на связанные вещи.

— С вашего позволения, капитан, я прихвачу и эти вещицы! — заметил матрос, хватая серебряную пепельницу, стоявшую около лампы.

— Бери, да живей поворачивайся!

Никакое приказание не исполнялось никогда с большей поспешностью, чем это. Множество женских украшений исчезли в одно мгновение в кармане матроса, который быстро сбросил остальные вещи вниз, откуда раздался грубый голос третьего сообщника:

— Смотри, Хуан, делить все пополам!

— Ну а теперь забирай самое тяжелое, — проговорил дон Антонио, указывая на бесчувственную графиню. — Хватит силенок?

— С избытком! Такие ли тяжести таскали!

И схватив графиню, как перышко, он направился с ней к балкону.

— Эй! Хуан! — закричал он. — Натяни лестницу, я тебе несу славную добычу!

С этими словами матрос исчез под балконом.

Дон Антонио последовал его примеру, держа на руках онемевшего от страха мальчика.

В продолжение нескольких минут после их ухода лампа, раздуваемая ветром, продолжала освещать царивший в комнате беспорядок, но вскоре она потухла.

Наступила тишина; слышался только отдаленный рокот океана, но вдруг сильный порыв ветра донес до берега слабый звук, напоминавший вопль отчаяния.

Услышанный Хосе звук был предсмертным криком графини, которую по приказанию дона Антонио заколол один из матросов. Племянника он решил бросить на произвол судьбы вместе с трупом матери, оставленным в небольшой лодочке, которую предоставили морским волнам. Дон Антонио рассчитывал, что море навеки поглотит ненавистного ему малютку, убить которого ему помешал страх будущих угрызений совести.

Подплыв довольно близко к своему кораблю, дон Антонио и оба матроса покинули лодку и добрались вплавь, рассказав остальному экипажу, что потерпели крушение и лишились лодки, которая носилась по волнам с трупом матери и едва живым ребенком.

Как известно читателям, труп графини Луизы рыбаки обнаружили на дне выкинутой на берег лодки через несколько дней после ее загадочного исчезновения. Хотя обитатели замка и большинство жителей Эланчови искренне жалели трагически погибшую молодую женщину и ее сына, эта грустная история вскоре забылась, особенно после того, как спустя некоторое время окруженный блестящей свитой дон Антонио де Медиана вступил в замок своих предков…

XXII. МОСТ НАД ПОТОКОМ

Пока притаившийся Кучильо выжидал удобного момента, чтобы вернее поразить свою жертву, дон Эстебан спокойно продолжал путь, обдумывая способы наиболее удачного выполнение своих замыслов.

Известный опыт, приобретенный испанцем в общении с людьми, научил его легко распознавать их, а потому дон Эстебан быстро составил о Диасе самое благоприятное мнение, чему помог также отзыв о нем Кучильо и поведение самого Диаса по отношению к своим сотоварищам, с которыми он, безусловно, не имел ничего общего.

Некоторые вырвавшиеся у Диаса слова свидетельствовали о его честности и еще более подтвердили мнение, составленное о нем доном Эстебаном, не скрывавшим от себя, что среди людей, которых ему приходилось иметь под своим начальством, очень многие не отличались нравственностью от Кучильо, а потому он высоко ценил приобретение такого человека для своей экспедиции, как Педро Диас, тем более что, кроме честности, тот славился также своей безумной храбростью.

Поразмыслив, дон Эстебан решил сделать из Диаса поверенного своих политических тайн и стремлений, но он не раскрыл охотнику сразу своих планов, а ограничился только легким намеком относительно того, что успех его экспедиции в Тубак может сильно повлиять на политический разрыв между Сонорой и Мексиканским конгрессом.

Выстрел Кучильо прервал дона Эстебана.

Если бы жадность бандита не удержала его от сообщничества с Барахой и Ороче, то, без сомнения, Тибурсио пал бы жертвой одной из трех пуль, но желание получить целиком все двадцать унций золота заставило Кучильо действовать в одиночку, а невольное движение удивления, сделанное Тибурсио при словах канадца, спасло юношу от смерти.

Следуя заранее составленному плану, Кучильо после выстрела бросился тотчас к своей лошади, не удостоверившись даже, попала ли его пуля в цель. Он спешил присоединиться к ожидавшим его сообщникам, но чувствовал такой страх и волнение, что не мог сразу отыскать того места, где привязал лошадь, несмотря на то что хорошо знал окрестности. Бандит прекрасно понимал, что за это убийство его могла постигнуть жестокая месть со стороны обоих охотников, в ловкости и неустрашимости которых он успел убедиться еще накануне.

Это промедление могло стоить Кучильо жизни, если бы Розбуа и его оба спутника не растерялись в первое мгновение от столь неожиданного нападения, тем более что канадец и Тибурсио находились в ту минуту под впечатлением только что сделанного ими открытия.

— Карамба! — воскликнул, вскакивая, Хосе. — Мне интересно бы знать, кому из нас предназначалась эта пуля, мне или вам, молодой человек? Я слышал ваш разговор, и поскольку сам также причастен к этой проклятой истории в Эланчови…

— В Эланчови?! — воскликнул канадец. — Как, разве и тебе что-нибудь известно о ней?

— Ну, теперь не время для воспоминаний, — живо перебил Хосе, — поговорим об этом после! Иди прямо к тому месту, откуда раздался выстрел, а я с молодым человеком засяду с противоположной стороны, иначе стрелявший в нас негодяй, пожалуй, обойдет нас с тыла, в таком случае он прямо попадет в наши лапы.

С этими словами, схватив свой карабин, Хосе бросился вперед в сопровождении Тибурсио, который также держал свой нож наготове; канадец же с замечательной ловкостью, удивительной при его исполинском росте, быстро пригнулся и исчез в указанном Хосе направлении. Таким образом, на том месте, где отдыхали охотники, осталась только пойманная Хосе лошадь, напрягавшая все усилия, чтобы разорвать лассо, которым была привязана к дереву, рискуя при этом задушиться до смерти.

Между тем слабые проблески утра уже начали просвечивать между деревьями; свет костра бледнел перед лучами восходящего солнца, и природа пробуждалась во всем своем могучем великолепии, которым отличаются тропические леса.

— Остановимся здесь, — прошептал Хосе, обращаясь к Тибурсио, которого впредь мы будем называть его настоящим именем Фабиан. Они остановились в густой чаще, совершенно скрывавшей их, но откуда могли хорошо видеть узкую тропу, идущую к мосту Сальто-де-Агуа.

— Я уверен, — проговорил Хосе, — что этот негодяй, который так скверно стреляет, пройдет здесь, и тогда я покажу ему, какие успехи я сделал в стрельбе с тех пор как оставил службу испанского короля и поступил в ученики к канадцу!

При этих словах оба укрылись за небольшим кустом сумаха[52].

Фабиан очень обрадовался этой остановке, так как надеялся, что бывший микелет окончательно разъяснит ему тайну, начало которой он узнал от канадца; но Хосе упорно молчал. Неожиданная встреча с графом, по его вине сделавшимся круглым сиротой и лишившимся состояния и титула, произвела на него сильное впечатление, и в нем с новой силой пробудились упреки совести, которые не вполне стихли за добрых два десятка лет, истекших с той памятной ночи. При свете пробуждающегося утра Хосе молча и внимательно разглядывал того, кого некогда видел маленьким ребенком, играющим на берегу Эланчови.

Своим горделивым выражением Фабиан очень напоминал мать; осанкой же и изяществом он был оживший портрет дона Хуана де Медианы, однако физической силой и развитием сын далеко превосходил отца благодаря своей полной труда жизни.

Хосе прервал наконец тягостное молчание.

— Не отводите ни на мгновение взгляда от тропинки, — проговорил он, — и слушайте меня, не поворачивая головы. В моменты опасности мы обычно переговариваемся с Розбуа именно таким образом.

— Я слушаю! — отвечал Фабиан, повинуясь наставлениям старшего товарища.

— Не сохранилось ли у вас каких-нибудь более определенных воспоминаний из вашего детства, чем те, о которых вы уже рассказали? — спросил Хосе.

— Нет, с тех пор как я узнал, что Маркое Арельяно мне не родной отец, я постоянно старался припомнить мое детство, но безуспешно; я даже забыл того человека, который так самоотверженно заботился обо мне в то время.

— Да и он знает не больше вас, — заметил Хосе, — я один могу сообщить вам тайну вашего происхождения.

— Так говорите же, ради Бога! — воскликнул Фабиан.

— Тсс! Не так громко! — прервал его Хосе. — В этих лесах, несмотря на их пустынность, наверное, скрываются ваши враги; а впрочем, может быть, он вас и не узнал сразу, так же как и я, и этот выстрел предназначался исключительно моей особе.

— Кто не узнал меня? О ком вы говорите? — с живостью спросил Фабиан.

— Об убийце вашей матери, о том человеке, который похитил ваше имя, титул, почести, богатство!

— Так я происхожу из богатого и знатного рода? — воскликнул Фабиан, мысли которого при этом известии сразу перенеслись к Розарите. — О, если бы я вчера знал об этом!

— Не беспокойтесь! Я знаю двух людей, которые не пожалеют жизни, чтобы возвратить вам ваше состояние!

— А моя мать?! — с надеждой спросил молодой человек.

— О, дон Фабиан, — грустно произнес Хосе, — воспоминание о вас и вашей несчастной матери часто мучит того человека, о котором я говорю вам. Часто среди ночной тишины ему казалось, что он слышит ее предсмертный крик, который он принял тогда за вой ветра!

— О каком человеке вы говорите? — спросил с удивлением Фабиан.

— Я говорю о том человеке, который, сам того не зная, невольно помог убийце вашей матери. О, дон Фабиан! — воскликнул бывший микелет, заметив движение ужаса, вырвавшееся у его слушателя. — Ради Бога не проклинайте его, он достаточно наказан за это угрызениями своей совести и теперь готов отдать за вас свою кровь до последней капли!

В душе Фабиана разом пробудились все страсти, которые казались угасшими, подобно тому, как вырывается неожиданно язык пламени из потухшего костра. Жажда мести проснулась в нем; ему приходилось теперь преследовать не только своего личного врага и мстить за смерть Маркоса Арельяно, но выступить также мстителем за ту, которая дала ему жизнь.

— Значит, вы знаете убийцу моей матери? — воскликнул Фабиан с сверкающим от гнева взглядом.

— Вы также его знаете; вы сидели даже с ним за одним столом в доме гасиендеро, который вы только что покинули!

Предоставим пока Хосе рассказывать Фабиану грустную историю, которая уже известна читателю, и вернемся к покинутому нами канадцу.

Погруженный в мысли об опасности, грозившей дорогому существу, возвращенному ему таким чудесным образом, Розбуа продолжал быстро двигаться вперед, внимательно вглядываясь в лабиринт перевитых лианами деревьев, но даже его привычный глаз не мог ничего разглядеть. Напрасно чутко прислушивался он к малейшему шороху, все было тихо; слышался только треск веток под его ногами.

Пройдя вперед еще несколько шагов, канадец остановился и припал ухом к земле. Вскоре он различил глухой стук, похожий на топот лошади, скакавшей в противоположную от него сторону.

— Хосе не ошибся! — прошептал он, поднимаясь с земли и поспешно направляясь обратно. — Негодяй опередил меня, потому что он на лошади. Ну да все равно, ему не ускользнуть от моей винтовки!

С этими словами канадец бросился бежать, с силой раздвигая преграждавшие ему путь кустарники; благодаря тому что охотник двигался вперед по прямой линии, а неизвестный враг должен был совершать круговой объезд, Розбуа вскоре заметил на очень большом расстоянии впереди себя мелькнувшую между листвой кожаную куртку, принадлежавшую, судя по ее высоте, сидящему на лошади человеку. Не обращая внимания на дальность расстояния, канадец прицелился, раздался выстрел, — и кожаная куртка исчезла.

Охотник не сомневался в том, что попал в цель, и прежде чем рассеялся беловатый дымок от выстрела между ветвями деревьев, Розбуа находился уже далеко от того места, откуда целился в своего врага. На мгновение ему пришла мысль снова зарядить ружье, но он опасался остановиться, чтобы не потерять лишней минуты, тем более что убийца мог иметь сообщников. На этот раз он отбросил всякую осторожность, так как уже выдал себя выстрелом, и стремительно бросился вперед, как преследующий дичь охотник. С силой прокладывал он себе путь, не обращая внимания на препятствия, которые остановили бы всякого другого человека. Как траву сминал он ногами молодые деревца; кустарники и лианы так и трещали под напором его гигантского тела.

Вдруг впереди громко затрещало, как будто какое-то животное, подобно ему, ломало кустарники. Через несколько минут он увидел перед собой обезумевшую от страха лошадь, которая неслась по чаще без всадника; ветви деревьев и болтавшиеся по бокам стремена с силой ударяли по ней, что еще более увеличивало ее ужас. Для канадца не оставалось более сомнения в том, что его пуля сбросила всадника с седла.

Неожиданно раздался короткий свист, и лошадь остановилась, точно вкопанная, вытянула шею, потянула воздух, раздув ноздри и навострив уши, затем рванулась в ту сторону, откуда раздался призывный звук. Розбуа последовал за ней, но лошадь опередила его и затем внезапно остановилась.

В несколько прыжков канадец очутился возле того места, где рассчитывал найти лошадь и всадника, намереваясь безжалостно прикончить его, чтобы навсегда избавить Фабиана от опасного врага. До него доносилось уже прерывистое дыхание раненого, и тут он увидел, что лошадь присела и затем быстро вскочила; на этот раз всадник в кожаной куртке сидел в седле, и в одно мгновение оба исчезли в лесной чаще.

Обманутый в своих надеждах на удачную месть, охотник поспешно зарядил ружье и выстрелил наугад, но явно опоздал: добыча уже ускользнула. Тогда он троекратно повторил вой койота, чтобы предупредить Хосе о том, что произошло нечто необыкновенное, и со вздохом направился к тому месту, где присела лошадь.

Трава тут оказалась примятой, как бы от падения тяжелого тела, вероятно, всадник свалился с лошади внезапно, хотя успел ухватиться за ветку сумаха. Однако нигде кругом, ни на траве, ни на листьях, не виднелось крови, тут же валялась брошенная во время поспешного бегства винтовка.

— По крайней мере хоть та выгода, что Фабиану достанется сносное оружие, — со вздохом прошептал Розбуа, подымая винтовку. — В здешних лесах нож — защита не надежная.

Немного утешенный находкой, Розбуа отправился обратно к месту их ночлега, как нежданно в лесной тиши грянул выстрел.

— Винтовка Хосе, — пробормотал охотник. — Узнаю ее по звуку. Хоть бы ему посчастливилось больше, чем мне!

В эту минуту раздался новый выстрел, мучительно отозвавшийся в сердце канадца, так как был произведен из незнакомого ему ружья. В томительной неизвестности за исход этого выстрела он ринулся к месту ночлега, рассчитывая найти там Фабиана и Хосе, как вдруг до его слуха донесся новый выстрел, усиливший еще более беспокойство канадца. И на сей раз выстрел принадлежал не Хосе.

Вслед за тем в наступившей тишине послышался громкий голос бывшего микелета, и в интонации его звучало что-то недоброе, что еще увеличило отчаяние канадца.

— Вернитесь назад, ради Бога, дон Фабиан, вернитесь назад! — кричал Хосе. — Не нужно вам…

Новый выстрел заглушил конец фразы, и, когда вдали замерло его эхо, в лесу наступила полная тишина; казалось, этот выстрел заставил навеки замолчать и микелета, и того, в кого он был направлен. В наступившем безмолвии чудилось что-то ужасное и торжественное. Только пересмешник вдруг вскрикнул насмешливым, пронзительным криком, как будто подражая стону умирающего, а затем раздалась его унылая, как похоронный гимн, песня.

Канадец продолжал, задыхаясь, бежать вперед, затем, не имея сил оставаться долее в неизвестности и рискуя привлечь внимание врагов, закричал громким голосом, от которого по всему лесу прокатилось громовое эхо:

— Эй, Хосе, где вы там?

— Прямо перед тобой! — раздался голос младшего охотника. — Мы оба здесь!

Возглас радости вырвался из груди канадца при виде юноши и испанца, по-видимому, ожидавших его.

— По всей вероятности, негодяй ранен, — закричал Розбуа им издали. — Он не смог удержаться в седле даже уцепившись за ветку, которая оборвалась от его тяжести, да и на траве видны следы от падения его тела. Вам не посчастливилось прикончить его?

Хосе отрицательно покачал головой.

— Если ты говоришь о человеке в кожаной куртке, то, видно, сам дьявол ему покровительствует, ведь и я не попал в него! Но с ним были еще четверо всадников, и в одном из них я узнал того человека, который называет себя доном Эстебаном.

— Я видел только всадника в кожаной куртке, — прервал его Розбуа. — Вот его винтовка. Я подобрал там, где он свалился. Но не ранен ли ты? — тревожно спросил он Фабиана.

— Нет, нет, друг мой, отец мой! — воскликнул юноша, бросаясь в объятия канадца, который со слезами на глазах прижал его к могучей груди и, будто увидев его впервые, радостно воскликнул:

— Какой ты стал большой и красивый, мой маленький Фабиан!

Затем, заметив, что юноша встревожен и расстроен, он с беспокойством осведомился о причине его тревоги.

— Хосе все рассказал мне, — ответил Фабиан, — я знаю, что среди этих людей находится убийца моей матери!

— Да, истинная правда, — подтвердил бывший микелет, но, во имя Пресвятой Девы, неужели мы упустим этого мерзавца?

— Ни за что на свете! — воскликнул Фабиан.

И три друга принялись поспешно совещаться о дальнейшем плане кампании. Они решили употребить все усилия, чтобы как можно скорее добраться до деревянного моста, через который путешественники должны были непременно перебраться, ибо отсюда это была единственная дорога в президио Тубак.

XXIII. ПРЕСЛЕДОВАНИЕ

Сообщники Кучильо, Бахара и Ороче, также пытались пристрелить Тибурсио, но из-за дальности расстояния их пули, к счастью, не причинили никакого вреда, и, убедившись в бесполезности своих попыток, оба поспешили присоединиться к бандиту, который был бледен, как смерть. Пуля канадца, посланная наудачу, задела настолько сильно череп Кучильо, что он не смог усидеть на лошади. Без сомнения, Розбуа раздавил бы его, как отвратительную гадину, если бы лошадь бандита не была так великолепно выдрессирована. Увидев, что хозяин не в состоянии подняться, благородное животное нагнулось настолько, что Кучильо удалось ухватиться за гриву и сесть в седло. Почувствовав, что всадник устойчиво держится в стременах, лошадь понеслась во весь опор, спасая своего хозяина от мести Розбуа.

Избавившись от этой опасности, негодяй едва не попал в новую беду. Когда три достойных сообщника подъехали к ожидавшему их дону Эстебану и Диасу, испанец без труда догадался по лицу Кучильо, что Фабиан снова ушел от его преследования.

Обманутый в своих ожиданиях, испанец почувствовал, как в груди его вскипает глухая ярость, не замедлившая вырваться наружу.

Подъехав к Кучильо, он крикнул громовым голосом:

— Безмозглый трус и подлый негодяй!

Запамятовав, что бандиту одному известна местность, куда направлялась экспедиция, испанец выхватил пистолет с явным намерением прикончить проходимца, но, к счастью для Кучильо, Диас бросился между ними и удержал дона Эстебана, который постепенно пришел в себя.

— Что это с ним за люди? — спросил он.

— Те два тигреро! — ответил Бараха.

Дон Эстебан и Диас отъехали в сторону для короткого совещания, результатом которого были следующие слова, громко произнесенные доном Эстебаном:

— Мы разрушим мост Сальто-де-Агуа, и тогда они наверняка не доберутся раньше нас до Тубака!

Приняв решение, всадники поскакали к потоку.

Фабиан и оба охотника также не теряли даром времени. Накануне Фабиан слышал, что дон Эстебан собирался пробыть в Тубаке всего два часа, чтобы как можно скорее добраться до Вальдорадо.

Последние события могли только заставить еще поторопиться, а потому следовало во что бы то ни стало задержать экспедицию. В этом случае лошадь, пойманная Хосе, могла оказать неоценимую услугу, так как на ней легко было настичь испанца, но вопрос заключался в том, кому на ней следовало ехать, поскольку предприятие представлялось безусловно опасным; в случае столкновения одному человеку пришлось бы иметь дело с пятью вооруженными людьми.

— Я поеду! — решительно заявил Фабиан.

С этими словами он бросился к лошади, которая испуганно отпрянула в сторону, но юноша удержал ее за лассо и тотчас набросил ей на глаза платок. Дрожа всеми членами, лошадь тем не менее осталась стоять неподвижно на месте.

Тогда Фабиан принес седло и быстро и ловко затянул его на лошади, затем устроил из лассо поводья и вскочил в седло, не коснувшись стремени ногой.

— Не горячитесь, дон Фабиан, — спокойно и твердо заявил Хосе. — Если кто здесь и вправе распоряжаться этим скакуном, то только я один. Он — моя добыча.

— Разве вы не видите, сеньор Хосе, — нетерпеливо возразил Фабиан, — что на мустанге еще нет клейма? Значит, он необъезжен. Если вам дорога ваша голова, не пытайтесь укротить этого дикаря!

— Остановись, ради Бога, остановись, Фабиан! — воскликнул с отчаянием Розбуа. — Неужели ты хочешь попасть в их лапы?

Но Фабиан уже сорвал закрывший глаза лошади платок. Увидя внезапно свет, благородное животное, все трепещущее от страха и гнева, сделало три яростных прыжка, чтобы сбросить с себя неожиданную тяжесть, которую оно в первый раз почувствовало на своем крупе, потом оно остановилось, дрожа всеми членами под опытным укротителем. Розбуа воспользовался этим моментом и схватился за лассо, надеясь удержать лошадь, но опоздал: отчаянный прыжок животного заставил его выпустить повод, несмотря на всю его силу, и лошадь ринулась вперед так стремительно, что никакая человеческая сила уже не смогла бы удержать ее. Еще несколько мгновений канадец следил испуганными глазами за отважным наездником, который отчаянно боролся с будто осатаневшим животным и пригибался к седлу, пытаясь избежать удара ветвей, но вскоре он скрылся из виду.

— Они прикончат его! — воскликнул канадец с отчаянием. — Пятеро против одного! Слишком неравные силы! Постараемся держаться к нему как можно ближе и уберечь дитя, которое судьба возвратила мне таким чудом.

С этими словами охотник вскинул себе ружье на плечо и, не дожидаясь ответа друга, быстро зашагал в том направлении, где скрылся Фабиан.

— С этой дикаркой не так-то легко управиться! — говорил Хосе, идя вслед за ним. — Я уверен, что он не поскачет напрямик, а потому успокойся, Розбуа, мы придем к мосту раньше него. Ну, берегитесь дон Эстебан! Ваша несчастная звезда в недобрый час свела вас с отпетыми разбойниками!

А тем временем, уподобившись фантастическим всадникам, которых не в состоянии удержать никакое препятствие, Фабиан несся с ужасающей быстротой, не обращая внимания на рытвины, ручьи и упавшие деревья, заграждавшие ему путь. Хосе не ошибся. Если бы Фабиан мог как следует управлять лошадью, то он, без сомнения, скоро догнал бы своих врагов, но дикое животное плохо подчинялось его воле. После многих усилий юноше удалось наконец направить его на узкую тропинку, протоптанную посреди леса, на которой ясно были видны следы копыт проехавших всадников, однако лошадь то и дело сворачивала с тропинки, кружила, возвращаясь обратно, и Фабиан ничего не мог поделать с ней.

Почти после целого часа бешеной скачки лошадь почувствовала, что человек победил, так как силы ее ослабели, из ноздрей вырывался свист, и она мало-помалу сбавляла стремительность и неровность своего аллюра. В конце концов она окончательно присмирела. Как будто по взаимному соглашению, лошадь и всадник решили малость перевести дух. Фабиан ослабил узду, и лошадь встала; с ее боков струился пот.

Фабиан воспользовался остановкой, чтобы несколько сориентироваться; сердцебиение от бешеной скачки у него прошло, и туман в глазах прояснился.

Затоптанные листья, сломанные ветви деревьев и кустов, а главное, свежие следы лошадиных копыт на почве служили явным доказательством, что здесь недавно проехали люди. Вдруг до него донесся отдаленный шум потока: дон Эстебан был уже близко от него и благодаря усилиям своих людей мог легко уничтожить мост. В таком случае дальнейшее преследование оказалось бы бесполезным, так как пока бы Фабиан отыскивал брод, экспедиция уже скрылась бы в необозримых равнинах, простирающихся вокруг Тубака.

Эти мысли будто подстегнули Фабиана; он вонзил шпоры в бока лошади и поскакал по тропинке, за многочисленными поворотами которой он не мог еще разглядеть ехавших впереди него всадников. Лошадь неслась с удивительно быстротой, но Фабиан все понукал ее, и вскоре рев потока послышался уже так близко, что заглушал стук копыт его скакуна. До него донеслись звуки человеческих голосов, подействовавших на юношу, как удары шпор на лошадь; ему вот-вот предстояло очутиться лицом к лицу с врагом, при одном воспоминании о котором у него закипала от гнева кровь. Жажда мести и быстрая езда так опьянили его, что количество врагов совершенно ускользало от него. Однако представившееся его глазам зрелище будто вмиг отрезвило Фабиана.

Мост, соединявший оба крутые берега ущелья, в глубине которого ревел поток Сальто-де-Агуа, состоял из грубо обтесанных бревен, упиравшихся своими концами в голые скалы и ничем не скрепленных между собой. Два-три сильных человека без особого труда могли легко разрушить его, сбросив бревна в воду. Как раз когда Фабиан подъехал к берегу, мост рухнул вниз, уступая усилиям четырех лошадей, которые изо всей силы тянули лассо, привязанное одним концом к их седлам, а другим — к бревнам моста.

При этом зрелище Фабиан испустил крик бешенства, заставивший обернуться одного из всадников; им оказался дон Эстебан, торжествующий свою победу, которую явно выражало его лицо. Он с недоброй усмешкой глядел на Фабиана, который, как безумный, пришпоривал лошадь, чтобы перескочить через поток. В изорванном платке, с исцарапанным и залитым кровью лицом, он был почти не узнаваем. Несмотря, однако, на его усилия, оказавшись на краю пропасти, лошадь испуганно отпрянула в сторону.

— Стреляйте в него! — закричал дон Эстебан. — Стреляйте, иначе безумец расстроит все наши планы!

Три дула нацелились на Фабиана, но тут позади него раздался громовой голос, и в ту же минуту из чащи показались канадец и Хосе, вовремя подоспевшие на выручку, благодаря выкрутасам лошади Фабиана.

При виде двух несравненных стрелков, чье искусство внушало всем особое почтение и страх, между подчиненными дона Эстебана возникло некоторое замешательство. В это время Фабиан еще раз попытался заставить упрямую лошадь перепрыгнуть, но она снова со страхом попятилась от ущелья.

— Стреляйте же! Стреляйте в него, болваны! — неистовствовал дон Эстебан.

— Горе тому, — прогремел канадец, — кто выстрелит! А ты, Фабиан, ради Бога, вернись! Назад, мальчик мой!

— Фабиан! — повторил, как эхо, дон Эстебан, глядя на племянника, который, не обращая внимания на мольбы Розбуа, отчаянно понукал своего скакуна; тот прыгал во все стороны, покрытый пеной и дрожащий от страха.

— Да, Фабиан! — воскликнул молодой де Медиана таким голосом, что заглушил рев водопада и крики обоих охотников. — Фабиан, явившийся потребовать ответа за смерть своей матери у дона Антонио де Медианы!

Голос этот, сопровождаемый ревом потока, прозвучал как глас Провидения, и дон Эстебан, возможно, впервые в жизни почувствовал страх. А обезумевший юноша выхватил нож и, ткнув острием лошадь, заставил ее решиться на отчаянный прыжок. Как стрела, перескочила она через пропасть на противоположный берег, но одна из задних ног ее поскользнулась на сырой покатости берега; одно мгновение казалось, что животному удастся удержать равновесие, но копыта его беспомощно ударялись о голую скалу, силы его покинули, взор потух, раздалось жалобное ржание, — и лошадь вместе с всадником исчезла в пучине.

При всплеске волн, брызнувших на берег, из могучей груди канадца вырвался душераздирающий вопль, слившийся с восклицанием радости, раздавшимся с противоположного берега. Но тот и другой заглушил рев потока, равнодушно поглотившего обе жертвы.

XXIV. РАВНИНА С ВЫСОТЫ ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА

Недели две спустя после исчезновения Фабиана де Медианы в волнах Сальто-де-Агуа, в той части пустынных равнин, которые простираются между Тубаком и американской границей, разыгрались кровопролитные события. Но прежде чем перейти к описанию этих событий и принимавших в них участие действующих лиц, мы нарисуем арену, на которой им придется выступить.

Та часть равнин, которая отделяет Мексику от Соединенных Штатов и скудно орошается Рио-Хилой с ее притоками, в описываемое время была известна только по отрывочным рассказам охотников да искателей золота. Эта река начинается небольшими ручьями на вершинах отдаленных гор и протекает по громадному пространству песков, лишенному почти всякой растительности; однообразие этой местности изредка прерывается дождевыми промоинами, впрочем, редкие ливни производят здесь только опустошения, но ничуть не оплодотворяют почвы.

Взору проезжающего по этим унылым местам путешественника наряду с прочими достопримечательностями открываются многочисленные овраги, крайне затрудняющие путь. Вы тщетно станете искать здесь хоть какой-то ручей или озерцо в надежде напоить вашу изнуренную зноем лошадь. Лани и буйволы избегают этих мест, где лишь по осени изредка прорезается кое-где трава. Даже индейцы — редкие гости этих неприветливых краев.

Теперь перенесемся в то место этих пустынных равнин, которое находится на расстоянии шестидесяти миль от Тубака и нескольких сотнях миль от границы Соединенных Штатов.

Солнце уже склонялось к западу и бросало косые лучи на печальную картину, расстилавшуюся по берегам Рио-Хилы. Легкий ветерок, согреваемый еще накаленными песками, но потерявший уже полуденную жгучесть, слегка волновал поверхность вод. Было около четырех часов пополудни.

Белые высокие облачка принимали уже розоватый оттенок, — явный признак того, что солнце совершило две трети дневного пути. Тишина и безлюдье царили вокруг, только в необозримой лазури неба, подернутой кое-где синеватой дымкой, медленно и лениво парил орел — будто единственный видимый обитатель этой пустыни.

С высоты полета царь птиц мог охватить своим зорким взглядом все пустынное пространство, на котором там и сям виднелись группы людей, но на таком большом расстоянии одна от другой, что не подозревали о присутствии соседей. Как раз под орлом находилась котловина, окруженная рядами кактусов и утыканных шипами нопалов[53], к которым примешивалась бледная листва железных кустарников. На одном конце ее возвышался небольшой холм с плоской вершиной, а вокруг расстилались известковые и песчаные пространства, пересекаемые рядами небольших возвышенностей, которые производили впечатление застывших волн.

В описанной нами котловине расположился на отдых отряд всадников человек в шестьдесят. По усталому виду лошадей можно было заключить, что наездники совершили длинный и быстрый переход. Слышался смешанный гул человеческих голосов, ржание лошадей и бряцание разнообразного оружия, так как отряд не представлял, по-видимому, регулярного войска. Копья с развевающимися яркими флажками, карабины и двустволки были еще приторочены к седлам. Некоторые из всадников расседлывали измученных лошадей и отирали им бока. Других усталость свалила под скудной тенью кактусов, так как тропическое солнце не менее утомительно действует на людей, чем полярный холод.

В некотором отдалении следовали навьюченные мулы, а за ними двадцать нагруженных повозок, которые черепашьим шагом приближались к месту привала. Кроме всего описанного нами, парящий орел видел разбросанные трупы животных и людей в том направлении, откуда прибыл отряд. Это были жертвы, частью павшие во время дороги от зноя и изнурения, частью же погибшие от столкновения с враждебными индейскими племенами. Нетрудно угадать, что это был отряд под предводительством дона Эстебана.

Когда мулы и повозки с багажом достигли месторасположения конников, произошла некоторая заминка, но она продолжалась всего несколько минут. Вскоре повозки были разгружены, мулы развьючены и лошади расседланы. Пустые повозки повернули друг к другу дышлами, расположили их вокруг невысокого холмика и соединили железными цепями, а промежутки между ними заложили вьюками и седлами, так что образовалась непроницаемая ограда, чему в какой-то мере помогли ряды кактусов и нопалов.

Лошадей и мулов привязали к повозкам, затем вытащили кухонные принадлежности и развели костры. Тут же была устроена походная кузница, и, таким образом, как по мановению палочки волшебника, из земли выросла целая колония; повсюду закипела жизнь: тут подковывали лошадей, там чинили телеги и сбрую, там готовили ужин.

Из всего отряда лишь один всадник остался верхом посреди лагеря. Он сидел на великолепном алеганском коне и внимательно наблюдал за всем, что творилось вокруг него. Богатый костюм его несколько поблек от пыли и солнца. В этом всаднике нетрудно было узнать начальника отряда, герцога д'Армаду, или, вернее, Антонио де Медиану.

Трое слуг торопливо расставляли на вершине холмика белую парусиновую палатку, над которой тотчас взвился красный флаг с изображением бледно-голубого, украшенного шестью золотыми звездами герба, на котором красовался девиз: «Я бодрствую». Когда все было готово, всадник спешился и отдал какое-то приказание одному из слуг; слуга тотчас вскочил на лошадь и скрылся из лагеря, а герцог д'Армада задумчиво вошел в свою палатку.

К востоку от лагеря за грядой небольших холмов возвышался редкий лесок из камедных и железных деревьев, которые одни только и могут расти на этой песчаной почве. В тени этого леска также расположился на отдых отряд всадников, но у них не было ни повозок, ни мулов и никаких укреплений; численностью же этот отряд примерно вдвое превосходил отряд дона Эстебана. По бронзовому оттенку их нагих тел, слегка прикрытых короткими одеждами из шкур, по украшениям из перьев, по желтым рисункам их лиц и странным украшениям лошадей в этих всадниках нетрудно было признать одно из воинственных апачских племен.

Вокруг слегка дымившегося костра расположились десять вождей — предводителей племени, которые торжественно передавали друг другу калюмет[54], испокон веков игравший видную роль в их совещаниях. Подле каждого из них на песке лежало его вооружение, состоявшее из кожаного щита, украшенного по краям перьями, длинного копья, ножа и томагавка. В некотором отдалении от предводителей стояли пятеро воинов, держа под уздцы оригинально разукрашенных лошадей: на них были деревянные седла, покрытые невыделанными звериными кожами и лисьими шкурами. Эти лошади, принадлежавшие вождям племени, так горячились, что воины с трудом удерживали их.

Передавая своему соседу дымящийся калюмет, один из вождей указал пальцем на горизонт, где европеец заметил бы просто маленькое серое облачко, но зоркий глаз индейца различал струйку дыма, которая подымалась из лагеря белых. В эту минуту совещание было прервано появлением вестника, видимо, принесшего очень важную новость, так как все вожди сгруппировались вокруг него.

Если бы орел продолжал свои наблюдения, он заметил бы между лагерем белых и лагерем индейцев появление какого-то нового всадника, которого еще не успели заметить даже зоркие глаза краснокожих. То был, вероятно, тот самый человек, на поиски которого дон Антонио отправил одного из своих слуг.

Всадник этот ехал на серой в яблоках лошади. Но вот он остановился и начал приглядываться, очевидно, отыскивая какой-то след; лошадь последовала примеру хозяина, вытянув шею и раздув ноздри, и потянула в себя воздух. Одежда на всаднике состояла из кожаной куртки, какой не встретишь у индейцев; да, кроме того, и цвет его лица, хотя темный от загара, наряду с густой черной бородой указывал на его принадлежность к белой расе.

Неожиданно всадник, а это был Кучильо, пришпорил лошадь и поскакал по равнине к одному из холмов; вскоре он поднялся на его вершину, где внимание бандита было привлечено двумя противоположными объектами: он то посматривал на струйку дыма, поднимавшуюся из лагеря белых, то поворачивался в сторону лагеря индейцев.

Между тем краснокожие уже заметили его, и из их лагеря послышался глухой рев, подобный вою голодных пантер, испугавший даже реявшего в небе орла, который быстро потонул в небесной лазури.

Не теряя напрасно времени, Кучильо пустил свою лошадь вскачь по направлению к лагерю белых; индейцы, как голодные койоты, ринулись за ним в погоню.

Наконец, в отдалении за горизонтом, в точке, представлявшей собою вершину треугольника, основанием которого служила прямая, соединявшая лагеря краснокожих и белых, различалась группа людей, которых едва могли разглядеть даже зоркие глаза орла, поскольку их скрывал легкий туман, поднимавшийся от реки, берега которой поросли тенистыми деревьями. Посередине довольно широкой и быстрой реки находился небольшой зеленый островок, на котором как раз и находились в данную минуту трое или четверо путешественников. Туман мешал отчетливо различить число их, но во всяком случае их было не более четырех.

Описанная нами часть равнины простиралась до протекавшей с востока на запад реки, несколько ниже островка разделявшейся на два рукава и оканчивавшейся широкой дельтой, огражденной рядом холмов; вследствие сильных речных испарений эти холмы были совершенно скрыты в тумане, который по мере того как садилось солнце принимал то фиолетовый, то голубоватый оттенок.

Вот в этой-то дельте, занимавшей добрую квадратную милю по площади, и была сокрыта знаменитая Золотая долина, расположенная на равном расстоянии от цепи холмов и от места разветвления реки.

Благодаря искусному маневру, придуманному Диасом, экспедиции дона Эстебана удалось скрывать свои следы от индейцев в продолжение двух суток и таким образом избежать их преследования. Однако Кучильо вовсе не прельщала перспектива разделить сокровища Вальдорадо с отрядом в шестьдесят человек, а потому у него возникла идея несколько уменьшить число своих спутников. С этой целью он отделился от экспедиции под предлогом разведки дальнейшего пути, надеясь воспользоваться своим отсутствием для того, чтобы навести индейцев на следы экспедиции. Заблудиться один на равнине он не боялся, поскольку слишком хорошо изучил ее.

Отсутствие бандита продолжалось уже вторые сутки, и дон Эстебан, опасаясь какого-нибудь несчастья с ним, приказал развести у себя в лагере костер, дым которого должен был указать Кучильо дорогу; с этой же целью испанец выслал слугу, который, по его приказанию, как мы видели, поспешно покинул лагерь и отправился на поиски авантюриста. Такая заботливость со стороны дона Антонио объяснялась тем, что только Кучильо мог служить проводником для экспедиции и довести ее до Вальдорадо.

А тем временем в голове бандита зародился новый адский план, и исполнение его должно было привести Кучильо к давно заслуженному им возмездию. Однако не станем забегать вперед и вернемся снова в лагерь краснокожих.

Вестник, привезший индейцам такие важные новости, которые сразу привели в движение весь лагерь, был послан на розыски экспедиции дона Эстебана, которую индейцы неожиданно потеряли из виду. Во время этих поисков посланный приблизился к берегу реки и там, укрывшись в густом ивняке, росшем по берегам ее, заметил на маленьком островке трех белых. Судя по сделанному индейцем описанию, этими белыми являлись Розбуа, испанец Хосе и сделавшийся их спутником Фабиан. Я думаю, читателю доставит некоторое удовольствие снова встретиться с этим достойным трио.

Мы покинули Розбуа и Хосе на берегу потока Сальто-де-Агуа, в котором молодой де Медиана под влиянием только что выслушанного им рассказа об убийстве своей матери едва не нашел свою преждевременную могилу. К счастью, в результате падения погибла только лошадь; всадник же отделался легким испугом и незначительными ушибами.

Это неприятное происшествие несколько задержало в дороге наших трех друзей, так что они прибыли в Тубак в тот самый день, когда экспедиция герцога д'Армады выступила оттуда в дальнейший путь.

Дальнейшее преследование стало для них намного легче, так как множество багажа, нагруженного на повозки, замедляло движение экспедиции; и за десять дней три неутомимых спутниках без особого труда догнали ее. Несмотря на то, что ввиду собственной безопасности им приходилось подвигаться вперед окольными путями, они все-таки ни разу не потеряли из виду объект своего преследования с самого выхода из Тубака. В настоящую минуту они находились в непосредственной близости от лагеря их врага, тем не менее охотникам почти невозможно было рассчитывать на скорый успех: окруженный множеством сторонников, дон Антонио мог попасть им в руки разве что чудом.

Когда индейский вестник окончил свое донесение, вожди племени снова собрались у едва тлеющего костра, чтобы принять окончательное решение, как им поступить в данном случае.

Описание наружности Розбуа и Хосе, сделанное вестником, несколько озадачило индейцев: оно совершенно не соответствовало тем белым, которых они видели в отряде дона Эстебана. Собравшиеся на совет вожди должны были поочередно высказать свое мнение, причем первым по традиции говорить пришлось самому младшему из них. Затянувшись из калюмета, он торжественно начал:

— Белые отличаются проворностью лани, храбростью пумы и хитростью койота. В продолжение двух суток они скрывают свои следы от наших глаз, зоркостью не уступающих орлиным. Они нарочно рассеивают своих воинов по равнине, чтобы обмануть нас. По-моему, их надо отыскивать на островке посреди Рио-Хилы. Я все сказал!

После короткого молчания слово взял второй вождь.

— Я не сомневаюсь, что у белых в запасе множество всевозможных хитростей, но в состоянии ли они произвольно увеличить свой рост? Я думаю, что они скорее охотно сделались бы как можно меньше, чтобы скрыться от наших глаз. Кроме того, наши враги приближаются с юга, а эти трое, о присутствии которых мы только что узнали, едут с севера. Следовательно, нам нечего искать на острове потерянный нами из виду отряд.

В эту минуту совещание вождей было прервано криками индейцев, заметивших Кучильо, за которым они бросились в погоню; перерыв продолжался до возвращения некоторых преследовавших бандита воинов. Они объявили, что отыскали потерянный след белых. Тогда второй вождь, отличавшийся очень высоким ростом и в сравнении с другими своими соплеменниками более темным цветом кожи, вследствие чего он получил прозвище Черная Птица, продолжил свою прерванную речь.

— Я только что сказал, — начал он, — что идущие с севера белые не могут быть союзниками отряда, продвигающегося с юга. Давно уже замечено мною, что север и юг в постоянной вражде друг с другом, подобно ветрам, дующим из этих стран. Пошлем же гонца к воинам, находящимся на острове, чтобы они присоединились к нам против отряда белых, и тогда сердце индейца возликует, видя, как белые подымут руку на своих же братьев!

Но это предложение Черной Птицы, вызванное осторожностью и знанием людей, не нашло поддержки среди остальных вождей. Черная Птица вынужден был уступить мнению большинства, решившего выслать большую часть воинов против лагеря дона Эстебана, а трех белых, скрывавшихся на островке, осадить небольшим отрядом.

Не прошло и четверти часа после военного совета вождей, как уже сто воинов направилось к лагерю герцога д'Армады, а двадцать воинов, обуреваемых жаждой крови, неслись вскачь к островку, приютившему трех охотников.

XXV. ЛАГЕРЬ ГАМБУЗИНО

Оставим на время Фабиана и его спутников на маленьком островке, где они нашли временное убежище, и поговорим об отряде гамбузино и его предводителях.

Экспедиция достигла места своего ночлега, где мы застигли ее, спустя десять дней после отправления из Тубака; переход этот представляет много трудностей и препятствий вследствие зноя пустынной равнины и стычек с индейцами, что уменьшило число участников экспедиции на сорок человек. Несмотря на такую значительную потерю, отряд дона Антонио мог еще смело вступить в бой с краснокожими, всегда готовыми яростно защищать свои владения от вторжения белых. Шансы на успех были почти равны, так как обе неприятельские стороны отличались равным лукавством и умением скрывать свои следы. Кроме того, жестокость индейцев вполне соответствовала алчности авантюристов, что служило также верным залогом успеха.

Однако энтузиазм спутников дона Эстебана нынче был значительно слабее, чем в день, когда они выступили из Тубака при грохоте пушек и криках толпы, на которые участники экспедиции отвечали громким «Viva!»[55]

Во время пути дон Эстебан не пренебрегал никакими предосторожностями: он, казалось, обладал способностью заранее предвидеть буквально все. Обыкновенно в такого рода экспедициях царила полнейшая анархия, и каждый участник составлял как бы отдельное целое, считая долгом защищать во время опасности только себя и свою лошадь. Дон Эстебан ввел у себя железную воинскую дисциплину, принудив всех авантюристов к безусловному подчинению своей воле. Купленные им повозки служили и средством перевозки тяжестей, и для защиты, что практиковалось в древности у северных народов, наводнявших юг Европы. Дон Эстебан заимствовал этот способ у переселенцев Соединенных Штатов, кочующих по американским прериям.

Таким образом, благодаря энергии и предусмотрительности предводителя, экспедиция удачно, хотя и не без потерь совершила десятидневный переход и забралась в глубь пустыни, куда еще практически не проникали другие европейцы.

Мы застали дона Эстебана погруженным в глубокую задумчивость; неизвестно, что послужило тому причиной: ответственность ли, лежавшая на нем, или, может быть, воспоминание о прошлом, которое более смущало его, чем настоящее и будущее.

Невольно дон Эстебан сравнивал безумную отвагу Фабиана с малодушием и трусостью Трогадуроса и жалел, что, увлекшись ходом событий, слишком поторопился устранить своего племянника с дороги. Когда пылкий юноша исчез в глубине потока, бросив в лицо дяде оскорбительную угрозу, тот ощутил вдруг образовавшуюся в сердце какую-то страшную пустоту, и плохо зажившие душевные раны снова закровоточили с прежней силой. Смерть племянника внушила дону Антонио живейшую симпатию к пылкому, неустрашимому юноше; окрыленный любовью доньи Розарии, он мог бы с успехом заменить Трогадуроса в осуществлении задуманного доном Антонио смелого плана. Он сожалел о смерти Фабиана, так как видел в нем достойного представителя своего угасающего рода. Накануне достижения Золотой долины, честолюбивый испанец сознавал, что успех уже не даст ему желанного удовлетворения, так как сожаление о погибшем племяннике давало себя чувствовать все сильнее и сильнее.

Однако это была не единственная причина беспокойства дона Антонио; отсутствие Кучильо внушало ему весьма серьезные опасения. Испанец начинал понимать, что отлучка авантюриста из лагеря прикрывает какую-то коварную цель, которую тот сумел ловко замаскировать от проницательности дона Эстебана.

Что касается Кучильо, то тот успел значительно опередить индейцев и продолжал лететь, как стрела, пока вдали не показался между рядами кактусов и железных кустарников укрепленный лагерь белых. Тогда Кучильо чуть попридержал коня, чтобы не лишить своих преследователей надежды поймать его; однако расстояние до лагеря было пока достаточно велико, и ни один из караульных еще не заметил бандита, который совершенно остановился, увидев, что индейцы тоже замедляют аллюр своих лошадей при виде столба дыма — верного признака, что лагерь белых недалеко. По расчетам Кучильо, ему следовало вернуться в лагерь как можно позже, чтобы только в последнюю минуту поднять тревогу. Он прекрасно знал обычаи индейцев, а потому вел эту опасную игру совершенно хладнокровно, в полной уверенности, что его преследователи оставят его в покое и повернут назад, чтобы принести своим соплеменникам радостную весть о близости белых врагов. Кроме того, креол отлично знал, что индейцы сражаются только в большом количестве и что пройдет несколько часов, пока они решатся осадить лагерь дона Эстебана.

Бандит не ошибся: краснокожие повернули лошадей и поскакали обратно к рощице, где их ожидали остальные воины. В полном восторге от успеха своей хитрости Кучильо соскочил на землю и прилег за небольшим холмиком, чутко прислушиваясь, чтобы тотчас обратиться в бегство при появлении новой опасности. Рассчитывая вернуться в лагерь буквально за несколько минут до нападения индейцев, он надеялся избежать этим способом расспросов дона Эстебана, проницательности которого не без оснований опасался.

«Не придумай я такой ловкой штуки, — раздумывал бандит, — завтра пришлось бы делить мои сокровища между шестьюдесятью молодцами, а таким образом их на четверть, а даст Бог, и на половину поубавится. В то же время, пока это белое и красное дурачье будет убивать друг друга, я… »

Но тут «благородные» размышления Кучильо прервал внезапный выстрел, произведенный, по-видимому, из карабина. Выстрел донесся с севера, со стороны реки.

«Странно, что выстрел раздался с той стороны, — раздумывал Кучильо, оборачиваясь к северу, — ведь наш лагерь находится на западе, а краснокожие — на востоке!»

В это время послышался второй выстрел, сопровождаемый вскоре третьим, а затем началась ожесточенная перестрелка.

На одну минуту сердце бандита замерло: он вообразил, что какая-то новая экспедиция готовится завладеть сокровищами, составлявшими в последнее время постоянный предмет его корыстолюбивых мечтаний. Затем бандиту показалось, что дон Эстебан выслал вперед немногочисленный отряд, чтобы скорее достичь Вальдорадо и укрепиться там.

Однако рассудок вскоре доказал ему неосновательность подобных предположений.

Отряд гамбузино ни в коем случае не мог бы незаметно достичь Вальдорадо, не привлекая его внимания в продолжение двух суток, проведенных им в одиночестве, да, кроме того, дон Эстебан вряд ли решился ослабить свои силы, разделив своих людей на два отряда.

Под влиянием этих рассуждений Кучильо снова обрел спокойствие и, продолжая лежать за холмом, совершенно скрывавшим его вместе с лошадью, решил, что выстрелы произведены какими-нибудь американскими охотниками, нечаянно натолкнувшимися на индейцев.

Мы предоставим пока Кучильо свободно предаваться своим размышлениям, а сами вернемся в лагерь дона Эстебана, куда также явственно доносились звуки перестрелки, не прекращавшейся до самого вечера, что подало повод ко всевозможным предположениям.

Наступил вечер, отблески красной вечерней зари указывали на недавно скрывшееся могучее светило, и, по мере того как погасли последние лучи его, все ярче и ярче становился свет луны, появившейся на темно-синем небе. Земля остывала, и от нее подымались душистые испарения.

При серебристом сиянии луны лагерь гамбузино представлял удивительно живописное зрелище.

Высоко на холме, вся залитая лунным светом, возвышалась палатка дона Эстебана с развевавшимся над нею флагом. Слабый свет внутри ее свидетельствовал о том, что начальник отряда бодрствует; кое-где в вырытых в земле ямах горели костры, защищенные камнями с целью скрыть их свет от внимания индейцев; языки пламени освещали землю красноватым отблеском.

Вокруг лагеря были сложены кучи хвороста, с помощью которого в случае ночного нападения можно было бы сразу обратить ночь в день. Там и сям лежали спящие люди, другие приготовляли ужин; лошади и вьючные животные тут же жевали свой корм, состоявший из маиса, насыпанного в парусиновые мешки.

При свете луны на загорелых лицах гамбузино легко можно было прочесть спокойствие и беспечность, являвшиеся в них вследствие слепой веры в бдительность и опыт избранного ими предводителя.

При входе в палатку лежал на земле, как верный сторожевой пес, человек с длинными волосами, завернувшись в дырявый плащ, в котором нетрудно было узнать Ороче. Рядом с ним лежала его мандолина. Гамбузино был погружен в созерцание звездного неба, но не забывал вместе с тем поддерживать огонь в костре, от которого подымалась легкая струйка голубоватого дыма.

По ту сторону укреплений простиралась бесконечная равнина, освещенная серебристыми лучами луны; вдали виднелись вершины гор, окутанные легкой дымкой тумана. Свет луны освещал также караульных, прохаживавшихся около укреплений с ружьями в руках, зорко вглядываясь вдаль.

Одну из групп лежавших людей составляли Бенито, слуга дона Эстебана, Бараха и Педро Диас, тихо разговаривавшие между собой.

— Сеньор Бенито, — говорил Бараха, — вы так искусны в объяснении всяких степных и лесных звуков; не знаете ли вы, что означают эти выстрелы, доносившиеся до нас сегодня весь день?

— Я очень мало знаком с индейцами, однако…

— Ну пожалуйста, без недомолвок, — перебил Бараха, — вы очень любите к ним прибегать, как в ту памятную ночь, когда мы подвергались нападению тигров.

— Не могу представить себе, чем вызвана эта стрельба, разве только то, что в лапы к краснокожим попался какой-нибудь несчастный пленный и они устраивают ему такую же пытку, как в молодости мне, когда я оказался у них в плену.

— Какого же дьявола они умудрились поймать? — спросил Бараха. — Ведь кругом нет ни одной живой души!

— Как нет?! — возразил Бенито. — Вот уже два дня, как исчез наш друг Кучильо, и я опасаюсь, что эти демоны преследовали именно его. Не дай только Бог, чтобы они с ним учинили такую же расправу, как со мной!

— О какой такой расправе вы толкуете? Верно, эта пытка была не особенно мучительна, если вы вынесли ее!

— Вы думаете, сеньор? А я вам скажу, что когда сдирают кожу с черепа, поджаривают на медленном огне и разрывают тело на куски, то это ничто в сравнении с тем, что я вынес!

— Дьявольщина! — воскликнул Бараха. — Вероятно, индейцы применяют такие страшные пытки, только когда очень рассвирепеют!

— Ошибаетесь! К таким пыткам они прибегают обычно в радостном настроении, к примеру, когда захватят в плен белого. Если волею судьбы вы окажетесь в лапах краснокожих, молите Бога, чтобы это произошло не в радостный для них час, тогда по крайней мере вы отделаетесь, хотя и зверскими, но непродолжительными муками.

— Минут пять-шесть?

— Нет, часов пять или шесть, а иногда и дольше, однако…

Приход Ороче прервал вакеро.

— Сеньор Диас, — проговорил гамбузино, — дону Эстебану необходимо с вами поговорить, он просит вас пройти к нему в палатку!

Диас встал и последовал за Ороче, предоставив Бенито и Барахе продолжать начатый разговор.

— С некоторого времени я замечаю, что дон Эстебан чем-то озабочен, — заметил Бенито. — Хотя он не был весел уже со времени отъезда с гасиенды, но сделался еще грустнее с тех пор, как тот молодой человек погиб в потоке вместе со своей лошадью. Сегодня он мне показался еще озабоченнее обыкновенного!

Это замечание пробудило в душе Барахи не слишком приятные воспоминания и даже некоторые угрызения совести, так как мы знаем, что и он вместе с Кучильо стрелял в Фабиана.

Желая изменить разговор, гамбузино перевел его на прежнюю тему.

— Итак, вы говорите, — начал он, — что пытка продолжается часов пять или шесть, а иногда и больше?

— Как правило — больше, а меньше — никогда! Вы сами убедитесь из моего рассказа, что шесть часов пытки стоят иногда двадцати четырех, так как из всех родов смерти самый ужасный — смерть от страха!

— Провалитесь вы со всеми вашими историями! — разозлился Бараха. — Удивляюсь, что у меня за страсть лезть к вам с расспросами!

— Это страшно, но поучительно, — рассудительно заметил Бенито. — И так как вы в любую минуту можете угодить в руки индейцев, то во всяком случае лучше приготовиться к тому, что вас ожидает: это все-таки маленькое утешение, за неимением ничего лучшего!

— Довольно! — простонал Бараха. — Я и сам вижу теперь, приняв все во внимание, что ремесло гамбузино далеко не из приятных!

— Правда это или нет, — продолжал неумолимый Бенито, — но я твердо убежден, что с нами происходит только то, что должно произойти, а потому нечего пугаться, как бы скверно ни пришлось. Когда я попал к краснокожим, то рассудил, что если на роду мне не написано умереть от их пыток, то что бы они со мной ни проделывали, а я останусь жив. К несчастью, краснокожие в день моего плена находились в самом зверском расположении духа, поскольку мы убили у них изрядное количество воинов. Они затеяли длиннейший совет, и я понял по их жестам, что вопрос идет о том, скальпировать меня, содрать с живого кожу или разрезать на куски. Наконец один из вождей, самый свирепый из всех, посоветовал привязать меня к столбу, как мишень для выстрелов. В таком положении они продержали меня с утра до поздней ночи, но я был твердо убежден, что останусь жив. Каждый из индейцев подходил к столбу, прицеливался мне в голову и стрелял. Таким образом, я насчитал двести восемьдесят четыре выстрела, что несколько развлекло меня, так как время мне казалось бесконечно долгим.

— Еще бы! — заметил Бараха. — Однако, сеньор Бенито, утешили-таки вы меня этим рассказом о двухстах восьмидесяти четырех выстрелах!

— Что ж делать! Ни одного не могу убавить, сеньор Бараха! Я уже вам сказал, что индейцы в тот день были невероятно обозлены, и, чтобы успокоиться, старались заставить меня умереть со страха. Самые плохие стрелки стреляли в меня холостыми зарядами, а остальные — пулями: более двухсот раз я почувствовал, как волосы на моей голове шевелились от их свиста. Наконец, видя, что варварская забава на меня не действует, индейцы оставили меня в покое. Я простоял у столба двенадцать часов, — продолжал Бенито, — и могу сказать, что рисковал отправиться на тот свет двести восемьдесят четыре раза. Как вы полагаете, — закончил рассказчик, — сравнимо ли подобное мучение с самой изощренной пыткой? Ведь приближение смерти внушает ужас и отчаяние самым храбрым людям, каково же было мне ожидать своего конца через каждые три минуты, то есть двадцать раз в продолжение часа, так как каждый выстрел я считал последним для себя, думая, что им окончится эта ужасная забава?!

Несколько минут между собеседниками продолжалось молчание; Бенито погрузился в воспоминания своей молодости, а Бараха взволнованно напрягал слух, вслушиваясь в тишину прерий, среди которых разворачивались кошмарные драмы.

Рассказ старого вакеро произвел на Бараху потрясающее впечатление, и мысль о пытке, продолжающейся не менее шести часов, а иногда и долее, неотступно преследовала его.

Тем не менее какое-то необъяснимое любопытство заставляло его продолжать свои расспросы.

— Итак, вы считаете, — снова начал Бараха, — что один из наших людей послужил забавой для индейцев?

— Кучильо или Гайферос, которого дон Эстебан послал отыскивать товарища, а может быть, и оба вместе. Дай Бог только, чтобы у них хватило сил и мужества не выдать места расположения нашего лагеря.

— Вы опасаетесь этого? — спросил Бараха.

— Индейцы чертовски любопытны, и для того чтобы вырвать у вас секрет, употребят такие методы, в сравнении с которыми пытки святой инквизиции кажутся детской забавой. Благодаря ловкости Педро Диаса, они потеряли наш след, но, думается, что дон Эстебан поступил крайне опрометчиво, приказав после обеда постоянно поддерживать костер. При такой погоде столб дыма виден за многие мили.

— Согласен, однако же Кучильо необходим ориентир, по которому он мог бы найти кратчайший путь к лагерю. Человеколюбие да и наши собственные интересы предписывают так поступить.

— Человеколюбие? — хмыкнул Бенито. — Дай-то Бог, чтобы оно оказалось уместно по отношению к Педро Кучильо! Между нами говоря, Мануэль, я имею некоторые основания подозревать, что этот достойный кабальеро может завести нас к дьяволу на рога! До вас дошли слухи, имеющие хождение среди наших гамбузино?

— Какие слухи? — насторожился Бараха.

— Будто экспедиция идет наобум, и дон Эстебан сам толком не знает, где находятся золотоносные россыпи.

— Я предполагаю, что Кучильо осведомлен об этом гораздо лучше начальника экспедиции, — осторожно заметил Бараха. — Именно поэтому его гибель стала бы для нас невосполнимой потерей.

— Сомневаюсь, — возразил старый вакеро, покачивая головой. — Кучильо один из тех, на чей счет опытный глаз редко обманывается. Впрочем, на сей раз я бы очень желал обмануться и хотел бы надеяться, что ни Кучильо, ни Гайферос не попались краснокожим. Это может чересчур дорого нам обойтись!

— Как ужасно то, что вы говорите, сеньор Бенито! — содрогнулся Бараха.

— Зато поучительно! Помните, сеньор Мануэль, ночь, проведенную в обществе ягуаров?

— Еще бы не помнить! И все-таки тогда мы имели дело только с двумя хищниками, а тут и не сочтешь, сколько красных дьяволов на нас нападет!

— Едва ли более сотни, — флегматично заметил старый вакеро, — индейцы редко нападают большими отрядами. Но вернемся к той ночи, которую мы провели около Позо. Страх лошадей действовал на вас, но зато они предупреждали нас о приближающейся опасности. В настоящую минуту я играю по отношению к вам роль лошади, с той только разницей, что не испытываю страха, но что касается их инстинкта…

Старый вакеро прервал речь, внимательно огляделся по сторонам и продолжал:

— …что касается их инстинкта, то он никогда не обманывает зверей. Вот взгляните, мулы перестали жевать маис и точно к чему-то прислушиваются!

Бараха невольно вздрогнул при этих словах.

— Посмотрите на благородного коня Педро Диаса, — продолжал вакеро, — он вытягивает шею и нюхает воздух, как будто чует приближение опасности.

— Что же это доказывает?

— Ничего пока, так как мулы только перестали есть, но остаются спокойными; вот если они начнут дрожать и глухо ржать, то это верный признак того, что индейцы недалеко. Так же, как при приближении тигров, домашние животные чуют запах индейцев, который приводит их в трепет. Да и немудрено: мустанги чувствуют в индейцах своих истинных хозяев, и нельзя не признать, что эти красные дьяволы только одни и сохранили дикий, но величественный вид царя природы.

— Cuepro de Cristo![56] — воскликнул Бараха. — Вы, кажется, собираетесь петь дифирамбы индейцам, как некогда ягуарам?

— Почему бы и нет?! Я привык отдавать справедливость своим врагам. Однако вы можете успокоиться: мулы снова принялись есть, да и лошадь Диаса ведет себя спокойнее. Пойдемте-ка сделаем обход вокруг лагеря!

С этими словами Бенито встал, и Бараха последовал примеру своего собеседника, рассказы которого наводили на него трепет и вместе с тем какое-то очарование. Они тихо проскользнули между повозками и очутились на открытой равнине; полная тишина царствовала кругом, и ничто не предвещало ни малейшей опасности.

— Ну, все, кажется, спокойно! — проговорил старый вакеро. — Хотя какой-то внутренний голос подсказывает мне, что предстоит что-то недоброе, а ведь нельзя избежать того, что должно случиться. Вот посмотрите: мулы опять перестали есть и прислушиваются!

— Только бы они не вздумали начать дрожать! — воскликнул Бараха.

— Ничего тут не поделаешь! — возразил Бенито. — А пока я прилягу и постараюсь вздремнуть немного!

При этих словах Бенито закутался в шерстяное серапе и растянулся на земле, положив голову на седло.

Однако Бараха далеко не разделял фаталистических взглядов старого вакеро. Его расстроенное воображение рисовало ему мрачные картины, которые медленно выплывали из мрака спящей пустыни. Ему уже казалось, что он слышит воинственный клич нападающих индейцев и испуганное ржание лошадей. Первой мыслью его было бежать, но здравый смысл подсказывал, что это слишком опасно. Залитая лунным светом равнина блестела, как море, и искать в ней спасения было бы таким же безумием, как броситься в океан на съедение голодным акулам.

Все в лагере спали крепким сном, утомленные длинным переходом; лишь караульные, как тени, скользили вокруг, выдавая свое присутствие легким скрипом подошв по песку. Тишина немного успокоила Бараху, и он начал было задремывать, но тут до его слуха донеслись отдаленные выстрелы. Не имея сил сдержать долее свое волнение, он толкнул локтем спящего вакеро.

— Опять стреляют! — проговорил Бараха.

Бенито прислушался.

— Правда! — заметил он, зевая. — Но если эти выстрелы направлены не в Кучильо и Гайфероса, то я сердечно этому рад и желаю вам спокойной ночи. Спите спокойно, друг Бараха! Сон во время путешествия вещь поистине драгоценная, и, хотя мы рискуем нынче заснуть навеки, все-таки стоит пользоваться возможностью выспаться хорошенько!

Произнеся эту успокоительную сентенцию, Бенито снова натянул серапе на глаза, чтобы защитить их от лунного света, и собирался уже заснуть, как глухой рев мулов заставил его поднять голову.

— Ага, — проговорил он, — видно, краснокожие дьяволы бродят недалеко отсюда!

И тут же издалека донеслось ржание лошади, сопровождаемое криком тревоги, и вскоре показался скачущий во весь опор всадник; мулы и лошади притихли, как бы опасаясь выдать свое присутствие, но их охватила сильная дрожь.

— Это Кучильо! — воскликнул Бенито при виде приближающегося всадника, а затем добавил так тихо, что только один Бараха услышал его: — Беда путешественникам, когда в прерии появляется блуждающий огонь!

XXVI. ДОН ЭСТЕБАН ПОСВЯЩАЕТ ДОНА ДИАСА В СВОИ ПЛАНЫ

В тот вечер дон Эстебан по обыкновению бодрствовал, пока его усталые подчиненные крепко спали.

Несмотря на запыленную одежду и скромную обстановку походной палатки, слабо освещенной неровным светом свечи, испанец казался все таким же величественным, как и прежде. Лицо его сильно загорело за время пути, но это придавало ему еще более энергии.

Дон Эстебан был по-прежнему задумчив, но, видимо, мысли его приняли другое, более спокойное направление. Близость Золотой долины, достичь которой удалось после преодоления стольких преград, заставила дона Антонио де Медиану стряхнуть с себя уныние, овладевшее им под влиянием последних событий. Уверенность в скором и полном успехе влила новый запас энергии в его тело и надежду в его душу.

В это время явился Диас. Немногих слов, которыми обменялись честолюбивый испанец с этим честным «искателем приключений», оказалось достаточно первому, чтобы убедиться в справедливости своего мнения о Диасе. Действительно, не жажда золота заставила Диаса принять участие в экспедиции.

— Нет, — говорил мексиканец, — я никогда не стремился, подобно другим, к легкой наживе и всегда жил только честными трудами своих рук. Индейцы опустошили мои поля, разграбили имущество и скот, убили отца и братьев, и один я спасся от их ярости. С тех пор я проклинаю тот порядок вещей, который не в состоянии защитить от разграбления наши провинции, и веду ожесточенную войну с индейцами. Я перебил их множество, брал в плен и дюжинами продавал скальпы краснокожих собак. Сюда меня также привела жажда мести, а не алчность и честолюбие!

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Диас не прочь принять участие и в политических планах испанца. Оказалось, что он горячо любит родную Сонору и от души желает, чтобы вместо алчного мексиканского конгресса, который только душит поборами несчастную провинцию, появилось настоящее, радеющее о благе Соноры правительство. Какое оно будет, республиканское или монархическое, — это мало интересовало нашего охотника, лишь бы, говорил он дону Эстебану, оно могло водворить в стране порядок и прежде всего защитить ее население от грабительских шаек индейцев. Вот почему, когда дон Эстебан высказал наконец свои затаенные мечты о возведении Соноры на степень самостоятельного королевства, с королем Карлосом I во главе, Диас просто проговорил:

— Что ж, пусть будет королем Карлос I, только нам придется преодолеть для этого немало трудностей!

— Менее, чем вы предполагаете! — возразил испанец. — Во всяком случае золото поможет преодолеть многие препятствия, а завтра мы наберем его столько, что сможем усыпать им весь путь к трону и щедро заплатим приверженцам нового короля!

Таким образом, исполняя обещание, данное своему повелителю, дон Эстебан даже в пустыне не забывал протоптать лишнюю дорожку к трону. Он вполне верно рассчитал, что влияние на народ такого известного своими подвигами человека, как Диас, могло достичь не менее важных результатов, чем влияние сенатора Трогадуроса на мнение парламента Ариспы. Трогадурос должен был подготовить к переговорам аристократию, а Диас — демократию страны. Уверенный в своем будущем успехе, испанец мог теперь безнаказанно попирать разные мелкие препятствия.

Диас и решивший его проводить дон Эстебан вышли из палатки как раз в тот момент, когда вдалеке от лагеря показалась какая-то движущаяся точка.

— К лагерю приближается всадник, — проговорил Диас. — Наверняка это Кучильо или Гайферос!

— Дай Бог, чтобы это был Кучильо! — заметил д'Аречиза, пристально следя за приближающимся всадником. — Я спокойнее, когда этот негодяй у меня под рукой!

Через минуту они совершенно ясно узнали в бешено скачущем всаднике Кучильо.

— К оружию! К оружию! — кричал бандит. — Индейцы!

Испустив этот крик, он проскочил в отверстие, оставленное между повозками для прохода караульных.

— Кучильо! Индейцы! Эти два слова не предвещают ничего доброго! — воскликнул герцог д'Армада.

XXVII. ОСАДА ЛАГЕРЯ

Как только тревожный крик Кучильо всполошил весь лагерь, дон Эстебан и Педро Диас обменялись вопросительным взглядом, выражавшим, что у того и у другого мелькнуло одно и то же подозрение.

— Странно, что индейцы снова обнаружили наши следы! — заметил дон Эстебан.

— Действительно, странно! — согласился Диас.

И, не прибавив больше ни слова, оба спустились с холма, на котором стояла палатка. В одно мгновение весь лагерь оказался на ногах, охваченный невольным трепетом, вызванным неожиданным появлением индейцев. Не раз приходилось этим бесстрашным людям, привыкшим ко всевозможным опасностям, меряться силами с их краснокожими врагами, храбрость которых достойна удивления. Смятение в лагере длилось не более минуты, люди быстро оправились и бросились к оружию.

Появление индейцев навело на животных не меньший ужас, чем на людей: лошади и мулы, так же как при приближении тигров, бросались в стороны, — настолько был велик их страх перед дикими сынами пустыни. Вскоре, впрочем, замешательство прекратилось, и каждый занял свой пост, заранее указанный доном Эстебаном, предвидевшим возможность неожиданного нападения. На Кучильо посыпались со всех сторон вопросы, но первым к нему приступил старый вакеро.

— Уж не вы ли навели индейцев на наши следы? — напрямик спросил Бенито, бросая на бандита подозрительные взгляды. — Как иначе они смогли отыскать наш лагерь?

— Да, действительно, это случилось по моей вине, — с невозмутимым нахальством заявил Кучильо. — Хотел бы я знать, куда бы вы делись, если бы за вами в погоню неслась сотня краснокожих дьяволов?! Вы бы, наверное, так же, как и я, бросились искать спасения в лагере!

— При таких обстоятельствах, — сурово возразил старый вакеро, — порядочный человек не обращается в бегство, а отдается добровольно в руки своим врагам, чтобы не выдать своих товарищей. Вот как бы я поступил на вашем месте! — просто добавил он.

— У каждого свои принципы, — ответил бандит. — И отчет в своих поступках я должен отдавать начальнику, а никак не его подчиненным!

— Да, — прошептал Бенито, — все случилось так, как я думал; изменник и негодяй только и способен на измену и подлость!

— Много ли индейцев? — спросил Бараха у своего бывшего друга, отношения с которым сделались у него значительно холоднее со времени их ссоры в гасиенде Дель-Венадо.

— У меня не было времени их сосчитать, — ответил небрежно Кучильо, стараясь отделаться поскорее от докучавших ему вопросов. — Знаю только, что они сейчас явятся сюда!

С этими словами он поспешно направился к палатке дона Эстебана, который ожидал его у входа, отдав уже все необходимые распоряжения об обороне лагеря.

Отчет бандита оказался весьма краток: он рассказал, что, увлекшись поиском дальнейшего пути, по которому должна была следовать экспедиция, заехал далее тех границ, которые предписывала ему осторожность; тут заметили его индейцы и погнались за ним, и он спасся только благодаря быстроте коня.

Нахальная ложь бандита, видимо, вызывала сильные подозрения у дона Эстебана, не говоря уже о Диасе; оба они отлично понимали, что такой бывалый бродяга и знаток пустыни, как Кучильо, едва ли бы без всякой цели выдал свои следы индейцам. Дон Эстебан, слушавший этот рассказ с нахмуренными бровями, хотел было поподробнее расспросить бандита, чтобы уличить его во лжи, как в палатку вбежал Ороче с криком: «Индейцы!»

Действительно, на залитой лунным светом саванне ясно выделялись фигуры всадников, которые то появлялись, то снова скрывались за холмами.

Медлить долее было нельзя, а потому, получив согласие дона Эстебана, Педро Диас закричал громким, разнесшимся по всему лагерю голосом:

— Зажигать всюду огни!

Через несколько минут после этого приказа лагерь осветило красное зарево, при свете которого ясно виднелись оседланные лошади и вооруженные люди, готовые вскочить на них, если бы возникла необходимость предпринять вылазку. Ороче поспешно разобрал палатку дона Эстебана, и в лагере наступила полная тишина.

Пламя костра освещало увядшие черты вакеро, подернутые в первый раз облаком тихой грусти; глаза его были влажны, как бы от подступивших к ним слез. Бараха поразила эта перемена; он дружески положил руку на плечо старика, желая привлечь его внимание. Бенито поднял голову.

— Я понимаю вас, — проговорил он, — но что же делать! У всякого случаются свои минуты слабости. Я нахожусь теперь в положении человека, которого внезапно военный призыв оторвал от его родного очага в ту минуту, когда он менее всего ожидал этого. Среди воинственных кликов индейцев, мне кажется, я слышу трубный звук свыше, призывающий меня, и сознаюсь, что несмотря на мои преклонные годы мне тяжело расстаться с жизнью. У меня нет ни жены, ни детей, которые стали бы меня оплакивать, но не могу без слез думать, что мне приходится расстаться навеки со старым товарищем моей одинокой жизни. У индейцев на случай смерти есть по крайней мере то утешение, что их боевой конь последует за ними в могилу, и они опять встретят его в царстве теней. Сколько раз я объехал со своим другом и леса, и прерии! Мы вместе переносили и зной, и жажду, и голод! Вы отгадали, кто этот старый, испытанный друг! Я дарю вам его, Бараха; обращайтесь с ним бережно, любите его, как я его любил, и он так же привяжется к вам, как ко мне. Этот конь был товарищем той, которую растерзал тигр, из нас троих он один останется на свете!

При этих словах старик указал рукой на старого, но еще бодрого и красивого коня, который, изогнув шею, спокойно жевал свой корм. Бенито подошел к нему и ласково потрепал по крупу, его минутное уныние уже прошло и сменилось обычным спокойствием, но вместе с тем к старому вакеро вернулся дар предвидения, который иногда леденил ужасом сердца его собеседников.

— Послушайте, — обратился вакеро к Барахе, — в благодарность за то, что вы берете на свое попечение моего старого друга, я могу научить вас некоторым предсмертным молитвам, которые, может быть, пригодятся и вам. Знаете ли вы хоть какие-нибудь из этих молитв, сеньор Бараха?

— Нет! — мрачно ответил гамбузино, поднялся и стал вглядываться в саванну.

— Жаль, ведь друзья должны оказывать друг другу мелкие услуги, тем более если вам предстоит такое несчастье, к которому следует приготовиться, ну, скажем, вас будут душить или скальпировать на моих глазах!..

Бараха досадливо отмахнулся:

— Да бросьте, старина, и так на душе муторно, а вы тут…

Оглушительный рев приближающихся апачей заставил Бараху умолкнуть. Несмотря на пристрастие к зловещим предсказаниям, проявляемое старым вакеро в критические моменты, его редкостное самообладание и несокрушимая вера в предначертания судьбы вселяли в авантюриста уверенность и поддерживали его боевой дух. Вот и сейчас, внутренне содрогнувшись при воинственном кличе индейцев, который следует услышать лично, чтобы прочувствовать всю ярость и неистовство этого почти звериного вопля, Бараха невольно взглянул на старика, рассчитывая, как обычно, почерпнуть частичку философского спокойствия, никогда не покидающего неисправимого фаталиста.

Стрела вонзилась в шею Бенито, и он начал медленно валиться на землю. Бараха ринулся к вакеро, подхватил, пытаясь помочь.

— Против судьбы не пойдешь! — хрипло выдохнул раненый. — Мой час пробил. Не оставляйте моего друга, сеньор… — И он затих.

Возможно, поразившая вакеро стрела была одной из первых, выпущенных передовыми апачскими всадниками, подскакавшими к лагерю.

Те путешественники, которым приходилось сталкиваться только с цивилизованными индейцами, едва ли могут себе представить наружность их диких соплеменников. Между индейцами-горожанами и первобытными сынами прерий, вьющимися над своей добычей подобно хищным птицам, нет никакого сходства. При отблеске костров выделялись временами их отвратительные лица, разрисованные красной краской; длинные волосы развевались по ветру; ремни на одежде при быстром галопе лошадей свисали вокруг скачущих, как змеи, а дикие, пронзительные крики придавали им еще более сходства с красными дьяволами, с которыми очень часто сравнивают индейцев. Между мексиканцами, находящимися в лагере дона Эстебана, имелось немало жаждущих расплатиться с краснокожими за их прежние набеги, но никто не испытывал к ним такой ненависти, как Педро Диас.

Вид краснокожих действовал на него так же, как красный цвет на быков, и мексиканец еле сдерживал свое стремление броситься вперед и нанести свои врагам одно из тех поражений, благодаря которым имя Диаса давно сделалось грозным для индейцев.

Однако нельзя было нарушать дисциплины, и потому Педро сдерживал свое пламенное желание; впрочем, ждать оставалось недолго, так как апачи, видимо, готовились броситься в атаку. Численностью они значительно превосходили отряд дона Эстебана, но за белыми было преимущество их положения.

Приказав своим людям разместиться за повозками, дон Эстебан расположил на холмике, где недавно стояла его палатка, самых искусных стрелков, вооруженных дальнобойными ружьями; пламя костров довольно ярко освещало неприятеля, а потому они могли с высоты удобнее целить в индейцев. Что же касается самого дона Эстебана, то он успевал всюду.

Однако острое зрение индейцев позволило им издали оценить степень укрепленности лагеря, ибо между ними возникло замешательство, сменившееся тишиной. Но тишина простояла недолго, и вслед за тем из сотни апачских глоток вырвался оглушительный воинственный клич, похожий на рев диких зверей; земля затряслась под ногами пущенных во весь опор лошадей, и вскоре среди града пуль, камней и стрел лагерь белых очутился окруженным с трех сторон краснокожими всадниками с развевающимися волосами. Однако осажденные также не дремали и встретили врагов залпом выстрелов с высоты холма. Этот ружейный огонь оказался убийственным для индейцев: многие из их воинов выбыли из строя. Лошади, лишившись своих всадников, как бешеные, носились по равнине; другие же, которых выстрелы свалили на землю, придавили всей тяжестью своих хозяев, из которых некоторые с трудом освободились из-под навалившихся на них лошадиных трупов. Вскоре битва превратилась в рукопашную схватку, так как индейцы бросились прямо на повозки, стараясь прорвать цепь укреплений.

Среди ожесточенного боя Ороче, Диас и Бараха составляли отдельную группу; они то отступали, избегая длинных копий индейцев, то бросались вперед, как львы. Пример отчаянной храбрости дона Эстебана все сильнее воодушевлял их.

Мы уже упоминали о том, что между участниками экспедиции распространился слух о богатейших золотых залежах, известных будто бы дону Эстебану, и это известие, пробудив алчность Барахи и Ороче, заставляла их сражаться с небывалым энтузиазмом.

— Карамба! — воскликнул Бараха. — Человек, обладающий таким секретом, должен быть неуязвим!

— Бессмертен! — подхватил Ороче, но в этот миг мощный удар по голове свалил его на землю. Только мягкая шапка и густые волосы уберегли авантюриста от верной гибели, и он спустя несколько мгновений снова оказался на ногах.

Нанесший незадачливому Ороче такой сильный удар индеец сам потерял равновесие и невольно ухватился за поднятые оглобли одной из повозок, но тут сильная рука Диаса стащила его с лошади и несмотря на отчаянное сопротивление, как перышко, перекинула в лагерь, где одним ловким ударом мексиканец срубил голову краснокожему.

Груды поверженных тел заставили расположившихся на холме стрелков отступить за укрепления, так как теперь они превратились в прекрасную мишень для близко подошедших индейцев. Дону Эстебану и Кучильо приходилось сдерживать не менее ожесточенное нападение. Сражаясь как простой солдат, испанец тем не менее зорко следил за ходом оборонительного боя и отдавал толковые приказания, которые, к сожалению, часто заглушались ревом нападающих. Этот неустрашимый человек поспевал всюду, и не один из его подчиненных спасся от верной смерти лишь благодаря удивительному искусству в стрельбе своего начальника, спокойно разряжавшего и снова заряжавшего свою английскую винтовку.

Громкое «viva» сопровождало каждый его удачный выстрел, заглушая дикий рев краснокожих. Авторитет дона Эстебана все рос в глазах его подчиненных, видевших в нем не только начальника, умеющего все предусмотреть, но и храброго солдата, не останавливающегося ни перед какой опасностью.

Позади испанца стоял Кучильо рядом со своей оседланной лошадью, осмотрительно стараясь избегать вражеских пуль. Он с озабоченным видом следил за успехами нападающих и осажденных, стараясь угадать, в чью сторону повернется колесо фортуны, а его верный конь также зорко замечал все движения своего хозяина. Вдруг бандит зашатался и, сделав несколько шагов, тяжело рухнул за повозками, как будто сраженный смертельной пулей. Никто не обратил на это внимания, ведь каждому приходилось думать лишь о том, чтобы уберечься от надвигавшейся со всех сторон опасности.

— Одним негодяем меньше! — равнодушно заметил д'Аречиза, от внимания которого не ускользнуло трусливое поведение бандита. Смерть Кучильо произвела впечатление только на его лошадь, которая подбежала к своему хозяину, раздувая ноздри от ужаса.

В продолжение нескольких минут Кучильо оставался неподвижен, затем осторожно приподнял голову и бросил вокруг себя пристальный взгляд, который несмотря на приближающуюся кончину ничуть не утратил своей зоркости.

Через несколько секунд он поднялся с земли, подражая человеку, который в агонии собирает последние силы, стараясь удержать их. Он схватился рукою за грудь и, сделав, шатаясь, несколько шагов, тяжело опустился на землю на некотором расстоянии от того места, где упал первоначально, но в противоположном направлении от нападающих. Лошадь последовала за хозяином, тщательно обнюхивая его.

Если бы в эту минуту остальным участникам экспедиции не приходилось изо всех сил отражать теснивших их врагов, то они, безусловно, заметили бы, как Кучильо перекатился по земле по направлению к тому месту укреплений, где не было индейцев.

Искусно выполнив этот маневр, бандит притаился на какое-то время, затем незаметно выскользнул из лагеря между колесами повозок. Очутившись за чертой лагеря, он тотчас бодро вскочил на ноги, и на тонких губах его мелькнула улыбка злобной радости. Общее смятение и ночная темнота способствовала его бегству. Осторожно раздвинув связывающие повозки железные цепи, бандит устроил между ними проход и тихонько свистнул. Умная лошадь его тотчас узнала свист своего хозяина и быстро проскользнула за ним в промежуток между повозками. Кучильо, не мешкая, вскочил в седло, не коснувшись стремян, затем пришпорил лошадь, которая скрылась в темноте ночи.

Вокруг и внутри лагеря земля была усеяна множеством трупов. Догоравшее пламя костров освещало красноватым светом эти ужасные следы кровавого пира, так неожиданно разыгравшегося среди ночи; рев рассвирепевших дикарей сливался с ружейной пальбой и свистом стрел, беспрерывно рассекавших воздух. При багряном зареве костров отвратительные лица индейцев принимали еще более зловещий вид; они то появлялись, то исчезали в беспрестанно сменявшихся полосах света и тьмы, так что не было возможности хотя бы приблизительно прикинуть количество нападавших.

В одном месте защитники лагеря не могли устоять против беспрерывных атак; большая часть их была убита или ранена, и оставшиеся в живых оказались не в состоянии долее противиться натиску краснокожих, ворвавшихся в лагерь подобно неодолимой кровавой волне. Произошла общая свалка: белые и краснокожие дрались грудь в грудь, составляя одну неразрывную группу, над которой тут и там развевались перья головных уборов дикарей. Однако вскоре мексиканцам удалось снова сомкнуть свою прорванную линию и отрезать отступление ворвавшимся в лагерь апачам, которые продолжали свирепствовать в нем, подобно диким зверям.

Заметив опасность, Педро Диас, Ороче и Бараха бросились к месту, где находились индейцы, и столкнулись лицом к лицу со своими врагами. Покрытые кровью и пылью, три мексиканца сражались отчаянно.

Посреди группы апачей, с яростью поражавших копьями и томагавками как людей, так и лошадей и мулов, особенно выделялся один воин, в котором благодаря особенной раскраске лица можно было легко узнать одного из вождей племени. В пылу битвы он уже второй раз сталкивался лицом к лицу с белыми.

— Сюда, Диас! — закричал Бараха храброму мексиканцу. — Пантера здесь!

При имени Диаса, кровавая известность которого слишком хорошо была известна всем индейцам, апач обернулся, отыскивая глазами заклятого врага.

Глаза его метали пламя, и зажатое в руке копье готово было поразить подбежавшего мексиканца, но подоспевший Ороче так сильно полоснул ножом по горлу лошадь вождя, что она замертво упала, увлекая в своем падении всадника. Копье его отлетело в сторону. Диас, не медля, схватил его и в то мгновение, когда апач приподнялся на одно колено и выхватил нож, мексиканец изо всей силы ударил его в грудь. Копье прошло насквозь и окровавленное вышло наружу между лопаток.

Пораженный индеец не испустил ни звука, а глаза его сохранили прежнее надменное, угрожающее выражение, хотя лицо исказилось от ярости.

— Пантера живуч! — произнес он и твердой рукой схватился за сжимаемое Диасом древко копья.

Между ними завязалась отчаянная борьба. При каждом усилии, которое делал апач, чтобы притянуть к себе врага и сжать его в предсмертном объятии, древко все больше погружалось в его тело, пронизывая грудную клетку. Но вот последние силы ушли из могучего тела Пантеры. Диас вырвал из его груди окровавленное копье. Бросив на своего убийцу исполненный лютой ненависти взгляд, бездыханный вождь рухнул на землю.

Судьбу своего вождя вскоре разделили и остальные ворвавшиеся в лагерь краснокожие: их соплеменникам так и не удалось вторично прорвать ограду из повозок, вновь скрепленных меж собой цепями. Один за другим падая жертвами своей безумной отваги, обреченные воины по примеру Пантеры не просили пощады; они достойно встречали смерть лицом к лицу, не помышляя о бегстве.

И вот в кольце врагов остался всего один индейский всадник, оттесненный мексиканцами почти к самой ограде. Поведя вокруг сверкающими звериным огнем глазами, апач испустил воинственный клич и, вздыбив своего мустанга, заставил его перескочить ограду.

Непримиримая ненависть к краснокожим не позволила Педро Диасу равнодушно смотреть, как из рук мексиканцев безнаказанно ускользает представитель проклятого племени. Ему припомнились слова дона Августина о том, что индеец, которого он вздумает преследовать, сможет ускользнуть от него лишь на крыльях ветра. Диас пришпорил своего скакуна и ринулся в погоню.

Еще при прыжке через ограду он увидел в очерченном светом уже догорающих костров пространстве беглеца. Издавая торжествующие крики, апач заставлял своего мустанга выделывать немыслимые прыжки. Спустя несколько мгновений всадники сблизились вплотную.

Апач неистово размахивал томагавком, Диас — окровавленным клинком. Оба показали себя великолепными наездниками и опытными бойцами. Апач ловким ударом томагавка раздробил шпагу мексиканца, который спустя мгновение вырвал томагавк из руки краснокожего и отбросил далеко в сторону. Противники схватились врукопашную, пытаясь вышибить друг друга из седла, но оба словно приросли к своим скакунам.

Наконец дону Педро удалось выскользнуть из цепких объятий индейца. Диас заставил своего коня податься назад и так яростно пришпорил его, что тот в бешенстве взвился на дыбы, на какую-то секунду нависнув над апачским всадником. Воспользовавшись этим мгновением, мексиканец, не вынимая правой ноги из массивного стального стремени, приподнял колено и с такой силой ударил ступней в грудь индейца, что тот замертво рухнул на круп своего мустанга, умчавшего труп хозяина во мрак ночи.

Этот короткий поединок как бы ознаменовал исход в продолжительном сражении. Несколько стрел просвистело мимо Диаса, спешащего вернуться в лагерь, где соратники встретили победителя радостными возгласами. Вооружившись другой шпагой, Диас снова был готов вступить в бой.

Однако неприятельские отряды, как будто по взаимному соглашению, прервали битву, чтобы воспользоваться отдыхом, в котором все давно нуждались. Можно было, наконец, оглядеться и подсчитать число павших жертв.

— Несчастный Бенито! — воскликнул Бараха. — Да упокоит Господь его душу! Это большая потеря для нас. Я даже сожалею, что не услышу более его жутковатых историй!

— Но еще более вызывает сожаление смерть Кучильо, нашего проводника! — горестно вздохнул Ороче.

— Верно, мысли в вашей голове еще не совсем пришли в порядок после полученного вами удара, — усмехнулся Диас на замечание Ороче, пробуя в то же время о стремя гибкость своей шпаги. — Не будь этого славного Кучильо, как вы называете его, мы не потеряли бы сегодня вечером двадцать наших храбрых товарищей, которых предстоит завтра предать земле. Об одном я сожалею, что Кучильо не сдох одним днем раньше!

В это время между индейцами происходило совещание относительно дальнейшего плана действий. Подвиг Диаса, смерть многих воинов, погибших от пуль мексиканцев как внутри лагеря, так и за пределами его, изрядно опустошили ряды краснокожих. Несмотря на всю свою храбрость, индейцы никогда не отваживаются на предприятия, которые кажутся им невозможными или сомнительными.

Этот своеобразный народ отличается каким-то удивительным презрением к жизни и вместе с тем осторожностью. Благоразумие требовало с их стороны отступления, которое они осуществили так же быстро, как и нападение. Что же касается мексиканцев, то они решили преследовать отступающих, так как считали необходимым воспользоваться своей победой, слух о которой должен был проникнуть в самые отдаленные уголки пустыни и, таким образом, оградить их в будущем от нападений.

Как только дон Эстебан отдал приказ начать погоню, мексиканцы встретили его криками радости. Двадцать всадников ринулись вслед за удаляющимися индейцами; в числе их находился и Диас. Со шпагой в одной руке, в другой держа поводья коня и лассо, Диас в сопровождении своих соратников скрылся в ночной мгле.

Большинство из оставшихся в лагере получило более или менее опасные раны; раненых перевязали, но прежде чем предаться отдыху, они по приказанию дона Эстебана тщательно проверили и исправили укрепления на случай нового нападения индейцев; затем, не обращая внимания на валявшиеся всюду трупы, кровью которых была залита земля, мексиканцы улеглись на ней, изнуренные усталостью. Вскоре воцарилась тишина; слабые отблески догорающих костров и свет луны озаряли и тех, кто заснул на короткий срок, чтобы с рассветом вернуться к жизни, полной опасностей, и тех, которые покоились рядом с ними вечным, непробудным сном.

XXVIII. ПОСЛЕ СРАЖЕНИЯ

Спустя примерно час после сражения, когда все утомленные мексиканцы, казалось, спали непробудным сном, а растрескавшаяся от зноя земля уже впитала кровь многочисленных жертв, один из лежащих бесшумно поднялся на ноги. Это был дон Эстебан. Взяв горящую головню, он ходил по лагерю, пристально вглядываясь в лица мертвецов, словно разыскивал кого-то.

Колеблющийся свет головни освещал то раскрашенное лицо апача, то отливающее синевой лицо мексиканца, теперь мирно покоящихся рядом смертельных при жизни врагов. Порой чье-то предсмертное хрипение или стон раненого привлекал внимание испанца, однако каждый раз он лишь чертыхался шепотом и брел дальше.

Внезапно слабый голос привлек его внимание. Он не сразу различил, откуда слышался призыв, наконец в полумраке разглядел едва уловимое движение: чья-то рука шевельнулась среди неподвижных тел, указав верное направление.

— Господи, это же Бенито! — проговорил подошедший дон Эстебан с искренним состраданием.

— Он самый. Бенито, умирающий в пустыне, где провел всю жизнь. Не вижу, кто вы, но скажите, жив ли еще Бараха?

— Часа полтора назад был жив. Он преследует отходящих индейцев, должно быть, вскоре вернется и простится с вами.

— Не успеет, — вздохнул вакеро. Он говорил с трудом, слова со свистом вырывались из раненого горла. — Я доверил ему заботу о своем верном старом друге. Напомните ему о моей последней просьбе — пусть любит его, как меня.

— Кто этот верный друг? Ваш брат?

— Больше, чем брат. Я отказал сеньору Барахе моего коня.

— Уверяю вас, я передам ему ваши последние слова.

— Благодарю вас, дон Эстебан… Я, кажется, узнаю ваш голос… Ведь это вы, сеньор?

— Я, Бенито.

— Хорошо… Индейцам не удалось сломить меня в молодости… когда у них… в плену… Они убили меня в старости, не успели захватить, вот и выходит… — Вакеро замолк, хрипло и часто дыша, потом еле слышно закончил: — И выходит одно на одно… — Он смолк, невидящие глаза закрылись, голова откинулась безжизненно.

— Упокой, Господи, его душу! — перекрестился испанец. — Он был верный и надежный слуга!

Дон Эстебан продолжил осмотр трупов, останавливая внимание только на мексиканцах. Осмотрев буквально каждого, он возвратился на свое место раздосадованный: трупа Кучильо он так и не обнаружил.

В лагере снова водворилось спокойствие, как будто он весь состоял из одних мертвецов, и продолжалось на сей раз довольно долго. Костры почти совсем догорали и бросали только слабый свет, когда смешанный гул приближающихся голосов и топот лошадей возвестили о возвращении тех участников экспедиции, которые преследовали апачей. Бросив осматривать трупы, испанец вышел навстречу. Первым он увидел Диаса.

— Дон Эстебан, — обратился к нему отважный мексиканец, отирая струившийся со лба пот, — мы не можем похвалиться успехом своего предприятия. Нам едва удалось заколоть двух беглецов, а между тем мы потеряли одного из наших. Впрочем, я все-таки захватил пленника. Может быть, вам угодно будет подвергнуть его допросу?

С этими словами Диас отвязал от луки седла свое лассо и указал пальцем на бесформенную человеческую массу, крепко скрученную веревками. Это был индеец, которого всю дорогу безжалостно волочили по камням и колючим кустарникам, где он оставлял клочья своей кожи, так что представлял собой лишь жалкое подобие человека.

— Однако он был жив, когда я поймал его, — воскликнул Диас, — но эти краснокожие собаки так упрямы, что готовы лучше умереть, чем сказать что-нибудь!

Не удостоив даже улыбкой эту жестокую шутку, дон Эстебан сделал знак Диасу следовать за ним в отдаленную часть лагеря, где они могли поговорить без опасения быть подслушанными. Когда остальные товарищи Диаса улеглись спать и в лагере снова водворилась тишина, испанец тихо заговорил:

— Сеньор Диас, мы приближаемся к цели нашего путешествия. Завтра, как я уже говорил вам, мы остановимся на отдых у подошвы тех гор, за которыми находится Золотая долина. Но чтобы наше предприятие увенчалось успехом, необходимо предотвратить измену, которая может воздвигнуть на нашем пути непреодолимые препятствия. Именно по этому-то поводу я и хотел посоветоваться с вами сегодня. Вы хорошо знаете Кучильо, но все-таки меньше, чем я. Этот негодяй с ранней юности занимался тем, что предавал тех, кому казался более всего преданным. Его подленькое лицо — лишь слабое отражение его черной душонки. Я уже говорил вам, кабальеро, что он продал мне тайну этих богатейших золотых залежей, разработка которых должна послужить к возрождению Соноры. Недавно я узнал, каким способом достался ему этот секрет: он предательски убил своего друга известного гамбузино Маркоса Арельяно, нашедшего Вальдорадо. Несчастный опрометчиво доверил Кучильо свою тайну, надеясь найти в мерзавце верного помощника. Зная об этих преступлениях, я неусыпно наблюдал за ним, и его сегодняшнее отсутствие внушало мне серьезные опасения. Однако я успокаивал себя тем, что ночное нападение индейцев могло быть простой случайностью. Но некоторые обстоятельства сегодняшней ночи доказали мне противное и подтвердили мои первоначальные подозрения. Кучильо примкнул к нашей экспедиции только потому, что не смог добраться до Вальдорадо в одиночку. В его планы вовсе не входило намерение разделить свое сокровище с большим количеством людей, а потому он прибег к помощи индейцев, которые оказались простым орудием в его руках!

— И мне также показались подозрительными некоторые недомолвки в его рассказе! Но ведь так просто разрешить все наши сомнения: соберем военный совет, подвергнем его допросу и, когда уличим в измене, немедленно расстреляем!

— С самого начала битвы я приказал этому предателю не отходить от меня, чтобы не выпускать его из вида. Я видел, как он зашатался и упал, по-видимому, получив смертельную рану, чему я откровенно обрадовался, решив, что сама судьба освободила меня от изменника, но перед вашим приездом я пересмотрел всех убитых и нигде не нашел тела Кучильо. Поэтому нам необходимо тотчас отправиться в погоню за ним, пока он еще не ушел далеко. Следует немедленно прикончить мерзавца!

Диас задумался на минуту, затем сказал:

— Следы этого молодца нетрудно отыскать: наверняка он направился к Вальдорадо, там мы настигнем его!

— Да, да! — проговорил испанец. — Распорядитесь, кабальеро, чтобы Бараха и Ороче были готовы через час отправиться с нами в путь, а остальным подтвердите приказание смотреть в оба! Кучильо, конечно же, направился к Золотой долине! Когда вы увидите эту местность, то сами убедитесь, что человеку, подобному Кучильо, проникнув туда однажды, нелегко будет покинуть ее!

Выслушав последнее замечание своего начальника, Диас удалился, чтобы привести в исполнение его приказание. Дон Эстебан велел опять поставить палатку и поднять знамя, которое в его отсутствие должно было поддерживать бодрость духа его подчиненных, затем, бросившись на походную кровать, заснул крепким сном солдата, утомленного битвой.

По истечении часа Диас явился в палатку, чтобы разбудить своего начальника.

— Сеньор Эстебан, — произнес он, — все готово к отъезду!

Герцог д'Армада тотчас поднялся, так как спал, не раздеваясь. Оседланная лошадь, а также Бараха и Ороче верхом ожидали его.

— Сеньор Диас, — вполголоса проговорил он, садясь на коня, — пожалуйста, узнайте, вернулся ли Гайферос.

Мексиканец обратился с вопросом к одному из караульных, разгуливавшему около повозок с ружьем в руках.

— Нет, сеньор, — ответил тот, — бедный малый навряд ли вернется! Должно быть, краснокожие схватили и прикончили его еще до нападения на наш лагерь, ведь мы целый день слышали выстрелы!

— Можно почти с уверенностью сказать, что Гайферос убит! — прибавил Диас, обращаясь к дону Эстебану. — Но относительно слышанных нами выстрелов я держусь другого мнения. Вряд ли они были направлены против несчастного гамбузино: я думаю, тут была иная причина!

Дон Эстебан сел на лошадь, и четверо всадников скорой рысью направились к Туманным горам; с их отъездом в лагере снова наступила тишина, нарушаемая лишь шагами сменявшихся по очереди часовых.

I. СЦЕНЫ ПУСТЫНИ

Возвратимся теперь к нашим трем приятелям, укрывшимся на островке среди реки. Вот что происходило там в то время, когда собравшиеся вокруг костра индейцы обсуждали способы осады лагеря дона Эстебана.

Было около четырех пополудни, и на равнине царила еще пока полная тишина; легкий туман медленно поднимался с реки, посередине которой располагался островок, послуживший убежищем Фабиану и его спутникам.

По обеим берегам Рио-Хилы на расстоянии около трехсот футов от островка росли раскидистые ивы, корни которых проросли сквозь берег и купались в водах реки. Промежутки между деревьями почти сплошь заросли вьющимися растениями, и только напротив самого островка находилась прогалина, почти лишенная растительности. Ее протоптали приходящие сюда на водопой табуны диких мустангов и стада буйволов, а потому с островка открывался отличный вид вдаль на равнину.

Приютивший охотников островок возник благодаря живучести нескольких деревьев, корни которых в пору обмеления Рио-Хилы утвердились на илистом дне. Благодаря образовавшемуся таким образом в русле препятствию, течение прибило сюда еще и другие деревья, частью сохранившие свою листву, и ветви, частью совершенно высохшие. Они перепутались между собой корнями и образовали нечто вроде обширного грубого плота.

С тех пор прошло, вероятно, много лет, так как все промежутки между деревьями заполнились сухой травой, отрываемой от берегов во время половодий и приносимой сюда течением. Кроме того, ветер нанес с равнины пыли, которая покрыла эту траву довольно толстым слоем и образовала на этом плавучем острове нечто вроде твердой почвы; по краям его появились водные растения, ивы пустили отростки, которые переплелись с камышами и молоденькими кустарниками и окружили островок зеленым поясом, среди которого выделялись сухие стволы деревьев. Этот оригинальный плот имел чуть менее тридцати футов в поперечнике и мог совершенно скрыть в своей зеленой чаще лежавшего или даже стоящего на коленях человека, какого бы роста он ни был.

Время шло, солнце начало клониться к западу, и на островке появились тени от кустарников и высоких трав. Приятная прохлада близкого вечера, усиливаемая речными испарениями, усыпила Фабиана; он крепко спал, утомленный длинным переходом, а Розбуа, как нежная мать, бодрствовала около него, охраняя сон юноши от неприятных случайностей. Хосе сидел опустив ноги в воду: он пытался освежить себя таким способом.

— Взгляни-ка, Хосе, — тихо проговорил канадец, не забывавший постоянно наблюдать за саванной. — Видишь облачко пыли вдалеке? Это дикие мустанги. Табун невелик, голов пятнадцать, он торопится к водопою, перед тем как облюбовать себе пастбище на ночь. А вон ближе матерый олень, да не там, правее, правее мелькает в просветах между деревьями. Гляди, как он насторожился и тревожно принюхивается! Наверняка почуял опасность… Так и есть! — с торжествующей миной проворчал Розбуа после непродолжительной паузы. — Слышишь вой вдали? Бедный олень! Койоты идут по его следу. Может, разбудить Фабиана? Пусть полюбуется на занимательное зрелище.

— Конечно, буди!

Розбуа осторожно потряс молодого человека за плечо и, когда тот открыл глаза и поднялся, показал ему на саванну:

— На такую охоту стоит посмотреть, мой мальчик!

Откинув назад голову, так что ветвистые рога легли на спину, благородное животное теперь неслось к реке, преследуемое стаей завывающих койотов.

Олень довольно далеко оторвался от своих преследователей и, казалось, имел шанс уйти от стаи, но острые глаза канадца разглядели в разнообразивших саванну песчаных дюнах как раз на пути оленя еще два десятка затаившихся койотов, которые, подобно ловцам, терпеливо выжидали, пока загонщики пригонят к ним жертву.

Беглец не видел засады; почти добежав до ожидавшей его за дюнами части стаи, он остановился на несколько мгновений перевести дух и вмиг оказался окруженным воющими хищниками. Наклонив голову, он снова рванулся вперед в отчаянном прыжке, однако не сумел перепрыгнуть через кольцо ловцов и угодил в самую их гущу. Олень не остановился; несколько зверей пали под его копытами, три койота, подброшенные вверх мощными рогами, отлетели далеко в стороны. И все-таки одному хищнику удалось вцепиться в бок животного, которое продолжало тем не менее мчаться к реке вместе с ним.

— Потрясающе! — восторгался Фабиан, увлекшийся захватывающим зрелищем погони, заставляющим иной раз умолкать чувство сострадания даже в сердцах самых добрых и отзывчивых людей.

— Не правда ли, есть на что взглянуть? — подхватил канадец, разделяя радость Фабиана. — Подожди, то ли мы еще увидим! К сожалению, перед нами предстала далеко не лучшая сторона диких пустынь, но когда мы втроем окажемся на берегах рек и больших озер севера…

— Смотрите-ка, олень освободился от своего врага, — прервал Фабиан, — и бросается в реку!

Вода вспенилась от скачка оленя, и среди пены выделялась его голова с развесистыми рогами, но койоты не отказались от своей добычи, и самые храбрые бросились вслед за оленем в воду. С диким завыванием плыли десятки хищников за оленем, тогда как другие, более трусливые, рыскали по берегу, испуская жалобный вой.

Олень находился уже довольно близко от островка, как внезапно, будто по команде, оставшиеся на берегу койоты прекратили свои завывания и с испугом ринулись прочь.

— Эге, что там творится?! — изумился Хосе. — Отчего их обуял такой внезапный страх?

Едва бывший микелет успел высказать свое недоумение, как новое зрелище, представившееся глазам охотников, послужило ответом на его слова.

— Нагнитесь, нагнитесь, ради Бога! — прошептал он, первым подавая пример своим спутникам. — Индейцы тоже занимаются охотой!

Действительно, на равнине показались новые охотники, не в пример более опасные, чем койоты.

Дюжина диких мустангов, которых канадец и Хосе чуть раньше заметили направляющимися к водопою, теперь испуганно метались по равнине: за ними неслось несколько невесть откуда появившихся индейских всадников, сидящих на своих неоседланных лошадях подогнув колени почти к самому подбородку, чтобы предоставить полную свободу движениям своих лошадей. Сперва показались только три индейца, но мало-помалу число их возросло до двадцати. Некоторые были вооружены копьями, другие размахивали кожаными плетеными лассо, причем все испускали дикие вопли, служащие у них выражением и радости, и гнева.

Хосе бросил на канадца вопросительный взгляд, как бы желая выяснить, принял ли он во внимание подобную случайность, когда рассчитывал привить Фабиану любовь к бродячей жизни. Возможно, впервые за долгое время их совместных странствий он заметил во взгляде своего товарища смятение и неуверенность. И этот мрачный, но достаточно красноречивый взгляд послужил ответом на немой вопрос бывшего микелета.

«Это лишний раз подтверждает, — раздумывал про себя Хосе, — что слишком сильная привязанность в сердце самого отважного человека приводит его в трепет за судьбу того, кто ему дороже жизни; а потому такие люди, как мы, не должны иметь привязанностей. Даже такой храбрец, как Розбуа, и тот потерял присутствие духа!»

К счастью, наши охотники могли быть почти наверняка уверены, что даже опытный глаз индейцев не в состоянии отрыть их убежища, а потому, когда миновала первая тревога, вызванная неожиданным появлением краснокожих, они успокоились и хладнокровно стали наблюдать за движениями своих врагов.

В продолжение некоторого времени индейцы преследовали испуганных мустангов. Всевозможные препятствия, которыми изобилуют обманчиво кажущиеся совершенно гладкими равнины: рытвины, кочки, острые кактусы, не могли остановит этих неустрашимых наездников. Нисколько не замедляя бешеного галопа и не стараясь объехать препятствий, всадники перепрыгивали через них с неподражаемой ловкостью. Фабиан, будучи сам великолепным наездником, с восторгом наблюдал за удивительной ловкостью краснокожих; однако меры предосторожности, которые наши охотники вынуждены были принять, чтобы не привлечь внимания индейцев, лишали их возможности видеть целиком картину той удивительной и страшной охоты, предметом которой они очень легко могли сделаться сами, если бы невзначай выдали свое местопребывание.

Необозримые равнины, еще недавно погруженные в ленивую тишь и спокойствие, внезапно превратились в арену, на которой разыгрывались красочные, шумные и зловещие сцены. Почти доплывшему до противоположного берега оленю предстояло выйти на него и помчаться стрелой вперед в сопровождении стаи воющих койотов. Испуганные лошади носились по равнине, спасаясь от своих преследователей, испускавших пронзительные вопли, заглушающие вой хищников. Мустанги описывали всевозможные круги, пытаясь избежать лассо или направленного в них копья. Бесчисленные голоса эхо вторили завыванию койотов и разноголосому реву дикарей, сливавшихся в дикую какофонию.

При виде Фабиана, смотревшего горящими от удовольствия глазами на новое для него зрелище и совершенно забывшего об опасности, которой они подвергались, Розбуа старался вернуть себе обычное спокойствие и самоуверенность, благодаря которым он выходил цел и невредим из куда более серьезных переделок.

— Да, — заметил он, — городские жители никогда в жизни не увидят подобного зрелища; такое можно наблюдать только в пустыне!

Однако в голосе охотника против воли слышалось волнение, так что он вынужден был замолчать, чтобы скрыть свою тревогу. Он охотно пожертвовал бы не одним годом своей жизни для того, чтобы избавить свое дорогое дитя от подобных зрелищ. Тайное предчувствие близящейся беды еще более усиливало его тревогу. Зрелище хотя и не изменилось, но сделалось еще напряженнее, поскольку неожиданно появилось новое действующее лицо, которому предстояло сыграть короткую, но трагическую роль. То был всадник, и по одежде наши охотники тут же догадались, что это белый.

Индейцы сразу заметили несчастного и ринулись с восторженными криками за ним в погоню. Дикие мустанги, волки и олень исчезли в туманной дали, и на сцене перед островитянами остались только двадцать индейских всадников, которые полукольцом окружили незадачливого белого. Видно было, как он с отчаянием озирался, ища выхода из критического положения, но с трех сторон его теснили враги; оставалась свободной только сторона, обращенная к реке. Ему не оставалось иного выхода, как искать спасения в этом направлении, и он поскакал к просеке между деревьями, находившейся как раз против островка. К сожалению, упущенные им на размышления несколько мгновений дали возможность индейцам собраться вместе.

— Как пить дать, несчастный погиб, — проговорил Розбуа. — Слишком поздно: ему не удастся переплыть через реку!

— Друзья! — воскликнул Фабиан. — Неужели мы допустим, чтобы христианина растерзали на наших глазах? Неужели мы ему не протянем руку помощи?

Хосе вопросительно глянул на старшего охотника.

— Я отвечаю за твою жизнь перед Богом, — торжественно возразил канадец. — Если мы выйдем из нашей засады, то вряд ли уцелеем; бой будет слишком неравен; нас всего трое, а их двадцать. Жизнь трех людей, особенно твоя, Фабиан, дороже жизни одного человека, а потому мы вынуждены предоставить этого несчастного его собственной судьбе!

— Но ведь мы в полной безопасности здесь! — продолжал великодушно настаивать Фабиан.

— В безопасности? — повторил канадец. — Разве нас убережет от чего-нибудь эта хилая ограда из тростника, ивовых веток и травы? Неужели ты воображаешь, что листва непроницаема для пуль? Кроме того, индейцев пока всего двадцать, но если мы убьем одного из них, то немедля явится еще сотня-другая красных дьяволов! Господь да простит мне мою жестокость, но она необходима!

Фабиан не решился возразить против последнего веского довода приемного отца. Его правота была слишком очевидна, хотя Фабиану и не было известно, что большая часть индейцев была в это время занята осадой лагеря дона Эстебана. Между тем белый всадник летел стрелой к реке, сознавая, что его единственное спасение заключается в быстроте его лошади. Он теперь находился уже так близко от трех друзей, что они могли различить искаженные страхом черты его лица. И буквально в каких-нибудь двадцати шагах от реки петля лассо индейца захлестнула тело несчастного и сорвала его с седла. Он тяжело рухнул на песок.

II. ИНДЕЙСКИЙ ДИПЛОМАТ

Вслед за криками радости и торжества, сопровождавшими поимку несчастного пленника, на минуту воцарилась тишина. Наши три приятеля обменялись взглядами, выражавшими смущение и жалость.

— Слава Богу! — вздохнул облегченно Фабиан. — Они еще не убили его.

Действительно, пленник, хотя и с трудом, поднялся на ноги, и один из апачей снял с него лассо. Канадец и Хосе грустно покачали головами в ответ на замечание Фабиана.

— Тем хуже для него, — заметил Хосе, — он бы уже теперь не страдал больше; по молчанию, которое хранят эти краснокожие черти, видно, что каждый из них придумывает ему какую-нибудь замысловатую пытку. Поимка одного белого для них гораздо важнее, чем захват целого табуна, за которым они только что так рьяно гнались.

Не слезая с лошадей, апачи окружили со всех сторон пленника, который бросал вокруг себя растерянные взгляды, встречая всюду бронзовые лица врагов, на которых не дрогнул ни один мускул. Между тем индейцы стали совещаться между собой. В это время один из них, по-видимому начальник отряда, отличавшийся от остальных воинов более темным цветом кожи и пестрым головным убором из черных и белых орлиных перьев, соскочил с лошади, как будто не удостаивая своим вниманием совещания своих подчиненных. Он бросил поводья одному из воинов и направился прямиком к островку. Подойдя к реке, он принялся разглядывать следы на прибрежном песке.

При виде этого сердце Розбуа усиленно забилось, так как действия индейца явно доказывали, что он заподозрил неладное.

— Неужели краснокожий пес учуял свежее мясо? — прошептал канадец, обращаясь к Хосе.

— Quien saber?[57] — ответил тот испанской поговоркой, которая на его родине является ответом на любой затруднительный вопрос.

Однако на песке, утоптанном копытами диких мустангов, приходивших на водопой, индеец, видимо, не обнаружил никаких человеческих следов. Тогда он направился вдоль берега, продолжая пристально вглядываться в почву.

— У этого дьявола возникли какие-то подозрения, — прошептал канадец, — если он пройдет с полмили, то обнаружит наши следы в том месте, где мы вошли в воду, чтобы вплавь добраться сюда. Я же тебе говорил, Хосе, — с горечью продолжал охотник, — что следовало войти в воду по крайней мере за две мили отсюда; но ни ты, ни Фабиан не согласились на это, и я, как последний дурак, уступил вам!

При этих словах канадец с такой силой ударил себя в грудь, что любая другая грудная клетка от такого удара наверняка проломилась бы.

Тем временем совещание по поводу участи пленника завершилось, так как равнину огласили крики одобрения, по-видимому, в ответ на предложение одного из индейцев. Однако пока ожидали возращения вождя, чтобы испросить его согласия на придуманную ими пытку. Вождем их являлся Черная Птица, о котором мы уже раньше упоминали. Он продолжал свои изыскания по берегу, поднимаясь вверх по течению Рио-Хилы; дойдя до того места, где Розбуа и его спутники вошли в воду, он убедился в справедливости ранее сделанного вестником донесения совету вождей и решил извлечь из него пользу, ибо преследовал свои собственные, далеко идущие дипломатические цели.

Удостоверившись в присутствии на островке трех белых, Черная Птица направился мерным шагом к своим подчиненным. Он с важностью выслушал результат совещания индейцев и знаком велел отложить на некоторое время исполнение пытки. Затем так же неспешно он пошел к берегу, отдав предварительно какое-то приказание, которое пять или шесть краснокожих всадников бросились тотчас исполнять. Они вскочили на лошадей и ускакали.

Полное спокойствие царило в природе; цветы и травы источали сильное благоухание, ветер слегка шелестел ими, и островок выглядел таким же необитаемым, как в те дни, когда река текла только для птиц небесных и диких животных, приходивших к ней утолить жажду. Но индейца не могла обмануть эта тишина. Подойдя к реке, Черная Птица приложил ко рту руку в виде рупора и закричал на смешанном полуиндейском-полуиспанском диалекте.

— Пусть белые воины, пришедшие с полуночи, выйдут без страха: Черная Птица друг им, так же как и его воины!

Едва ветер донес слова вождя до слуха наших друзей, Розбуа сильно стиснул руку Хосе; они оба поняли диалект дикаря.

— Что мы ответим этой собаке? — спросил канадец.

— Ничего! — лаконично ответил Хосе.

И лишь тихий шелест колеблемого ветром тростника стал ответом на предложение индейца, который невозмутимо продолжал:

— Орел может скрыть свои следы в небесах от глаз апача; плывущий вверх по реке лосось также не оставляет после себя борозды, но пробирающийся через пустыню бледнолицый не похож ни на орла, ни на лосося!

— Да и на гуся тоже не похож, — пробормотал Хосе. — Лишь глупый гусь способен неуместным криком выдать свое присутствие!

Вождь снова прислушался, но слова Хосе были произнесены так тихо, что не могли достичь даже тонкого слуха индейца.

— Белых воинов всего трое, — продолжал Черная Птица, не теряя надежды получить ответ и намеренно делая акцент на числе три. — Красных воинов двадцать, и они дают белым слово, «то станут их друзьями и союзниками!

— Что это значит? — спросил шепотом Розбуа у Хосе. — Для какой коварной цели понадобились мы этому хитрецу?

— Пусть выскажется до конца, тогда и узнаем, — ответил тот. — Мне кажется, он еще не полностью высказался.

— Когда белые воины узнают о намерениях Черной Птицы, они выйдут из засады, — продолжал предводитель апачей, — так пусть они о них узнают. Белые воины с полуночи в постоянной вражде с белыми воинами с полудня; у них другие боги, другой язык. Апачи захватили в свои когти весь лагерь белых с полудня!

— Искатели золота проведут несколько не особенно приятных часов! — заметил Розбуа.

— Если три белых воина согласны присоединить свои длинные карабины с нарезными стволами к оружию красных воинов, то они поделят между собой скальпы, сокровища и оружие белых воинов с полудня, и все вместе будут плясать вокруг останков своих врагов.

Розбуа и Хосе с удивлением посмотрели друг на друга.

Благодаря их объяснениям, Фабиан также понял, что индеец предлагает им противный всем требованиям совести союз. Предложение вождя вызвало благородное негодование у охотников, которые решили лучше погибнуть, чем согласиться помогать индейцам в победе даже над своими смертельными врагами.

— Слышите, что предлагает этот нечестивец! — воскликнул канадец, не будучи в состоянии сдерживать долее свое негодование. — Он, кажется, принимает ягуаров за койотов! — образно выразился старый охотник, невольно подражая языку индейцев. — О, не будь здесь Фабиана, мой карабин заставил бы его умолкнуть навеки!

Несмотря на упорное молчание наших друзей, индеец был твердо уверен в их присутствии на островке, однако, похоже, начинал терять терпение, так как привык к немедленному исполнению своих приказов. Он желал приобрести трех ценных союзников, поскольку знал по опыту, что канадцы прекрасные стрелки, а кроме того, для него было важно одержать верх над мнением остальных племенных вождей. Поэтому, подавив свое нетерпение, он снова начал:

— За белыми так же легко следить, как за степным бизоном! По следу бизона красные воины легко узнают его рост, дородность, возраст, даже время, когда он прошел по степи. За камышами скрывается человек столь же мощный, как и бизон. Он выше самого длинного карабина; с ним находятся воин смешанного происхождения и молодой воин чисто южного происхождения; но союз их с первым воином доказывает, что они враги белых, пришедших с полудня. Слабые всегда ищут дружбы сильнейших и держат во всем их сторону!

— Эти собачьи дети дьявольски догадливы! — заметил Розбуа, обращаясь к Хосе.

— Ты так считаешь, потому что краснокожий нахально льстит тебе! — возразил бывший микелет, самолюбие которого было слегка затронуто.

— Я жду ответа белых, — продолжал Черная Птица, прислушиваясь, — между тем слышу только плеск воды и шелест ветра! И ветер нашептывает вождю, что белые сильно заблуждаются: они воображают, будто у апача глаза на затылке, что следы бизона невидимы и что стена из камышей непроницаема для пуль. Черной Птице смешон такой ответ ветра!

— Наконец-то дьявол заговорил-таки на своем истинном языке, — заметил Хосе. — Конечно, он не прочь приобрести таких союзников, как мы!

— Господи! — воскликнул с отчаянием канадец. — Ну почему мы не вошли в реку на две мили выше!

— Отвергнутый друг может сделаться непримиримым врагом! — терпеливо продолжал индеец гнуть свою линию.

Выждав с минуту, Черная Птица сделал знак пленнику приблизиться; тот подошел, трясясь от страха. Индеец указал ему рукой на свободное пространство между зарослями камыша, находившееся как раз против островка.

— Может ли бледнолицый послать пулю в вон тот промежуток между камышами острова? — спросил он.

Но пленник не понял диалекта апача, в котором встречалось слишком мало испанских слов, а потому продолжал стоять неподвижно, вздрагивая всем телом. Тогда Черная Птица бросил несколько слов одному из воинов. Тот подошел, вложил в руки пленника отнятое у него ружье и жестами объяснил, что от него требовалось. Несчастный гамбузино зарядил ружье и прицелился, но его руки так дрожали, что ружье ходило в них из стороны в сторону.

— Бедолага не сумеет попасть даже в островок, — заметил беспечно Хосе. — И если индеец не найдет лучшего способа заставить нас себя обнаружить, то может ждать хоть сутки: лично я не пророню ни единого слова!

Пленник с грехом пополам прицелился, и пуля шлепнулась в воду довольно далеко от островка.

Черная Птица презрительно хмыкнул и обернулся, будто отыскивая глазами что-то.

— Вот, вот, — прошептал Хосе, — поищи-ка, брат, пороху и пуль между копьями и лассо твоих воинов!

В это самое время пять уезжавших куда-то по приказанию вождя всадников возвратились, уже вооруженные карабинами, луками и колчанами, полными стрел. Они ездили за своим вооружением, которое где-то оставляли, чтобы было сподручнее преследовать мустангов. По знаку Черной Птицы пятеро других воинов отделились от отряда и тоже ускакали.

— Похоже, дело принимает скверный оборот! — озабоченно пробормотал Розбуа.

— А что, если нам самим напасть на них, пока их осталось полтора десятка? — спросил Хосе.

— Нет, — живо возразил канадец, — нам пока ни к чему себя обнаруживать. Апачи еще далеко не уверены, здесь ли мы!

— Ну, как знаешь!

И Хосе продолжал наблюдать из-за деревьев.

Черная Птица схватил ружье и подошел к берегу.

— Руки вождя не трясутся, подобно траве, увядшей от ветра, — проговорил он, поднимая ружье и направляя его в сторону островка. — Но прежде чем выстрелить, — продолжал он, — я подожду ответа белых, пока не сосчитаю до ста.

— Становись позади меня, Фабиан! — распорядился Розбуа.

— Нет, я останусь на своем месте, — ответил юноша, — я моложе и потому обязан защищать вас, а не прятаться за вашей спиной!

— Дитя, — возразил канадец, — разве ты не видишь, что я и выше, и шире тебя, значит, мы, благодаря этому, представляем для индейца великолепную двойную мишень!

При этих словах он осторожно пробрался вперед, не задев ни одной веточки, ни одной камышинки, и встал на колени впереди Фабиана.

— Предоставьте ему распоряжаться по-своему, дон Фабиан, — заметил Хосе. — Таким надежным щитом, как благородное сердце этого гиганта, которое теперь бьется ради вас, вероятно, не защищался еще ни один человек!

Между тем, держа ружье наизготовку и продолжая считать, апачский предводитель чутко прислушивался, но до его слуха донеслось только бормотание омывающей островок воды да легкий шелест ветерка в камышах.

Черная Птица выстрелил, пуля просвистела близ охотников, которые прилегли один за другим, срезав всего несколько камышинок.

Повременив еще пару минут, вождь громко проговорил:

— Черная Птица обманулся! Он сознает свою ошибку и поищет белокожих воинов в другом месте!

— Так мы и поверили тебе! — проворчал Хосе. — Мошенник более чем когда-либо убежден в противном, но теперь он оставит нас на некоторое время в покое, пока его воины не покончат с пленником. Впрочем, они не заставят нас долго ждать, так как индейцам казнь белого доставляет такое наслаждение, которому они не в состоянии долго противиться.

— Но в таком случае, — воскликнул вполголоса Фабиан, — теперь как раз самое время попробовать избавить несчастного от невероятных мучений.

Канадец обернулся к Хосе, желая узнать его мнение, затем ответил:

— Мы не отказываемся от этой идеи бесповоротно, но следует выжидать до последней минуты; может, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство нас выручит. Во всяком случае, индейцы пока еще сомневаются в нашем нахождении здесь, а если мы покажемся, то их сомнения рассеются, — задумчиво заключил канадец. И решительно добавил: — Согласиться же на союз с этими дьяволами, даже против дона Эстебана, было бы непростительной подлостью! Что же нам делать?

Старого охотника терзало еще одно тайное опасение: он видел, что Фабиан бравирует опасностью в минуты опасного возбуждения, когда битва горячит молодую кровь. Но обладает ли юноша хладнокровной храбростью, которая идет навстречу смерти не под влиянием помрачающей рассудок страсти, а с спокойным сознанием близкого конца? Сам Розбуа и Хосе хорошо изучили друг друга в этом отношении, ибо много раз проявляли стоическое равнодушие к смерти.

Канадец решил положить конец волновавшим его сомнениям, откровенно выяснив их.

— Послушай, Фабиан, — произнес он, — я хочу поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной, и надеюсь, что твое сердце не дрогнет от моих слов!

— Почему вы сомневаетесь в моей храбрости? — с упреком возразил Фабиан. — Что бы вы ни сказали мне, я не содрогнусь от страха, и что бы ни сделали, последую вашему примеру!

— Не правда ли, Хосе, дон Фабиан говорит, как подобает мужчине! — воскликнул с гордостью канадец, обнимая юношу, затем продолжал с некоторой торжественностью: — Еще никогда три человека не находились в большей опасности, нежели мы: наши враги в семь раз сильнее нас. Если бы каждый из нас положил на месте по шести человек, то все-таки их останется почти столько же, сколько и нас!

— Ведь мы не однажды выходили победителями из таких же неравных сражений! — заметил Хосе.

— Мы победим и теперь! — подхватил Фабиан. — Победим теперь уже втроем!

— Хорошо, дитя, хорошо! — одобрил Розбуа. — Но, что бы ни случилось, эти дьяволы не должны захватить нас живыми. Вот, Фабиан, — продолжал охотник, вынимая из ножен нож с ручкой из рога, — если мы останемся без оружия и очутимся во власти краснокожих, а этот кинжал будет единственным средством к спасению, что бы ты сказал тогда?

— Я бы сказал: «Убейте меня, отец, и умрем вместе»!

— Да, да! — воскликнул канадец, с бесконечной любовью смотря на юношу. — Это был бы лучший способ не расставаться! — При этих словах он протянул Фабиану дрожащую от волнения руку, которую тот почтительно поцеловал. Глаза Розбуа потеплели. — Что бы там ни произошло, а мы больше не расстанемся никогда, Господь да поможет нам!

Между тем индейцы отвели пленника от Рио-Хилы еще футов на пятьсот и поставили его на некотором расстоянии перед собой, а сами, предварительно спешившись, выстроились в плотную шеренгу параллельно берегу.

— Я догадываюсь, какое именно удовольствие предвкушают индейцы! — заметил Розбуа. — Они пустят своего пленника вперед и дадут ему возможность бежать; затем бросятся все вслед за ним с копьями и томагавками в руках. Если у белого проворные ноги, то, когда он добежит до берега, мы закричим, чтобы он плыл к нам. Несколько наших метких выстрелов предохранят его от нападения краснокожих, и в таком случае он проберется к нам на остров невредимым. Остальное — наша забота. Но в случае, если страх парализует его силы, первый же догнавший его индеец раздробит ему череп томагавком или пронзит насквозь копьем. Во всяком случае, мы постараемся сделать для его спасения все, что в наших силах.

Индейцы и притаившиеся на островке белые с волнением ожидали сигнала Черной Птицы. Однако вождь сперва сделал знак, который нетрудно было понять: он указал пальцем на голые ноги своих воинов, а потом на сафьянные сапоги пленника. Тот понял значение этого жеста и, опустившись на песок, стал снимать сапоги. Пока он разувался, нарочно неспеша, стараясь хоть на короткое время отсрочить начало бесчеловечной охоты, возвратилась вторая пятерка апачей, теперь вооруженных до зубов. Впрочем, они мигом соскочили с коней, отложили в сторону все свое оружие, кроме томагавков или копий, и с радостными восклицаниями пополнили ряд соплеменников.

Но вот белый снова встал, и уже выставив одну ногу вперед, апачи с нетерпением пожирали глазами свою жертву. Черная Птица хлопнул в ладоши. Раздавшийся вслед за тем рев можно только сравнить с воем стаи ягуаров, преследующих ланей. Хотя гонимый ужасом пленник мчался со скоростью оленя, индейцы не отставали и прыгали за ним, подобно разъяренным тиграм.

Благодаря расстоянию в десяток футов, изначально отделявшему его от краснокожих, пленник счастливо пробежал часть дистанции до реки, но силы явно начали покидать его; камни и колючки кактусов впивались ему в босые ступни и раздирали их до крови. В ту минуту, когда он уже был совсем близко от кромки воды, один из индейцев подскочил к нему и нанес сильный удар копьем, которое проскочило между плечом и рукой преследуемого.

Индеец выпустил из рук копье, потерял равновесие и упал.

Пленник, которым оказался не кто иной, как Гайферос, посланный доном Эстебаном на поиски Кучильо, остановился, не зная, поднять ли ему копье, тоже упавшее на землю, или нет. Инстинкт самосохранения одержал верх и заставил его бежать далее, однако даже мгновенное промедление сыграло свою роковую роль: он почти потерял фору.

Фабиан не выдержал напряжения:

— О, дьяволы! Они…

Розбуа тотчас же зажал ему рот рукой.

— Молчи! Не лишай своим криком несчастного последней возможности спастись! Пусть только краснокожие приблизятся на выстрел!

С тревогой и волнением охотники следили за исходом поединка одного человека против двадцати врагов. Вдруг в облаке пыли, поднятом при этом смертельном состязании, над головой Гайфероса сверкнул томагавк; несчастный тяжело рухнул на землю, но вследствие сильного разбега прокатился почти до самой воды. Канадец хотел выстрелить, но опасение попасть в мексиканца заставило его промедлить всего несколько мгновений. Когда же ветер рассеял облака пыли, и Розбуа выстрелил, то оказалось слишком поздно: сраженный пулей индеец покатился по земле, держа в руках окровавленный скальп обезображенного Гайфероса.

На этот неожиданный выстрел, вслед за которым раздался воинственный крик канадца и Хосе, остановившиеся неподалеку индейцы ответили дружным ревом, не обращая внимания на пленника, которого они считали уже трупом. Однако вскоре несчастный поднялся на ноги и сделал несколько шагов вперед; но кровь лилась у него с головы ручьями, совершенно ослепляя его, и он в изнеможении снова рухнул на песок.

Канадец дрожал от негодования.

— Боже! — воскликнул он. — Если в теле несчастного тлеет хоть одна искра жизни, беру тебя в свидетели, мы спасем его! От скальпирования не умирают!

III. ХИТРОСТИ ИНДЕЙЦЕВ

После того как канадец дал свою искреннюю и великодушную клятву, рожденную благородным негодованием, с берега донесся жалобный слабый голос.

— Слышите? Страдалец молит о помощи! — воскликнул он и впервые с момента появления индейцев, поднялся над тростниками.

Завидев лисью шапку на голове великана и его длинный тяжелый карабин, который он держал в руках будто тростинку, апачи в миг распознали в нем одного из самых заклятых своих врагов и невольно попятились, поскольку внезапное появление канадца, известного всем индейским племенам на пространстве от прохладных канадских лесов до жарких мексиканских пустынь под грозным прозвищем Красный Карабин, явилось для апачей полной неожиданностью. Ведь за исключением Черной Птицы никто их них даже не предполагал о его нахождении на островке.

Красный Карабин устремил пристальный взгляд на скальпированного Гайфероса, жалобно звавшего на помощь. Индеец, снявший с него скальп, судорожно сжимал свой трофей в сведенных судорогой смерти пальцах. При этом жутком зрелище канадец встал во весь свой гигантский рост и скомандовал:

— Поддержите меня огнем и помните, что мы не должны достаться красным койотам живыми!

С этими словами он спрыгнул в воду, которая покрыла бы всякого другого с головой, но ему достигала едва до плеч. Ружье, которое он нес перед собой, удерживало апачей на почтительном расстоянии.

— Стреляйте только после меня! — предложил Хосе Фабиану. — Моя рука тверже, да и кентуккийская винтовка бьет вдвое дальше вашего ружья. В любом случае поступайте как я и держитесь наготове. Если кто-нибудь из этих псов хотя бы шевельнется, я первым расправлюсь с ним по-свойски!

Устремив на своих врагов, державшихся на почтительном отдалении, блестящий взгляд, Хосе угрожал им, готовый выстрелить при малейшем подозрительном их движении.

Между тем канадец продолжал спокойно вброд шагать к берегу, и вода начала уже мелеть, как вдруг один из индейцев вскинул ружье, намереваясь выстрелить в бесстрашного охотника. Но выстрел Хосе предупредил его намерение, и дикарь ничком уткнулся в песок, выронив оружие.

— Ваша очередь, дон Фабиан! — проговорил Хосе, откинувшись по обычаю американских охотников навзничь, чтобы снова зарядить винтовку. Фабиан спустил курок, но его выстрел оказался менее удачен, да и ружье не било на такое большое расстояние, так что индеец, в которого он стрелял, лишь испустил крик ярости, но не упал. Несколько стрел просвистели около канадца; не теряя своего обычного хладнокровия, он пригибался или уклонялся от них, ловко прикрываясь прикладом. Когда он вышел на берег, Хосе успел снова зарядить винтовку и приготовился стрелять. В эту минуту между индейцами произошло какое-то замешательство, которым старый охотник воспользовался, чтобы схватить несчастного Гайфероса и взвалил себе на спину.

Тот уцепился великану за плечи, догадавшись все-таки, несмотря на то что плохо соображал, оставить свободными руки своего спасителя, и канадец снова вошел со своей ношей в воду, но на этот раз пятясь задом; ему пришлось-таки раз выстрелить, и еще один апач забился в агонии на земле. Неспешное отступление гиганта внушало какое-то невольное уважение и опасение краснокожим, и под защитой винтовок Хосе и Фабиана канадец благополучно добрался до островка и бережно опустил на него бесчувственного Гайфероса.

— По всей видимости, трое выбыли из их рядов! — заметил Розбуа. — Значит, на несколько минут нам дадут передышку. Вот видишь, Фабиан, что значит с умом взяться за дело! Краснокожие получили свое. Для начала ты стрелял прямо-таки недурно, а когда у тебя появится такая же надежная кентуккийская винтовка, как и у нас, ты вскоре сделаешься отличным стрелком!

Краснокожие скрылись из вида, и эта, пусть кратковременная, удача, казалось, заставила канадца забыть его мрачные предчувствия, и он ободряюще обратился к жалобно стонавшему Гайферосу:

— К сожаления, почтеннейший, мы немножко опоздали с помощью и не успели спасти ваших волос, ну, это ничего не значит для мужчины. У меня есть множество друзей, с которыми случилось такое же неприятное происшествие, и они тем не менее отлично обходятся без прически. Да оно и удобнее: по крайней мере, не придется терять на нее времени. Главное, вы остались живы, и теперь следует позаботиться, чтобы вы поскорее окончательно поправились!

С помощью оторванных от рубашки Гайфероса полос материи охотник перевязал ему голову, положив на нее компресс из перемятых и смоченных водой листьев магнолии. Благодаря лечебной повязке, лицо страдальца приняло менее жуткий вид, особенно когда с него смыли всю запекшуюся кровь.

— Вот видишь, — обратился к Фабиану канадец, все еще утешая себя надеждой, что юноша согласится всегда жить с ним неразлучно, — ты должен основательно познать жизнь пустыни и нравы ее обитателей. Лишившись трех соплеменников, апачи вмиг смекнули, из какого мы теста и что с нами не так-то легко совладать! Теперь они постараются добиться хитростью того, чего не сумели достичь силой. Заметь, как все сразу стихло после того, как они на какое-то время ретировались.

Действительно, окрестность погрузилась в свое зловещее безмолвие; листья деревьев тихо шелестели под ветром, и при свете заходящего солнца вода реки окрасилась в яркие цвета. На необозримое пространство тянулась вдаль вновь опустевшая саванна, тишина которой не нарушалась ни звуком.

— Думаете, апачи вернутся? — спросил Фабиан.

— Ни секунды не сомневаюсь, мой мальчик! Итак, Хосе, как ты оцениваешь обстановку? Ведь их осталось всего семнадцать!

— Если их и впрямь семнадцать, то мы, пожалуй, справимся с ними. Ну, а если к ним придет подкрепление?

— Ничего не поделаешь! Воспрепятствовать этому мы не в состоянии! Наша жизнь в руках Божиих, и, конечно, мы подвергаемся большому риску! — грустно заметил канадец, снова охваченный мрачными опасениями за Фабиана. — Скажите-ка, дружище, — обратился он к Гайферосу, — ведь вы из отряда дона Эстебана?

— Разве вы его знаете? — спросил раненый слабым голосом.

— Конечно! А каким образом вы очутились так далеко от вашего лагеря?

Гайферос рассказал, как по приказанию дона Эстебана он отправился на поиски их проводника Кучильо и сам заблудился; несчастный случай натолкнул его на охотившихся за мустангами индейцев.

— Как вы назвали вашего проводника? — спросил Фабиан.

— Кучильо!

Фабиан обменялся с Розбуа многозначительным взглядом.

— Весьма возможно, — шепнул канадец Фабиану, — что наши подозрения насчет этого дьявола в белой шкуре не лишены основания, и он действительно ведет экспедицию к Вальдорадо. Но если мы ускользнем из лап краснокожих, то, вероятно, быстрее их доберемся до цели! Еще один вопрос, — обратился он к раненому, — и мы оставим вас в покое: сколько людей сейчас у дона Эстебана?

— Шестьдесят, сеньор!

Получив эти сведения, канадец вторично смочил свежей водой воспаленный череп раненого; тот сразу почувствовал значительное облегчение. И вскоре заснул глубоким, похожим на забытье сном.

— Теперь, — сказал старший охотник, — нам пора подумать о собственной безопасности и соорудить какое-нибудь более надежное укрепление, чем хилая изгородь из листвы и тростника, которая нас не защитит ни от пуль, ни от стрел! Обратил ли ты внимание, сколько ружей в распоряжении у индейцев? — спросил он Хосе.

— Семь, если не ошибаюсь! — ответил бывший микелет.

— Верно, я тоже сосчитал, — подтвердил Фабиан.

— Значит, десятерых из них мы можем не слишком опасаться! — продолжал Розбуа. — Апачи наверняка не решатся напасть на наше убежище ни сверху, ни снизу по течению реки; но вполне могут частично переправиться на другой берег и таким образом поставить нас меж двух огней. Вероятно, поэтому они и скрылись пока!

Сторона островка, обращенная к левому берегу, на котором первоначально показались индейцы, была достаточно защищена торчащими из земли корнями, напоминавшими рогатины и колья, употребляемые для окопов; зато противоположную сторону, с которой следовало ожидать новой атаки, прикрывали лишь густые заросли тростника и три куста молодых ив. Красный Карабин и Хосе тотчас приступили к укреплению слабой стороны своей импровизированной крепости. Благодаря мощи своих мускулов, Розбуа удалось с помощью друзей вырвать с верхней по направлению течения реки стороны островка несколько сухих стволов деревьев и больших сучьев, прибитых недавно к нему водой. В течение часа островитяне соорудили на правой стороне нечто вроде завала, способного защитить от пуль.

— Вот, Фабиан, — сказал Красный Карабин, — мы теперь в такой же безопасности за этой оградой, как в бревенчатом блокгаузе! Пули могут достать нас лишь сверху, но мы позаботимся, чтобы ни один из краснокожих дьяволов не взобрался на вершину дерева!

Канадец потирал руки от удовольствия, радуясь тому, что ему удалось устроить для Фабиана такую превосходную защиту; затем указал юноше безопасное место в наиболее защищенном пункте.

— А ты заметил, — спросил канадец у Хосе, — как при каждом нашем усилии оторвать от островка ствол или сухую ветку он вздрагивал до самого основания?

— Верно, — подтвердил тот. — Я было подумал, что он сорвется с места и поплывет по течению!

Опыт подсказывал Розбуа и Хосе, что перемирие приходит к концу и приближается самая решительная минута схватки, исход которой мог оказаться смертельным для всех четверых.

Канадец предложил своим спутникам экономить боеприпасы и дал Фабиану несколько практических советов стрельбы по движущимся целям. Затем все трое заняли свои позиции и приготовились к защите. Ни речная гладь, ни прибрежные заросли справа и слева не ускользали от пристального внимания опытного лесного бродяги.

Прошло несколько минут, в продолжение которых царившая вокруг тишина нарушалась только тяжелым дыханием раненого и плеском воды о берега островка. Вечер уже наступил, и солнце вот-вот готовилось окончательно скрыться за горизонтом.

В сгущавшихся сумерках росшие по берегам кусты и деревья принимали фантастические формы сказочных окутанных мраком чудовищ. Зелень деревьев приняла темный оттенок, и мало-помалу кругом почти совершенно стемнело. Однако привычка к охотничьей жизни и близость опасности настолько развили слух и зрение обоих охотников, что им могли бы позавидовать даже краснокожие, и ночная темнота не ослабила их бдительности.

— Хосе, — проговорил неожиданно старший охотник так тихо, как будто ожидаемая роковая минута уже пришла. — Не кажется ли тебе, что вон тот куст, — при этом он указал рукой на росшую на берегу раскидистую ракиту, — изменил свою первоначальную форму и сделался шире?

— Верно, — подтвердил бывший микелет, — куст явно изменил свой вид!

— Посмотри-ка и ты Фабиан, — продолжал Розбуа, — у тебя должно быть острое зрение! Не кажется ли тебе, что с левой стороны ракиты листья не держатся так прямо, как те, которые питаются свежими соками из корней растения? Они как будто слегка привяли и опустились.

Молодой человек раздвинул немного тростник и стал внимательно вглядываться в указанное канадцем дерево.

— И мне так кажется, однако взгляните-ка вон туда: по-моему, между той ивой и ракитой появился новый куст, которого там не было час назад! Точно, не было! — убежденно повторил Фабиан.

— Ага! — воскликнул канадец удовлетворенно. — Вот, что значит жить вдали от городов: малейшие изменения в природе уже врезаются в память и служат драгоценными указаниями. Ты воистину создан для жизни в лесу, Фабиан!

Хосе поднял ружье и направил на новоявленный куст.

— Хосе понимает все с полуслова, — заметил Красный Карабин, — он знает не хуже меня, что индейцы нарубили ветвей и устроили из них живую изгородь. Однако они не слишком высокого мнения о нас, а между тем мы могли бы их сами поучить таким хитростям, которые никогда не придут им в голову. Предоставь этот куст Фабиану, — обратился канадец к испанцу, — это для него не трудная цель, а сам причеши-ка свинцовым гребешком те ветви, на которых начинают вянуть листья. Позади них скрывается индеец, меть в самую середину, Фабиан! — быстро добавил он.

С островка одновременно грянули два выстрела, слившихся в один звук. Искусственный куст разом опустился, и зоркие глаза охотников разглядели за ним красное, корчившееся на земле тело. Ветви ракиты с поникшими листьями также конвульсивно задрожали.

Хосе и Фабиан тотчас откинулись на спины, снова заряжая свое оружие, а канадец приготовился стрелять.

Над головами охотников разом просвистало несколько пуль, сорвав с деревьев листья и мелкие ветки, полетевшие во все стороны, и пронзительные вопли апачей разодрали тишину.

— Если не ошибаюсь, то красных койотов осталось всего пятнадцать! — воскликнул Красный Карабин. — Как, черт возьми, приятно подсчитывать убитых врагов!

Канадец приподнялся на колени, чтобы лучше вглядеться вдаль. Солнце еще освещало закатными лучами кроны самых высоких деревьев.

— Внимание, друзья! — предупредил Розбуа. — Я заметил, как колеблются ветви одной ивы, и готов поклясться, что это не ветер их шевелит! Верно, один из негодяев взбирается или уже взобрался на вершину дерева!

И действительно, грянул выстрел, и пуля вонзилась в один из стволов на островке, подтвердив, таким образом, слова охотника.

— Черт побери! — воскликнул он. — Надо заставить индейца показаться!

Он снял с себя шапку и куртку, нацепил их на сук и выставил сук между ветвями на обозрение индейцев. Фабиан внимательно следил за действиями старика.

— Имей я дело с белыми солдатами, — проговорил Красный Карабин, — то встал бы рядом с курткой, так как солдат непременно выстрелил бы в нее; но в данном случае я встану позади, так как индейца не надуешь столь примитивной хитростью, и он будет метить чуть в сторону от моей одежды. Живее ложитесь, друзья, и спустя минуту вы услышите, как пули просвистят слева или справа от меня.

Канадец опустился на колени за курткой, готовый выстрелить во внушавшее ему подозрение дерево. Он не ошибся в своих предположениях: не прошло и минуты, как пули индейцев просвистали с обеих сторон от шапки охотника, так что вокруг него обильно посыпались сбитые листья.

— Вот так мы побьем индейцев их собственным оружием! Ну, Фабиан, у нас сейчас станет еще одним врагом меньше!

И Розбуа выстрелил в одно из разветвлений тополя, где виднелось красноватое пятно, которое всякий другой человек принял бы за высохшие листья, но Красного Карабина оно не могло обмануть. Вслед за его выстрелом с дерева упал, подобно плоду, сорванному порывом ветра, труп индейца и тяжело грохнулся о землю.

С берега раздался такой яростный рев, что надо было иметь поистине железные нервы, чтобы не задрожать от страха. Даже раненый, которого до сих пор не могли разбудить ружейные выстрелы, очнулся от сна и прошептал дрожащим голосом:

— Virgen de los Dolores![58] Неужели стая тигров воет в темноте?! Пресвятая Дева! Сжалься надо мной!

— Лучше возблагодарите ее! — прервал канадец. — Негодяи могли бы своим ревом обмануть такого новичка, как вы, но не меня, старого лесного бродягу. Вам, верно, приходилось слышать ночью в темноте вой койотов? Они перекликаются между собой, точно их целая стая, а их всего-то трое либо четверо. Индейцы подражают койотам, и я уверен, что теперь их всего четырнадцать. Эх, если бы я мог заманить их в реку, то ручаюсь, что ни один из них не вернулся бы в свой атепетль[59], чтобы сообщить о поражении своим соплеменникам!

В ту же минуту, как будто повинуясь какому-то внезапному наитию, канадец заставил своих товарищей снова прилечь на спину: в таком положении они были почти в безопасности, благодаря защищенным берегам островка.

Как будто само небо внушило старому охотнику такое решение, так как едва успели наши друзья улечься, как рой пуль и стрел пробил тростниковую ограду в том самом месте, где только что находились охотники. К счастью, ни пули, ни стрелы не задели ни одного из них.

Едва только грянули выстрелы, канадец опрокинул назад сук с нацепленными на него шапкой и курткой, как будто сам был внезапно сражен неприятельской пулей, и на островке воцарилась глубокая тишина, точно все на нем вымерло. Индейцы приветствовали это безмолвие криками торжества, и затем снова последовал залп с их стороны, но на островке по-прежнему ничто не шелохнулось.

— Как будто краснокожий взбирается на дерево! — прошептал Хосе.

— Вижу, но не шевелитесь даже, если он будет стрелять. Это большой риск, ну да, Бог даст, индеец промажет! Он тотчас спустится и объяснит своим собратьям, что видел на острове трупы четырех бледнолицых!

Несмотря на рискованность такой затеи, предложение Красного Карабина было принято безоговорочно. Охотники замерли, распростершись, однако не без опаски следя за движениями индейца. Краснокожий поднимался по дереву с большой осторожностью, медленно перелезая с ветки на ветку, пока не достиг достаточной высоты, чтобы заглянуть в глубь островка.

Еще не совсем стемнело, а потому можно было без труда наблюдать за движениями апача, когда он показывался среди густой листвы. Взобравшись на достаточную высоту, краснокожий поместился на одном из толстых сучьев и осторожно высунул из листвы голову. Вид распростертых тел, по-видимому, не удивил его, но он, вероятно, подозревал хитрость, так как действовал очень осторожно: излишняя отвага его соплеменника, убитого на этом самом дереве, послужила для него хорошим уроком.

Тем не менее апач высунулся наконец из листвы и направил дуло ружья на островок; глазами он, как змея, пожирал своих врагов, однако не стрелял. Он то опускал ружье, то снова прицеливался и повторял это движение несколько раз; охотники сохраняли неподвижность мертвецов. Тогда индеец испустил торжествующий крик.

— Клюет! — шепнул Красный Карабин.

— Погоди, собачий сын, — проговорил сквозь зубы Хосе, — я тебе отплачу за все с лихвой, если, конечно, ты раньше не продырявишь меня! — самокритично добавил бывший микелет.

— Это Черная Птица, — зашептал канадец, — он обладает храбростью и осторожностью истинного вождя!

А индеец снова направил дуло ружья на неподвижно распростертые тела охотников; он долго прицеливался с таким хладнокровием, как будто участвовал в состязании в стрельбе в своем атепетле; наконец вождь выстрелил, пуля попала в ствол дерева на расстоянии нескольких дюймов от головы Хосе. Разлетевшиеся щепки ударили охотника в лоб так сильно, что оцарапали его до крови, однако тот не шелохнулся и только тихо пробормотал:

— Проклятый краснокожий! Скоро я пощекочу тебе селезенку!

Капли крови попали на лицо лежавшего близ Хосе канадца.

— Ты ранен? — спросил он озабоченно.

— Пустая царапина! — равнодушно ответил тот.

— Слава Богу!

Вождь снова испустил радостный крик и быстро спустился с дерева, почти не скрываясь.

Охотники вздохнули с облегчением, хотя успех их хитрости был еще не вполне очевиден: вероятно, у апачей оставалось какое-то сомнение, так как за последним криком Черной Птицы на берегу наступило продолжительное молчание.

Солнце село, и вслед за короткими сумерками наступила полная тьма. Вскоре взошла луна и посеребрила своими лучами воды реки, а индейцы все не подавали никаких признаков жизни.

— Наши скальпы чертовски прельщают апачей, но они пока не решаются прийти за ними! — проговорил Хосе, подавляя зевоту, вызванную скукой.

— Терпение! — возразил канадец. — Индейцы как коршуны, а коршуны до тех пор не терзают трупа, пока он не начнет разлагаться. Апачи поступят точно так же, а потому мы должны выждать и снова укрыться.

Охотники осторожно поднялись и встали на колени на своих прежних местах, откуда было удобно наблюдать за апачами. Некоторое время берег оставался пустынным, но вот показался один воин, затем шел другой, третий…

Они шли гуськом, приближаясь к берегу с большой осторожностью, желая, видимо, еще раз испытать терпение своих врагов, на случай, если кажущаяся неподвижность белых все-таки скрывала военную уловку.

Мало-помалу, однако, краснокожие осмелели и ускорили шаг; раскрашенные лица дикарей были ярко освещены луной.

— Индейцы, насколько я их знаю, вероятно, будут переходить через реку так же один за другим, — проговорил старший охотник, — Ты, Фабиан, стреляй в первого, ты, Хосе, в середину, а я пристрелю предпоследнего. Таким образом, они будут разделены промежутками, не смогут напасть на нас все разом, и нам будет легче с ними справиться. Придется, конечно, вступить в рукопашную схватку; мы с Хосе будем ожидать их с ножами в руках, а ты, Фабиан, будешь заряжать и подавать нам ружья. Только, ради памяти твоей покойной матери, Фабиан, не вздумай биться с этими собаками холодным оружием!

Пока канадец отдавал распоряжения, в воду вошел, судя по высокому росту, Черная Птица, а за ним последовали одиннадцать других. Они подвигались с такой осторожностью, что ни малейший звук не выдавал их движения. Можно было подумать, что то были призраки, вышедшие из царства духов: так неслышно скользили индейские воины по воде.

IV. ЧЕРНАЯ ПТИЦА

Несмотря на то что на островке установилась гробовая тишина, так как охотники удерживали даже дыхание, индейцы тем не менее продвигались с крайней осторожностью. Первый добрался уже до того места, где вода доходила ему до плеч; это действительно был вождь индейцев. А замыкавший шествие апач только входил в реку. Наступила удобная минута для выполнения распоряжений канадца.

Когда Фабиан приготовился выстрелить в индейского предводителя, к великому огорчению Хосе, которому хотелось самому с ним расквитаться, Черная Птица неожиданно нырнул, как будто предчувствие предупредило его об угрожавшей опасности.

— Пли! — крикнул канадец и выстрелил первым.

Грянул залп. Последний индеец свалился замертво в воду, двое других, подстреленные Хосе и Фабианом, несколько мгновений продержались на поверхности, но затем, несмотря на все усилия, погрузились в воду, которая понесла их бесчувственные тела по течению.

Отбросив назад карабины, чтобы Фабиан мог вторично зарядить их, испанец и канадец с ножами в руках ожидали нападения.

— Апачей осталось всего девять! — крикнул громовым голосом канадец, сгорая от нетерпения покончить со своими врагами, один вид которых приводил его в негодование. — Осмелятся ли они завладеть скальпами белых?

Смерть трех воинов и внезапное исчезновение их предводителя привели в замешательство индейцев. Они замерли в нерешительности посреди реки, вызначиваясь подобно черным камням.

— Что ж, разве индейские воины осмеливаются скальпировать только трупы? — закричал Хосе с презрительным смехом. — Верно, они, как коршуны, любят падаль? — Подходите, трусы, подходите! — с яростью добавил бывший микелет при виде врагов, быстро повернувших обратно к берегу.

Тут он заметил на небольшом расстоянии от островка плывущее на спине тело; сверкающие глаза доказывали, что мимо плыл не труп, хотя полная неподвижность тела могла дать повод именно к такому предположению.

— Дон Фабиан, мой карабин, ради Бога! Это Черная Птица! Мерзавец прикидывается мертвым. Лучшего случая расквитаться с ним мне никогда не представится!

Хосе выхватил винтовку из рук Фабиана и прицелился в плывущее по течению тело. Черная Птица видел это, однако ни один мускул не дрогнул на его лице, только глаза его горели, как раскаленные уголья. Испанец опустил винтовку и громко сказал:

— Я ошибся! Белые — не апачи! Они не жгут понапрасну порох, стреляя в трупы!

Тело продолжало плыть на спине, с вытянутыми неподвижно ногами и скрещенными на груди руками; течением его постепенно прибивало к берегу.

Желая заставить вождя испытать то же чувство, какое по его милости они недавно испытали сами, Хосе снова поднял винтовку. На сей раз он не спешил, целился гораздо тщательнее, чем в прошлый раз. Наконец решив, что сполна уплатил за пережитый «островитянами» страх, испанец выстрелил, и тело исчезло под водой.

— Прикончил? — деловито осведомился Красный Карабин.

— Нет, — ответил Хосе, — я лишь раздробил ему плечо. Пусть он помучается! Если бы он был мертв, то продолжал бы плыть по течению.

— Лучше бы ты его прикончил! — досадливо возразил канадец. — Черт возьми! Я рассчитывал, что мы сейчас покончим с этими дьяволами, а теперь приходится начинать все сначала! Но можем же мы покинуть остров и броситься за ними в погоню?!

— Это самое лучшее, что можно сделать! — заметил Хосе.

— С Фабианом я никогда не решусь на такой риск, — тихо возразил канадец. — Не будь тут его, да еще раненого, я уже давно был бы на берегу, где индейцы, наверно, ждут нас, как голодные койоты, и мечтают о мщении!

Испанец только пожал плечами в ответ; он знал не хуже канадца, до какой степени доходит мстительность краснокожих.

— Однако, — продолжал он после некоторого раздумья, — ведь надо же на что-нибудь решиться: или оставаться здесь, или бежать!

— Будь нас всего двое, то мы, без сомнения, перебрались бы на ту сторону; это заняло бы у нас всего несколько минут. Десять краснокожих собак, наверно, ожидают нас на берегу, но мы бы с ними живо расправились. Такое ли приходилось нам проворачивать!

— И это было бы гораздо благоразумнее, чем оставаться здесь, как лисица в норе, которую легко можно выкурить.

— Согласен, — задумчиво проговорил канадец, — но с нами Фабиан! И потом, нельзя же бросить здесь раненого, снова отдав его в лапы палачей, которые и без того так безжалостно измучили его! Давай подождем хотя бы, пока зайдет луна. А там посмотрим!

— Пусть будет так, — ответил Хосе. — Но возникает одна неувязка: через реку переправлялись двенадцать индейцев, считая вместе с вождем, а должно было переправиться четырнадцать. Где еще двое? Даю голову на отсечение, Черная Птица отправил их за подкреплением!

— Очень возможно, — кивнул Розбуа. — Если так, дело скверное!

Охотники быстро управились со скромным ужином, состоявшим из куска вяленого мяса и горсти маисовой муки. Потянулись минуты томительного ожидания.

Со времени последней попытки апачей атаковать прошло около часа, и хотя ничто не нарушало тишины, неугомонный Хосе не переставал по временам тревожно прислушиваться.

— Когда же эту чертову луну скроют облака! — пробормотал он с досадой, а еще через минуту с тревогой воскликнул: — Послушай-ка, Розбуа, как будто плещет вода. На водоворот непохоже, бизоны в эту пору не ходят на водопой…

Канадец промолчал, а испанец наклонился к самой воде, пытаясь разглядеть, что происходит, но клубившийся над рекой туман ограничивал видимость в пределах полусотни футов. Прохлада мексиканских ночей, сменяющая палящий дневной зной, обычно конденсирует испарения земли и водяных пространств, из-за чего ночами образуются обильные туманы.

— Ни черта не видно! — пробормотал бывший микелет.

Вскоре встревоживший испанца неопределенный шум прекратился, и он немного успокоился.

Луна медленно склонялась к горизонту; многие звезды начали тускнеть и скрываться, и вся природа покоилась, окутанная белым саваном испарений, как внезапно защитники островка встрепенулись и с тревогой поглядели друг на друга: с обоих берегов реки поднялся такой оглушительный и протяжный рев, что, когда он затих, эхо долго еще катилось вдоль по воде.

— Ну какого нам черта в том, зайдет ли теперь луна или нет! — сетовал Хосе, сжимая кулаки от бессильной ярости. — Недаром я предчувствовал недоброе! Неспроста, черт подери, мы не досчитались двух апачей, и тот подозрительный шум слышался неспроста: Черная Птица вызвал подкрепление, и один Господь теперь знает, сколько краснокожих собралось на обоих берегах!

— Это уже не имеет значения! — с горечью проговорил Розбуа. — Не все ли равно, кто растерзает наши трупы, стая ворон на острове или стая краснокожих койотов на берегу?

— Конечно, все равно, да обидно, если индейцы одолеют нас!

— Неужто и ты, Хосе, вздумал затянуть свою предсмертную песнь, подобно привязанному к столбу пыток краснокожему, который начинает перечислять всех противников, с которых он содрал скальпы?

— Отчего бы и нет? Похвальная привычка: гораздо легче умирать героем, вспоминая, что прожил жизнь, как истый воин!

— Давай лучше подумаем, что сделать, дабы умереть как подобает истым христианам.

— Неплохая мысль, — хмыкнул Хосе. — Что ж, давай помозгуем, что…

Донесшиеся издалека выстрелы прервали испанца. Это было как раз в то время, когда индейцы напали на лагерь дона Эстебана, где завязалась ожесточенная схватка, результаты которой читателю уже известны. В это время с берега донесся громкий голос:

— Пусть белые откроют свои уши!

— Опять Черная Птица! Что ему неймется? — удивился Хосе, узнав голос раненного им вождя. — Зачем нам открывать уши? — крикнул в ответ на смешанном апачско-испанском диалекте. — Белые смеются над угрозами Черной Птицы и презирают его предложения!

— Хорошо! — возразил индеец. — Белые храбры, и им понадобится сейчас вся их храбрость! Белые с полудня сражаются в эту минуту с индейцами. Почему же воины с полуночи не помогают им?

— Потому что ты торчишь здесь, зловещая птица; потому что ягуары не выходят на охоту вместе с шакалами, которые умеют лишь выть, когда ягуар пожирает добычу. Вот тебе, мошенник, самый тонкий комплимент в индейском вкусе! — прибавил Хосе не без ехидства.

— Пусть так! — возразил апач. — Белые поступают как побежденные индейцы, стараясь оскорбить своего победителя. Но орел смеется над оскорблениями Пересмешника[60] и не удостаивает его ответа; он не хочет говорить с ним!

— С кем же ты желаешь говорить, шакал? — спросил несколько уязвленный испанец, которому индеец дал прозвище Пересмешника, и которое пришлось ему не особенно по вкусу.

— Вождь желает говорить со своим братом, Орлом Снежных Гор, который не старается подражать голосам других птиц, подобно Пересмешнику!

— Что ты от него хочешь? — спросил Красный Карабин.

— Индеец хотел бы, чтобы белый воин попросил у него для себя пощады!

— Я имею к тебе другую просьбу! — возразил канадец.

— Я слушаю! — отвечал индеец.

— Если поклянешься честью воина и костями твоих предков, что пощадишь жизнь трех моих спутников, то я перейду реку без оружия и принесу тебе мой скальп!.. Это предложение его соблазнит! — тихо добавил великодушный канадец.

— Ты с ума сошел, Красный Карабин! — воскликнул Хосе, вскакивая, как раненый зверь.

Фабиан тоже бросился к Розбуа.

— При первом шаге, который ты сделаешь, я заколю себя кинжалом! — воскликнул с жаром юноша.

Растроганный Розбуа вздохнул и улыбнулся. Индеец между тем молчал, видимо, собираясь с мыслями. После короткого молчания снова раздался голос индейца:

— Черная Птица хочет, чтобы белый попросил пощадить его жизнь, а он просит смерти. Индеец и белый не могут столковаться друг с другом. Моя воля такова: пусть белый воин покинет своих товарищей и перейдет реку, и я клянусь честью воина и костями своих предков, что он останется жив, но прочие трое должны умереть!

Канадец не удостоил ответом это гнусное предложение, которое было еще оскорбительнее первого, когда индейский предводитель предлагал им объединиться, чтобы действовать сообща против мексиканцев. Подождав немного ответа и не получая его, Черная Птица снова начал:

— Пусть бледнолицые в последний раз до наступления их смертного часа услышат голос индейского вождя. Мои воины сторожат остров и реку со всех сторон. Кровь краснокожих пролилась сегодня; она требует отмщения, а потому кровь бледнолицых тоже должна пролиться. Но индеец не хочет видеть их крови, разгоряченной в пылу битвы; он хочет видеть ее похолодевшей от ужаса и застывшей от голода. Индеец захватит белых живыми, и, когда они станут биться в его когтях не как воины, а как голодные собаки, готовые грызться между собой из-за обглоданной кости, тогда он заглянет в их внутренности, высохшие от голода и страха. Из их кожи вождь сделает себе седло, а скальпы повесит на стремена и хвост своего коня, как победные трофеи мести. Мои воины будут стеречь остров, если понадобится, в продолжение пятнадцати дней и ночей, чтобы захватить белых.

Закончив свои угрозы, Черная Птица исчез между деревьями, и наступила тишина. Однако Хосе не хотелось, чтобы дикарь вообразил, будто смог запугать белых, а потому он прокричал, насколько мог спокойнее, сдерживая кипевший в нем гнев:

— Собака, умеющая только лаять! Белые презирают твои пустые угрозы, и на твое утешение останутся одни наши кости! Голодный шакал! Я тебя презираю! Я… Я…

Но злоба душила бывшего микелета и мешала ему говорить; тогда он сделал жест, выражавший, по его мнению, наибольшее презрение, что несколько умерило его ярость, и снова уселся на место, довольный, что за ним осталось последнее слово. Что касается Красного Карабина, то угрозы Черной Птицы произвели на него удручающее впечатление: ведь он фактически потерял последний шанс спасти дорогих ему людей.

— Эх, если бы вы не воспротивились! — сокрушенно вздохнул великодушный канадец. — Все вышло бы великолепно! Ну, да что теперь об этом толковать!

Вскоре луна зашла, и отдаленный грохот пальбы стих. В наступившей темноте защитникам островка, пожалуй, не трудно было бы переправиться вместе с раненым на любой из берегов, не прибудь к краснокожим подкрепление. Гайферос по-прежнему находился в забытьи и временами тихо стонал.

— Итак, друзья, Черная Птица дал нам пятнадцать дней! — невесело усмехнувшись, прервал затянувшееся молчание Хосе. — Припасов у нас не густо, но это не беда: займемся ужением рыбы. Кстати, это прекрасный способ разогнать скуку.

Незатейливая шутка испанца не имела успеха: озабоченное лицо Розбуа оставалось сумрачным.

— Надо употребить с пользой оставшиеся до рассвета немногие часы, — сказал он.

— Для чего? — спросил Фабиан.

— Для нашего спасения!

— И что для этого следует предпринять? — оживился Хосе.

— Есть одна мысль… Ты умеешь плавать, Фабиан?

— Разумеется! Разве иначе я мог бы спастись из пучины Сальто-де-Агуа?

— Твоя правда! Видно, у меня от забот все мысли в голове перепутались! Что ж, надо попробовать!

Канадец поднатужился и вырвал из ила с корнем небольшое деревцо. Он осторожно опустил его в воду, и темная масса медленно поплыла по течению. Когда ствол скрылся в темноте, Розбуа пояснил свои действия:

— Видите, искусный пловец мог бы проскользнуть так же незамеченным, как этот ствол. Ведь ни один апач не шелохнулся на берегу!

— Но кто поручится, что глаз апача не смог отличить дерево от человека? — усомнился Хосе. — И потом, как быть с ним?

Хосе указал на раненого, который в эту минуту застонал во сне, как будто ангел-хранитель предупредил страдальца, что решается его судьба.

Розбуа смутился и после секундной паузы спросил:

— Стоит ли жизнь этого бродяги жизни последнего отпрыска рода де Медиана?

— Может, и не стоит, — решительно заявил испанец, — но я полагаю, что бросить раненого на растерзание индейцам с нашей стороны просто подлость!

— У него, наверное, есть семья, дети! — воскликнул Фабиан. — Каково им будет оплакивать кормильца-отца?

— Господь не простит нам столь тяжкий грех! — добавил Хосе. — Дурное дело принесет нам несчастье!

Суеверный канадец перекрестился.

— Ну, тогда плыви один, Фабиан! А я и Хосе останемся защищать Гайфероса, и если погибнем, то, по крайней мере, с мыслью, что честно исполнили свой христианский долг и сохранили тебе жизнь!

Молодой человек покачал головой.

— Я остаюсь с вами, — твердо заявил он.

— Но что же тогда делать? — с отчаянием спросил Розбуа.

— Искать иной выход, — ответили Хосе и Фабиан в один голос.

Туман сгущался все сильнее, увеличивая ночной мрак. Вскоре по обоим берегам реки засветились костры, разложенные индейцами; свет их красноватой полосой падал на реку, освещая ее во всю ширину и на довольно большом протяжении. Кругом установилась такая тишина, что, казалось, нигде не было ни души; около костров не виднелось ни одной человеческой тени, не слышалось ни малейшего звука.

Вместе с тем испарения, подымавшиеся от реки, все сгущались и сгущались возле островка, окутывая его, как ватой. Берега реки постепенно исчезали из вида охотников и наконец совершенно скрылись за густой пеленой тумана; только горевшие ярко костры просвечивали расплывчатыми бледными пятнами меж темными силуэтами деревьев.

V. ПЛАВУЧИЙ ОСТРОВ

Посмотрите теперь, что делается на берегу, занятом Черной Птицей и его воинами. Яркий огонь костров освещал окрестности так далеко, что ничто не могло ускользнуть от взоров дикарей; кроме того, вдоль обоих берегов были расставлены караульные, которые должны были следить за всем, что происходит на островке.

Вождь рода Черная Птица сидел прислонившись к стволу сикомора[61], с перевязанным ремнями плечом, его лицо выражало удовлетворенную кровожадность и жестокость, что же касается испытываемых им от раны страданий, то он считал постыдным выказывать их.

Его горящий взор был почти постоянно устремлен на темневший вдали островок, где он, казалось, видел охваченных невыносимым ужасом бледнолицых, крови которых вождь жаждал с такой силой.

До полуночи индейцы без труда наблюдали за отлично освещенным кострами островком, но, когда туман сгустился и видимость резко ухудшилась, караульным стало трудно исполнять свои обязанности; противоположный берег реки вскоре совсем скрылся из вида, темная масса островка виднелась еще немного времени, но вскоре туман окончательно скрыл его от глаз индейцев. Черная Птица тотчас сообразил, что следует удвоить предосторожность; подозвав к себе двух воинов, на преданность которых он мог вполне рассчитывать, вождь велел одному из них переправиться на противоположный берег реки, а другому следовать вдоль этого берега и передать всем караульным его наказ.

— Идите и объявите всем воинам, стерегущим бледнолицых, что дети лесов должны слушать теперь четырьмя ушами, чтобы заменить ослепленные туманом глаза. Скажите им, что, если сон заглушит их слух, томагавк Черной Птицы препроводит их в царство теней, где они будут спать вечно!

Оба посланца тотчас удалились для исполнения возложенного на них поручения и вскоре вернулись обратно с донесением, что приказания вождя исполняются с буквальной точностью.

Рассчитывая отличиться, апачские часовые удвоили бдительность. Они опасались невзначай заснуть не из страха смертельной кары, ибо индейскому воину неведомо чувство страха, они стыдились позора, который им придется пережить при пробуждении в стране мертвых, и что они не посмеют честно взглянуть в глаза своих славных предков.

Слух и зрение индейца изощрены до такой степени, что, пожалуй, ничто не в состоянии ускользнуть от его чутких ушей и зорких глаз. Однако туман так сгустился, что даже плеск воды в нем раздавался глуше, не говоря уже об иных звуках окружающей жизни, почти полностью замиравшей в ночные часы.

Прикрыв глаза и насторожив слух, часовые неподвижно стояли или сидели у сторожевых костров, упорно одолевая сон и лишь по временам подбрасывая в огонь сухие сучья.

Таким образом, прошло довольно много времени, не принося никаких перемен; на берегах и на острове царило молчание, нарушаемое только шумом отдаленного водопада да шелестом тростника, колеблемого течением.

Предводитель индейцев сидел на левом берегу реки, свежий ночной воздух усиливал его страдания и еще более возбуждал его ненависть к белым. Пламя костра освещало его бронзовое лицо, посеревшее от большой потери крови. Осунувшееся испещренное боевой раскраской и искаженное от боли, которую он старался скрыть, с горящими злобой глазами, лицо вождя походило на маску, придавая ему сходство с кровожадными идолами ацтеков.

Мало-помалу, несмотря на громадную силу воли, которая заставляет индейцев презирать свои болезни и слабости, глаза вождя закрылись, и он погрузился в глубокий сон. Черная Птица спал так крепко, что не слышал, как захрустели сухие листья под мокасинами подошедшего к нему воина. Неподвижный и прямой, как бамбуковая трость, стоял прибывший вестник перед своим вождем, не решаясь разбудить его; он был весь покрыт кровью и пылью, грудь высоко подымалась; почтительно продолжал он стоять, ожидая, когда грозный вождь обратится к нему с вопросом. Видя, однако, что голова предводителя неподвижно опущена на грудь, он решился наконец дать знак о своем присутствии и заговорил сдавленным гортанным голосом.

— Когда Черная Птица откроет глаза, то услышит из моих уст такую весть, которая далеко отгонит его сон!

Индеец с трудом разлепил отяжелевшие веки при звуке обращенной к нему речи и, сделав невероятное усилие, сразу овладел своими чувствами. Сконфуженный тем, что его застали спящим, как простого воина, предводитель счел необходимым оправдаться:

— Черная Птица потерял много крови, — проговорил он. — Так много, что завтрашнее солнце не высушит кровавой росы! Вот почему тело вождя слабее его воли!

— Человек уж так создан! — поучительно заметил вестник.

Черная Птица продолжал:

— Вероятно, тебе поручено сообщить мне нечто очень важное, иначе Пантера не послал бы сюда самого быстрого гонца — Антилопу!

— Пантера уже больше никогда не будет присылать известий, — печально ответил Антилопа. — Копье бледнолицего пронзило его, и он теперь охотится в царстве духов вместе со своими славными предками!

— Что ж делать? Зато он, наверно, умер победителем; он видел перед своей смертью, как белые собаки полегли мертвыми по равнине? — спросил Черная Птица.

— Он умер не победителем, а побежденным. Апачи обратились в бегство, потеряв главного вождя и пятьдесят лучших воинов!

При этом неожиданном известии, поразившем его как громом, Черная Птица едва удержался, чтобы не вскочить на ноги, несмотря на самообладание, которое считается обязательным для каждого индейца, а тем более для вождя, однако вовремя опомнился и спросил спокойно, хотя его губы дрожали.

— Кто же прислал тебя ко мне, вестник горя?

— Воины, которые нуждаются в предводителе, чтобы отомстить за свое поражение. Черная Птица был до сих пор вождем только своего рода, а теперь он может стать вождем целого племени!

В глазах вождя блеснуло выражение удовлетворенной гордости. Его авторитет возрастал, кроме того, нанесенное соплеменникам поражение доказывало правоту его мнения, отвергнутого военным советом племени.

— Если бы оружие северных людей соединилось с оружием наших воинов, то белые с юга не одержали бы победы!

В эту минуту Черная Птица вспомнил, каким оскорбительным способом белые отвергли его предложение, и оскорбленная гордость зажгла в его глазах злые огоньки. Указав здоровой рукой на свою рану, он добавил:

— Какую помощь может оказать раненый предводитель? Его ноги отказываются служить ему; он едва может держаться в седле!

— Вождя можно привязать к седлу, — возразил Антилопа. — Предводитель служит одновременно и головой и руками своему племени; если руки бессильны, работает голова; вид крови вождя воодушевит апачских воинов. Уже вновь разложен костер, вокруг которого соберутся на совещание все потерпевшие поражение. Там ждут только тебя, чтобы узнать твое мнение; твой боевой конь оседлан, едем!

— Нет, — возразил Черная Птица. — Воины моего рода стерегут на этих берегах трех белых, которых я хотел иметь своими союзниками; они отказались от этого и стали нашими заклятыми врагами. Пуля одного из них раздробила мне плечо, и моя рука по крайней мере на шесть лун стала не пригодна для боя; если бы мне предложили теперь начальство даже над всеми союзными апачскими племенами, я отказался бы, лишь бы дождаться того желанного часа, когда на моих глазах прольется кровь, которой я жажду!

Черная Птица вкратце рассказал о пленении Гайфероса, о его спасении благодаря канадцу, о решительном отказе белых от его мирных предложений и, наконец, о данной им клятве мести.

Антилопа внимательно выслушал рассказ вождя; он отлично сознавал всю важность вторичного нападения на лагерь белых в ту минуту, когда они менее всего ожидают этого, упоенные своей победой, поэтому продолжал настойчиво уговаривать Черную Птицу, предлагая ему назначить вместо себя опытного воина для наблюдения за белыми. Однако вождь остался непоколебим; тем не менее вестник не терял надежды склонить его на свое предложение.

— Хорошо, — продолжал он свои уговоры, — я останусь здесь до утра; солнце уже скоро взойдет, и тогда я отправлюсь обратно, чтобы сообщить апачам, что Черная Птица свою личную месть ставит выше славы всего племени. Благодаря моему промедлению, нашим воинам останется меньше времени для сожаления о потере храбрейшего из них!

— Пусть будет так, как хочет Антилопа! — ответил Черная Птица торжественным тоном, стараясь скрыть, что тонкая лесть вестника приятно щекотала его самолюбие, — но гонец нуждается в отдыхе после сражения и утомительного перехода, — продолжал он. — В это время я выслушаю рассказ о сражении, в котором Пантера лишился жизни.

Антилопа подсел к огню, скрестив ноги и опершись локтем о колено, он положил подбородок на раскрытую ладонь и начал подробный рассказ о нападении на лагерь белых.

Так прошло около часа; вдруг вестник поднялся наполовину с земли и откинул с головы шкуру бизона, защищавшую его от тумана. Черная Птица сидел все так же неподвижно, устремив глаза на остров.

— Молчание ночи нашептывает мне, — проговорил Антилопа, — что такой славный вождь, как Черная Птица, должен еще до восхода овладеть своими врагами и насладиться их предсмертной песней!

— Мои воины не могут ходить по воде, как по суше, — возразил предводитель, — а люди севера разят наповал, если видят цель! Они не походят на людей юга, в руках которых ружья трепещут, будто колеблемые ветром тростники!

— Черная Птица, верно, потерял много крови, и от этой потери мутится его ум и ясность взгляда. Если он позволит, то я буду действовать за него, и к утру его мщение совершится!

— Распоряжайся, — согласился вождь. — Кем бы ни совершилось мщение, оно будет отрадой моему сердцу!

— Хорошо, я доставлю сюда трех белых и того пленника, который остался без скальпа!

При этих словах Антилопа поднялся и исчез в тумане. Черная Птица продолжал по-прежнему сидеть неподвижно, устремив пристальный взгляд на едва видневшийся вдали островок.

Там в сердцах трех охотников, которым угрожала смертельная опасность, происходила такая же тяжелая борьба, и сон бежал от них.

Подстерегаемые бдительными врагами, защитники островка не могли надеяться, как накануне, еще раз распалить ярость краснокожих. Розбуа и Хосе слишком хорошо знали неодолимое упорство индейцев и не предавались тщетным надеждам на то, что бесплодная осада наконец наскучит Черной Птице, он прикажет своим воинам возобновить нападение и таким образом подставит апачей под убийственный огонь белых. Что вождь твердо решил непременно захватить всех четверых, или хотя бы троих, живыми, истомленными голодом и сломленными страхом предстоящих пыток, не вызывало ни малейшего сомнения.

Под влиянием столь мрачных размышлений все трое молча коротали время и, судя по всему, решились скорее погибнуть, нежели попытаться спастись, постыдно бросив раненого гамбузино на произвол дикарей. Фабиан ожидал смерти так же спокойно, как и его старшие товарищи. Он предпочитал смерть с оружием в руках мучительной гибели, уготованной им всем мстительными краснокожими.

Глубокая тишина, в которую погрузились окрестности, служила доказательством в глазах опытных охотников, что враги не отказались от своих намерений, но Фабиану эта тишина казалась добрым знаком, милостью, ниспосланной с неба, которой следовало воспользоваться.

— Все уснуло вокруг, — проговорил юноша, — не только индейцы и все живое, но даже сама река, кажется, замедлила свое течение. Костры и те угасают. Может, нам воспользоваться этими минутами, чтобы устроить вылазку на один из берегов?

— Это индейцы-то спят? — с горечью проговорил Хосе. — Да они спят, как эта река, которая кажется неподвижной, а тем не менее несет свои воды до самого океана. Вы не успеете проплыть и трех футов, как индейцы бросятся вслед за вами, как койоты за оленем! Не предложишь ли что-либо получше, Розбуа?

— Ничего не могу придумать, — развел руками канадец, выразительно взглянув на беспокойно ворочающегося во сне гамбузино.

— Что ж, если у нас нет иного выбора, — сказал Фабиан, — умрем с честью друг подле друга, как предписывает христианский долг. Если победим, поможем этому несчастному, если погибнем — то, по крайней мере, перед судом Всевышнего никто не упрекнет нас, что мы покинули христианина, доверенного Господом нашей защите.

— Да будет так, — торжественно провозгласил Розбуа. — Доверим свою судьбу Провидению, Фабиан. Оно свело нас после долгой разлуки, оно одно решит нашу дальнейшую участь. И я бесконечно счастлив, что могу еще побыть рядом с тобой, прежде чем наступит вечная разлука…

— Собачьи дети! — вдруг крикнул Хосе. — Что это они еще придумали?! Взгляните, — испанец махнул рукой вверх по течению.

Там, пока еще вдалеке, возникло большое красноватое пятно света. Оно будто скользило по воде, явно приближаясь к островку. Его свет становился все ярче и легко пронизывал туман, хотя над водой тот был так густ, что его, казалось, можно было хватать руками.

Скитальческая жизнь закалила характер канадца; в отличие от темпераментного, склонного предаваться гневу Хосе, в критические минуты он обретал уверенность в собственных силах. Он давно и твердо усвоил, что встреченная со спокойствием опасность считается наполовину преодоленной, какой бы грозной она ни была. Вот и сейчас он хладнокровно сказал Хосе:

— Не ты ли недавно толковал о выкуривании лисиц из нор? Так вот апачи решили проделать с нами нечто в этом роде!

— Брандер! — догадался Хосе. — Они же изжарят нас заживо! — ярился бывший микелет.

— Ты прав, — кивнул Розбуа. — Боюсь, они изжарят нас прежде, чем иссякнет наша провизия и заряды. Вот если бы можно было пустить навстречу огонь, но мы, увы, не в прерии, и потому все преимущества на стороне краснокожих.

— Все же лучше бороться с огнем, — заметил Фабиан, — чем ожидать смерть в полной бездеятельности.

— Верно, — согласился Красный Карабин, — но огонь страшный противник, с ним не так-то легко справиться.

У осажденных не было никаких средств к борьбе с плавучим костром, который неумолимо приближался к островку.

Оставалось броситься в воду, но это значило бы отдать себя во власть индейцев, которые или пристрелили бы их в воде, или, скорее всего, захватили бы живыми. Хитроумный Антилопа, решивший поджечь островок, именно на это и рассчитывал. По его приказанию индейцы срубили большое ветвистое дерево и устроили с помощью перевитых листьев и ветвей нечто вроде плота, на который настлали толстый слой травы, а сверху веток, подожгли эту адскую машину и пустили по течению к островку. Неслышно скользя по воде, неслась она вперед; до слуха наших охотников доносилось уже потрескивание от огня сухих сучьев, и среди черных клубов дыма, подымавшихся ввысь, вырывались длинные языки пламени, свет которого становился все ярче, так что на берегу против островка можно было уже разглядеть темную фигуру индейского часового.

При виде его Хосе не смог удержаться от искушения.

— Подожди, собака! — воскликнул он. — Хоть ты-то не будешь рассказывать своим родичам о последних минутах христиан!

Между тростниками мелькнуло дуло винтовки, и в ту же минуту тишь расколол выстрел, вслед за которым стоявший на берегу индеец тяжело осел на землю.

Как ни странно, апачи будто не обратили внимания на выстрел с островка; берега остались по-прежнему погруженными в зловещее спокойствие. Вопреки обычаю, ни одно восклицание не сопроводило последний вздох павшего воина.

Пламя своеобразного брандера, неумолимо приближавшегося к острову, уже ярко освещало искаженные бессильной яростью черты бывшего микелета.

— Дьяволы! — кричал он, топая ногами. — Чем больше вас я отправлю на тот свет, тем спокойнее сам переселюсь туда! — И, сжимая в руках винтовку, он отыскал глазами на берегу новую жертву для своей мести.

Пока Хосе давал выход необузданной ярости, канадец внимательно следил за приближавшимся огненным шаром, который должен был поджечь сухие деревья островка.

— Ну, чего ты любуешься на эту индейскую игрушку! — воскликнул Хосе, которому ярость сейчас затемняла рассудок. — Ведь сколько ни смотри, все равно не найдешь способа отогнать от нас этот плавучий костер, который сейчас врежется в остров!

— Возможно, что и так! — последовал лаконичный ответ спокойно продолжавшего свои наблюдения Розбуа.

Бывший микелет принялся насвистывать с беззаботным видом, стараясь скрыть свою ярость.

— Однако краснокожие дьяволы могут запросто просчитаться, — пробормотал Красный Карабин, — и не будь я уверен в том, что на нас сейчас обрушится град пуль и стрел, то преспокойно оттолкнул бы от нас этот плавучий костер, как докучливую муху!

Мы уже упомянули о том, что для поддержания груды сосновых веток — основного горючего материала — индейцы выстлали свой импровизированный брандер слоем свежей травы, толщину которого рассчитали так, что, когда брандер подплывет к островку, трава высохнет и тоже загорится, усилив пламя. Случилось, однако же, так, что плывущее дерево покачивалось, и травяной настил несколько раз окунался в воду то одним, то другим боком и не загорелся в нужное время. Смолистый же хворост почти наполовину прогорел, сгорели листья и тонкие ветки, толстые же ветви едва тлели.

Это обстоятельство не ускользнуло от внимательного взора старого охотника, который, схватив длинный шест, хотел разбросать сырую траву, чтобы наверняка не дать ей вспыхнуть, но произошло как раз то, что он предвидел. Не успел канадец высунуться из камыша, как на него посыпался град пуль и стрел. Впрочем, выстрелы эти имели целью скорее испугать охотников, нежели причинить им вред.

— Видно, черти твердо решили захватить нас живыми, — проговорил Розбуа, — что ж, пора рискнуть!

Все еще опасный огненный плот почти приблизился к острову; еще несколько мгновений, и последний исчез бы в пламени пожара. Охотников обдало палящим жаром готового поглотить их огня, как вдруг канадец нырнул в воду.

С обоих берегов раздался оглушительный рев, и глазам индейцев и оставшихся на островке охотников представилось изумительное зрелище. Плавучий костер неожиданно сильно закачался, резко наклонился вправо под напором могучих рук канадца, пламя вспыхнуло еще ярче и осветило окрестность; затем послышалось шипение, огненная масса перевернулась и исчезла в пенящихся волнах.

Яркий свет мгновенно сменился тьмой, островок вновь окутали тишина, ночной мрак и все выше поднимавшийся туман. Сбитое с первоначального пути дерево проплыло мимо, даже не зацепив края островка обгорелыми ветвями. Под яростные завывания разочарованных индейцев и одобрительные возгласы друзей Красный Карабин вскарабкался на островок, весь закачавшийся от его усилий.

— Ревите, сколько вашей душе угодно, ревите, пока у вас глотки не пересохнут! — проговорил Розбуа, стряхивая воду и переводя дух. — Все-таки мы еще не попали в ваши лапы; но, — добавил он тихо, — долго ли счастье будет сопутствовать нам?

Действительно, избавившись от одной опасности, охотники не были гарантированы от множества других. Кто мог предвидеть все хитрости, на которые способны индейцы?

Эти соображения вновь омрачили радость победы, которая вскоре снова сменилась грустным настроением духа и молчанием.

Внезапно Хосе вскочил со своего места с таким радостным возгласом, что оба его товарища удивленно переглянулись.

— Красный Карабин, дон Фабиан! — воскликнул он с жаром. — Мы спасены, ей-Богу, спасены! Ручаюсь вам!

— Спасены?! — повторил канадец дрогнувшим голосом. — Говори же скорей, что надумал?

— Вы, вероятно, заметили, как несколько часов тому назад вздрагивал островок, когда мы вытаскивали из него сучья? Да еще за несколько минут перед этим он также закачался от напора твоих рук, Красный Карабин? Так вот, мне пришла сперва мысль устроить небольшой плот из стволов деревьев, но я придумал теперь нечто получше: нас трое, и мы, соединив свои силы, отлично можем сорвать островок с основания и пустить его по течению, туман все сгущается, ночь темная, и завтра, когда рассветет…

— Мы будем далеко отсюда! — подхватил обрадованно канадец. — За работу, за работу! Ветерок свежеет, следовательно, утро недалеко, и нам остается немного времени впереди. Как подсказывает мне мой мореходный опыт, вряд ли при таком течении мы сможем продвигаться со скоростью большей, чем два узла в час, а то и меньше!

— Тем лучше, — заметил Хосе, — наше передвижение будет менее заметно!

Неожиданно резкий крик как будто кем-то испуганной птицы внезапно нарушил ночную тишь. Он раздался в момент, когда у островитян вновь появилась надежда на спасение, и потому показался несколько суеверному испанцу зловещим предупреждением.

— Крик совы! — встревожился Хосе. — Он предвещает недоброе!

Розбуа усмехнулся:

— Стыдись, Хосе! С твоим-то опытом и так легко поддаться на обман! Индеец и впрямь искусно подражает сове и, видимо, подает условный сигнал другим караульным. Слышишь? Ему отвечают!

Действительно, ответный крик донесся издалека справа и почти одновременно слева, а затем и с противоположного берега послышались такие же тоскливые крики.

— Уж не замышляют ли апачи какую-нибудь новую каверзу? — озабоченно спросил Фабиан.

— От них всего следует ждать! — угрюмо буркнул Хосе. — Так и подмывает крикнуть, чтобы замолчали, а то слушать противно!

— Ради Создателя, помолчи! — воскликнул Розбуа. — Чем больше они кричат, тем меньше сами слышат! Нам это лишь на руку, — добавил он, подходя к краю островка.

— Что вы намереваетесь делать? — спросил Фабиан. — Может, мы втроем попытаемся сдвинуть остров, как предлагает Хосе?

— Сдвинуть-то его мы, конечно, можем, Фабиан, но при этом рискуем разорвать его, как вязанку прутьев, а наше спасение зависит от того, чтобы сохранить его в том виде, в каком он создан природой. Его удерживают на месте один или несколько вросших в дно корней или какой-нибудь древесный ствол. Вероятно, прошло много времени с тех пор, как течением нанесло сюда эти деревья, судя по толщине почвы, которая образовалась над ними. Ствол или корень, служащий основанием этому острову, возможно, даже подгнил от действия воды. Вот в этом-то я и постараюсь убедиться!

И Красный Карабин с величайшей осторожностью погрузился в воду. Оставшиеся на острове охотники напряженно ожидали результатов действий канадца, который временами исчезал под водой, напоминая водолаза, осматривающего днище поврежденного судна. Островок то и дело вздрагивал и качался.

Время от времени голова охотника показывалась на поверхности: он быстро переводил дыхание и снова нырял.

— Ну, что там? — с живостью спросил Хосе, когда Розбуа вынырнул в очередной раз. — На скольких якорях мы держимся?

— Теперь уже всего на одном! Корень довольно толстый и глубоко врос в дно. Подай мне твой кинжал, Хосе, он побольше моего.

— Может, тебе помочь? — предложил испанец.

— Сам справлюсь!

— Смотрите, не запутайтесь в корнях! — предупредил волновавшийся за охотника Фабиан.

— Не беспокойся, дитя мое, — успокоил тот. — Скорее кит попадет на удочку, чем я останусь под этим островом, который могу разметать одним ударом плеча!

С этими словами канадец снова нырнул. Прошло довольно много времени, а он не показывался на поверхности, и его присутствие в воде обозначалось только большими кругами, расходившимися вокруг того места, где он скрылся. Вдруг островок заколыхался, как утлое суденышко под напором волн: очевидно, гигант употреблял последнее усилие, чтобы сорвать его с места. Сердце Фабиана болезненно сжалось при мысли, что Красный Карабин и в самом деле не может вынырнуть и борется в эту минуту со смертью из последних сил. Но тут как раз под ногами охотников раздался громкий треск, и голова канадца появилась на поверхности. С его волос струилась вода, а лицо побагровело от прилива крови. Одним прыжком он очутился на островке, который несколько раз повернулся на одном месте и затем тихо понесся по течению. Отчаяние придало Розбуа такую силу, что ему в конце концов удалось сломать немного подрезанный очень толстый корень, удерживавший островок.

— Слава Богу, — удовлетворенно вздохнул испанец. — Вот мы и поплыли!

И в самом деле, островок двинулся по течению пусть медленно, будто неуверенно, однако вполне ощутимо.

— Помогите-ка мне, друзья, вытащить этот злополучный якорь, — предложил Розбуа, — иначе он будет постоянно цепляться за дно, где помельче, и тормозить движение.

Стараясь производить как можно меньше шума, охотники общими усилиями вытащили не очень длинное — футов восьми, не более, — деревцо, имевшее, впрочем, довольно мощный центральный корень. Фабиан хотел было бросить его в воду, но Розбуа удержал его:

— Положи с краю, оно нам может еще сгодиться.

Молодой человек недоуменно взглянул на канадца, но решил, что в данный момент любопытство проявлять неуместно, и промолчал.

— Вот теперь, — продолжал Красный Карабин, — наша судьба целиком в руках Всевышнего! Если островок удержится на стержне, то под покровом тумана мы минуем индейские посты. Только бы туман продержался еще пару часов, и мы спасены!

После этого на островке установилась полная тишина, охотники с замиранием сердца молча следили за движениями островка. Утро уже приближалось, но под влиянием предутренней прохлады туман, как обычно часа за два-три до рассвета, еще более сгущался.

Сторожевые костры на берегах теперь казались бледными точками, напоминая свет звезд, которые погасают на небосклоне при появлении зари. С этой стороны почти не было опасности, и наши охотники могли быть уверены, что ускользнут безнаказанно от наблюдательности часовых. Однако возникала новая опасность. Несмотря на то что островок плыл очень медленно, он кружился и постоянно описывал зигзаги, что внушало серьезные опасения охотникам: в любой момент он запросто мог вильнуть в сторону и пристать к одному из берегов, занятых индейцами.

Подобно капитану корабля, следящему полным отчаяния взором за своим разбитым бурей судном, которое, потеряв мачту и руль, несется по воле волн, рискуя разбиться вдребезги, наши трое друзей молча следили за медленным и неправильным движением своего островка. Когда временами ветерок усиливался, островок описывал на воде большую дугу и наклонялся то в одну, то в другую сторону; временами случайное, довольно сильное течение, образуемое неровностями речного русла, увлекало его вправо или влево, но и в том и другом случае охотники не могли по своей воле изменить его направления.

Малейшего шума оказалось бы достаточно, чтобы всполошить всех индейцев по обеим берегам Рио-Хилы. К счастью, туман сделался до того непроницаем, что с островка нельзя было различить свесившиеся над водой ветви ракит.

— Не надо терять мужества! — говорил Хосе. — Пока деревья на берегу будут оставаться невидимыми для нас, можно считать, что мы плывем посередине реки. Если Господь будет все так же покровительствовать нам, утром эти берега огласятся адским ревом, когда индейцы заметят исчезновение островка!

— Твоя идея оказалась просто великолепной! — заметил Розбуа. — Признаюсь, мне в той горячке никогда не пришло бы на ум такое. А ведь задача решалась предельно просто!

— Порой случается, что простые мудрые догадки осеняют нас в самые критические моменты. Но должен заметить, Розбуа, вот уже который день я тебя, право же, не узнаю.

— Да я и сам с некоторых пор себя не узнаю, — сокрушенно вздохнул канадец. — И все-таки…

— Нас несет к левому берегу! — тревожно проговорил Фабиан, прервав беседу друзей.

Канадец и испанец пригляделись и увидели, что в пелене тумана в самом деле начинают вызначиваться купы прибрежных ив. Они выглядели какими-то призрачными тенями, одетыми в саваны и грустно склоненными над водой.

— Плохо дело! — пробормотал Хосе.

— Куда уж хуже, — кивнул Розбуа. — Судя по огням справа и слева, мы очень мало проплыли за эти полчаса.

Но вот островок как будто понесло быстрее. В течение нескольких минут он повернулся вокруг оси дважды, верхушки ив проступили четче. Охотники обменялись беспокойными взглядами.

Импровизированный плот все приближался к берегу. Один из огней, раньше едва заметный, стал мало-помалу увеличиваться перед глазами встревоженных охотников. Уже можно было различить фигуру часового, стоявшего неподвижно в полном воинском одеянии.

Длинная грива бизона покрывала его голову, над которой развивался пучок перьев, напоминавший украшения на шлемах римских легионеров.

Канадец указал Хосе рукой на часового, стоявшего опершись на копье. К счастью, туман был так густ, что апач, который сам был виден лишь при свете костра, не мог заметить темную массу островка, скользившего по водной глади, подобно уснувшей гигантской водяной птице.

Между тем, как будто предчувствуя, что хитрость и отвага врагов могут обмануть его бдительность, индеец отбросил назад бизонью гриву и поднял голову.

— Не подозревает ли чего-нибудь эта собака? — встревожился канадец.

— Эх, если бы ружье производило не более шума, чем стрела, то я с наслаждением спровадил бы этого бизона продолжать караул на том свете! — ответил Хосе.

Вскоре охотники заметили, как индеец воткнул в землю копье, на которое опирался, и, наклонившись вперед, приложил руки к глазам и пристально начал вглядываться вдаль. Отчаяние сжало сердце беглецов, которые на несколько мгновений затаили дыхание. Вид индейца, согнувшегося почти вдвое, подобно собаке, делающей стойку, был отвратителен; длинные космы ниспадали на его кровожадное лицо, которое могло привести в трепет самого неробкого человека. Вдруг апач снова выпрямился и, сделав несколько шагов по направлению к реке, исчез в темноте. Ветерок колыхал только человеческие скальпы, привешенные к копью, воткнутому в том месте, где только что стоял часовой.

Для охотников то были мучительные минуты, так как в темноте они не могли больше следить за перемещениями врагов.

Беглецы притаили дыхание, и плот продолжал медленно скользить по поверхности воды.

— Не заметил ли нас этот дьявол? — прошептал Хосе на ухо канадцу.

— Весьма возможно! — также шепотом ответил тот.

В это время до слуха охотников снова донесся крик совы, который прокатился по обоим берегам. И снова водворилась тишина.

Красный Карабин с облегчением вздохнул и указал Фабиану рукой на костер, к которому снова подошел индеец и принял свою прежнюю позу, опершись на копье. Опасность вроде бы миновала.

— Если так будет продолжаться, — заметил канадец, — то через десять минут мы очутимся в когтях краснокожих дьяволов. Эх, будь возможность рулить хотя бы вот этим сучком, то мы скоро бы вернулись на стрежень, но шум воды выдаст нас с головой!

— И все-таки придется на это решиться! Лучше рискнуть и выдать свое присутствие, чем попасть в лапы врагов. Но сперва стоит удостовериться, действительно ли течение, в которое мы попали, направляется к берегу. Если это так, то не следует более колебаться, и хотя сук дерева произведет, конечно, более шума, чем весло, обернутое в парусину, однако нам все-таки придется им воспользоваться!

Испанец отломил сухую ветку и бросил ее в воду. Наклонившись с плота, охотники внимательно следили за ее движением; плот как раз оказался в быстрине, вероятно, вследствие неровностей речного русла.

Сначала она быстро завертелась, как будто попала в водоворот, затем неожиданно поплыла в противоположном направлении от берега. При виде этого оба охотника вздохнули с облегчением, однако их радость тут же сменилась разочарованием: отброшенная, вероятно, подводным течением ветка снова повернула к берегу. Не оставалось более сомнений, что и островок должна была постигнуть та же участь. Действительно, на минуту плот остановился, и сердце замерло в ожидании, какое он примет направление; однако, уступив напору встречного течения, он начал отдаляться от берега, который вскоре исчез из вида. Охотники несколько успокоились, поскольку их снова окружали с двух сторон белые непроницаемые стены тумана.

Таким образом, прошел добрый час в постоянной борьбе между надеждой и страхом, пока, наконец, сторожевые огни индейцев не скрылись в туманной дали; беглецы оказались почти вне опасности. Несмотря на это, они не намеревались сидеть сложа руки.

Когда индейские посты остались довольно далеко позади, канадец поднял отложенное Фабианом деревце и подошел к краю островка. Тот угрожающе накренился.

— Ты, Фабиан, останься в центре, возле раненого, а ты, Хосе, примостись на противоположном от меня краю, — распорядился бывший матрос.

Хосе повиновался, и плот выровнялся. Розбуа принялся усиленно грести, придерживаясь стрежня и используя деревце в качестве шеста, когда позволяла глубина. Как необъезженный мустанг, почуявший на себе опытного властного седока, смиряет свой норов и подчиняется чужой воле, островок перестал вращаться, подчинившись воле канадца, и поплыл едва ли не вдвое быстрее.

Друзья пришли на помощь канадцу. Фабиан выдернул из уже ненужного ограждения два подходящих сука, и они с Хосе, разместившись так, чтобы плот оставался в равновесии, также стали грести. Островок еще ускорил ход и за каких-нибудь полчаса преодолел расстояние, наверное, вдвое больше, чем за все предыдущее время с начала плавания. Беглецы окончательно уверовали в то, что опасность миновала.

Розбуа взглянул на светлеющий восток.

— Рассвет близится. Пора высаживаться. По суше мы пойдем быстрее, чем на этом неповоротливом ковчеге, который ползет как черепаха!

— Ну что ж, приставай где хочешь, — пожал плечами Хосе, — двинемся вниз по реке, чтобы скрыть наши следы от индейцев, и понесем, если понадобится, раненого на плечах. Таким образом, мы совершим по крайней мере более трех миль в час. Как вы думаете, дон Фабиан, далеко ли отсюда до Вальдорадо?

— Вы видели, что солнце спустилось за Туманные горы, — отвечал Фабиан, — там-то и скрывается Золотая долина; вероятно, нам осталось до нее всего несколько часов пути.

С помощью Хосе Красный Карабин направил плот левее, и через четверть часа островок с такой силой врезался в песчаный берег, что сделал в нем глубокую вмятину. Пока Хосе и Фабиан переносили на сушу провиант и оружие, канадец поднял на руки раненого, который еще оставался в бесчувственном положении, и перенес его на траву. Несчастный проснулся и, заметив вокруг себя новые места, которые уже можно было различить сквозь постепенно редеющий туман, с удивлением начал осматриваться.

— Пресвятая Дева! — воскликнул он. — Неужели я снова слышу этот ужасный рев, пугавший меня во сне?

— Нет, голубчик, индейцы далеко, и мы в безопасности. Благодарение Господу за то, что мне удалось спасти тех, кто мне дорог: Фабиана и верного товарища моей скитальческой жизни!

При этих словах канадец снял шапку и дружески пожал руки Фабиану и Хосе.

Дав несчастному гамбузино несколько минут на отдых, наши приятели собрались в дальнейший путь,

— Если вы не можете идти сами, — обратился Хосе к раненому, — то мы сделаем для вас носилки. Нам нельзя терять времени, если мы хотим ускользнуть от апачей, которые, едва наступит день, устроят на нас славную облаву!

Желание спастись от своих мучителей было настолько сильно, что Гайферос почти забыл про испытываемые им страдания. Он объявил, что постарается не отставать от своих спасителей, и предложил тотчас двинуться дальше.

— Мы должны сперва принять необходимые предосторожности, — проговорил Красный Карабин. — Отдохните немного, пока мы раскидаем по реке плот, сослуживший нам такую важную службу. Надо постараться тщательно скрыть от наших врагов все наши следы!

Все трое принялись усердно за работу. Благодаря сильному толчку о берег, деревья, составлявшие плот, значительно разъехались, так что охотники разобрали их без особого труда. Все стволы были поочередно вытащены и брошены в реку, их унесло течение, и вскоре не осталось ни малейших следов островка, на создание которого природа употребила, вероятно, не один десяток лет.

Когда вдали исчезла последняя ветка, Красный Карабин и Хосе начали приподнимать примятые их ногами стебли, чтобы скрыть все следы их присутствия; под конец они тщательно разровняли вмятину на берегу. Когда исчезли малейшие следы их пребывания, канадец подал знак к отправлению.

Как самый высокий и сильный из четырех, канадец первый вошел в воду, а за ним последовали остальные. Намеренно зайдя подальше от берега, они надеялись обмануть индейцев и заставить их думать, что продолжают плыть на островке.

Путь их был настолько труден, что они не могли подвигаться вперед слишком быстро; через час утомительной ходьбы они вынуждены были остановиться на отдых, так как ноги отказывались служить им.

В этом месте Рио-Хила разделялась на два рукава. Где-то здесь в ее развилке, по утверждению Маркоса Арельяно, располагалась Золотая долина. Начинало светать; заря зарозовела на горизонте, и ночная темнота сменилась предрассветными сумерками. К счастью для наших путников, левый рукав реки, который им предстояло перейти, оказался не особенно глубок. Это весьма облегчило задачу наших беглецов, так как раненый гамбузино едва ли смог самостоятельно перебраться через реку вплавь, что задержало бы всех на продолжительное время.

Красный Карабин взвалил раненого к себе на закорки, и они вброд переправились на мыс. Передохнув пару минут, двинулись к отрогам возвышавшегося на западе горного кряжа, до которых предстоял добрый час нелегкого пути. Этот кряж замыкал лежащее впереди пространство между распрямившимися подобно сторонам гигантского треугольника потоками Рио-Хилы.

Вскоре почвенный покров изменился: мелкий песок, нанесенный разливающимися в периоды дождей речными водами, уступил место глине, поросшей кое-где травой и испещренной многочисленными промоинами дождевых потоков. С подъемом трава густела; вместо ив и узких рядов хлопчатниковых деревьев, тянувшихся вдоль берегов, стали попадаться роскошные дубы, правда, растущие еще на значительном расстоянии друг от друга. Стали встречаться небольшие, но глубокие овраги. Окружающий ландшафт представлял собой величественное и чарующее зрелище. Вероятно, из белых лишь Маркосу Арельяно со своим спутником да авантюристу Кучильо удалось добраться до этих диких мест.

Видимые издалека вершины кряжа всегда утопают в пелене тумана, за что прозваны Туманными горами. Туман не рассеивался даже в самое жаркое время, когда окружающие саванны изнывают от нестерпимого зноя. По поверьям краснокожих, вечный туманный покров скрывает от глаз непосвященных таинственное жилище повелителя духа гор…

VI. ПЕРСТ БОЖИЙ

Гайферос настолько обессилел от боли и усталости, что просто валился с ног, и беглецы волей-неволей были вынуждены остановиться хотя бы на непродолжительный привал. В небольшом овражке они увидели несколько кустов юкки[62] и расположились возле них. Поскольку, как утверждал Хосе, гамбузино вовсе не обязательно знать, где располагается Вальдорадо, охотники решили произвести рекогносцировку без него.

— Послушайте, дружище, — обратился канадец к Гайферосу, — мы дали вам достаточно доказательств нашей дружбы, и вы не должны сомневаться в том, что мы вас не покинем, но нам необходимо исполнить одно очень важное дело, которое касается только нас троих. Мы принуждены оставить вас здесь на полдня, а может быть, и немного дольше. Если будем живы, к вечеру вернемся сюда; если же нет, то, согласитесь, это произойдет не по нашей вине. Вот вам вода и вяленое мясо, чтобы вы не скучали в наше отсутствие!

Бедняга согласился на это предложение, конечно, весьма неохотно, но безропотно покорился неизбежной необходимости; великодушные охотники старались, насколько возможно, успокоить его обещаниями вернуться как можно скорей.

— Вы должны обещать нам, — говорил канадец, расставаясь с раненым, — что в случае, если сюда явятся в наше отсутствие ваши спутники, с которыми вы так несчастливо расстались, то в память оказанной вам услуги вы не сообщите им о нашем присутствии в этих местах. Относительно же себя вы можете выдумать все что угодно, чтобы объяснить, каким образом вы здесь очутились.

Гайферос обещал в точности исполнить желание Красного Карабина, и наши друзья отправились в путь.

Канадец двинулся вперед, сделав повелительный жест своим спутникам следовать за ним, и все трое направились к видневшимся вдали Туманным горам, где скоро и скрылись за неровностями почвы. Это происходило как раз в то время, когда сумрак ночи боролся с рассветом.

Едва успели три друга покинуть Гайфероса и скрыться вдали, как в междуречье показался всадник, направлявшийся в ту же сторону, куда ушли охотники. Подобно духу зла и тьмы, всадник был совершенно один и ехал очень быстро, причем из-под копыт его скакуна летели в стороны песок и мелкие камешки, устилавшие поверхность грунта. Лицо всадника, которым был не кто иной, как Кучильо, выражало ненасытную алчность и вместе с тем какой-то тайный страх, заставлявший его все сильнее погонять свою лошадь. Впрочем, у авантюриста были основательные причины для боязни. Его страшила мысль, что, несмотря на происшедшее в лагере волнение, его отсутствие все-таки могло быть замечено или кем-нибудь из тех, кого он покидал в минуту опасности, или каким-нибудь индейцем, который не замедлил бы ринуться за ним в погоню.

Однако Кучильо не принадлежал к числу людей, решающихся на что-нибудь очертя голову, не взвесив заранее всех шансов на успех; в данном случае он поступал как охотник, бросающий добычу ягуару, чтобы отвлечь его внимание от похищаемых у него детенышей; этой добычей послужили спутники бандита, которых он оставил во власть краснокожих — этих ягуаров прерий.

До сих пор все его действия были направлены на то, чтобы навести индейцев на следы лагеря дона Эстебана, что ему вполне удалось. Кучильо вел опасную игру, рискуя собственной жизнью, которую он едва успел спасти, достигнув лагеря всего на несколько минут ранее бросившихся за ним в погоню индейцев. Бандит рассчитывал, что бой продлится большую часть ночи, и, какой бы исход он ни имел для белых, счастливый или несчастливый, Кучильо думал, что они не решатся покинуть своего укрепленного лагеря и проведут в нем остаток ночи; этим временем он рассчитывал воспользоваться, чтобы завладеть какой-то частью сокровищ и затем незаметно вернуться обратно, чтобы присоединиться к своим покинутым спутникам. В результате он получил бы долю еще и в качестве проводника экспедиции. Что касается причин, которыми он намеревался извинить свое вторичное отсутствие, то в них у него не было недостатка; таким образом, он извлек бы двойную выгоду из тайны, которую уже продал за значительную сумму. Но Кучильо упустил из виду в своих расчетах подозрения, возникшие у дона Эстебана. При заключении договора с начальником экспедиции Кучильо был вынужден дать ему такие точные указания относительно положения Вальдорадо, что дон Антонио легко мог отыскать ее теперь и без его помощи.

Мы уже упоминали о том, каким способом бандит выбрался из лагеря и в темноте поскакал к Туманным горам.

Побуждаемый алчностью, являвшейся доминирующей чертой его натуры, Кучильо старался не замечать некоторых слабых сторон этого рискованного плана и уверял себя в полном успехе своего предприятия. С сверкающими алчностью глазами и бьющимся сердцем скакал бандит к Вальдорадо, но временами замедлял аллюр своего коня и, как скряга, опасавшийся, как бы кто-нибудь другой не подглядел места, где скрыто его богатство, бандит со страхом оглядывался кругом и прислушивался к неясному шепоту ночи. Но все безмолвствовало, и, успокоив свои опасения, бандит продолжал путь с новой энергией и надеждой на близкий успех.

Однако вид знакомых мест по временам пугал его, вызывая в памяти мрачные воспоминания. Какой-то непонятный инстинкт руководил бандитом и заставлял скакать как раз по прежней дороге: вот тот холм, где он отдыхал вместе с Маркосом Арельяно возле куста кактуса, плодами которого они утоляли тогда жажду; отсюда они любовались таинственным видом Туманных гор, их причудливыми вершинами, напоминающими каких-то чудовищ. Лошадь бандита неслась все быстрее к роковому месту; ветер свистел в ушах всадника, волосы его развевались, а в душе подымалась неясная тревога, вызываемая угрызениями совести, голос которой раздается сильнее всего во мраке ночи.

В то время как опьяненный надеждой на скорую и богатую добычу Кучильо несся навстречу своей судьбе, его настигали четыре всадника, покинувшие лагерь мексиканцев: дон Эстебан, Педро Диас, Ороче и Бараха. Из всех авантюристов, участвовавших в экспедиции, де Аречиза особо отличал этих троих, как наиболее надежных и преданных. Лишь эти трое были посвящены в тайну предателя.

Дон Эстебан приказал остальным участникам экспедиции ожидать его возвращения не двигаясь с места. Он покинул лагерь под предлогом проведения рекогносцировки, тщательно скрывая от своих подчиненных, что они находятся почти у цели своего путешествия.

Однако прошло уже два часа со времени их отъезда из лагеря, а нигде не виднелось ни малейших следов беглеца. Благодаря быстроте своей лошади и темноте ночи, Кучильо оставался невидимым для своих преследователей, не обладавших зоркостью зрения индейцев. Несколько раз дон Эстебан собирался повернуть обратно, думая, что исчезновение Кучильо произошло не вследствие измены с его стороны, но Диас посоветовал продолжать преследование.

— Нет сомнения, — утверждал он, — что негодяй воспользовался нападением краснокожих, чтобы отправиться в Вальдорадо и захватить себе королевскую долю сокровищ, которой хватило бы нам на расплату с членами конгресса в Ариспе, надо непременно предотвратить подобное грабительство!

— Я не этого опасаюсь, — возразил с улыбкой дон Эстебан. — Если Кучильо не преувеличил мне богатств Вальдорадо, то их, вероятно, хватит на то, чтобы несколько раз подкупить всех сенаторов Ариспы. Меня охватывает какой-то необъяснимый страх, хотя я сознаю, что стою почти у цели нашего путешествия, ради которой я пожертвовал всем в жизни. Пустыня подобна морю: невозможно предвидеть всех опасностей, которые ожидают нас в ней, и что-то мне говорит, что меня подстерегает здесь какое-то несчастье. Этот авантюрист будет иметь роковое влияние на мою судьбу!

Дон Антонио замолчал и мрачно продолжал путь.

Совершенно другое настроение владело Барахой и Ороче; в глазах их клубился золотой туман, от которого у них кружилась голова.

— Пусть всю жизнь мне придется носить плащ, подобный вашему, сеньор Ороче, — говорил Бараха, — если я не прав в том, что Кучильо первейший негодяй в свете. Но я прощаю ему его преступления против нас, так как все-таки благодаря только ему одному мы достигнем Золотой долины, о богатствах которой я уже так много слышал!

Когда длинноволосый Ороче собирался отвечать с некоторой едкостью на замечание своего приятеля, задевшего его своей насмешкой, дон Эстебан остановился, а Диас сошел с лошади и, нагнувшись, поднял какой-то предмет. То был маленький кожаный кисет, который был тотчас всеми опознан как собственность Кучильо.

— Вот вам доказательство, сеньор! — воскликнул Диас. — Мы напали на след беглеца; он должен быть недалеко, и, как только рассветет, мы его наверняка догоним!

— В таком случае, клянусь, что расквитаюсь с ним за его измену, которая станет последней в его жизни! — проговорил дон Эстебан.

И всадники поскакали дальше уже с полной уверенностью на этот раз, что бандит недалеко и они вот-вот его настигнут.

Действительно, когда взошло солнце, то все участники этой драмы, помимо собственной воли, сошлись в отдаленной пустыне, среди дикой и величественной природы, куда привело их всех Провидение, дабы свершить над преступниками свой неумолимый суд.

VII. ПАРЛАМЕНТЕР

Прошло довольно много времени с тех пор, как четверо беглецов высадились на берег и уничтожили все следы своего оригинального плота, а на берегах Рио-Хилы продолжала царить прежняя тишина. Наконец Антилопа открыл глаза при первых слабых лучах рассвета. Несколько часов сна совершенно восстановили его силы и прогнали всякие следы усталости: индейцы отличаются удивительной выносливостью и не нуждаются в продолжительном отдыхе.

При свете догоравшего костра вестник увидел вождя, сидевшего по-прежнему неподвижно с таким же мрачным и непреклонным видом, как и накануне.

— Птицы начинают прославлять утро, и туман бежит стыдливо перед огненными ножами лучей солнца, — проговорил Антилопа на образном цветистом языке, свойственном индейцам и восточным народам. — Принесла ли вождю ночь какую-либо мудрую мысль относительно сделанного ему предложения? Что он решил сказать ожидающему его народу?

— Тому, кому не спится, ночь многое говорит, — ответил вождь, — всю ночь Черной Птице слышались стоны его жертв, терзаемых муками голода; он внимал всем внутренним голосам своих мыслей, но не слышал голоса воинов своего народа!

— Хорошо! Антилопа в точности передаст пославшим его слова великого вождя.

И, собираясь в путь, апач стал крепче стягивать ремень, служивший ему поясом, но Черная Птица попросил его помочь ему подняться на ноги. Вестник повиновался. Раненый вождь с трудом встал, преодолевая мучительную боль в плече, и оперся на руку поддерживающего его индейца.

— Посмотрим, что делают часовые, — проговорил вождь, и с помощью вестника медленными, но твердыми шагами направился вдоль берега, где виднелись еще потухающие костры.

Во второй половине ночи произошла смена караульных, многие из которых сейчас спали, завернувшись в бизоньи шкуры. Наверное, лишь один их предводитель не смыкал глаз всю ночь напролет. Дежурные часовые стояли на своих местах как бронзовые изваяния.

Первый часовой, к которому предводитель обратился с вопросом о том, как миновала ночь, отвечал:

— Река была все время так же тиха, как туман; хотя белые воины избегли огня, они не могли спастись вплавь: им потребовалось бы для этого искусство рыб, так как иначе мы услышали бы плеск воды!

Все остальные часовые ответили в том же роде.

— Хорошо! — произнес военачальник, в глазах которого сверкнуло злобное удовлетворение. Указывая вестнику на свое раздробленное плечо, он добавил: — Голос мести слишком громко говорит во мне, так что я не могу расслышать других голосов!

Этими словами Черная Птица вторично подтверждал свой отказ от предложения вестника, однако тот медлил с уходом: его глаза, казалось, хотели проникнуть сквозь густую пелену тумана, висевшего над рекой.

Временами усиливавшийся к рассвету ветер разрывал туман, который должен был исчезнуть при первых солнечных лучах. Но как ни напрягал индеец свое зрение, он нигде не мог различить островка, описанного Черной Птицей. Невольно в голове его мелькнуло подозрение, что бдительность часовых была обманута каким-нибудь непонятным образом, и эта мысль причинила ему тайную радость, которую он едва мог скрыть.

— Антилопа отправится в обратный путь только с восходом солнца! — проговорил он.

Мелькнувшая у него в уме догадка заставила его отложить отъезд. Между тем быстро светало; волны тумана заколыхались, как облака белой пыли, поднятой стадом бизонов. Затем показались первые косые лучи солнца и окрасили их сероватую пелену во все цвета радуги; под влиянием легкого ветерка последние остатки тумана быстро рассеялись в утренней атмосфере, но когда поверхность реки освободилась от туманного покрывала, Черная Птица испустил истошный вопль ярости и обманутого ожидания.

Островок исчез бесследно; то место, где он находился накануне, ничем не выделялось: ни одной тростинки, ни одной зеленой травинки не виднелось над поверхностью подернутых рябью вод.

— Рука злого духа простерлась над водой, — проговорил Антилопа, — и он не захотел, чтобы белые собаки — его детища, погибли от руки такого славного вождя, как Черная Птица!

Но вождь не обращал внимания на выражение сочувствия со стороны вестника, который в глубине души был несказанно рад внезапному исчезновению белых. Гнев кипел в душе Черной Птицы; его бронзовое лицо исказилось и побледнело от ярости, несмотря на татуировку.

Он поднялся на ноги без помощи вестника и, шатаясь, с томагавком в руке, направился к ближайшему часовому; но тот остался неподвижным в эту страшную минуту: вытянув немного вперед шею и приподняв руки, он стоял в позе человека, прислушивающегося к чему-то, как будто желая показать, что до последней минуты неуклонно исполняет свой долг.

Черная Птица замахнулся томагавком, готовый обрушить его на череп часового, но вестник удержал руку разъяренного вождя.

— Способности воина имеют предел, — проговорил он, — человек не может слышать, как растет трава, и видеть сквозь непроницаемую мглу тумана, который заволакивал реку. Черная Птица исполнил все что мог; он не упустил из виду ни малейшей предосторожности, но великий Ваконда[63] не захотел, чтобы сильный вождь терял свое время на пролитие крови трех белых, когда ему представляется возможность излить целые потоки ее в другом месте!

При этих словах Антилопа указал рукой по направлению лагеря дона Эстебана.

Ослабевший от сделанного им усилия и внутренней ярости, Черная Птица промолчал. Его рана снова открылась, и кровь проступила сквозь повязку. Он зашатался, колени его подогнулись, так что вестник принужден был подхватить его и опустить на траву, где вождь потерял сознание.

Пока он приходил в себя, прошло довольно много времени, и это промедление спасло наших беглецов, которых, вероятно, индейцы успели бы захватить, если бы тотчас бросились за ними в погоню. Вскоре донесся протяжный рев апачей, обнаруживших исчезновение островка.

— Мы отыщем сперва следы беглецов, — сказал вестник очнувшемуся от забытья вождю, — а затем Черная Птица выслушает мольбы своего народа, и его слух не останется глух к ним!

Вслед за тем воины на другом берегу получили приказание немедленно присоединиться к своему вождю; когда все тридцать индейцев собрались вокруг, Черную Птицу привязали к седлу, остальные также сели на лошадей. Антилопа поместился за спиной Черной Птицы, так как во время осады лагеря дона Эстебана его лошадь была убита, а другой для него не нашлось. Кроме того, предводитель был так слаб, что его пришлось поддерживать.

Отряд двинулся вниз по течению, так как индейцы сразу сообразили, что белые сбежали не иначе, как сорвав остров со своего основания; поэтому они надеялись, что скоро настигнут беглецов.

Долго ехали апачи, тщательно осматривая оба берега и не находя никаких следов, наконец, какой-то воин испустил крик радости при виде следов, оставленных в том месте, где островок причалил; все меры предосторожности, принятые канадцем, не могли обмануть зоркости индейцев, но зато, благодаря полному уничтожению островка, индейцы попались на хитрость белых, поскольку оставленные беглецами на берегу следы продолжались всего на несколько шагов и затем снова исчезали, краснокожие решили, что белые продолжали свое плавание, но преследовать их было бы бесполезно вследствие слишком большого расстояния, разделявшего их.

Несмотря на бешенство, охватившее Черную Птицу при этой новой неудаче, он настолько успел овладеть собой, что лицо его не выдало внутреннего состояния его души.

Жажда мести не угасла в его душе, а приняла только иное направление; вместе с тем в нем все сильнее и сильнее разгоралось умолкнувшее на время честолюбие.

— Мои уши, — проговорил он, — снова слышат! Рука злого духа не закрывает их больше. Я слышу голоса воинов, которые призывают меня, чтобы отомстить за поруганную честь племени; я слышу треск костров, разложенных для военного совета. Хвала Ваконде — покровителю нашего народа! Двинемся в путь!

И Черная Птица направил свою лошадь туда, где, по донесению вестника, его ожидали собравшиеся после понесенного поражения апачские воины.

Солнце стояло высоко на небе, опаляя равнину жгучими лучами, когда наконец Черная Птица со своим отрядом достиг небольшой рощицы каменных деревьев, где накануне происходило первое военное совещание. При виде грозного вождя, прибытия которого все ожидали с нетерпением, со всех сторон раздались восторженные крики. Честолюбивый апач молча принимал выражение восхищения соплеменников, как должную дань своей особе, затем, обратившись ко всем воинам, произнес:

— Только дух Черной Птицы будет руководить воинами, ибо тело его страдает, а рука потеряла свою силу! — И он указал на свое окровавленное плечо.

Крики радости тотчас сменились горестными восклицаниями, выражавшими сочувствие раненому военачальнику, которому поспешно помогли сойти с лошади и усадили около костра. Остальные вожди с низким поклоном также расположились вокруг огня.

Черная Птица первым затянулся из почтительно поданного ему калюмета и передал его своему соседу; таким образом он обошел вождей и старейшин среди полного молчания. Все собирались с мыслями для предстоящего совещания.

Мы оставим на время членов племенного совета, медленно покуривающих дымящийся калюмет, как то и подобает храбрым воинам перед началом всякого важного дела, и снова вернемся в лагерь мексиканцев, оставшийся без начальника и без проводника.

В лагере господствовали замешательство и неразбериха. Распространился слух, что золотоискатели совсем недалеко от цели экспедиции, что где-то поблизости находятся богатейшие россыпи и что дон Эстебан покинул лагерь с целью уточнения их местонахождения. Впрочем, в течение первой половины дня беспорядок в лагере не имел иной причины, кроме вполне естественного нетерпения, с которым мексиканцы ожидали возвращения своего предводителя с добрыми известиями. Но когда солнце перевалило за полдень, а ни один из четырех покинувших лагерь до рассвета всадников так и не возвратился, нетерпение переросло в беспокойство, спустя еще пару часов — в откровенную тревогу.

Напрасно мексиканские дозорные пристально вглядывались вдаль: они так и не увидели ни своего предводителя, ни его эскорта, ни проводника, чье таинственное исчезновение давало пищу тревожным толкам.

Привязанные к ограждению лошади понурили головы от жажды, которая начала мучить и людей. Кроме того, стал досаждать и голод, ибо авантюристы не рискнули покинуть пределы лагеря, чтобы поохотиться на оленей или бизонов, — ведь дон Эстебан накануне отдал строгое распоряжение не выходить за линию укреплений. По мере того как солнце приближалось к западу, беспокойство и тревога усиливались все более.

Вне лагеря, близ самой ограды из связанных цепями повозок, валялись многочисленные трупы лошадей и индейцев, от которых уже шло зловоние. С северной стороны на равнине виднелись свежие холмики — могилы павших прошлой ночью мужественных защитников лагеря. Они придавали окружающему ландшафту еще более унылый и мрачный вид.

После четырех часов пополудни часовые заметили в отдалении облако пыли. Мексиканцы тотчас высыпали за ограду, надеясь встретить дона Эстебана и его спутников, однако появившаяся было надежда вскоре сменилась разочарованием: среди облака пыли мелькали перья головных уборов апачей и их украшенные скальпами копья.

В лагере поднялось смятение, отовсюду слышались крики:

— К оружию, индейцы!

Беспорядок достиг в эту минуту своего апогея. Все растерялись; никто не знал, кому принять на себя обязанности, кого слушаться. Однако чувство самосохранения заставило мексиканцев поспешно занять указанные им накануне позиции. На всех лицах отражалось сильнейшее беспокойство. Только через несколько минут мексиканцы несколько пришли в себя, так как разглядели, что индейцев всего шестеро и приближались они без воинственных криков. Передовой всадник держал в руке копье с привязанным к нему белым лоскутком — символом мира. Роль миротворца взял на себя сам вождь апачей.

Приблизившись к лагерю на расстояние ружейного выстрела, индейцы остановились; Черная Птица с белым знаменем подъехал еще ближе к лагерю. Остановившись в нескольких шагах от мексиканцев, он начал размахивать копьем.

Навстречу ему из лагеря выступил участник экспедиции, уроженец Тубака, который благодаря некоторым контактам с племенами апачей научился объясняться с апачами на местном диалекте, состоявшем из индейских и испанских слов. Это был невысокий сухопарый человечек, который в глазах индейцев, больших почитателей физического совершенства, должен был служить очень плохим представителем власти. Его звали Гомес; весьма неохотно принял он на себя роль посредника, отказаться от которой не мог, так как ради собственной безопасности мексиканцы должны были скрыть от индейцев отсутствие своего начальника. В сильном смущении вышел Гомес навстречу индейскому предводителю, спокойствие которого составляло разительную противоположность с замешательством тщедушного мексиканца, неожиданно очутившегося в роли начальника. Заметив, однако, на плече индейца окровавленную повязку, Гомес несколько успокоился.

Мексиканец и индеец поклонились друг другу, и первым заговорил Черная Птица.

— Мы будем беседовать как два предводителя! — заявил он с изысканной любезностью.

Мексиканец ответил не менее любезно, но легкое смущение выдавало его неуверенность.

— Великая душа часто помещается в хилом теле, — продолжал индеец, — вероятно, мой белый брат — великий вождь?

В этих словах заключалась скорее насмешка, чем лесть, хотя тон, которым они были произнесены, был безукоризненно вежлив; от наблюдательности индейца не укрылось замешательство мексиканца. Черная Птица устремил на Гомеса пристальный оценивающий взгляд, пронизывавший его насквозь; тот не выдержал его и опустил глаза в землю.

— Мой брат, конечно, не лукавит, выдавая себя за предводителя? — продолжал апач. — Но, вероятно, в лагере белых их несколько?

— Нет, я единственный начальник! — возразил с замешательством Гомес, и Черная Птица сразу сообразил, что ему не трудно будет провести его; глаза индейца заискрились от удовольствия. Он немедленно решил удостовериться в правдивости слов мексиканца.

— Слова, которые я принес, — продолжал он, — заключают в себе предложения мира, и все белые воины должны собраться вокруг меня, чтобы их услышать. Краснокожие воины всегда принимают посредников белых в палатке вождя или у костра совета племени. Почему же вождь бледнолицых удерживает вдали от своего лагеря воина, который приходит к нему как посланец мира?

Гомес колебался; он боялся впустить волка в овчарню. Черная Птица заметил эту нерешительность, и его брови мрачно сдвинулись.

— Предводитель апачей, — проговорил он, — не таков, чтобы его нужно было держать на далеком расстоянии. В одной руке он держит мир, а в другой войну. Какую же руку он должен протянуть белым воинам?

Эта угроза и особенно тон, которым она была произнесена, окончательно смутили мексиканца; он готов был уже ответить, что должен посоветоваться с товарищами, но вовремя удержался.

Между тем хитрый индеец продолжал более миролюбиво, но с явной насмешкой:

— Меня будет сопровождать всего один воин; неужели белые так малочисленны, что побоятся допустить к себе даже двух апачей? Разве их лагерь не укреплен, их ружья не в исправности и запасы пороха слишком незначительны?

Дипломатическое искусство Черной Птицы победило мексиканца. Несчастный Гомес чувствовал, что не в состоянии отказать индейцу в его требовании, отчасти из боязни нарушить мир, отчасти, чтобы не возбудить его подозрений.

— Пусть мой краснокожий брат выберет спутника, — ответил мексиканец, — но лишь одного!

Этого только и домогался индейский предводитель. Ему хотелось лично убедиться в правдивости слов мексиканца, выдавшего себя за начальника: умный индеец понимал, что белые воины подстать своему предводителю и, следовательно, в данном случае их нечего опасаться. Если же мексиканец попросту присвоил себе звание, которого не имел на самом деле, то, проникнув в лагерь, апач увидал бы настоящих начальников и уточнил план нападения, сообразуясь с силами врагов.

Для всех цивилизованных народов личность парламентера считается священной, потому что исходящие от него предложения всегда искренни; но имея дело с индейцами, нельзя доверять таким представителям мирной политики: они обыкновенно скрывают какую-нибудь военную хитрость.

Черная Птица сделал знак, и один из его воинов приблизился к нему; это был уже знакомый нам Антилопа. Черной Птице важно было иметь его около себя, так как вестник знал в лицо дона Эстебана и теперь мог удостоверить, находится ли он в лагере, или нет.

Оба индейца последовали за Гомесом, обмениваясь между собой вполголоса замечаниями.

— Что это за шакал в львиной шкуре? — спросил Антилопа.

— Самозванец, который задумал обмануть вождя, но глаз Черной Птицы уже проник под его шкуру!

С этими словами апачи вошли в лагерь.

VIII. ОГНЕМ И МЕЧОМ

Оказавшись в пределах лагерной ограды, Черная Птица и Антилопа окинули окружавших их белых гордым и спокойным взглядом, напоминая двух ягуаров, попавших в стаю испуганных койотов.

Весь вопрос заключался теперь в том, чтобы узнать, куда делись два таких опасных врага, как дон Эстебан и Диас; именно с этой целью апачи и проникли в лагерь.

— Мы явились сюда с предложениями мира, которые должны одинаково радовать как белых, так и краснокожих, — начал Черная Птица, — но наше сердце переполнено грустью, так как белые встречают красных братьев не так, как подобает. Вестники мира привыкли к почетному приему в палатке предводителя, — при этом индеец указал рукой на шатер дона Эстебана, — а белые оставляют их на произвол жгучих лучей солнца! Великий вождь хочет говорить с холма, чтобы слова его проникли в уши всех его слушателей!

Краснокожий дипломат ловко подошел к своей цели, застав Гомеса врасплох; тот до того растерялся в первую минуту, что не знал, на что решиться, и, боясь вызвать неудовольствие индейцев, поспешил проводить их в пустую палатку дона Эстебана. Несмотря на всю опасность взятой им на себя роли, Черная Птица уселся с полнейшим хладнокровием, искусно сохраняя маску прямодушия и доброжелательности.

Гомес приподнял полог входа в палатку и прикрепил его так, чтобы он не скрывал внутренность палатки от собравшихся снаружи мексиканцев, затем уселся против индейцев, стараясь казаться возможно спокойнее. Апачи продолжали хранить молчание, а потому мексиканец счел своей обязанностью начать переговоры.

— Я жду слов мира! — сказал он с большим достоинством, чем при начале переговоров с индейцами. — Уши вождя открыты!

Несчастный Гомес внутренне поздравлял себя с таким удачным вступлением, находя его совершенно в индейском вкусе; но Черная Птица не замедлил разочаровать его. Подняв медленно голову, с выражением оскорбления на лице, он устремил на сидевшего перед ним Гомеса такой сверкающий взор, что тот побледнел; затем вождь заговорил, и голос его звучал грозно, как раскаты отдаленного грома.

— Я вижу здесь только одного вождя. — И он указал пальцем на свою обнаженную грудь. — Где предводитель белых? Его я не вижу!

При этом презрительном ответе Гомес совершенно растерялся, чувствуя, что его ложь открыта; а пока он собирался с мыслями, чтобы дать достойный ответ, Черная Птица добавил:

— Зачем стараться обмануть доверие великого воина?

— Гомес никогда не обманывает, — пролепетал мексиканец, — я уже сказал, что я — единственный начальник отряда!

Тут в разговор по знаку Черной Птицы вмешался Антилопа.

— Мой белый брат говорит, что здесь нет другого предводителя; значит, он — хозяин этой палатки?

— Да, я! — ответил мексиканец.

— Это ложь! — воскликнул Черная Птица. — Не подобает такому великому вождю, как я, выслушивать ее дважды!

Между тем Антилопа продолжал разыгрывать роль примиряющего посредника и потому снова вмешался в разговор; он удержал на месте Черную Птицу, который вскочил, как бы желая положить конец переговорам, и затем обратился к мексиканцу.

— Белый воин, вероятно, желал потешить краснокожих или испытать их проницательность. Они хорошо знают, что не он предводитель с двуствольным ружьем, с черными с проседью волосами, закрученными кверху усами, высокого роста и широкими плечами. — Индеец описывал внешность дона Эстебана; помолчав немного, Антилопа продолжал: — Апачи знают, что вигвам из полотна не принадлежит сидящему перед ними белому, имя которого совсем не то, которое повторяло вчера эхо пустыни. Тот вождь не так тонок, как мой собрат, но он вдвое выше его, а его стан гибок, как побег бамбука, и крепок, как ствол железного дерева!

— Кто этот воин? — спросил Гомес, стараясь выиграть время, чтобы привести в порядок свои мысли.

— Это тот самый предводитель, который вчера вечером поразил Пантеру! — Антилопа указал при этом на место, где верховный вождь накануне пал под ударами Диаса. — Его имя, которое даже наши дети произносят с трепетом, Педро Диас! Разве не эти два воина — предводители белых? Мои уста говорят истину!

Что мог возражать Гомес, сраженный уличавшими его во лжи доводами? Ему не оставалось ничего более, как признаться во всем, надеясь этим способом поддержать мирное настроение индейцев, по крайней мере до возвращения дона Эстебана. Гомес так и сделал, но не заметил, какими удовлетворенными взглядами обменялись при его признании оба дикаря. Впрочем, Черная Птица тотчас овладел собой и, скрыв свое торжество, сурово взглянул на Гомеса:

— Зачем же белый присваивает звание, которое не принадлежит ему? Я хочу говорить с предводителем с седеющими волосами и с тем, у которого тело как железное дерево. Где они оба?

— Они отправились с частью наших солдат на охоту за бизонами, так как у них вышли все съестные припасы! — вздумал было снова солгать Гомес, но он забыл, что имеет дело со слишком хитрыми собеседниками.

— Черная Птица и Антилопа будут ожидать их возвращения, — решительно заявил вождь. — До тех же пор уста обоих воинов останутся немы!

При этих словах оба парламентера закрыли глаза и натянули на плечи свои бизоньи шкуры, не обращая более внимания на присутствие мексиканца.

Как ни оскорбительно было такое решение для самолюбия Гомеса, но, по крайней мере, оно избавляло его от новых затруднений: обязанности начальника казались для него слишком тягостными, и он рад был избавиться от них, надеясь, что дон Эстебан и Диас не замедлят вскоре возвратиться.

— Мои собратья с нетерпением желают услышать слова индейского предводителя, — проговорил Гомес, желая как-нибудь выйти из своего неприятного положения! — Я пойду передам им все слышанное мною!

— Иди! — лаконично сказал Черная Птица.

Гомес не заставил себя долго просить и быстро спустился с холмика, на котором стояла белая палатка, напоминая провинившегося школьника, выпущенного наконец на свободу.

Он передал мексиканцам все подробности своего свидания с индейцами, благоразумно избегая говорить о нанесенных ему оскорблениях; затем, объявив о намерении индейцев остаться в лагере до возвращения дона Эстебана, выставил это решение как замечательное достижение своей тонкой дипломатии.

Время шло, а дон Эстебан все не возвращался.

Оставшиеся в палатке апачи начали что-то обсуждать между собой, но так тихо, что их разговора снаружи нельзя было разобрать. Окончательно уверившись, что оба предводителя мексиканцев в отъезде, Черная Птица изложил план дальнейших действий своему собеседнику. Учитывая, что непредвиденная случайность может задержать предводителей мексиканцев на более длительный срок, чем те предполагают, вождь решил выслать на их перехват специальный отряд. В случае, если отсутствие дона Эстебана продлится еще долее, апачам следовало под покровом ночи напасть на лагерь и разгромить его. Сам же вождь предполагал остаться заложником у бледнолицых.

Антилопа одобрил этот план, но настаивал на том, что заложником должен быть он, а не верховный вождь племени.

— Плечо Черной Птицы скоро исцелится, — убежденно говорил Антилопа. — Его сильное тело, несокрушимый дух и мудрый ум будут верно служить нашему народу. Если погибнет вождь — скорбь его соплеменников будет длительна и неутешна; если же суждено погибнуть Антилопе — никто не станет долго оплакивать простого воина! Взгляни, вождь! — продолжал мужественный индеец. — Тело Антилопы крепче железа, его мышцы упруги и сильны. В момент опасности он, как ягуар, одним прыжком перескочит через ограждение белых и окажется среди своих. А что сможет Черная Птица с раздробленным плечом?

— Он станет без страха спокойно ждать смерти и смеяться над бессильной яростью своих врагов и над их оружием!

Желая непременно сохранить драгоценную жизнь вождя на благо племени, Антилопа еще горячее начал отстаивать свою позицию. В конце концов Черная Птица согласился оставить заложником его.

Пока апачи состязались между собой в благородстве и великодушии, мексиканцы с возрастающим беспокойством считали часы, прошедшие после отъезда дона Эстебана. Над лагерем простерлась тревожная тишина. Спустя час из белой палатки вышел апачский вождь. Он неспеша спустился с холмика и подошел к группе авантюристов, среди которых находился Гомес.

— Мои воины, — проговорил он, — с нетерпением ожидают услышать из уст своего вождя уверения белых о скором заключении мира и союза между ними. Черная Птица скоро вернется к своим белым друзьям, а пока оставляет у них заложником Антилопу. Антилопа — храбрый вождь племени!

— Ступай! — ответил с важностью Гомес, стараясь не уронить достоинства в глазах товарищей.

Вождь вышел из лагеря, неспеша подошел к ожидавшим его всадникам и начал им что-то объяснять, несколько раз указав рукой на белую палатку. Один из апачей вскочил на коня и ускакал, прочие же продолжали сидеть на корточках, держа своих лошадей за узду.

Вечерело; солнце скрылось за Туманными горами; яркие отблески его лучей раскрасили пурпурными красками плывшие по небу облачка, но вот и они начали блекнуть и все слабее выделяться на фоне темнеющего небосвода.

Тщетно ожидали мексиканцы возвращения начальника; с языка у всех не сходили имена дона Эстебана, Диаса, Барахи и Ороче.

Короткие тропические сумерки сменились ночной темнотой, увеличившей общее беспокойство. Мексиканцы знали изменчивую натуру индейцев, у которых мирные настроения быстро сменяются самыми кровожадными инстинктами, а потому невольно со страхом ожидали нападения, ничего не предпринимая, однако, чтобы защитить себя от него.

С наступлением сумерек Антилопа вышел из палатки и уселся у входа. На светлом фоне полотна его силуэт оставался вроде бы недвижим, однако будь достаточно светло, мексиканцы увидели бы, как, вытянув шею и едва заметно поворачивая голову то вправо, то влево, апач чутко вслушивается в тишину. А тишину в лагере нарушало лишь тревожное перешептывание авантюристов. Разделившись на несколько групп, они обсуждали создавшееся положение. Кто-то сказал, что индейцы затевают недоброе. Гомес тут же поспешил опровергнуть это предположение:

— Чего нам опасаться, пока у нас в руках апачский вождь? Разве это не свидетельство честности намерений краснокожих?

Этот довод мало кого убедил, и обитатели лагеря все чаще с беспокойством посматривали на сидящих возле своих лошадей индейцев, неподвижных, как обломки скал, напоминающих человеческие фигуры, которые густеющий сумрак как будто бы отодвигал от лагеря все дальше и дальше.

— Как странно, — заметил один гамбузино, обращаясь к Гомесу. — Совсем недавно, как мне кажется, апачи находились гораздо ближе, чем сейчас!

— Тебе это действительно только кажется, — возразил Гомес, упорно желавший выдавать желаемое за действительное.

— Взгляните-ка, — прибавил другой мексиканец, — ветра вроде бы нет, а перед индейцами клубится пыль!

— Здесь безветренно потому, что мы под защитой повозок, на равнине же ветер гуляет беспрепятственно, — пояснил кто-то из стоящих поблизости.

По мере того как мрак густел, фигуры апачей становились все менее различимы, темнота размывала их очертания, меняла контуры, и теперь они походили скорее на кусты нопала, чем на людей. Сомнение в том, что индейцы все еще ожидают оставленного в лагере заложника, возрастало с каждой минутой, и какой-то решительный авантюрист вызвался лично это проверить. Он и впрямь обнаружил вместо краснокожих несколько воткнутых в песок сухих нопаловых кустов. Апачи воспользовались темнотой и исчезли вместе с лошадьми. Узнав об этом, мексиканцы заставили Гомеса пойти и потребовать объяснений случившемуся у заложника.

— Почему вождь не приказал своим воинам оставаться у лагеря? — спросил Гомес.

— О каких воинах толкует мой белый брат? — прикинулся непонимающим Антилопа.

— О воинах, которые приехали с тобой и до темноты сидели там, — мексиканец махнул рукой в сторону саванны, — как друзья, а теперь вдруг исчезли, как враги!

— В темноте зрение слабеет, и белые воины, наверное, не все разглядели как следует. Пусть они запалят костры и тогда при ярком свете найдут тех, кого искали. Впрочем, если мои воины ушли, что из того? Разве твои воины не держат в руках их вождя? Вероятно, мои воины решили сказать соплеменникам, чтобы те поторопились освободить вождя.

Ответ Антилопы показался Гомесу не слишком убедительным и напомнил ему, что весь запас сухого хвороста, заготовленного для освещения лагеря, сгорел накануне и что занятые в течение дня иными делами мексиканцы не удосужились его возобновить. При одной мысли о столь непростительной оплошности у Гомеса выступил на лбу холодный пот. Единственным утешением являлся факт, что прославленный, как он полагал, вождь апачей оставался у них заложником. И это обстоятельство, по его убеждению, исключало возможность вероломства со стороны краснокожих. И все-таки он решил присматривать за Антилопой в оба.

— Знаменитый вождь не должен оставаться у своих друзей в одиночестве. Я прикажу шестерым своим людям находиться с ним. Они послушают рассказы о его подвигах.

Гомес отошел от Антилопы, не заметив, как рот индейца искривила гордая улыбка презрения. Он поручил шестерым мексиканцам неотлучно находиться при апаче и прикончить его, если возникнет необходимость.

Лагерь оставался погруженным в темноту. Темнота не только представляла большую опасность для мексиканцев, но лишала возможности уехавшего дона Эстебана и его спутников найти обратную дорогу к лагерю, если они ненароком сбились с пути, как теперь уверяли многие. Большинство в лагере было уверено, что начальник экспедиции бросил их на произвол судьбы.

Наконец тихие разговоры мексиканцев между собою смолкли, каждый затаил беспокойство в своей душе, и в лагере, так же как и на бесконечной, укрытой звездным пологом саванне, водворилось торжественное и зловещее спокойствие.

Однако вскоре дремотную тишь нарушил отдаленный шум. Послышалось как будто ржание многих лошадей, но толком ничего нельзя было различить. Тем не менее Гомес, начинавший уже свыкаться с ролью начальника, поспешно поднялся и направился к палатке. Окруженный мексиканцами Антилопа, подобно Гомесу играющий роль вождя, не проявлял никакого беспокойства.

— Уши белого не отличаются такой тонкостью слуха, как уши моего брата краснокожего, — проговорил Гомес, — не может ли вождь сказать мне, какие звуки раздаются в саванне, не ржание ли это лошадей краснокожих вестников?

Антилопа несколько мгновений хранил молчание, как будто прислушиваясь.

— Да, это гонцы, — проговорил он, — они направляются сюда, чтобы узнать, вернулся ли предводитель белых и тот, кого называют Педро Диас!

— Краснокожим, вероятно, известно лучше, чем белым, что эти предводители никогда не вернутся! — возразил Гомес. — Если же они не хотят вступать в переговоры о мире со мной, избранным товарищами на место бывшего предводителя, то, значит, они стремятся к войне!

— Черная Птица не нуждается в пустых указаниях, как ему поступать, — возразил индеец, — это великий вождь, который сам знает, что нужно делать и говорить!

Во время этого короткого разговора стук копыт многочисленных лошадей сделался явственнее; земля глухо гудела, но в темноте ничего еще нельзя было разобрать. Весь лагерь встревожился, однако, полагаясь на присутствие заложника, мексиканцы все еще медлили принимать какие-нибудь меры к обороне. Только Гомес понял, что пора действовать, и собрался отдать приказание взяться за оружие, как вдруг Антилопа знаком пригласил его прислушаться и сам наклонил голову, подавая к тому пример.

— Это еще не гонцы, — проговорил он, — смотри!

В эту минуту вблизи от лагеря пронесся табун мустангов без всадников.

— Это дикие лошади, — продолжал Антилопа, — наши воины охотятся за ними, и если поймают, то поделятся добычей со своими белыми друзьями. Черная Птица явится сюда, чтобы разделить ее между воинами!

Действительно, всего трое апачей скакали за испуганными лошадьми, размахивая лассо.

— Белые люди могут быть спокойны! — воскликнул индеец, стараясь усыпить подозрения своих врагов. — Вот и Черная Птица; он явился, чтобы завершить переговоры о мире!

Хитрость индейцев удалась вполне: мексиканцы с удовольствием созерцали занимательное зрелище, вполне усыпившее их подозрения. Такое доверие со стороны индейцев, которые без всяких предосторожностей приближались к их лагерю, они сочли залогом скорого мира. Никто из окружавших Антилопу белых не заметил, как он осторожно развязал тесемки плаща и вынул из-за пояса острый томагавк: всеобщее внимание приковала любопытная охота.

Преследуемые индейцами мустанги неслись вокруг ограждения из повозок; среди гнавшихся за ними дикарей показался вскоре и Черная Птица, стараясь обогнать лошадей и отрезать им путь отступления. Мустанги и впрямь внезапно остановились перед проемом, через который несколько часов тому назад мексиканцы впустили индейских парламентеров и который с тех пор оставался открыт.

Появление Черной Птицы окончательно успокоило подозрительность мексиканцев, продолжавших с любопытством наблюдать за охотой, как внезапно среди лагеря раздались вопли отчаяния и ужаса.

В одно мгновение перед глазами мексиканцев появились зловещие лица, подобные исчадиям ада.

Не успели мексиканцы и глазом моргнуть, как на всех казавшихся неоседланными мустангах появились всадники с развевающимися перьями и оружием в руках; вся эта дикая ватага ревела и потрясала копьями, несясь к лагерю.

Еще одно обстоятельство увеличило смятение, произведенное в лагере неожиданным появление неприятеля: испуганных оглушительным ревом, раздавшимся внезапно среди ночной тишины, лошадей мексиканцев охватил панический ужас, что случается с ними довольно часто, так что такое состояние животных получило у мексиканцев особое название — estampida[64].

В одну минуту были разорваны все ремни и веревки, которыми они были привязаны к повозкам, и обезумевшие животные заметались по лагерю, опрокидывая и топча своих владельцев, не имевших сил справиться с ними. Некоторые из них бросались на укрепления и разбивались о них; другие перескакивали через повозки и исчезали во мраке.

Всюду раздавались крики бешенства, и стоны сливались с ржанием лошадей и ревом индейцев, они заставляли трепетать самые мужественные сердца.

Вскоре в лагере остались только те лошади, которые не могли перескочить через укрепления; остальные носились по равнине. Эта катастрофа чуть было не спасла мексиканцев, так как индейцы при виде бегущих лошадей готовы были броситься в погоню за ними, но властный голос Черной Птицы удержал их.

Объясним в нескольких словах внезапное возникновение всадников на мустангах. Апачам эта уловка удалась благодаря хитрости и замечательному искусству в верховой езде. Индейцы недаром слывут лучшими наездниками в Америке: уцепившись одной ногой за седло и повиснув на боку лошади, они могут проскакать таким образом очень большое расстояние. Благодаря ночной темноте, хитрость краснокожих удалась полностью.

Как смерч, ворвались индейцы в лагерь; вскоре к ним подоспели еще новые подкрепления, так что земля гудела под копытами их лошадей. Спасения искать было негде, и когда Гомес выхватил кинжал, чтобы поразит Антилопу, тот ударом томагавка рассек ему череп до глаз; несчастный мексиканец, обливаясь кровью, упал замертво.

Убийство Гомеса послужило сигналом к резне; в то же мгновение с холма раздался такой оглушительный вопль, как будто он исходил из груди дьявола, а не человека. Крик этот испустил Антилопа, который, подобно разрушающему потоку, бросился в середину белых. Сотни голосов подхватили его боевой клич.

— Белые даже не собаки! — воскликнул индеец. — Они просто трусливые, глупые зайцы!

С этими словами Антилопа бросился вперед с легкостью и проворством животного, имя которого он носил, и присоединился к своим соплеменникам.

Мексиканцев обуяла паника: в темноте они натыкались на своих, наносили друг другу раны, бестолково метались с места на место и бессмысленно гибли.

Раздалось несколько выстрелов, произведенных дрожащими руками и не причинивших индейцам никакого вреда: дикари не удостоили их даже ответом и подвигались вперед, размахивая копьями и томагавками.

Для мексиканцев наступили последние минуты.

Шестьдесят всадников, пустив лошадей во весь опор, ворвались в лагерь, подобно волнам океана, сокрушая все на своем пути. Во главе их скакал Черная Птица, которого легко можно было узнать даже во мраке благодаря его высокому росту и повязке на правом плече. Как истинный воин, он приказал привязать себя к седлу и давил своих врагов копытами коня, которым управлял левой рукой.

Вскоре вся земля была усыпана трупами; удары копий, томагавков и ножей сыпались во все стороны, поражая все новые и новые жертвы. Горсточка оставшихся в живых мексиканцев защищалась еще с отчаянием обреченных; другие искали спасения в бегстве; трупы лошадей валялись рядом с их владельцами; оставшиеся в живых лошади носились по равнине.

Мексиканцам угрожало поголовное истребление, когда со стороны Туманных гор показались скачущие во весь опор два всадника; к ним тотчас присоединилось несколько беглецов, но, к несчастью, все эти преследуемые по пятам мексиканцы были пеши — им было очень трудно успешно противостоять преследуемым их краснокожим всадникам.

Напрасно вновь прибывшие всадники, которых невозможно было узнать в темноте, проявляли чудеса храбрости. Один из них особо выделялся своей силой и ловкостью. Выхватив томагавк у апача и привстав на стременах, он наносил стремительные удары направо и налево, сражая каждый раз по врагу; вскоре вокруг него образовалась груда окровавленных тел.

Другой всадник, которого также невозможно было распознать в темноте, успешно помогал своему спутнику, отражая натиск многочисленных врагов. На отчаянных храбрецов напало одновременно не менее двух десятков апачей, не оставив им никакой надежды на успех в неравном поединке. Однако спустя какое-то время, великолепный скакун первого всадника взвился на дыбы и прорвал грудью живую изгородь. Сразив еще трех или четырех апачей, боец очутился на свободе и умчался во мрак, без труда уйдя от ринувшейся за ним погони.

Что же касается другого всадника, то торжествующие крики индейцев известили остальных участников боя, что он убит или захвачен в плен.

Так завершился последний акт кровавой драмы. Оставшиеся в лагере мексиканцы, равно как и почти все, искавшие спасения в бегстве, полегли под ударами индейских копий и томагавков.

Бросившиеся в погоню за беглецами индейцы вернулись с окровавленными скальпами в руках, с которых струилась еще теплая кровь; все мексиканцы, павшие внутри лагеря, были также скальпированы. Из всего отряда дона Эстебана уцелело всего несколько человек, которым чудом удалось спастись благодаря темноте. Остальные полегли на поле битвы; их изуродованные и скальпированные тела валялись вперемежку с трупами лошадей и мулов.

Через час после окончания боя яркий свет пожара озарил всю равнину: то горели подожженные дикарями повозки мексиканцев.

При свете пожара можно было различить пленника, привязанного к стволу железного дерева; индейцы плясали вокруг него свой дикий танец смерти.

Перед палаткой дона Эстебана снова, как и до начала битвы, неподвижно сидели Черная Птица и Антилопа, как ангелы смерти. Они наслаждались расстилавшимся у их ног зрелищем; до слуха индейцев доносился временами стон умирающих, а запах теплой крови раздражал их обоняние. Но оба индейца сидели с невозмутимым спокойствием и безучастием, как будто все происшедшее не было делом их рук; долго они хранили молчание, наконец Антилопа прервал его.

— Что слышит теперь Черная Птица? — спросил он военачальника.

— Два голоса, — отвечал тот, — один из них — это голос боли, которая сжигает мои мозги и напоминает, что надо обратиться за помощью к знахарю племени. Я слышу еще шаги трех воинов севера, спасающихся бегством, и голос друга, который говорит: «Я отомщу за тебя!»

— Хорошо, — спокойно ответил Антилопа, выслушав ответ вождя, — завтра я возьму тридцать лучших воинов и отыщу следы этих беглецов!

IX. ВАЛЬДОРАДО

Теперь возвратимся к спасшимся чудом и оказавшимся вблизи Вальдорадо охотникам, к рассвету того дня, который завершился кровавой трагедией для всех оставшихся в лагере участников экспедиции дона Эстебана.

Серый сумрак рассвета сменили голубоватые тона наступающего утра. Густые тени глубоких расселин еще лежали на отрогах Туманных гор. Но вот на пронизывающие слой тумана самые высокие их вершины лег багрянец первых солнечных лучей, и вскоре пелена тумана начала медленно сверху вниз наливаться светом.

У подножия гор высился одинокий утес. Он несколько выступал за линию горных склонов, словно охраняющий их форпост. Позади этого форпоста находилась скальная гряда, с которой низвергался шумный водопад, вливавшийся в лежащее у северной подошвы утеса озеро. Оно притаилось в чаще деревьев, среди которых дремали его покрытые водяными растениями сонные воды. Восточный берег озера обрамляли густые заросли камыша.

Правее холма зеленели заросли низкорослых ив и хлопчатниковых деревьев. Их полоса протянулась от середины южного склона утеса футов на двести или чуть дальше и обрывалась возле скальной гряды.

На плоской вершине пирамидального утеса росли две громадные пихты; как часовые, застыли они, раскинув свои могучие ветви, покрытые темно-зеленой хвоей. У подножия пихт стоял конский скелет, поддерживаемый невидимыми издалека путами; на выбеленных ветром и солнцем костях сохранились еще остатки седла, которое прикрывало просвечивающие ребра. Восходящее солнце осветило другие зловещие предметы: на некотором расстоянии один от другого стояли столбы с привешенными к ним человеческими скальпами, развевавшимися при дуновении утреннего ветерка. Эти победные трофеи служили памятником на могиле индейского предводителя, некогда прославленного своими подвигами. Похороненный на вершине высокого утеса, он будто господствовал над равниной, которая так часто оглашалась его воинским кличем, когда он скакал по ней на своем боевом коне, останки которого омывали теперь дожди и высушивал ветер. Коршуны с криками носились над могилой, как бы желая разбудить уснувшего вечным сном вождя, чья рука давно не приготовляла им кровавого пира.

День разгорался, постепенно заливая ярким светом равнину, но вершины гор и холмы были подернуты еще легкой пеленой тумана, который начинал расходиться, разгоняемый легким утренним ветерком. Временами сквозь его истончившуюся завесу проглядывали то глубокие мрачные пропасти и низвергавшиеся по склонам гор потоки, то узкие ущелья, при входе в которые в изобилии находились остатки жертвоприношений индейцев, считающих эти горы жилищем могущественных духов.

При первом взгляде эта местность производила несколько мрачное впечатление вследствие своей дикости; но внимательный взгляд опытного гамбузино тотчас приметил бы в ее недрах бесчисленные сокровища…

Все казалось пустынно и безлюдно кругом, но внезапно, скрытые до сих пор неровностями почвы, возле подошвы пирамидального утеса показались трое путников. Они с удивлением и некоторой опаской оглядывались кругом, пораженные дикой красотой местности.

— Самое подходящее место для жилища дьявола, — проговорил Хосе, оглядываясь на покрытые туманом горы. — Если бы черт выбирал себе на земле местечко, то, наверно, здесь он нашел бы то, что надо! Так как золото служит главной причиной всех преступлений, — продолжал испанец, — то немудрено, что черти водятся в этих местах: золота здесь, кажется, никогда не огребешь дочиста!

— Вы правы, — вздохнул Фабиан, лицо которого было бледно и торжественно, — золото — страшная сила, которая ведет к многим преступлениям. На этом самом месте, по которому мы проходим теперь, может быть, Маркое Арельяно пал от руки своего товарища: жажда золота заставила его совершить это преступление. О, если бы эта равнодушная природа могла говорить! Я узнал бы имя человека, отомстить которому поклялся! Но дожди и ветры начисто стерли следы как убийцы, так и его жертвы, и ничто не может мне помочь!

— Терпение, дитя мое, терпение! — возразил Красный Карабин. — Всему свое время! За всю свою долгую жизнь я никогда не слыхал, чтобы какое-нибудь преступление оставалось безнаказанным. Следы его проявляются порой спустя много лет. Если убийца еще жив, то он, наверно, вернется на место своего преступления, как это обыкновенно бывает! Возможно, что он находится в отряде дона Эстебана, и в таком случае нам придется недолго его ожидать. Во всяком случае, Фабиан, тебе решать, обождем мы его или набьем карманы золотом и вернемся обратно?

При этих словах Красный Карабин тяжело вздохнул.

— Сам не знаю, как мне поступить, — ответил Фабиан, — я явился сюда помимо своего желания, повинуясь вашему решению или, вернее, какой-то высшей воле, которая руководит мною теперь, как и в тот вечер, когда я, не отдавая себе отчета, пришел к вам в лес искать поддержки и утешения. Мне непонятно, зачем я стремлюсь к обладанию золотом, которое не знаю даже на что употребить. Я очутился здесь помимо своей воли и чувствую лишь, что какая-то непонятная тоска гложет мне сердце!

— Человек — лишь орудие в руках Провидения, — проговорил старик, — что же касается испытываемой тобой грусти, то это вполне объясняется видом этой местности, да кроме того…

И тут какой-то хриплый крик, похожий на человеческий вопль, прервал слова канадца и замер в горах.

Он как будто доносился из могилы индейского вождя, недовольного, что явились похитители его сокровищ.

Охотники с удивлением подняли глаза к вершине утеса, но там не было видно никакого живого существа. Все оставалось по-прежнему спокойно и тихо, только ветер шелестел победными трофеями индейца.

Мрачный вид местности, с которой соединились для Фабиана такие кровавые воспоминания, и суеверные мысли, пробудившиеся в душе Хосе, наполнили сердца охотников невольным трепетом под впечатлением этого таинственного крика.

— Неужели это был действительно человеческий голос? — спросил тихо Красный Карабин, останавливая Фабиана и Хосе. — Может быть, это просто горное эхо, которое мы слышали еще ночью?

В этом крике таилось нечто до того необъяснимое, что охотники невольно решили, что то им просто почудилось.

— Если это человеческий голос, — заметил Фабиан, — то я очень хотел бы знать, откуда он раздался. Ведь на утесе нет ни души!

— Дай-то Бог, — проговорил Хосе, осеняя себя крестным знамением, — чтобы в этих горах нам пришлось бы иметь дело только с людьми, а не с духами! Ну да, впрочем, если бы за этими туманами скрывались целые легионы чертей, и то, раз здесь — такие богатства, каких никогда не заработаешь на службе испанского короля, я ничего не побоюсь. Дон Фабиан, соберитесь, пожалуйста, с мыслями и скажите нам, далеко ли еще до Вальдорадо.

Фабиан не сразу ответил; он окинул пристальным взглядом всю панораму гор, начиная с их отдаленных вершин, окутанных туманом, и до окружавших его холмов. Для него более не оставалось сомнения: местность эта была та самая, которую умирающая вдова Арельяно описала ему достаточно подробно.

Довольный своим осмотром, Фабиан обратился к Хосе.

— Мы, вероятно, очень близки от цели наших странствований, — проговорил он. — Вальдорадо находится у подошвы утеса с могилой индейского вождя, а судя по этим украшениям, это она и есть! Теперь не следует терять ни одной минуты. Пока вы с Розбуа обойдете вокруг утеса, я загляну за эти кустарники!

— Эта местность так таинственна, что здесь всего следует опасаться! — проговорил канадец. — Кто бы ни испустил слышанный нами крик, белый или краснокожий, и в том и в другом случае надо поостеречься. Поэтому прежде, чем мы разойдемся, осмотримся получше!

Охотники последовали совету канадца и принялись внимательно вглядываться в почву, на которой они привыкли читать как в открытой книге.

— Что я вам говорил! — воскликнул Красный Карабин. — Вот следы ног белого, и я готов поручиться, что прошло не более десяти минут, как он здесь прошел!

Действительно, на песке ясно виднелись свежие следы человеческих ступней; трава была слегка примята и только-только начинала приподнимать свои стебельки; следы направлялись к чаще хлопчатниковых зарослей, перевитых лианами.

— Во всяком случае, он один! — заметил Фабиан и хотел было направиться к зарослям, но канадец остановил его.

— Дай сперва мне взглянуть; в этой непроницаемой чаще вполне может затаиться неприятель.

С этими словами Красный Карабин раздвинул ветки и вьющиеся растения, но, убедившись после короткого осмотра, что за ними никого нет, снова опустил их.

— Давай обойдем вокруг утеса, Хосе! — предложил канадец. — Может, и найдем что-либо занятное, а ты, Фабиан, обожди нас здесь!

У ног Фабиана лежали богатейшие золотые россыпи, но он смотрел на них равнодушными глазами и, если бы в эту минуту ветерок донес к нему призыв Розариты, он бросил бы все без сожаления и устремился на ее зов…

Но кругом царствовало безмолвие, и Фабиан продолжал созерцать свои сокровища. Вид золота мало-помалу растопил его равнодушие: у него закружилась голова. Однако совсем ненадолго.

Охотники направились в обход вдоль восточной стороны утеса, а Фабиан после некоторого раздумья все-таки решил обследовать заросли. Он раздвинул ветви хлопчатника и не без труда продрался сквозь полосу густой растительности шириною в несколько футов. Следы таинственного пришельца четко отпечатались на песке, еще влажном от росы. Они тянулись вдоль подошвы холма. Фабиан побрел в том же направлении, держась чуть левее, чтобы ненароком не затоптать отпечатки.

Грустные мысли не давали покоя молодому человеку. Судьбе было угодно разлучить его с любимой, которая не захотела ответить на зов его сердца. Не захотела или не решилась? В последнее время он все чаще задавал себе этот вопрос, на который, кроме Розариты, никто не мог ответить. И вот теперь вдали от нее, в забытом Богом уголке пустыни, он горестно укоряет себя за излишнюю горячность, за то, что позволил обиде и гневу ослепить его, за то, что не послушал ее и не остался, хотя она просила, даже умоляла его не покидать их гасиенду, чтобы не накликать беду на ее семью…

Следы обрывались возле осыпи из мелких камней. Фабиан огляделся. Пройдя вдоль всей южной стороны холма, он оказался у входа в заветную долину. Впрочем, долиной это место можно было назвать лишь весьма условно. То была скорее теснина. Она шла с севера на юг; с востока ее ограничивал почти отвесный склон холма, а с запада круча скальной гряды. В том месте, где остановился Фабиан, ширина долины по дну составляла около полусотни футов, далее ее стены постепенно сближались и, не доходя до водопада, внизу смыкались наглухо и лишь на высоте десяти-двенадцати футов вновь начинали расходиться. Таким образом, длина Вальдорадо не превышала двухсот футов.

Затаившиеся в глубине долины голубоватые тени истаивали буквально на глазах, и по мере того, как утро разгоралось, песчаное дно все больше искрилось. То свет отражался от бесчисленных, как прибрежная галька, камешков. Внешний вид этих камешков, напоминающих обломки кварцита, мог бы ввести в заблуждение любого, но не опытного гамбузино, наметанный взгляд которого безошибочно определил бы, что эти занесенные песком и илом обломки — самородное золото, принесенное сюда водными потоками. Перед Фабианом лежала богатейшая россыпь, только видимая площадь которой составляла, по меньшей мере, полтораста квадратных футов. Он же взирал на это баснословное богатство с равнодушием индейца, и если бы в этот миг свершилось чудо и утренний ветерок вдруг донес до него призыв Розариты, он без колебаний оставил бы все это золото в неприкосновенности и устремился бы на зов любимой.

Однако до него доносился лишь рокот водопада, и он продолжал созерцать свои сокровища. Золото есть золото, оно редко оставляет человека равнодушным, подчиняя его своему магическому воздействию. У него даже слегка закружилась голова, впрочем, совсем ненадолго: Фабиан принадлежал к тем, к сожалению, редким натурам, которых богатство не в состоянии опьянить. Он стряхнул с себя дурман золотых грез и громко позвал своих спутников.

Оба охотника не замедлили присоединиться к нему.

— Вы нашли его? — спросил Хосе.

— Сокровище? Нашел, а человека не видно нигде! Посмотрите сами, — добавил Фабиан, указывая на россыпь.

— Как? — удивился Хосе. — Неужели эти блестящие камни…

— Чистое золото: это те сокровища, которые Господь скрывает здесь с сотворения мира!

— Господи Иисусе! — воскликнул Хосе, падая на колени, между тем как глаза его были прикованы к золотым самородкам. В душе его проснулись разнообразные страсти, сдерживаемые в продолжение многих лет; он вмиг преобразился, и на лице его выступило зловещее выражение, напоминавшее того бандита, который двадцать лет назад совершил кровавый торг.

— Не правда ли, Хосе, ты и представить себе не мог, что в одном месте может скопиться такое громадное количество золота? — задумчиво рассуждал Фабиан. — Тебя можно понять. Я и сам как, гамбузино, никогда не поверил бы в возможность существования таких богатейших россыпей, если бы не наслушался рассказов о них. А теперь вот увидел воочию. Наверное, это одно из богатейших месторождений Мексики!

Но Хосе не слышал слов Фабиана: при виде несметных богатств в нем проснулась жажда золота, к которому он привык относиться с презрением в продолжение своей десятилетней жизни в пустыне. Теперь он снова оказался во власти презренного металла, ради приобретения которого он уже совершил однажды преступление.

Глаза Хосе горели алчностью. Зловещим взглядом окинул он обоих своих спутников, из которых один стоял грустный, равнодушный, а другой, облокотившись на ствол ружья, казалось, совсем не замечал золота, так как взоры его были прикованы к тому, кто был для него дороже жизни.

Совсем другого рода мысли волновали душу бывшего микелета: он забыл в эту минуту десять лет совместной жизни со старым канадцем, в продолжение которых они делили поровну и опасности, и горе, и радости, и жажду, и холод; сколько раз сражались они вместе, спасая друг другу жизнь! Сколько ночей провели они в лесной чаще, сколько передумали и перечувствовали вместе!

Все было забыто; забыты двадцать лет угрызений совести и невольное пособничество преступлению, которое сделало Фабиана сиротой и которое он так стремился искупить; теперь Хосе видел в своих спутниках только препятствие к возможности завладеть одному всеми богатствами Вальдорадо.

Ужас охватил бывшего микелета при воспоминаниях об этом. В душе его началась упорная борьба, борьба дурных инстинктов юности с благородными сторонами его души, развивавшимися в нем в продолжение его многолетнего общения с природой, когда человек более приближается к Богу. Борьба эта оказалась непродолжительна и кончилась полной победой нового человека над старым. Бывший микелет со всеми дурными инстинктами алчности исчез навсегда, и место его заступил человек, душа которого просветлела во время одинокой жизни, полной раскаяния в совершенных раньше проступках. Не поднимаясь с колен, Хосе закрыл глаза; с ресниц его скатилась горячая слеза, не замеченная его товарищами, так же как происходивший в его сердце поединок, из которого он с честью вышел победителем.

— Граф де Медиана! — воскликнул он поднимаясь на ноги. — Отныне вы самый богатый человек в свете, так как все это золото принадлежит вам!

При этих словах Хосе снял шапку и почтительно поклонился Фабиану, что стоило ему немалых усилий.

— Ни за что на свете я не воспользуюсь один этим золотом! — воскликнул Фабиан. — Вы, разделявшие со мной опасности, должны разделить и богатства! Розбуа, разве вас не прельщает мысль сделаться под старость знатным и богатым сеньором?

Продолжая стоять в своей излюбленной позе, облокотясь на ружье, канадец сохранял полное равнодушие к сокровищам, которые производили на него не более впечатления, как на возвышающийся над ними утес. На вопрос Фабиана он отрицательно покачал головой, причем нежная улыбка, обращенная к юноше, осветила его лицо, доказывая единственный интерес, какой имело для него это зрелище.

— Я того же мнения, что и Хосе! — проговорил канадец. — Что стал бы я делать с этим золотом? Если оно прельщает нас, то только потому, что будет принадлежать тебе, Фабиан! Если бы мы завладели хотя одним камешком, то наши услуги потеряли бы всю свою цену. Однако не время разговаривать, пора приступить к делу. Я чувствую, что мы не одни в этой пустыне!

Это последнее замечание напоминало охотникам, что нельзя понапрасну терять времени. Хосе первым начал пробираться сквозь заросли, осторожно раздвигая ветки хлопчатника, но едва он успел сделать несколько шагов, как грянул выстрел. Через несколько мгновений раздался голос Хосе, успокаивающего своих друзей.

— Это дьявол не пускает нас в свои владения, — закричал бывший микелет, — однако у него не слишком-то меткий глаз!

Розбуа и Фабиан двинулись вслед за испанцем, предварительно взглянув со вниманием на вершину утеса, но начавшая подниматься вверх пелена тумана сейчас закрывала ее. Скрылась из глаз и могила вождя со своими зловещими атрибутами.

Розбуа и Фабиан скоро догнали Хосе, и все трое молча начали взбираться на одинокий утес. Вероятно, тайный враг, угрожавший им, скрывался именно там. Крутые склоны утеса поросли кустарниками, благодаря которым подъем существенно облегчался. Во всяком случае, это была весьма рискованная попытка, так как охотники не представляли, сколько именно неприятелей ожидает их наверху.

Фабиан хотел первым подняться на утес, но Красный Карабин остановил его. Хосе взобрался уже до половины, за ним последовал канадец, прикрывая юношу собою; шествие замыкал Фабиан. Он и канадец потеряли из виду Хосе в ту минуту, когда остановились, чтобы перевести дух; беспокойство за судьбу товарища заставило их быстрее продолжать путь, но скоро до них донесся торжествующий возглас испанца, который уже достиг вершины. Красный Карабин и Фабиан, продолжая поспешно взбираться, вскоре также очутились на верхней площадке. Она была пуста.

В ту минуту, когда наши друзья, немного раздосадованные своей неудачей, собирались было спуститься снова вниз, сильный порыв ветра разогнал туман и дал им возможность рассмотреть окрестности. Насколько хватал глаз расстилалась однообразная песчаная пустыня; ветер гнал по ней песчаные вихри, и бесплодная сухая почва блестела, как скатерть, залитая солнечным блеском. Зоркие глаза охотников различали вдали четырех вооруженных ружьями всадников. Они явно направлялись к утесу и ехали близко один к другому, держа ружья наготове. Однако расстояние, отделявшее приближавшихся всадников от утеса, было так велико, что наши друзья не могли различить ни их костюмов, ни цвета кожи.

— Неужели нам опять придется выдерживать здесь осаду? — воскликнул Красный Карабин. — Что это за люди? Белые или индейцы?

— Не все ли нам равно, краснокожие это или наши соплеменники, — заметил Хосе, — во всяком случае, это враги!

Наши приятели присели на площадке, чтобы не быть замеченными приближающимися всадниками; в это время показался человек, остававшийся до сих пор невидимым. Он осторожно спустился к озеру, затем, раздвинув плавающие листья кувшинчиков и лилий, устроил себе из них над головой зонтик, который совершенно скрыл его. Поверхность озера осталась так же спокойна, так как спрятавшийся в нем человек сохранял полнейшую неподвижность. Этим человеком был Кучильо, трусливый шакал, которого несчастный жребий столкнул с ягуарами.

X. МУКИ ТАНТАЛА

Приблизившись наконец к Туманным горам после бешеной скачки, Кучильо принужден был остановиться.

Он прекрасно помнил местность, но волнение его было столь сильно, что он плохо различал окружающие предметы; сердце его учащенно билось и кровь стучала в висках. Ему необходимо было отдохнуть, прийти в себя и хотя бы немного сориентироваться.

Заря едва занималась. Обильные испарения озера заволакивали не только долину, но и утес с могилой вождя. Отдаленный рокот водопада помог Кучильо выбрать правильное направление. Неподалеку от подножия утеса он спешился и присел на камень. Мало-помалу к нему возвратились спокойствие и уверенность. Он перестал терзать себя воспоминаниями о содеянном тут неподалеку преступлении, которое теперь представлялось ему столь же обыденным, как те, что он совершил и до него, и после него. Воспоминания о них не слишком часто отягощали его совесть, вернее, то, что от нее сохранилось.

Светлеющий восток напомнил авантюристу, что время приступать к делу. Верный своей лукавой натуре, Кучильо повел коня налево вдоль зарослей. За выступом скальной гряды находилась известная ему скрытая растительностью лощина. В ней он укрыл своего скакуна от случайных взоров, привязав его к кусту. Хотя он был вполне уверен, что в лагере его исчезновение приписали гибели от рук апачей, и погони он не опасался, тем не менее привычка к осторожности подсказывала ему, что следовало сначала все-таки подняться на пирамиду и осмотреть окрестности.

Кучильо почти миновал полосу зарослей, когда внезапная мысль встревожила его: осталась ли долина в неприкосновенности? Мало ли кто мог за два года обнаружить ее? Искушение оказалось слишком велико, и он свернул в заросли. Одного пристального взгляда хватило, чтобы унять тревогу; россыпь пребывала в неприкосновенности. По-прежнему поблескивали никем не тронутые самородки, и будто зачарованный стоял Кучильо несколько минут, упиваясь зрелищем своих богатств. Он взирал на них с большим вожделением, нежели умирающий от жажды путник взирал бы на зеленеющий среди бескрайнего моря песков спасительный оазис. Потом начал взбираться на утес.

Достигнув вершины, он внимательно огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что он один. Осмотр вполне удовлетворил его, так как и три охотника и дон Эстебан со своими спутниками не достигли еще гор: вынужденные поминутно останавливаться, чтобы не сбиться с пути, они подвигались вперед очень медленно и были пока скрыты от глаз Кучильо цепью холмов. Удовлетворенный, Кучильо машинально устремил взоры на водопад. Масса воды, низвергавшаяся в нескольких футах от площадки, образуя нечто вроде серебряного моста над ней, временами разделялась в своем падении на две струи. В эти мгновения среди облаков тонкой водяной пыли на скале при свете солнечных лучей сверкал громадный золотой самородок, очищенный водой от всяких примесей почвы. Величиной своей он превосходил плод кокосовой пальмы.

Подвергаясь постоянному влиянию вод, омывавших его со всех сторон, самородок сверкал во всем своем ослепительном блеске, готовый каждую минуту сорваться в пропасть, которая навеки поглотили бы свою истинно королевскую добычу.

При виде самородка, который, казалось, можно было без труда достать руками, безумная радость охватила Кучильо. Склонившись над пропастью, с сверкающими алчностью глазами и протянутыми вперед руками, Кучильо забыл все на свете и чуть не сорвался со скалы; из груди его вырвался в ту минуту сдавленный вопль, который достиг ушей канадца и его спутников.

Но через несколько мгновений он едва подавил второй крик, крик бешенства: Кучильо заметил внизу человеческое существо, того самого человека, которому известна была тайна его жизни; человек этот равнодушно попирал ногами девственные сокровища, рассыпанные перед ним, сокровища, которые Кучильо считал уже своей неотъемлемой собственностью.

Красный Карабин и Фабиан, скрытые в глубине долины, были еще невидимы для бандита. Кучильо вообразил, что бывший микелет один, и выстрелил в него, почти не прицеливаясь. Благодаря этому обстоятельству, Хосе избег пули, которая просвистела у него над самым ухом.

Трудно себе представить досаду бандита, когда он увидел еще двух людей, присоединившихся к испанцу, и в первом из них, благодаря его высокому росту, тотчас узнал охотника, поразившего всех своим искусством и отвагой при охоте на ягуаров близ Позо; вторым был Фабиан — объект неудовлетворенной злобы бандита, дважды ускользнувший из его рук.

Смертельный холод объял на мгновение Кучильо; он зашатался, пораженный такой неожиданностью: ему снова приходилось бежать из Вальдорадо, будто его преследовал и изгонял оттуда какой-то злой рок.

К счастью для бандита, густой туман, поднявшийся снизу и одевший вершину утеса, скрывал его от глаз охотников, которые продолжали приближаться к нему.

В ту минуту, когда трое друзей взобрались на вершину утеса, Кучильо удалось спуститься незамеченным с его противоположного склона, но тут его поджидала новая неожиданность: вынырнув из тумана, он заметил подъезжающих дона Эстебана и его спутников. Ужас овладел бандитом при этом открытии, но алчность помешала ему искать спасения в бегстве; как змея, прополз он по утесу и спрятался в водах озера, укрывшись под листвою водяных растений, где и решил ожидать развязки драмы. Кучильо предполагал, что между тремя охотниками и спутниками дона Эстебана произойдет столкновение, которое поможет ему выпутаться из затруднительного положения.

Трепет злобной радости охватил бандита; стоя в воде, он испытывал ощущение хищной птицы, выжидающей исхода сражения, чтобы насладиться его результатами.

На чью бы сторону ни склонился успех боя, Кучильо решил прийти в удобную минуту на помощь победителям и объяснить свое присутствие в этих местах какой-нибудь более или менее правдоподобной выдумкой.

В то время, пока Кучильо успокаивал себя таким образом, Красный Карабин внимательно присматривался к приближающейся кавалькаде.

— Эти всадники — из отряда мексиканцев! — наконец проговорил он.

— Я это предвидел! — воскликнул Хосе. — Скоро сюда заявятся и остальные участники экспедиции, и мы очутимся в засаде, как загнанные дикие лошади!

— Спокойно, — остановил его канадец, — положитесь на меня, друзья; я сумею вывести вас из этого затруднительного положения. Во-первых, всадников всего четверо, и ничто не доказывает, что остальные сопровождают их; во всяком случае, мы занимаем на этом утесе такое выгодное положение, что можем выдержать осаду целого отряда. Кроме того, может статься, эти всадники вовсе не имеют намерения остановиться здесь, во всяком случае, я за ними понаблюдаю!

И Розбуа улегся, положив голову между валявшимися в изобилии камнями, так что перед ним открывалась для наблюдения вся равнина, откуда уже ясно доносился стук лошадиных копыт.

Старый охотник видел, что всадники остановились, совещаясь о чем-то между собой.

— К чему эта остановка, Диас? — с нетерпением говорил дон Эстебан, обращаясь к своему поверенному. — Время не терпит; мы и так слишком много потеряли его!

— Осторожность требует этого; следует ознакомиться сперва с местами, куда едем, чтобы не наткнуться на неожиданную опасность!

— Но ведь Кучильо подробно описал нам местность; ошибки быть не может!

— Это правда, но так как сам негодяй тоже скрывается где-то поблизости, мы должны быть ко всему готовыми с его стороны. Он может быть не один!

Дон Эстебан сделал презрительное движение.

— Диас прав, — вмешался Бараха, — я уверен, что только что видел человеческую тень на вершине этого утеса!

— Останки жертвоприношений, виднеющиеся у входа в ущелье, — заметил в свою очередь Ороче, — показывают, что эти места довольно часто посещаются индейцами, которых мы должны опасаться еще более чем Кучильо. В любом случае, мы ее имеем права подвергать опасности драгоценную жизнь дона Эстебана!

Дон Эстебан согласился с этими доводами, и по его знаку Ороче в сопровождении Барахи поехал на разведку. Испанец и Диас остались на месте.

— Дьявольщина! — воскликнул канадец, вглядываясь во всадников. — Я узнаю человека, которого видел ночью возле Позо; это, несомненно, дон Эстебан!

— Антонио де Медиана! Не ошибаетесь ли вы? — встрепенулся Фабиан.

— Говорю тебе, он самый!

Возбужденный Фабиан вскочил на ноги и, вглядевшись попристальнее, подтвердил:

— Верно, это он! Само Провидение привело меня в этот дикий край, чтобы отомстить за убийство моей матушки.

Розбуа встревожился:

— Не показывайся, Фабиан, ради Бога! Они тебя заметят, а это нам вовсе ни к чему!

Фабиан поспешно укрылся за камнем.

Хосе хранил молчание, но при упоминании о ненавистном ему имени глаза его зажглись зловещим огнем; микелет поднял голову, измеряя расстояние, отделявшее его от смертельного врага, но оно было так велико, что даже такой искусный стрелок, как Красный Карабин, не был бы в состоянии попасть в кого-либо из всадников. Удостоверившись в невозможности достать своего врага, Хосе снова укрылся за выступом утеса.

— Не замечаете ли вы вдали еще других всадников, кроме этих четырех? — спросил Фабиан, не рискуя больше показываться.

— Никого! — ответил канадец. — Начиная с того места, где река разветвляется на два рукава, не видно ни одного живого существа. Впрочем, — продолжал он, останавливаясь на мгновение, будто желая дать себе отчет о вновь увиденном, — по реке плывет какая-то черная масса; вероятно, это сухое дерево или челнок, но, во всяком случае, она следует течению, так что проследует мимо нас.

— Что нам за дело до этого предмета! — воскликнул Фабиан. — Лучше опишите мне наружность спутников дона Антонио; может быть, я узнаю их!

Между тем Красный Карабин, продолжая следить за удаляющимся предметом, проговорил:

— Если это челнок, то в нем, может быть, скрыты красные дьяволы, которые, того и гляди, явятся сюда. Тогда беда! Ну, слава Богу, он исчез в тумане!

— А спутники дона Антонио? — напомнил Фабиан.

— Я не знаю ни одного из них, — возразил канадец, — один — очень высокого роста, сидит на великолепном коне…

— Караковой масти?! Сомбреро у него с золотыми галунами?

— Совершенно верно!

— Это Педро Диас!

— Что за странный плащ у одного из всадников! — воскликнул канадец. — Точно он сплошь состоит из ремней!

— Это Ороче! — пояснил Фабиан. — А четвертый? Взгляните, Розбуа, между ними не видно человека в гамузе[65] на серой в яблоках лошади?

— Нет, мой мальчик!

— Значит, четвертый — наверняка Бараха! — уверенно заключил Фабиан. — Полагаю, с нашей стороны было бы бесчестно не показаться теперь, когда Провидение посылает нам дона Антонио почти без всякой защиты!

— Потерпите, дон Фабиан! — заметил Хосе. — Я также заинтересован в этом деле, но излишней поспешностью можно все испортить. Если человек ждал чего-нибудь столько лет, то ничего не значит подождать еще несколько минут. Посмотри, Красный Карабин, не сопровождает ли этих четверых весь отряд?

— Кажется, нет! Вдали клубится пыль, но, скорее всего, просто от ветра. Вот все остановились. Осматриваются.

— Им нетрудно отыскать дорогу, — заметил Фабиан. — Они получили достаточно подробные указания. Что они делают теперь, Розбуа?

— Ороче и этот… Как ты его назвал?

— Бараха.

— Вот-вот! Они подъезжают к зарослям. Ороче спешился, нагнулся. Разглядывает, наверное, следы. Второй тоже спешился, схватил пригоршню песка. Идет к зарослям. А, вот он и нашел, что искал! Ну, да ему недолго придется радоваться!

Канадец умолк, продолжая внимательно наблюдать за действиями Ороче и Барахи, затем продолжал:

— Вот Бараха вышел из долины и направился к своему спутнику. Он что-то говорит ему, вот оба прыгают как сумасшедшие; радость, кажется, свела их с ума, да, впрочем, оно и немудрено: вряд ли человеку приводилось нападать когда-нибудь на более богатые россыпи. Однако наступило время показать им, что сокровища должны принадлежать нам! Мы не имеем права убивать христиан, как собак или краснокожих, что, в сущности, одно и то же: надо им предложить сдаться!

Успокоенные полнейшей тишиной, Ороче и Бараха снова сели на лошадей, знаками приглашая дона Эстебана и Диаса присоединиться к ним.

Несмотря на то что оба гамбузино были ослеплены видом золота, они заметили на песке следы, оставленные бандитом, и стали ожидать приближения начальника, чтобы узнать его распоряжения по поводу сделанного ими открытия.

Подобно Кучильо и Хосе, оба гамбузино, конечно же, не смогли устоять против искушений злого духа при виде несметных сокровищ Вальдорадо.

Мрачный вид и уединение этой местности, а также сознание того, что они одни из всего отряда, кроме Кучильо, знают о существовании сокровищ, — все это пробуждало в сердцах обоих гамбузино злодейские замыслы в отношении дона Эстебана и Диаса. Мысль разделить сокровища с другими была для них невыносима, и тайный голос нашептывал им, что в таком уединении не трудно скрыть следы преступления. Когда дон Эстебан и Диас подъехали к ним, то оба искателя золота обменялись выразительными взглядами.

— Мы нашли следы Кучильо, — проговорил Бараха, — и если хотим поймать его, то должны тщательно обыскать горы!

— Кучильо знает о существовании сокровищ и не захочет расстаться с ними; он, наверно, скрывается в этих местах! — добавил Ороче. — Я разделяю мнение Барахи, что он укрылся в каком-нибудь ущелье!

— Сеньор Эстебан, — проговорил, в свою очередь, Диас, — я нахожу, что нам следует вернуться теперь в лагерь!

Дон Антонио раздумывал, как ему поступить; Бараха и Ороче с трепетом ожидали его решения, сознавая, что совет Диаса был вполне благоразумен. Между тем всадники приблизились так близко к утесу, на котором скрывались охотники, что вполне находились во власти своих врагов, которые следили за всеми их движениями. Отступление было невозможно, и для Барахи и Ороче готовилось страшное пробуждение.

— Пора! — проговорил Красный Карабин.

— Необходимо захватить дона Антонио непременно живым, — сказал Фабиан, — устройте это; до остальных мне нет дела!

Канадец поднялся во весь свой гигантский рост, будто расправляющий крылья орел, готовый броситься на свою добычу, и испустил такой крик, что от него задрожали окрестности; четыре всадника невольно подняли головы; вид гиганта и его угрожающий голос, раздавшийся так неожиданно, произвели на них потрясающее впечатление.

— Кто вы такой и что вам здесь надо? — воскликнул снизу голос, по которому Фабиан тотчас узнал ненавистного ему человека.

— Сейчас объясню, — ответил старый охотник. — А заодно напомню вам закон, непреложность которого в пустыне неоспорима: земля всегда принадлежит тому, кто первый завладел ею! Мы явились сюда раньше вас, следовательно, все права за нами, и вам остается только уступить. Мы требуем, чтобы трое из вас добровольно удалились отсюда, а четвертый должен сдаться нам; мы должны напомнить ему еще один закон пустыни, который гласит: «Око за око, кровь за кровь»!

— Это, вероятно, какой-нибудь отшельник, потерявший рассудок от одиночества! — заметил Диас, приняв грозного охотника за мирного обитателя пустыни.

— Берегитесь! — воскликнул Бараха. — Я знаю этого человека; это прославленный тигреро; ни один охотник не может сравниться с ним. Видите, Диас, везде нас преследует неудача!

— Что ж за беда! — заметил беспечно Педро Диас.

— Как, этот человек требует, чтобы мы добровольно уступили ему самый богатейший в Мексике прииск? — воскликнул Ороче. — Я скорее позволю распотрошить себя, чем откажусь от него!

— В таком случае, это ваше дело! — спокойно ответил канадец.

— Постойте, — заметил Диас, которому надоели переговоры, — я сейчас прекращу эту дискуссию одним выстрелом!

— Нет, — остановил его дон Антонио, — посмотрим сперва, до каких пределов простирается сумасбродство этого чудака! — Затем, обращаясь к канадцу, он продолжал: — Кому из нас, любезнейший, вы хотите напомнить закон пустыни?

— Вам, если позволите! — воскликнул Фабиан, неожиданно поднимаясь с земли вместе с Хосе.

— Опять вы! — с бешенством воскликнул дон Антонио при виде юноши.

Фабиан отвесил ему насмешливый поклон.

— И я тут же! — воскликнул Хосе. — Я слежу за вами уже в продолжение двух недель и очень рад, что могу наконец свести с вами старые счеты. Много лет дожидался я этого счастливого дня!

— Кто вы такой, черт подери? — спросил дон Антонио, напрасно стараясь отгадать, с кем повстречался: время и костюм так изменили Хосе, что не было никакой возможности узнать в нем прежнего микелета.

— Я — тот самый Хосе-Сонливец, который не забыл так легко, как вы, свое пребывание в тюрьме Сеуты, куда его отправили по вашей милости!

Все стало ясно дону Антонио; едва он услышал это имя, он вспомнил угрозу, брошенную ему в лицо Фабианом около Сальто-де-Агуа, и теперь понял ее значение. Его лицо утратило свое презрительное выражение; тайное предчувствие говорило ему, что наступило время расплаты за старые грехи. Он с беспокойством оглянулся вокруг.

Перед ним на небольшом расстоянии возвышались утесы; дон Антонио легко мог скрыться за ними, но гордость помешала ему искать спасения в бегстве, и он остался неподвижно на своем месте.

— Что ж, отомстите беззащитному врагу, который не желает спасаться бегством! — гордо воскликнул испанец, обращаясь к Хосе.

— Стрелять я не буду, — последовал холодный ответ. — Вы нужны нам живым.

XI. ПЛЕННИК

В продолжение всей своей полной приключений жизни, то в качестве моряка, то солдата, герцог д'Армада, пожалуй, никогда не подвергался более ужасной опасности, чем в данную минуту.

Открытая со всех сторон равнина не представляла для него ни малейшей защиты, искать же спасения в бегстве не позволяла гордость. Он понимал, что находится во власти двух таких стрелков, рука которых никогда не дрогнет и глаз не ошибется ни на каком расстоянии. Кроме того, грозные противники имели на своей стороне все выгоды положения: прикрытые выступами утеса, они были неуязвимы. Следовало отдать справедливость дону Антонио, сердце его не дрогнуло от страха, несмотря на смертельную опасность, однако он сознавал, что такое положение не может долго продолжаться и необходимо найти из него какой-нибудь выход, обе стороны прекрасно понимали это.

— Пора, однако, к делу! — прогремел с высоты голос канадца, которому благородство не позволяло пользоваться выгодами своего положения и проливать неповинную кровь. — Вы слышали, — продолжал он, обращаясь к спутникам дона Эстебана, — что нам нужен только ваш предводитель; вы должны отдать его в наше распоряжение, сами же можете удалиться, если не хотите, чтобы мы поступили с вами как с апачами или ягуарами!

— Никогда в жизни я не соглашусь на такую подлость! — воскликнул Диас. — Я согласен, что Вальдорадо принадлежит вам по праву, поскольку вы первыми сюда явились; мы и уйдем отсюда, но только вместе с доном Эстебаном!

— Этого мы не допустим! — воскликнул Хосе. — Мы требуем безоговорочной выдачи того, кого вы называете доном Эстебаном!

— Не противьтесь Божьему правосудию! — добавил Фабиан. — Вы напрасно защищаете этого человека. Даем вам пять минут на размышление; по истечении этого времени мы оружием подкрепим свои требования!

— Послушайте, сеньор Тибурсио, — закричал Ороче, — если мы добровольно согласимся удалиться, не позволите ли вы нам захватить с собой немного золота?

— Хоть по шапке на каждого? — добавил просительно Бараха.

— Ни песчинки! — отрезал Хосе. — Все здешнее золото принадлежит дону Фабиану!

— Дону Фабиану? Кто этот счастливый смертный, которого вы так называете? — спросил Ороче.

— Вот он! — ответил Хосе, указывая на Тибурсио.

— Честь и слава достойному сеньору! — воскликнул Ороче с выражением зависти и затаенной ненависти, пробужденных в нем таким баснословным счастьем соперника.

Хосе воспользовался паузой в переговорах и вполголоса обратился к канадцу:

— Твое великодушие, Красный Карабин, может нам очень дорого обойтись! Если мы позволим этим алчным шакалам вернуться в их лагерь, то они приведут сюда весь отряд, так как индейцы, кажется, потерпели от них поражение. Говорю вам, друзья, что этих людей не следует выпускать отсюда; вот почему я не соглашаюсь уступить им ни одной золотой пылинки!

— Ты, может, и прав, — задумчиво ответил старший охотник, — но я не могу изменить своему слову!

Хосе не ошибся; преданность обоих гамбузино своему начальнику была не настолько велика, чтобы устоять против искушения легко и быстро обогатиться; поэтому отказ Хосе довел их до бешенства.

— Лучше умереть здесь, чем отступить хотя на один шаг! — с отчаянием воскликнул Ороче.

— Вольному воля! — философски заметил на это Хосе.

— Вам остается всего две минуты на размышление! — закричал канадец, направляя свою винтовку на мексиканцев. — Послушайтесь моего совета и избавьте нас от излишнего пролития крови. Еще есть время; уходите скорей!

Антонио де Медиана продолжал неподвижно стоять с высоко поднятой головой. Что касается Педро Диаса, то его рыцарские понятия о чести не позволяли ему покинуть беззащитного человека, тем более что жизнь его могла способствовать возрождению родины мексиканца. Он взглядом старался понять намерения дона Антонио.

— Возвращайтесь в лагерь, сеньоры! — проговорил наконец дон Эстебан. — Меня же предоставьте моей судьбе; я более не смогу принести пользы нашему делу!

Диас ничего не отвечал на предложение дона Антонио; он продолжал неподвижно сидеть на лошади, заставив ее незаметным движением руки встать бок о бок с лошадью испанца. Сохраняя прежнюю неподвижность, со взглядом, почти устремленным на канадца, Диас прошептал, не шевеля губами:

— Держитесь крепче на стременах и предоставьте мне действовать!

Тем временем Хосе продолжал внимательно следить за малейшими движениями противников и заметил, как дон Эстебан сделал знак рукой, как бы прося их повременить.

— Ороче, Бараха! — проговорил он настолько громко, что слова его могли достигнуть слуха охотников. — Возвращайтесь в лагерь вместе с благородным Диасом, который с этого момента становится вашим начальником; передайте всем участникам экспедиции, что такова моя последняя воля!

Ороче и Бараха выслушали слова дона Эстебана с притворным негодованием; в глубине души они давно решили, что не следует подвергать свою жизнь опасности уже ради одного того, чтобы снова вернуться в Вальдорадо и завладеть хоть частью ее богатств. Однако оба негодяя старались скрыть свои истинные намерения под маской напускной благопристойности, и потому не двинулись с места.

— Готов побиться об заклад, — заметил Хосе, — что это чучело с длинными волосами, показывающее вид, что не может решиться покинуть своего предводителя, в душе не знает только, как бы поскорей унести отсюда ноги, так же как и его приятель. Уж не те ли это негодяи, которые стреляли по нас в лесу около гасиенды?

— Не знаю, — ответил канадец, — тогда я видел их на слишком большом расстоянии и не мог различить их лиц. А впрочем, не все ли равно?

В это время Бараха также сделал знак рукой.

— Повиноваться приказаниям начальника — высший долг солдата, — проговорил он, — а потому чего бы это нам ни стоило, но мы принуждены уступить!

— История представляет много примеров капитуляций, — прибавил Ороче, — и они вовсе не унижают чести воина. Примите же наш прощальный привет, дон Фабиан, и передайте его вашим друзьям!

Не обращая внимания на презрительные взгляды Диаса, оба достойных друга сняли шляпы и, размахивая ими в знак прощания, повернули лошадей, намереваясь ускакать. Почти в тот же миг с утеса грянул выстрел.

— Стойте! — крикнул Хосе. — Разве вам позволено удалиться с оружием в руках?!

— Мы полагали, что так; в противном случае, не угодно ли вам прийти за нашими ружьями?

— Бросьте их вон в то озеро и убирайтесь живей! — приказал Хосе.

— Исполняем ваше приказание! — ответил Бараха, делая вид, что собирается бросить ружье; но тут же навскидку выстрелил в охотников.

— Видите, каков мерзавец! — воскликнул презрительно Хосе, оставаясь на своем месте, хотя в эту минуту Ороче также сделал движение, чтобы выстрелить. Однако найдя, что на это не стоит терять времени, длинноволосый гамбузино пришпорил лошадь и поскакал вслед за Барахой, огибая озеро, и вскоре оба скрылись вдали.

— Всему виной твое великодушие, Красный Карабин! — проворчал Хосе. — Зачем мы выпустили этих двух мошенников? Все равно их придется когда-нибудь укокошить!

Канадец только пожал в ответ плечами, но тут дон Эстебан как будто принял какое-то отчаянное решение.

— Нагнись, ради Бога, Фабиан! — закричал Красный Карабин. — Негодяй собирается стрелять!

— Перед убийцей моей матери?! Ни за что на свете! — воскликнул Фабиан, но тяжелая рука Розбуа опустилась на его плечо и заставила юношу опуститься на колени.

Потеряв из вида объект своей ненависти, дон Эстебан опустил двустволку. Из-за края утеса виднелось теперь только направленное на него дуло кентуккийской винтовки канадца, который не стрелял, памятуя желание Фабиана захватить испанца живым.

Неожиданно Диас стремительно и ловко перескочил со своей лошади на лошадь дона Эстебана и, обхватив испанца руками, вырвал у него поводья. Затем, подняв лошадь на дыбы, он сразу повернул ее и, вонзив шпоры, пустил вскачь, прикрывая собственным телом, как щитом, своего начальника, которого спасал с риском для собственной жизни. Все это произошло так быстро, что охотники в первое мгновение опешили.

Охваченные жаждой мести, Хосе и Фабиан ринулись с утеса, рискуя разбиться насмерть, между тем как Красный Карабин, не выпуская из рук винтовки, продолжал следить за движениями удаляющейся лошади.

Оба всадника, скакавшие по прямому направлению, составляли, казалось, одно тело. Виднелся только круп лошади и спина Диаса, совершенно скрывавшая дона Эстебана. Выстрел в беглецов привел бы к бесполезному убийству ни в чем неповинного человека, который жертвовал своей жизнью ради спасения другого человека. Еще мгновение — и беглецы оказались бы вне опасности, если бы им не пришлось иметь дело с таким искусным стрелком, как канадец, который всегда бил зверя в глаз, чтобы не портить шкуры. В данном случае ему надо было попасть в голову лошади.

На одно только мгновение благородное животное повернуло голову в сторону, но этого мгновения было достаточно для канадца: грянул выстрел, и оба всадника внезапно очутились на земле. Сраженная насмерть лошадь тяжело рухнула под ними.

Не успели дон Антонио и Диас подняться с земли, оглушенные неожиданным падением, как около них очутились Хосе и Фабиан с кинжалами в руках. Красный Карабин гигантскими шагами спешил на помощь своим товарищам, поспешно заряжая на ходу винтовку. Он остановился, ожидая момента, когда ему придется действовать.

Верный до последней минуты чувству долга, заставлявшего его защищать жизнь дона Эстебана, Диас схватил ружье, выпавшее из рук испанца во время падения, и подал его ему.

— Будем защищаться до последней крайности! — воскликнул Диас, выхватывая из-за голенища длинный охотничий нож.

Когда Аречиза вскочил на ноги и, зарядив ружье, направил его на Фабиана, канадец предупредил его намерение: ружье выпало из рук дона Антонио, перешибленное пополам пулей канадца, причем сам он потерял равновесие и свалился на землю.

— Наконец-то и я дождался сладостной минуты! — удовлетворенно воскликнул Хосе, набрасываясь на дона Антонио и придавливая его коленом к земле.

Испанец тщетно силился сопротивляться. Хосе мигом стянул с себя перехватывающий его талию несколько раз шерстяной пояс и, уже не спеша, крепко скрутил распростертого у его ног врага. Диас не мог помочь своему начальнику, так как принужден был защищаться против подступавшего к нему Фабиана.

Молодой человек почти не знал Диаса; он видел его всего несколько часов на гасиенде Дел-Венадо, но удивительная отвага и благородство мексиканца пробудили к нему живейшую симпатию в душе Фабиана, который вовсе не желал его смерти.

— Сдавайтесь, Диас! — закричал Фабиан, уклоняясь от удара кинжалом, которым встретил его мексиканец, решившийся лучше умереть, чем сдаться.

Пока Хосе вязал дона Антонио, между Фабианом и Диасом происходила упорная борьба; оба противника по силе и ловкости оказались достойны друг друга. Фабиан не хотел пустить в ход ружья, поскольку его противник защищался только кинжалом; молодой человек старался просто обезоружить его, но Диас в пылу борьбы не замечал великодушных намерений юноши.

Стволом ружья Фабиан старался выбить кинжал из руки Диаса, но тот ловко уклонялся то вправо, то влево, так что все удары Фабиана попадали в пустое пространство.

Обеспокоенный канадец бросился вперед, чтобы помочь Фабиану, которого могло погубить его собственное великодушие; в ту же минуту подоспел на помощь и Хосе, оставив связанного дона Антонио.

Увидев себя окруженным тремя врагами, мексиканец решил подороже продать свою жизнь. Замахнувшись изо всей силы, он нанес Фабиану молниеносный удар, но тот успел отпарировать его стволом ружья. Выбитый из руки Диаса кинжал вонзился в песок, причем от чрезмерного усилия мексиканец потерял равновесие и упал на колени.

— Черт побери! — воскликнул Хосе, схватывая сраженного врага. — Неужели вас надо убить, чтобы заставить сдаться? Вы не ранены, дон Фабиан? А то бы мы с вами, приятель, расквитались! Ну, что ж нам теперь делать с вами, дружище?

— То же, что и с моим благородным начальником! — задыхающимся голосом проговорил Диас, указывая глазами на связанного дона Эстебана.

— Не советую вам разделять участь этого человека, — проговорил Хосе, — часы его сочтены!

— Какова бы ни была ожидающая его судьба, — мрачно ответил Диас, — я хочу разделить ее. Мне не нужно от вас пощады!

— Не раздражайте нас! — воскликнул Хосе, в душе которого нарастал гнев. — Я не привык дважды предлагать своим врагам пощаду!

— Я знаю средство, чтобы заставить его изменить свое решение! — проговорил Фабиан. — Оставь его, Хосе! С таким благородным человеком, как Диас, всегда можно найти общий язык.

Тон Фабиана не допускал возражений, и Хосе немедленно выпустил Диаса из своих железных объятий. Мексиканец был удивлен такой неожиданной развязкой, но глаза его с пламенным презрением были по-прежнему устремлены на троих противников.

— Возьмите ваш кинжал, сеньор Диас, и выслушайте меня! — проговорил Фабиан, отбрасывая в сторону свое ружье.

При этих словах, произнесенных с благородством, которое поразило мексиканца, Фабиан безоружный подошел к нему и подал кинжал, но Диас не шевельнулся, и оружие выпало к его ногам из рук Фабиана.

— Я слушаю вас! — произнес мексиканец.

— Искренне этому рад, — ответил Фабиан с открытой улыбкой, которая сразу расположила к нему сердце Диаса; затем юноша продолжал: — Вы защищаете от заслуженной кары преступника. Знаете ли, кто этот человек, ради спасения которого вы подвергаете опасности свою и нашу жизнь? Он вам известен только под именем дона Эстебана де Аречизы, и его прошлое для вас тайна, но за это-то прошлое, скрывающее ужасное преступление, мы и обязаны требовать с него отчет. Ответьте же по совести на все мои вопросы и решите затем сами, на чьей стороне находится справедливость и право!

Удивленный тоном и словами Фабиана, Диас промолчал, и тогда юноша продолжал:

— Как отнеслись бы вы к человеку, который похитил У вас ради личных выгод ваше имя, положение в свете, богатство и бросил бы вас в тот класс общества, где люди в поте лица добывают себе каждый кусок хлеба? Могли ли бы вы остаться его другом?

— Я стал бы его врагом!

— Что сделали бы вы, если бы этот человек ради большей личной безопасности убил даже вашу мать? Что заслуживает, по-вашему, такой человек?

— Жестокой кары! Сказано — «око за око и кровь за кровь»!

— Если бы, наконец, после долгих преследований судьба отдала вам во власть убийцу вашей матери и похитителя вашего имени, то нашли ли бы вы его достойным смерти, или нет?

— Я счел бы преступлением против Божеского и человеческого правосудия оставить безнаказанным подобного человека!

— Сеньор Диас! Со мной поступили именно таким образом: у меня убили мать, отняли имя, богатство и сбросили с высоты в бездну нищеты и ничтожества. Я преследовал убийцу своей матери и похитителя моего имени, и судьба отдала его мне в руки! Вот он!

Диас с грустью и невольным сожалением посмотрел на молча лежащего гордого испанца и горестно вздохнул. Ведь он только что, сам того не подозревая, вынес неумолимый приговор своему бывшему начальнику. Однако вложенное Господом в сердце всякого человека чувство справедливости подсказывало ему, что слова Фабиана правдивы и дон Эстебан заслужил свое наказание. Мексиканец хранил молчание: ему нечего было возразить.

В то время как происходила только что описанная нами сцена, еще один незримый свидетель ее тихонько раздвинул скрывавшие его водяные растения и, внимательно оглянувшись вокруг, вышел из озера. Стекавшая с него ручьями вода и жидкая грязь придавали ему сходство с одним из злых духов, которые, по верованиям индейцев, обитают в Туманных горах. Но торжественность данной минуты совершенно поглотила внимание Фабиана и его товарищей, так что появление Кучильо из воды прошло для всех незамеченным.

XII. ШАКАЛЫ ХОТЯТ ПОЛУЧИТЬ ЛЬВИНУЮ ДОЛЮ

Из-за только что разыгравшихся драматических сцен охотники на некоторое время совершенно забыли об ускакавших Барахе и Ороче.

Мы уже достаточно успели ознакомиться с образом мыслей и тайными намерениями обоих негодяев еще до катастрофы, разлучившей их с товарищами, чтобы предугадать взаимные чувства их друг к другу с того момента, когда они останутся одни.

Первый донесшийся до их слуха выстрел, наповал уложивший коня дона Эстебана, вызвал в их сердцах радостное чувство: они с удовлетворением подумали, что еще один из обладателей чудесной тайны навсегда обречен теперь на молчание, да и другой, вероятно, не замедлит унести свою тайну на тот свет, где никто не мечтает о земном золоте.

Поэтому, увидев себя в безопасности за грядою обрывистых скал, замыкавших Золотую долину с западной стороны, они, не теряя времени, поспешили удалиться от того места, которое чуть было не сделалось роковым для них. Эта цепь скалистых возвышенностей спускалась в долину довольно отлогим скатом и примыкала к Туманным горам, представляя собою как бы последние отроги их.

Следуя за этой грядою скал, авантюристы без труда достигли одного из затерянных в отрогах сиерры уголков и остановились в глубоком ущелье, на дне которого, скрытые нависшим над ними туманом, они чувствовали себя в полной безопасности. Здесь они дали полную волю своим чувствам, хотя в первый момент охватившее их волнение было настолько сильно, что они не могли обменяться ни одним словом.

— Позвольте поздравить вас, сеньор Ороче, — проговорил наконец Бараха, — что вам удалось избежать карабинов этих непримиримых тигреро!

— Охотно позволяю, тем более что если бы вам, сеньор Бараха, размозжили череп — ведь эти господа, как вам известно, имеют отвратительную привычку всаживать пули прямо в голову, — то вам, вероятно, было бы трудно принести мне это поздравление! А потому я весьма рад, что вижу вас живым и невредимым!

Тут Ороче слегка кривил душой. Собственно говоря, он предпочел бы один остаться в живых, так как близость больших сокровищ почти всегда порождает в людях стремление к одиночеству.

Вероятно, и поздравления Барахи были не более искренни. Как бы то ни было, но, благодаря сходству мыслей, являвшемуся причиной их тесной дружбы, оба бандита вдруг призадумались. Выстрел из ружья, повторенный несколько раз горным эхом, вывел их из задумчивости.

— Это уже второй выстрел, нарушающий тишину этих пустынных мест! Первый, вероятно, раздробил череп Диасу, — и мне было бы очень прискорбно думать, что второй прикончил таким же образом дона Эстебана! — воскликнул Ороче, весьма плохо скрывавший свое желание остаться единственным обладателем тайны Золотой долины.

— Вполне разделяю ваши чувства! — рассеянно заметил Бараха. — Эти пустынные места страшно опасны для двух одиноких людей, какими мы стали теперь!

«Карамба! — подумал при этом Ороче, — как видно, мой дражайший приятель Бараха считает и меня лишним!»

— К чему вы заряжаете ружье, сеньор Ороче? — тревожно осведомился Бараха у своего друга.

— Как знать, что может случиться здесь, в этой пустыне?! Надо быть ко всему готовым!

— Да, вы правы, следует всего ожидать! — И при этом Бараха так же взвел курок своей винтовки.

— Что же мы будем теперь делать? — спросил Ороче.

— Достаточно ли мы сильны, чтобы выгнать из укрепления трех охотников? Конечно, нет! Следовательно, нам есть смысл вернуться в лагерь, — заметил Бараха, — затем с надлежащими силами вернуться сюда и захватить этих узурпаторов всех сокровищ долины, которые мы видели только мельком!

— Так отправимся же скорее! — горячо воскликнул Ороче.

— Нельзя терять ни минуты! — согласился Бараха.

Но вместе с тем ни тот ни другой не трогались в места, так как и Ороче и его достойный друг не имели ни малейшего желания открыть путь к Золотой долине алчным до всякой наживы коршунам, оставшимся там, в лагере.

Они не без основания полагали, что трое охотников, захвати они даже столько золота, сколько сами они весят, все же оставят еще весьма солидную долю тому из них двоих, кто останется в живых, тогда как та банда авантюристов, которую они называют своими товарищами, наверняка расхитит все по частям, и на долю Ороче или Барахи придется лишь малая толика.

Точно голодные шакалы, караулящие, пока удалится пресытившийся своей добычей ягуар, чтобы наброситься на его объедки, оба бандита, не сознаваясь в том друг другу, втайне желали, каждый в отдельности, воспользоваться тем, что останется после ухода охотников, присутствия которых они так старательно избегали.

— Послушайте, — сказал Бараха, — я буду откровенен с вами…

«Посмотрим, какую-то ложь мне поднесет этот негодяй!» — мысленно проговорил Ороче и вслух продолжил:

— Зная вашу благородную, честную натуру, я и рассчитывал на это!

— Вы опасаетесь, конечно, чтобы, возвращаясь в наш лагерь вместе со мной, мы не были заподозрены в бегстве!

— Ваша удивительная проницательность положительно поражает меня! — воскликнул Ороче.

— Это весьма естественно, — продолжал с превосходно сыгранным добродушием Бараха, — двое всегда скорее могут обратить на себя внимание, чем какой-нибудь одинокий путник, не так ли?

— Вы положительно читаете мои мысли! — снова воскликнул Ороче с таким восхищением, что Бараха на мгновение почувствовал даже некоторый страх.

— Ну, в таком случае, вы, без сомнения, согласитесь с тем, что я намерен предложить вам!

— Еще не зная, о чем пойдет речь, я уже заранее готов изъявить вам свое согласие, так как никому не доверяю только наполовину, а тем более своим близким друзьям!

— Не хотите ли вы этим сказать, сеньор, что вовсе не доверяете им?

— О, сеньор Бараха, как можете вы говорить такие вещи! — воскликнул Ороче, картинно драпируясь в лохмотья, которые он называл своим плащом. — Я постоянно грешу как раз в обратном!

— Итак, я полагаю, что лучше всего нам будет добраться до лагеря в одиночку. Пусть каждый из нас выберет свой маршрут. Я первый подаю пример!

— Позвольте еще два слова! — остановил его Ороче. — Где же мы встретимся с вами?

— У разветвления реки! Тот, кто туда прибудет первым, подождет другого!

— А долго ли? — спросил Ороче с прекрасно сыгранной наивностью.

— Это будет зависеть от степени нетерпения прибывшего первым и от степени его дружеского расположения к тому, кого ему придется ждать!

— Эх, черт возьми! — воскликнул Ороче. — В таком случае, если, к примеру, я прибуду первым, а вы, вследствие какого-нибудь несчастного случая, предположим, падения в пропасть или меткой пули, будете лишены возможности явиться к условленному месту, я буду обречен ждать вас там до второго пришествия Христова!

— Такого рода самоотверженная дружба с вашей стороны нимало не удивляет меня! — ответил Бараха прочувствованным тоном. — Но я не имею права принять такой жертвы! Нет, если вы ничего не имеете против, мы назначим для ожидания всего один час времени, после чего…

— После чего прибывший первым к реке вернется в лагерь, оплакивая своего друга!

Порешив на этом, друзья отправились каждый своей дорогой в различных направлениях; некоторое время они оставались в виду друг друга, но вскоре оба скрылись в густом тумане Туманных гор.

Когда гамбузино, на котором дырявый плащ развевался, подобно лохмотьям на огородном пугале, наконец окончательно исчез из глаз Барахи, последний приостановился и стал осматривать местность, но не с целью отыскать кратчайший путь, ведущий к разветвлению реки, отнюдь нет!

Полагаем, читателя не удивит, что он столько же помышлял о возвращении в лагерь, сколько о том, чтобы добровольно предать себя в руки охотников, от которых они бежали. Нет, Бараха был не столь прост! Он просто отыскивал теперь такое местечко, где бы ему можно было с удобством и в полной безопасности предаться прелестям продолжительного безделья, предоставив Ороче томиться в скучном ожидании его прибытия на условное место. Жадный гамбузино не хотел слишком удаляться от этих мест. Только он не принял в расчет трех охотников и нежных чувств своего друга.

Неподалеку от того места, где остановился, в углублении небольшой скалы он заметил весьма заманчивый грот, устланный на дне сухими травами и выглядевший очень уютно. Сойдя с коня, Бараха разнуздал его и пустил пощипать траву, а сам, достав из кожаной альфорхи[66], привешенной к его седлу, горсть маиса и смочив его водой из своей фляжки, приготовил себе тот скромный завтрак, в котором чувствовал теперь некоторую потребность.

Но, расположившись на мягкой подстилке и завернувшись в свой плащ, он тщетно мечтал забыться сном на несколько часов: сквозь сомкнутые веки его глаз золото долины прельщало его своим обольстительным блеском и не давало ему заснуть. Вдруг в его мозгу молнией сверкнула пугающая мысль, заставившая его вздрогнуть: а что, если Ороче где-нибудь подстерегает его и только ждет удобной минуты, когда он забудется сном, чтобы неожиданно напасть и отделаться от него?!

Вскочив с ложа, бандит внимательно осмотрелся кругом, но всюду было тихо и безмолвно, только ветер пустыни тянул свою заунывную песню в ущельях темных скал.

— А! — воскликнул Бараха, снова укладываясь на прежнее место, — Ороче подождет меня минут пять, затем… затем отправится…

На этом Бараха внезапно прервал свои размышления: до его слуха явственно донеслось конское ржание.

«Ого! — подумал он. — Уж не остался ли в горах Ороче, чтобы избавиться от надобности ждать меня там до второго пришествия Христова?!» И, проворно взнуздав коня, Бараха вскочил в седло, держа наготове заряженный карабин.

Не успел он проехать нескольких сотен футов, как его взору представилось зрелище настолько же неожиданное, насколько и внушающее опасения.

Он выехал на довольно широкий естественный мост, перекинутый природой через один из рукавов реки, который пробил себе путь сквозь главную цепь Туманных гор.

Проток этот, не особенно широкий и не отличавшийся большой глубиной, исчезал на мгновение под скалистым сводом моста и затем, пройдя значительное пространство под землей, впадал в озеро близ Золотой долины.

Пирога из березовой коры, в которой сидели двое мужчин, неслась вниз по течению, и в тот момент, когда наш искатель приключений заметил ее, уже скрывалась под темным сводом моста, так что гребцы вряд ли заметили всадника.

Бараха успел, однако, разглядеть странный наряд двух незнакомцев, которым суждено вскоре играть в этой истории весьма видную и притом трагическую роль.

Едва успели скрыться из виду странные пассажиры пироги, как новые страхи и опасения овладели злополучным искателем золота.

Встревоженный конским ржанием, донесшимся до него, Бараха озирался вокруг, желая предупредить грозившую ему опасность, и был прав: из тумана, заволакивавшего ближайшее ущелье, появилась фигура человека с винтовкой в руках, направлявшегося прямо к нему. Человека этого он узнал сразу: то был Ороче собственной персоной!

Бараха мигом соскочил с коня, увидев, что Ороче вскинул винтовку, и тут раздался громкий взрыв хохота, сопровожденный следующими словами его приятеля:

— Клянусь Богом, сеньор Бараха, вы издали так походите на Кучильо, что я чуть было не сделал роковой ошибки, ошибки, о которой я сожалел бы…

— До второго пришествия Христова! — иронически подхватил Бараха.

— Даже, быть может, и после того! Но теперь, раз уж мы вновь оказались в дружеской компании, то не лучше ли нам отложить в сторону наше оружие?!

— Охотно! — отозвался Бараха, точно так же, как и его приятель, не имевший ни малейшей охоты вступать в опасный поединок: он имел в виду возможность отделаться от своего друга где-нибудь из засады, заманив его в западню, или же захватить врасплох, не подставляя понапрасну собственного лба под выстрел.

И вот оба они, закинув ружья за спину, приблизились друг к другу, сохраняя тем не менее положение вооруженного мира.

— Ну кто мог ожидать, что вы здесь?! — воскликнул Ороче.

— А вы-то? Ведь и вы, кажется, намеревались направиться к месту свидания?

— Да, но горный воздух так полезен мне, что я немного задержался! — бесстыдно заявил Ороче.

— А мне внезапное головокружение и дурнота помешали продолжать путь. Я чертовски подвержен головокружениям! — жалостливым тоном сказал Бараха.

После этого оба достойных приятеля принялись уверять друг друга в своей безграничной преданности и расположении. Затем Бараха сообщил о странной встрече с незнакомцами, ехавшими в челноке.

— Вы видите, что наши интересы теперь более чем когда-либо требуют, чтобы мы оставались вместе. Поедем в лагерь вдвоем, а впоследствии никто не помешает вам вернуться сюда, чтобы пользоваться прекрасным горным воздухом, который так полезен вам!

— А теперь вы уже не чувствуете более головокружения или дурноты?

— Нет, это было, вероятно, с горя, что мы расстались с вами!

— В таком случае, с Богом, в путь!

Но тут новый непредвиденный случай задержал двух хитрецов. От места их встречи шла вверх узенькая тропа, проложенная, вероятно, дикими козами. Следуя по ней, нетрудно было пробраться совершенно незаметно между скалами позади пирамидального холма и вернуться в долину вне досягаемости выстрелов Красного Карабина и Хосе.

— Изберем эту тропинку! — проговорил Ороче. — Чего нам медлить долее? Будьте добры, укажите мне путь, я последую за вами!

— Нет, я, конечно же, не сделаю этого! — учтиво возразил Бараха. — Я слишком хорошо воспитан для этого и прекрасно понимаю требования вежливости, дорогой сеньор!

— О! — воскликнул в свою очередь Ороче. — К чему такие церемонии между добрыми друзьями?!

— К тому же моя лошадь пуглива, а я близорук и не могу служить проводником. Клянусь честью, вы окажете мне громадную услугу, если поедете вперед, поскольку тропинка слишком узка, чтобы по ней возможно было ехать двум всадникам в ряд!

— Ну, полно, будьте откровенны, сознайтесь, сеньор, что вы не имеете ни малейшей охоты возвращаться в лагерь даже и вдвоем!

— Так же как и вы, сеньор!

— Вы бы желали, конечно, отправить меня ко всем чертям, сеньор Ороче?

— Да и вы, кажется, желаете того же, любезный сеньор Бараха?

Бараха смерил своего собеседника ироническим взглядом.

— Не отпирайтесь, сеньор Ороче, — сказал он, — вы только для того хотели заставить меня ехать впереди, чтобы всадить мне в затылок пулю из своего карабина!

— Господи! Ну как у вас поворачивается язык, как вы можете говорить такие вещи! — воскликнул Ороче с отлично сыгранным негодованием. — Какие у вас основания для этого?

— Основания?! Да мое собственное желание избавиться от вас!

— Ваша откровенность невольно вызывает и меня на откровенность! — проговорил длинноволосый гамбузино. — Действительно, я осмелился питать подобную мысль, но затем я рассудил, что, убив вас, буду еще более бессилен в борьбе против этого проклятого канадца, и потому отказываюсь от своего первого намерения!

— И я также! — отозвался Бараха.

— Итак, сыграем в открытую, — продолжал Ороче. — Не станем возвращаться в лагерь, а засядем здесь, в засаде, и я уверен, что в эту же ночь нам, наверное, представится какой-нибудь случай отделаться от незваных пришельцев, когда они заснут. Что же касается дона Эстебана и Диаса, то мы — увы! имеем достаточно оснований думать, что преждевременная смерть положила конец их дальнейшей карьере! Следовательно, оставшись лишь вдвоем, мы без обиды сумеем поделить между собою сокровища Золотой долины, не имея при этом надобности вцепляться друг другу в горло. Такие богачи, какими мы станем, должны, наоборот, заботиться только о том, как бы продлить свою жизнь. И вот, в доказательство моей искренности, я поеду вперед.

— Я сам желаю иметь это право! — прикладывая руку к сердцу, воскликнул Бараха.

— Нет, я искренне намерен доказать вам, что раскаиваюсь в прежнем намерении!

— Я также страстно желаю, чтобы вы забыли о моем заблуждении!

И оба проходимца заспорили, стараясь превзойти друг друга в учтивости.

Наконец Ороче поехал по тропинке, не чувствуя ни малейшего недоверия к своему товарищу и даже не оборачивая головы. Он судил о своем друге по себе, решив отделаться от Барахи не ранее чем испробует все средства, в которых тот может сослужить ему службу и помочь в осуществлении заветных планов.

Усеянная на каждом шагу обломками скал, заграждавшими путь, тропинка оказалась тем более опасна, что местами вилась над глубокими обрывами и пропастями, где неминуемо могли погибнуть и конь и всадник при малейшей оплошности с их стороны. И хотя путь до того места, где горный поток бурным каскадом низвергался в пропасть позади индейской могилы, был и недалекий, но все-таки представлял много трудностей и требовал от всадников немалых усилий и чрезвычайной осторожности.

Среди этой мрачной и дикой природы падение вод невидимого еще всадникам потока давало знать о себе глухим рокотом. Неожиданно Ороче так резко осадил коня, что конь Барахи невольно наткнулся на его круп.

— Что там такое? — спросил Бараха у Ороче, который, устремив глаза вперед, делал рукою знак товарищу, чтобы тот молчал.

Барахе не пришлось вторично повторять своего вопроса.

Из серовато-дымчатого тумана медленно проступила фигура человека с мокрыми волосами, по которым еще стекала каплями вода, в насквозь промокшей и испачканной тиной и илом одежде. Человек лежал на животе, вытянувшись во всю длину поперек тропинки. Был ли это индеец или белый? Живой человек или мертвое тело? Этого-то и не мог толком разглядеть Ороче.

На беду тропа в том месте, где наши всадники вынуждены были остановиться, шла над одним из тех обрывов над бездонной пропастью, о которых мы уже говорили выше, а с другой стороны примыкала к отвесной скалистой стене, так что человеку с конем не представлялось ни малейшей возможности повернуть обратно или сделать какое-либо другое движение, кроме движения вперед. А двинуться вперед Ороче не решался. Его и удивляло, и пугало присутствие человека в этой местности, где лишь одни орлы да серны находили себе убежища.

С чувством все возрастающего беспокойства и тревоги смотрел Ороче на это неожиданное видение.

Голова человека свешивалась над обрывом, и его лица нельзя было видеть, но в этот момент туман на мгновение рассеялся, и Ороче успел разглядеть его, а также и то, что он, упираясь локтями о скалистый выступ, смотрел куда-то вниз на какой-то предмет, привлекавший его внимание.

Рев каскада был здесь настолько силен, что совершенно заглушал голос Ороче.

— Это Кучильо! — воскликнул он, не оборачиваясь к своему спутнику.

— Кучильо? — повторил тот, весьма удивленный. — Какого дьявола ему тут надо?

— Не знаю!

— Всадите-ка в него заряд из вашего ружья; это будет, по крайней мере, единственная вещь, которой он не украл!

— Да, для того, чтобы выстрел выдал этому проклятому канадцу наше присутствие!

В этот момент ему не пришло даже в голову, что, выстрелив в Кучильо, он тем сам предал бы себя безоружным в руки своего приятеля.

Но вот туман снова сгустился, Кучильо совершенно исчез из вида, и в течение какого-то времени всадники едва могли различать друг друга. Становилось не только опасно, но даже совершенно невозможно двигаться дальше, не рискуя на первом же шагу слететь в пропасть; оба гамбузино стояли в нерешительности. К счастью для них, резкий порыв ветра вскоре снова разорвал на мгновение густой покров тумана, и Ороче радостно воскликнул:

— Ну, слава Богу! Этот мерзавец исчез куда-то! — И вздохнул с видимым облегчением.

Путь оказался свободен, они снова очутились одни среди неприступных гор.

Странный, дикий пейзаж, окружавший беглецов, одетые в туманный саван горы, среди которых они блуждали почти наугад, близость виденных ими сегодня мельком в долине сокровищ и всякого рода волнения, которым оба они подвергались с самого утра, — все это способствовало тому, что воображение бродяг сильно разыгралось.

То обстоятельство, что Кучильо, по-видимому, с таким напряженным вниманием разглядывал что-то там, в бездне, возбудило любопытство авантюристов.

В этом месте тропинка чуть расширялась, во всяком случае, настолько, чтобы позволить всадникам спешиться, и вот, не обменявшись ни словом о своих намерениях, Ороче и Бараха одновременно соскочили с коней.

— Что вы хотите делать?

— Да неужели вы не догадались?! Я уверен, что и вы сделаете то же самое! — смеясь, ответил Бараха. — Я намерен узнать, что привлекло внимание Кучильо там, внизу. Это должно быть любопытно, надо полагать!

— Берегитесь, эти скалы чертовски скользки, предупреждаю вас!

— Не беспокойтесь, любезный друг, я парень ловкий и осторожный и вам советую сделать то же, что намереваюсь сделать сам!

С этими словами Бараха опустился на одно колено, заглянул в бездну. В шести шагах от бокового ската горы из расселины с ревом низвергался водопад; над его разверстою пастью тропинка образовывала род природного свода или арки.

Взяв под уздцы своего коня, Ороче перевел его на другую сторону арки, считая более разумным несколько удалиться от своего товарища.

Минуту спустя, скрытые друг от друга сводом арки, лежа плашмя и свесив головы над пропастью, оба авантюриста осматривали жадным взглядом страшную бездну.

Одно и то же зрелище одновременно поразило обоих и снова возбудило в их сознании те же мысли об убийстве и насилии, которые только-только успели улечься в их душах.

Громадная глыба золота, блиставшая между пенящимся каскадом и ближайшим утесом, чуть было не вызвала восторженного крика у приятелей, но они твердо помнили, что следует молчать, и, хотя это требовало нечеловеческих усилий, все же сумели не обнаружить своего присутствия.

Застряв в расщелине скалы, золотой самородок искрился, будто приглашая руки человеческие не дать ему бесполезно быть поглощенным бездной. Однако подступиться к нему не было никакой возможности. От постоянной сырости отвесные бока утеса оделись густым мхом, а под самой глыбой золота неширокий выступ скалы будто только и ждал того смельчака, который отважился бы ступить на его осклизлую поверхность. Однако этому смельчаку обязательно необходим был помощник, иначе ему грозила неминуемая гибель. Именно это обстоятельство заставило отказаться от столь рискованной затеи Кучильо, когда он при приближении авантюристов упивался блеском бесценного самородка.

Бараха опомнился первым. Сердце его болезненно сжалось при одной мысли, что самородок мог в любое мгновение сорваться в пропасть. Схожие мысли владели и его спутником, и оба одновременно вскочили на ноги. Осознание того непреложного факта, что никто из них в одиночку не рискнет добыть самородок, заставило их действовать сообща.

Ороче снова присоединился к Барахе.

— Видели? — взволнованно спросил он.

— Видел, черт подери! Целое состояние!

— Но как его достать? Ведь тогда можно было бы плюнуть на всех и вся и смотаться отсюда подобру-поздорову!

— И то правда! Послушайте, свяжем наши лассо, и один из нас спустится на них вниз, — предложил Бараха. — До самородка ведь не более восьми футов!

— Кто же, по-вашему, примет на себя риск?

— Пусть решит жребий.

— Если жребий падет на меня, вы просто сбросите меня в пропасть. Разве не так, сеньор Бараха?

Бараха пожал плечами.

— Вы простак, с позволения сказать, почтеннейший сеньор Ороче! Разве резон бросить своего приятеля, да еще такое сокровище с ним в придачу? Впрочем, приятелем можно бы пожертвовать, но самородком — ни за что на свете!

— Любезнейший сеньор Бараха, вы делаете самые священные понятия, даже такие, как наша дружба, предметом неуместных насмешек, — заметил Ороче с таким скорбным видом, что Бараха более чем когда-либо убедился в его лицемерии.

Бараха извлек из кармана карточную колоду и предложил:

— Вытянувший старшую карту будет иметь право выбора.

— Идет, — кивнул Ороче. — Только уговор: я тащу из ваших рук, вы из моих. Так будет справедливо.

Бараха нехотя согласился.

Ороче достался король; Бараха же, к своему огорчению, вытянул девятку.

Однако под впечатлением рассуждений Барахи длинноволосый гамбузино, считавший и без того уже, что обладание сокровищем есть своего рода талисман против всяких бед и зол, а главным образом — против коварства его друга, вопреки ожиданию, избрал более опасную роль — спуститься вниз и овладеть самородком.

Тогда, отвязав свои лассо, бандиты скрутили их вместе, затем Ороче обмотал один конец полученного таким образом жгута вокруг своего пояса; другой конец привязали к стволу молодого дубка, росшего здесь же в расщелине скалы. Кроме того, Бараха крепко держал этот конец лассо. Пожалуй, без помощи тщедушного деревца его роль могла стать столь же опасной, как и роль Ороче, ибо тяжесть последнего, увеличенная к тому же немалым весом самородка, запросто могла увлечь Бараху в бездну. Удостоверившись, что жгут прикреплен надежно, Ороче начал осторожно спускаться, цепляясь за выступы и стараясь ставить подошвы ног в углубления или расщелины скал.

В оглушительном реве водопада Ороче чудились какие-то подземные голоса, звавшие его к себе, маня в бездну. Голова его начинала кружиться, но чувство непреодолимой алчности преодолело эту минутную слабость, и он упорно продолжал начатое дело.

В порыве охватившего гамбузино экстаза ему казалось, что мрачная бездна уже не ревет и не стонет, а тихонько журчит и напевает, как светлый лесной ручеек, навевая сладостные мечты.

Вот скрюченные пальцы гамбузино коснулись желанной глыбы золота, вцепились, впились в нее! Сначала она не поддавалась его лихорадочным усилиям, но затем вскоре стала в своем каменном гнезде. Двух жадных рук, по-видимому, было недостаточно, чтобы обхватить и удержать эту драгоценную глыбу; малейшее неосторожное усилие могло, отделив от скалы, заставить ее скатиться в пропасть. Ороче старался даже не дышать, Бараха, склонившись над обрывом, в одинаковой мере разделял его опасения и лихорадочный страх, — словом, все чувства, волновавшие в этот момент его приятеля.

Еще мгновение — и горное эхо повторило два непосредственно последовавших один за другим крика, два крика, торжествующих победу. Это были громкие возгласы Ороче и Барахи, раздавшиеся почти одновременно в тот момент, когда наконец эта масса чистого золота засверкала в дрожащих руках отважного похитителя.

— Поднимайте меня скорее, Бога ради! — воскликнул Ороче голосом, дрожавшим от волнения. — У меня в руках груз не менее тридцати фунтов по весу. Право, я не предполагал, что так силен!

Бараха сначала с конвульсивным усилием начал тянуть вверх веревку, затем тянул все слабее и наконец вовсе перестал, а руки Ороче еще не доставали до уровня тропинки.

— Ну же, Бараха! Еще немного! — крикнул ему гамбузино. — Всего пара футов, и я весь к вашим услугам!

Но Бараха по-прежнему оставался недвижим: в мозгу его вдруг родилась дьявольская мысль.

— Передайте-ка мне эту глыбу, которая истощает ваши последние силы своим непомерным весом, тем более что и я сам уже выбился из сил! — проговорил он.

— Нет, нет, тысячу раз нет! — завопил гамбузино, на лбу которого мгновенно выступил крупными каплями холодный пот. Он судорожно прижимал свое сокровище к груди и, не будучи в силах совладать с собою, воскликнул: — Скорее я расстанусь со своей душой, чем с этим золотом. А… а, понимаю, как только я передам вам самородок, вы бросите лассо, чтобы я сорвался!..

— А кто вам говорит, что я не отпущу его и сейчас? — глухо пробормотал Бараха.

— Кто говорит?! Да ваша собственная выгода ручается мне за это! — ответил гамбузино, голос которого теперь заметно дрожал.

— Ну, так слушайте же: я не выпущу лассо, но только с одним условием. Я хочу, чтобы это золото принадлежало одному мне, чтобы оно было все мое! Слышите? Мое! Отдайте мне его сейчас же… не то я брошу лассо, — и вы сверзнитесь в бездну!

Смертельная дрожь пробежала по всему телу Ороче, он содрогнулся до мозга костей и, взглянув на мертвенно бледное лицо Барахи, проклял свою глупую доверчивость и свой безумный выбор.

Он попытался было сделать усилие и без посторонней помощи взобраться на вершину утеса, но громадная тяжесть, которую он держал в руках, парализовала его движения. И он остался недвижим, как и Бараха, который теперь держал в руках его жизнь.

— Я хочу, я требую это золото, слышите, черт бы вас побрал! — продолжал немного погодя Бараха. — Или вы отдадите его мне, или же я брошу лассо… Нет, я перережу его!

С этими словами негодяй вытащил из ножен кинжал.

— Я скорее согласен умереть! — крикнул Ороче. — Пусть меня поглотит бездна, а вместе со мною и самородок!

— Ваша воля выбирать, — презрительно уронил Бараха, — или все это золото, или ваша жизнь, вот и все!

— Вы прикончите меня, даже если я отдам его вам!

— Пусть так! — решил Бараха и стал перерезать лассо не спеша, как бы давая понять обреченному, что у него еще есть время одуматься и спастись.

XIII. ДВОЕ ИЗ РОДА ДЕ МЕДИАНА

Возвратимся к главным героям повествования. Педро Диас не замедлил стряхнуть с себя то состояние горестного оцепенения, угнетенности и вместе с тем глубокого удивления, какое на мгновение овладело им.

— Я ваш пленник! — сказал он, медленно подняв голову. — А потому с полною покорностью ожидаю своей участи!

— Вы свободны, Диас! — проговорил Фабиан. — Свободны безусловно, без всяких оговорок или ограничений!

— Нет, нет! — живо вмешался канадец. — Напротив, мы ставим вам самые тяжелые условия!

— Какие?! — осведомился искатель приключений.

— Вам известна теперь, равно как и нам, одна тайна, о которой мы знаем уже давно. Я имею веские основания позаботиться о том, чтобы эта тайна умерла вместе со всеми теми, кому ее открыл злой рок. Вы один из всех, кому она была известна, кроме нас самих, будете исключением из этого правила: я уверен, что человек столь смелый и отважный, как вы, всегда сумеет сдержать данное слово. Итак, прежде чем возвратить вам свободу, я требую, чтобы вы поручились мне своей честью, что никогда никому не расскажете о существовании Золотой долины!

— Я надеялся, что эти сокровища помогут осуществить мою заветную мечту! — с тоской в голосе сказал благородный искатель приключения. — А я мечтал сделать мою родину независимой и могущественной. Это великое дело мог осуществить только дон Эстебан! Без него все мы превращаемся в слабых людей, без веры в успех дела. Но — увы! — печальная участь, грозящая человеку, на которого я возлагал все свои надежды и от которого ожидал осуществления своей мечты, навсегда лишает меня этой надежды и делает ее пустой мечтой… Пусть же все сокровища и богатства Золотой долины навсегда остаются сокрытыми в этой дикой пустыне, что мне до них теперь?! Клянусь вам своей честью, что никогда, в течение всей своей жизни, я ни единым словом не обмолвлюсь о существовании этих богатств; мало того, я забуду даже о том, что они находятся здесь!

— Прекрасно! — сказал на это Красный Карабин. — Теперь вы можете идти: мы не держим вас!

— Нет, нет еще, если вы позволите мне, то я хотел бы сказать вам два слова. Во всем том, что случилось сейчас на моих глазах, кроется какая-то тайна, которой я даже не пытаюсь разгадать, однако…

— Все это весьма просто, могу вас уверить! — перебил мексиканца Хосе. — Этот молодой человек… — продолжал он, указывая на Фабиана.

— Погодите! — торжественно воскликнул последний, сделав знак испанцу-охотнику, чтобы он повременил со своими разъяснениями. — На предстоящем суде, перед лицом верховного судьи, — при этом Фабиан указал на небо, — все станет ясно, как из обвинения, так и из защиты, и сеньор Диас все поймет, если только он пожелает остаться с нами. В пустыне каждая минута дорога, и мы должны приготовиться, сосредоточив свои мысли и обдумывая в глубоком безмолвии тот решительный поступок, который нам предстоит совершить!

— Я именно хотел просить вашего разрешения остаться с вами. Я не знаю, виновен ли этот человек, или нет, знаю одно, что он тот вождь и господин, которого я добровольно избрал и признал и которому я останусь верен до последней его минуты, до последнего моего издыхания, готовый защищать его против вас ценой моей собственной жизни, если он невиновен, и вместе с тем готовый согласиться с вашим приговором, если приговор этот будет справедлив!

— Прекрасно, вы сами все услышите и сами сможете судить о его правомерности, — сказал Фабиан.

— Человек этот — один из великих мира сего, а между тем вот он лежит в пыли и связанный, как последний преступник из подонков черни! — грустно продолжал Диас.

— Развяжите его, Диас, — сказал Фабиан, — но не пытайтесь защитить от мщения сына убийцу его матери и возьмите с дона Антонио слово, что он не сделает попытки бежать; в этом отношении мы всецело полагаемся на вас!

— Ручаюсь вам за него своей честью, что он и не подумает бежать! — воскликнул благородный искатель приключений. — Точно так же, как ручаюсь в том, что я не стану способствовать его бегству!

С этими словами Диас направился к дону Эстебану и быстро развязал связывавшие его путы. Герцог, и в плену не утративший своего величавого вида, молча поднялся с земли.

Тем временем Фабиан под гнетом тяжких, грустных мыслей сел немного поодаль, внутренне страдая от своей горестной победы. Хосе отвернулся, чтобы не смущать его, и, казалось, внимательно следил за движением тумана над вершинами Туманных гор. Что же касается Красного Карабина, то он, оставаясь в своей обычной спокойной позе, не сводил глаз с молодого человека, и в его огорченном озабоченном взгляде отражались скорбные и мучительные думы, омрачавшие юное чело его возлюбленного сына.

Прошло еще несколько минут тягостного молчания. Наконец Фабиан, стряхнув овладевшую им грусть, сделал знак Хосе и Розбуа вернуться к подножию пирамиды и привести туда графа де Медиана. Наступило время торжественного суда.

Старший де Медиана, по внешности все так же надменный и спокойный, а в душе весь кипя от бешенства, что все его планы рушатся как раз накануне их осуществления, медленно подошел к нашим друзьям. В нескольких шагах за знатным испанцем, в почтительной позе, с низко опущенной головой и удрученным видом, стоял Диас. Фабиан медленно пошел навстречу своему дяде.

— Сеньор граф де Медиана, как видите, мне известно, кто вы такой! — проговорил он, останавливаясь в двух шагах от испанца. Испанский гранд также остановился. — И сами вы также прекрасно знаете, кто я! — продолжал Фабиан.

Дон Антонио не шевельнулся; выпрямившись во весь рост, он стоял точно каменное изваяние, не отвечая вежливостью на вежливость своего племянника.

— Я пользуюсь привилегией оставаться с покрытой головой в присутствии короля Испании и потому сохраню за собой это право и по отношению к вам, — гордо проговорил он наконец. — Кроме того, я пользуюсь правом отвечать лишь тогда, когда я пожелаю этого или когда считаю нужным, и это право также сохраню за собой в данном случае! Довожу это до вашего сведения, сеньоры!

Несмотря на столь высокомерное заявление, дон Антонио невольно подумал о том, как велика дистанция между ставшим его судьей юношей и тем малышом, который двадцать два года назад плакал в кроватке спальни замка Эланчови. Неоперившийся птенец стал могучим орлом и держал его теперь в своих когтях.

Взоры обоих представителей рода де Медиана скрестились, подобно боевым клинкам, и стоявший в стороне Педро Диас с удивлением и все возрастающим уважением поглядывал на приемного сына Маркоса Арельяно, престиж которого вырастал буквально у него на глазах. Дерзкий искатель приключений с нетерпением ждал развязки разыгравшейся перед ним драмы.

Фабиан был от природы горд не менее чем дон Антонио.

— Пусть будет так, — кивнул он. — Вам также следует знать, что право сильного в пустыне далеко не пустой звук.

— Вы правы, — согласился дон Антонио. Несмотря на внешнее спокойствие, он внутренне содрогался от гнева и горя. — Поэтому-то я и скажу вам откровенно: я знаю о вас гораздо более того, что некий злой дух возвратил вас к жизни, чтобы вы встали неодолимой преградой на пути к моей цели! Вы, вы…

Бешеная ненависть захлестнула испанца, помешав ему продолжать.

Гордый отпрыск древнего рода побледнел, но молча проглотил обиду, нанесенную ему убийцей его матери.

— Итак, вам нечего больше сказать? Вы предпочитаете видеть меня тем, кем я кажусь вам сейчас?

— Возможно, вы еще и убийца, — презрительно усмехнулся дон Антонио и отвернулся от Фабиана, показывая всем своим видом, что не желает иметь с ним дела.

В продолжение разговора близких родственников Розбуа и Хосе стояли чуть поодаль.

— Подойди, пожалуйста, Хосе, — обратился Фабиан к бывшему микелету, усилием воли заставляя себя сохранять спокойствие. — Объясни испанскому гранду, кто я!

Если дон Антонио и сомневался еще относительно замыслов тех, в чьих руках он оказался, то его сомнения рассеялись при одном виде мрачного и решительного выражения лица подошедшего Хосе. Оно породило в душе старшего де Медиана недоброе предчувствие. Он вздрогнул, но не опустил взора, встретив исполненный откровенной ненависти взгляд соотечественника с непоколебимым спокойствием и истинно испанской надменностью.

Хосе усмехнулся.

— Стоило ли вам, граф, посылать меня на галеры в Сеуту, чтобы в конце концов встретиться здесь, за тысячи миль от Средиземного моря со мной и родным племянником, мать которого вы убили или приказали убить со зверской жестокостью! Не ведаю, угодно ли будет графу Фабиану де Медиана даровать вам прощение, но лично я, — он ударил прикладом винтовки о землю, — я поклялся на кресте не давать вам пощады.

Фабиан укоризненно взглянул на Хосе и, повернувшись к дяде, твердо сказал:

— Граф, вы стоите здесь не перед убийцами, а перед судьями, и смею вас заверить, что Хосе этого не забудет!

— Перед судьями? — презрительно переспросил дон Антонио. — Не много ли на себя берете, сеньоры? Право судить меня я признаю только за испанским королем и собранием грандов, а не за каким-то беглым каторжником или нищим, присвоившим себе не принадлежащий ему титул. Здесь нет ни одного де Медиана, кроме меня, и потому судите сколько вам угодно, я не намерен вам отвечать.

— Тем не менее я буду вашим судьей, — спокойно проговорил Фабиан, — и судьей беспристрастным и нелицеприятным, ибо я беру Господа Бога в свидетели, что с этого момента в моем сердце нет ни вражды, ни ненависти к вам.

В тоне и в голосе, какими были сказаны эти слова, слышалось столько прямодушия и искренности, что лицо де Медиана неожиданно утратило свое прежнее выражение мрачного недоверия. Луч надежды мелькнул в его глазах, и герцог вдруг вспомнил, что он стоит перед лицом своего наследника, которого даже оплакивал однажды. Поэтому он теперь менее резко спросил, обращаясь к нему:

— В чем же обвиняют меня?

— Это вы сейчас узнаете! — последовал ответ Фабиана.

XIV. СУД ЛИНЧА

На необозримых просторах Америки почти повсеместно действует жестокий суд, суд Линча; страшен он не тем единственным принципом, который гласит: «Око за око, зуб за зуб и кровь за кровь», а, главным образом, тем, что те, кто применяет его на других, присваивают себе право, не принадлежащее им, и потерпевшая сторона провозглашает себя судьей в своем же деле, то есть является одновременно и обвинителем и судьей, затем сама же приводит в исполнение произнесенный ею приговор. Таков суд Линча!

В беспредельных пустынях Америки суд этот беспощадно применяется всеми: белыми против белых и негров, индейцами против белых и белыми против индейцев.

Цивилизованные страны изменили до некоторой степени форму применения этого ужасного закона, удержав его только для уголовных преступлений; но дикое население пустыни все еще продолжает применять без каких-либо ограничений. Пред таким-то судом и пришлось предстать дону Антонио де Медиана.

Фабиан указал обвиняемому на одну из плоских каменных плит, напоминавших надгробные могильные плиты на наших кладбищах, которыми была усеяна окрестность, и, предложив ему знаком сесть, сам опустился на другую такую же плиту. Таким образом, получился почти правильный треугольник, третий угол которого представлял собой канадец и его товарищ, также разместившиеся на плитах.

— Не подобает обвиняемому садиться в присутствии своих судей! — с едкой насмешкой проговорил дон Антонио. — Я буду стоять.

Но и это не задело Фабиана, решившего до конца выдержать свою роль.

— Как вам будет угодно, — бесстрастно проговорил он и умолк, ожидая, пока Диас — единственный из всех присутствующих беспристрастный человек, усаживался поблизости, так чтобы все слышать и видеть. Он сохранял невозмутимый вид присяжного, намеревавшегося высказать свое мнение после судебного разбирательства.

Фабиан начал:

— Вы сейчас узнаете, граф, в каком преступлении вас обвиняют. Учтите, я здесь всего лишь судья. Я заслушаю стороны и на основании их показаний вынесу вам приговор. — Он на несколько мгновений задумался, потом спросил: — Вы тот самый человек, которого в Испании знают как графа Антонио де Медиана?

— Нет! — отвечал твердо и уверенно испанец и, видя недоумение своих судей, пояснил: — Я был графом де Медиана до того момента, когда мой меч приобрел мне другие титулы и звания. В настоящее время меня в Испании зовут не иначе, как герцог д'Армада, и это имя я в праве передать тому из членов моей семьи, которого я пожелаю усыновить!

Последняя фраза, случайно вырвавшаяся из уст обвиняемого, должна была служить единственным средством защиты.

— Прекрасно, — заметил Фабиан, — сейчас герцог д'Армада узнает, в каком преступлении обвиняется дон Антонио де Медиана. Говорите первым, Красный Карабин! — предложил он канадскому охотнику. — Расскажите, что вы знаете, но ни полслова лишнего!

Последнее замечание показалось присутствующим совершенно излишним: мужественное лицо канадца хранило печать такого спокойствия и достоинства, что при виде его ни у кого не возникло и тени сомнения в правдивости его обладателя.

Розбуа неторопливо поднялся со своего места и снял меховую шапку, обнажив высокое благородное чело.

— Я буду говорить только то, что знаю! — вымолвил он. — В 1808 году я служил матросом на французском люгере, занимавшемся контрабандой и носившем название «Альбатрос». В темную, туманную ноябрьскую ночь мы съехали на берег, по соглашению с капитаном эланчовийских микелетов, на побережье Бискайского залива. Я не стану передавать вам, — при этих словах легкая улыбка скользнула по губам Хосе, — как нас встретили оружейными выстрелами с берега, к которому мы приставали по дружественному соглашению; достаточно будет заметить, что в тот момент, когда мы возвращались обратно на наше судно, внимание мое было привлечено детским криком, донесшимся будто из глубин моря. На самом же деле крики доносились из покинутой шлюпки. Рискуя собственной жизнью, я направился к ней, в это время с берега открыли против меня убийственный ружейный огонь. В шлюпке, утопая в крови, лежала убитая кем-то молодая женщина. Она была уже мертва, а подле нее умирал и ее ребенок. Я взял себе малыша, — и вот он теперь перед вами, этот сильный рослый мужчина! — При этом Красный Карабин указал на дона Фабиана. — Кто совершил это страшное, бесчеловечное преступление, мне не известно. Вот все, что я знаю.

После этих слов Розбуа надел шапку и сел на прежнее место. Наступило тяжелое молчание. Фабиан на мгновение потупил взгляд, глаза его метали молнии, но затем, когда он поднял их на Хосе, которому теперь предстояло выступать, выражение глаз его было холодное и покойное. Бывший стражник поднялся со своего места.

— Я буду предельно правдив перед вами, граф де Медиана, — обратился он к Фабиану, который, по его убеждению, только и имел право на этот титул. — Я постараюсь забыть, что по милости этого вот гранда провел пять долгих лет в ссылке среди отребья человеческого общества, и скажу лишь то, что повелевают мне долг и совесть. Когда я предстану перед Всевышним судьей, я не побоюсь повторить того, что сейчас сказал, и не раскаюсь в сказанном!

Фабиан кивнул в знак согласия.

— В ноябрьскую ночь 1808 года я, тогда королевский микелет, охранял побережье эланчовийской бухты. Трое людей, прибывших с моря, пристали к берегу. Капитан, под командой которого мы находились тогда, продал одному из них право приставать к запрещенному берегу. Должен признаться, что и я оказался соучастником этого человека и получил от него в вознаграждение за свое преступное участие в этом незаконном деле известную долю этого подкупа… На следующий день графиня де Медиана ночью покинула вместе со своим маленьким сыном свой замок и уже не возвратилась в него живой. Мы нашли ее в лодке на берегу мертвой, а ребенок ее бесследно исчез. Спустя немного времени, дядя ребенка явился в замок и потребовал для себя и титул, и наследие своего племянника. И все это досталось ему. Я полагал, что стал соучастником какой-то контрабандистской махинации, а вышло, что, сам того не ведая, способствовал убийству! Я обвинил перед судом в этом страшном злодеянии нового графа де Медиана и сознался в своем невольном участии в этом деле, но в результате заплатил за свою смелость пятью годами каторги на галерах в Сеуте! Теперь, вдали от бесчестных, бессовестных и подкупных судей, перед лицом самого Господа Бога, который нас видит и слышит, я снова обвиняю стоящего здесь человека в убийстве графини де Медиана и присвоении себе титула и богатств графа де Медиана, своего малолетнего племянника! Человек, которого мы видим перед собой, один из тех трех, которые в ту достопамятную ночь проникли в замок, где жила мать дона Фабиана! Пусть же этот убийца попробует теперь доказать мне, что я сказал неправду! Ничего более не имею добавить.

— Слышали? — спросил дон Фабиан, обращаясь к обвиняемому. — Что вы можете сказать в свое оправдание?

В тот момент, когда дон Фабиан произносил последние слова, резкий, пронзительный крик донесся со стороны водопада. Все разом обратили взгляды в ту сторону, и сквозь прозрачное облако брызг, висящее над низвергавшимся потоком, им показалось, что в воздухе мелькнула с минуту висевшая над пропастью человеческая фигура, которая, описав кривую линию, скрылась в бездне.

После минутной паузы, вызванной этим неожиданным происшествием, Фабиан снова повторил свой вопрос обвиняемому:

— Что вы можете сказать в свое оправдание?

В душе де Медиана происходила мучительная борьба, борьба между его совестью и его непреклонной гордостью. Наконец последняя одержала верх.

— Ничего! — гордо отвечал он.

— Ничего?! — повторил вслед за ним Фабиан. — Да разве вы не понимаете, что после этого мне только остается исполнить тягостный для меня долг!

— Нет, я отлично понимаю это! — последовал ответ.

— И как мне это ни тяжело, — воскликнул Фабиан сильным, звучным голосом, — я сумею его исполнить! А между тем хотя кровь моей матери вопиет об отмщении, но если бы вы только сумели найти себе оправдание, я благословлял бы судьбу! Дайте мне слово, поклянитесь славным именем де Медиана, которое мы оба носим, поклянитесь вашей честью, спасением вашей души, что вы не виновны в том кровавом злодеянии, что кровь моей матери не тяготеет на вас, — и я говорю вам: я буду счастлив этою уверенностью!

Фабиан смолк и под гнетом мучительного горестного чувства ждал ответа дяди. Но непреклонный и мрачный, как падший ангел, герцог д'Армада молчал.

В этот момент Диас, сидевший все время поодаль, встал и подошел к ним.

— Я выслушал со вниманием обвинение против дона Эстебана де Аречизы, которого я также знал и как герцога д'Армаду! — проговорил он. — Позволено ли будет теперь мне высказать свободно все, что я думаю об этом деле?

— Разумеется! — сказал Фабиан. — Пожалуйста, выскажитесь, кабальеро!

— Одно мне кажется сомнительным. Я, конечно, не знаю, совершил ли этот благородный вельможа то преступление, в котором его обвиняют, или нет, но, допустив даже, что он действительно совершил его, имеете ли вы власть судить его здесь? Согласно местным законам здесь, на границе, где нет судебных властей и учреждений, только ближайшие родственники жертвы имеют право требовать крови виновного! А насколько мне известно, вся молодость или, вернее, юность сеньора Тибурсио Арельяно прошла в этой стране, и я всегда знал его как приемного сына гамбузино Маркоса Арельяно. Теперь скажите, чем вы докажете, что Тибурсио Арельяно — сын убитой графини де Медиана? Как после стольких лет бывший матрос, ныне здесь присутствующий вольный охотник, мог признать здесь, в пустыне, в этом уже совершенно сложившемся мужчине того ребенка, которого он видел одно мгновение в темную туманную ночь?

— Ответьте, пожалуйста, сеньору Диасу, Красный Карабин! — холодно, но учтиво произнес Фабиан.

Канадец снова встал, медленно, не торопясь, вытянулся во весь рост и заговорил:

— Прежде всего я должен объявить вам, что я держал на своих руках этого ребенка, я смотрел на него и вглядывался в его черты вовсе не одно мгновение, как вы полагаете, сеньор Диас, да еще в темную, туманную ночь. Нет, с того момента, когда я спас его от неминуемой смерти, этот ребенок более двух лет жил при мне на том самом судне, где я служил и куда я привез его в ту памятную ночь! Черты родного сына не могут лучше запечатлеться в сердце и в памяти его родного отца, чем черты этого ребенка запечатлелись навсегда в моей памяти: я и теперь, как сейчас, вижу его перед собой. А вы спрашиваете, как я мог его узнать! Когда вы бродите в саванне без дорог и тропинок, то не определяете ли свое направление по руслу ручья, по виду листвы, по своеобразному искривлению стволов, по расположению мхов на этих стволах, наконец, по звездам небесным, не так ли? И когда вы опять проходите по той же местности в другое время года, год, два, десять, даже двадцать лет спустя, если даже за это время дожди помогли широко разлиться ручейку или же солнце высушило его почти до дна, если деревья и кусты, которые вы видели в пышной листве и поредели, и опали, и стволы их заметно увеличились в объеме, если и мхи густо разрослись, — неужели вы все-таки не узнаете знакомого места, не узнаете ни ручья, ни тех деревьев, ни тех мхов?

— Конечно! — отвечал Диас. — Всякий, кто жил в пустыне, никогда не ошибется в этом, но…

Канадец продолжал, прервав авантюриста:

— Ну а когда вы случайно встречаете в саванне незнакомца, который обменивается с вами условленным заранее криком птицы или криком какого-нибудь животного, словом, звуком, по которому вы и ваши друзья узнаете друг друга, не говорите ли вы себе: «Этот человек из наших»?!

— Да, конечно!

— Вот так и я узнал этого ребенка в этом уже совершенно сложившемся мужчине, как узнали бы и вы прежний кустик в разросшемся дереве и прежний журчащий ручеек в могучем ревущем потоке. Я узнал его по фразе, которую я успел сказать ему перед трагической разлукой и которую он не забыл в течение целых двадцати лет!

— Так-то так! — заметил нерешительно Диас, видимо, еще не вполне поверивший Красному Карабину, хотя честное и открытое лицо охотника невольно внушало доверие. — А все-таки… Вы ведь также узнали, — вдруг обратился он к Хосе, — в приемном сыне гамбузино Арельяно сына графини де Медиана?

— Да, — твердо отвечал тот, — надо было никогда не видеть в своей жизни графини, чтобы не признать его за сына этой женщины. Впрочем, пусть герцог д'Армада скажет нам, что мы лжем: кому же, как ни ему, судить об этом!

Но дон Антонио был слишком горд, чтобы так явно лгать, и потому не мог отрицать истины, не уронив своего достоинства в глазах обвинителей.

— Это правда, — проговорил он, — Фабиан мой племянник, я не могу этого отрицать!

Диас молча склонил голову и вернулся на прежнее место.

— Вы слышали, — произнес Фабиан, — я — сын графини де Медиана, убитой этим человеком; следовательно, мне принадлежит право отомстить за нее. А как гласит об этом закон пустыни?

— «Око за око»! — начал Красный Карабин.

— «Зуб за зуб»! — добавил Хосе.

— И «кровь за кровь»! — довершил Фабиан. — «Смерть за смерть»!

С этими словами он поднялся со своего места и, обращаясь к дону Антонио, медленно отчеканивая каждое слово, продолжал:

— Вы пролили кровь и причинили смерть. С вами поступят точно так же! Такова воля Бога!

Затем Фабиан достал из ножен свой кинжал; в этот момент солнце заливало своими утренними лучами пустыню и все окружающие предметы, бросавшие от себя длинную тень. Ярким лучом сверкнуло в руке молодого де Медиана обнаженное лезвие кинжала, перед тем как он вонзил его в почву. Тень от кинжала значительно превышала настоящую его длину.

— Само солнце, — воскликнул молодой человек, — измерит, сколько времени еще остается вам жить! Когда тень от этого кинжала исчезнет, вы предстанете перед Верховным судьей, а мать моя будет отомщена!

Мертвая тишина воцарилась после последних слов Фабиана, который под гнетом самых тягостных мыслей и впечатлений опустился на каменную плиту и, низко склонив голову, замолчал.

Красный Карабин и Хосе продолжали сидеть на своих прежних местах; все, и судья и приговоренный, оставались совершенно неподвижны. Теперь Диас понял, что все кончено; он не хотел присутствовать при исполнении приговора, это было свыше его сил. Честный искатель приключений подошел к дону Антонио и, склонив перед ним колено, взял его руку и запечатлел на ней долгий, почтительный поцелуй.

— Я буду молиться о спасении вашей души! — сказал он вполголоса; затем, помолчав немного, добавил: — Сеньор герцог д'Армада, разрешаете вы меня от клятвы, которую я принес вам?

— Да, — сказал твердым голосом дон Антонио, — идите, и да благословит вас Бог за вашу преданность и честность!

Диас поднялся на ноги и молча удалился. Лошадь его оставалась неподалеку от этого места; он подошел к ней, отвязал ее и, ведя на поводу, медленно, будто нехотя, направился в сторону речной развилки. Отойдя на сотню футов, мексиканец остановился, сел на обломок скалы и стал наблюдать за дальнейшим развитием событий.

Солнце продолжало двигаться своим обычным путем, и тень кинжала становилась с каждой минутой короче и короче. Бледный, но спокойный и покорный своей судьбе, обреченный граф де Медиана продолжал стоять. Погруженный в последнее предсмертное раздумье, он, казалось, не замечал ничего.

Фабиан нарушил воцарившееся молчание.

— Сеньор граф де Медиана, — проговорил он, обращаясь к осужденному и желая в последний раз дать ему возможность хоть как-то оправдаться, — через пять минут этот кинжал уже не будет давать тени!

— Мне нечего сказать о прошедшем, — ответил дон Антонио, — остается только позаботиться о будущем моего славного имени. Прошу вас не истолковывать в превратном смысле того, что я хочу сообщить вам: предупреждаю, что под каким бы видом я ни встретил смерть, она, во всяком случае, нисколько не страшит меня. Помните это, а теперь позвольте мне продолжать!

— Слушаю! — тихо сказал Фабиан.

— Вы еще очень молоды, Фабиан, и потому пролитая вами кровь будет тем дольше тяготеть на вас. К чему же пятнать так рано эту молодую жизнь, которая только что начинается для вас? Почему не следовать вам по тому новому пути, который нежданная милость Провидения открывает перед вами? Еще вчера вы были бедны и не имели семьи, — вот Бог дает вам семью и громадные богатства. Наследие ваших отцов не растаяло в моих руках, а, напротив, сильно преумножилось: я в течение этих двадцати лет сумел с честью и со славой носить громкое имя де Медиана и сделал его одним из самых известных и блестящих имен Испании, и теперь готов возвратить его вам со всем тем блеском и славой, какими я украсил это имя. Возьмите же его, я уступаю его вам с душевной радостью, потому что меня давно томило мое одиночество в жизни. Пусть все, что было некогда ваше и мое, вернется к вам, я буду этим счастлив, но не покупайте своего будущего благополучия ценою преступления, ценой убийства, которого не сумеет изгнать из вашей памяти, а еще менее стереть с вашей души бледный и обманчивый призрак справедливости и которое вы будете оплакивать всю жизнь до последнего издыхания!

— Судья не вправе прислушиваться к голосу своего сердца! Сильный своим беспристрастием и сознанием исполненного долга по отношению ко всему человеческому обществу, он может искренно жалеть виновного, но долг его и совесть требуют, чтобы он судил его по справедливости! — отвечал Фабиан. — В этой дикой пустыне эти двое людей и я являемся представителями человеческого правосудия. Попробуйте же опровергнуть тяготеющие на вас обвинения, дон Антонио, и, клянусь, более счастливым из нас двоих тогда окажусь я, а не вы! Я осудил вас с сердечным содроганием, но действовал так с полным сознанием, что я не вправе отказаться от той роковой миссии, какую возложило на меня само Провидение!

— Подумайте хорошенько о том, что я сказал вам, Фабиан, но помните, что я прошу у вас забвения, а не прощения. Благодаря этому полному забвению, от вас самих будет зависеть, стать ли, в лице моего приемного сына, наследником несметных богатств и громкого имени де Медиана. После моей смерти все мои титулы и звания навсегда должны будут умереть вместе со мною, потому что я не имею наследников!

При этих словах мертвенная бледность покрыла лицо младшего из графов де Медиана, но, подавив в себе чувство родовой гордости и самолюбивого тщеславия, Фабиан закрыл свое сердце для этих мыслей. Он только взглянул на кинжал, воткнутый им в песок, и сказал спокойным, торжественным голосом:

— Сеньор герцог д'Армада, кинжал перестал отбрасывать тень!

Дон Антонио невольно содрогнулся, быть может, он вспомнил пророческую угрозу, которую двадцать два года тому назад бросала ему несчастная графиня де Медиана. А ведь она предрекла: «Даже в дикой пустыне Бог пошлет против вас обличителя, свидетеля, судью и палача, которые приведут в исполнение Его справедливую кару!»

Да, и обличитель, и свидетель, и судья, все были налицо; но кто же должен стать его палачом? Между тем это пророчество, по-видимому, должно было исполниться в точности…

Внезапно послышался шум в окрестных кустах, и оттуда вышел человек в промокшей до нитки одежде, весь в иле и в тине. То был Кучильо с карабином в руке. Никто из присутствующих не выказал при его появлении ни малейшего удивления: все были слишком погружены в свои тяжелые размышления. Но это не смутило нахального бродягу. Он подошел к ним с дерзостью, достойной восхищения.

— Карамба! Так вы поджидали меня? — развязно воскликнул он. — А я-то все продолжал свое купание, самое неприятное, какое только мне когда-либо приходилось испытывать, и все из опасения, что мое присутствие вызовет в вас неприятное для моего самолюбия удивление! — Кучильо не сказал, конечно, ни слова о своей экспедиции в горы. — Ну, могу вас уверить, вода в этом проклятом озере до такой степени холодна, что я, право, согласился бы подвергнуть себя и несравненно большему риску, чем вернуться к своим старым друзьям. Сеньор дон Эстебан и дон Тибурсио, теперь я снова к вашим услугам!

Тираду Кучильо встретило гнетущее молчание.

«Не повезло, — с досадой подумал авантюрист. — Мне здесь вовсе не рады!»

Тут бандит почувствовал, что оказался в положении зайца, который ищет спасения в стае гончих, тем не менее старался с честью выйти из этого неприятного положения с помощью своей обычной наглости и беззастенчивости.

Только старый охотник вопросительно взглянул на Фабиана, как бы спрашивая его, по какому поводу этот бесцеремонный субъект с мрачным лицом и бородой, облепленной тиной и илом, позволяет себе навязывать им свое непрошеное присутствие.

— Это — Кучильо! — пояснил Фабиан в ответ на вопросительный взгляд Розбуа.

— Кучильо, ваш достойный слуга, свидетель ваших храбрых деяний, кабальеро, — поклонился бандит. — Но я вижу, вы заняты, и мой визит, кажется, не ко времени. Поэтому я покидаю ваше общество.

И он сделал шаг назад.

— Если вы дорожите вашей головой, то останьтесь здесь, сеньор Кучильо, — жестко приказал Розбуа, а Хосе подошел к авантюристу и бесцеремонно выхватил из его рук карабин.

«Я им нужен, — подумал Кучильо. — Выходит, лучше поделиться с ними, чем не получить ничего! Право, эта долина как будто заколдована!»

— Вы позволяете мне остаться, сеньор? — спросил он у канадца и обратился к дону Антонио: — Надеюсь, вы не возражаете…

Повелительный жест Фабиана не дал ему договорить.

— Молчите, сеньор! Не нарушайте последних мыслей христианина, готовящегося к смерти!

Фабиан выразительно взглянул на кинжал, который, как мы сказали, уже не давал тени, и снова обратился к дяде:

— Граф де Медиана, в последний раз спрашиваю вас, скажите мне, во имя спасения вашей души, во имя того славного имени, которое оба мы носим, во имя вашей чести, виновны вы или невинны в убийстве моей матери?

Но дон Антонио отвечал, не смущаясь и не падая духом:

— Я ничего не скажу вам, ибо не признаю за вами права судить меня!

— Так пусть же всевидящий Господь будет мне судьей! — торжественно воскликнул Фабиан и, отозвав Кучильо немного в сторону, сказал ему вполголоса: — Над этим человеком свершился суд, правдивый и беспристрастный, и в качестве представителей судебной власти и человеческого правосудия здесь, в пустыне, мы поручаем вам исполнение над ним состоявшегося приговора. За исполнение обязанности палача вы будете вознаграждены всеми сокровищами, какие заключает в себе эта долина: все это мы отдаем вам!

— Карамба! — воскликнул бандит с заблестевшим от алчности взглядом. — Несмотря на всю свою совестливость, известную здесь всем и каждому, я не могу не признать, что это очень приличное вознаграждение; я не стану с вами торговаться, и в случае, если бы у вас возникла надобность еще в подобной же услуге, то прошу не стесняться: я всегда готов к вашим услугам и сделаю это просто из дружбы, так сказать, сверх счета!

Сказанное нами выше, вероятно, вполне объясняет неожиданное появление здесь Кучильо. Отъявленный негодяй выбрался из озера в то время, пока разыгрывался пролог драмы, участником которой он стал теперь. Встреча с Барахой и Ороче на горной тропе снова навела его на прежнюю мысль пристать к победителям. Вообще говоря, он видел, что дело принимает сравнительно лучший оборот, чем он ожидал.

Но вместе с тем он отлично осознавал всю щекотливость своего положения, сопряженного с предложенной ему обязанностью палача по отношению к человеку, знавшему о всех его преступлениях: дон Антонио буквально несколькими словами мог предать его в руки беспощадных судей. Хитрый бандит сразу понял, что для собственного спасения ему необходимо воспрепятствовать дону Антонио сказать о нем что-либо. С этой целью он решил прежде всего как-то принудить испанца молчать и, улучив удобную минуту, шепнул ему на ухо:

— Не бойтесь ничего… я с вами!

Участники разыгравшейся сцены продолжали хранить молчание. Фабиан опустил голову в задумчивости, лицо его было так же бледно, как у осужденного. Розбуа с нарочитым бесстрастием наблюдал за происходящим. Хосе же не скрывал своего удовлетворения, однако был мрачен. И только Кучильо переполняла радость: он был готов пожертвовать чем угодно, взять на душу любой смертный грех, не говоря уже о привычном для него убийстве, лишь бы обогатиться.

«Черт побери! — думал авантюрист, беря из рук Хосе свой карабин и одновременно успокаивая дона Антонио доверительным жестом. — Вот случай, который и самого ариспского алькальда заставил бы лопнуть от злости, ибо ему пришлось бы даровать мне прощение! Я безнаказанно избавлюсь от опасного свидетеля благодаря чужой воле и руке Провидения!» И он подошел к дону Антонио.

Бледный, с блестящими от возбуждения глазами, испанец оставался неподвижен. Он так и не понял, будет ли Кучильо его спасителем или палачом, не сумев в смятении чувств разгадать подлую душонку этого проходимца. Он лишь сказал:

— Мне много лет назад было предсказано, что Бог покарает меня смертью в пустыне! Теперь исполняется это предсказание. Но Бог посылает мне еще высшее оскорбление — смерть от руки этого негодяя! Сеньор Фабиан, вам я прощаю: по-своему вы, может быть, и правы… но дай-то Бог, чтобы этот бандит не стал и для вас таким же роковым, как для вашего дяди!

В этот момент истошный крик, крик ужаса, изданный Кучильо, заглушил последние слова дона Антонио.

— К оружию! К оружию! — кричал он. — Индейцы!

Последовали мгновения общего замешательства: Фабиан, Красный Карабин и Хосе кинулись за своими ружьями; воспользовавшись этим, Кучильо ринулся на дона Антонио, который, выпрямясь во весь рост, окидывал взглядом окрестность, нигде не видя неприятеля, и два раза вонзил ему свой нож по рукоятку в горло.

Несчастный Медиана упал, обливаясь кровью. Дьявольская улыбка скользнула по губам Кучильо: дон Антонио унес с собой в могилу его тайну.

XV. СУД БОЖИЙ

Неожиданное убийство привело всех в негодование. Забыв, что бандит, в сущности, только ускорил приведение в исполнение произнесенного над графом де Медиана приговора, Фабиан накинулся на него.

— Несчастный! — крикнул он, замахиваясь на бандита прикладом ружья.

— Ну, ну, успокойтесь! — говорил Кучильо, отстраняясь от удара, тогда как Хосе, более склонный к некоторой снисходительности по отношению к убийце дона Антонио, его заклятого врага, кинулся между ними. — Вы горячитесь, как степной жеребенок, и при каждой возможности готовы боднуть, как молодой бычок. Индейцев нет и в помине; они теперь слишком заняты в другом месте! Это была просто маленькая военная хитрость с моей стороны, чтобы скорее оказать вам важную услугу, которой вы требовали от меня! Не будьте же неблагодарны!

— Что сделано, то сделано! — вмешался бывший карабинер. — Простить убийцу своей матери, дон Фабиан, — малодушие, а убить безоружного, беззащитного человека — преступление. С этим я должен согласиться, даже и после пяти лет тюрьмы и ссылки, а потому, как ни рассуждай, наш приятель Кучильо все же избавил нас от затруднительного решения этого вопроса. Теперь уж его дело разбираться со своей совестью. Что ты на это скажешь, Розбуа?

— С такими уликами, какие у нас имелись против него, любая судебная палата приговорила бы его к смертной казни! Индейцы по своим законам правосудия также не пощадили бы его. Сам Бог пощадил нас, не дав пролить кровь белого человека и единоверца. Вот почему и я, как ты, Хосе, говорю: да, это дело Кучильо, и спасибо ему, что он избавил нас от необходимости выступить в роли палачей.

— Господи! — сокрушенно воскликнул Фабиан. — Ведь я все-таки надеялся найти возможность простить его!

Между тем, окинув взглядом, полным холодной ненависти, бездыханное тело того, кто уже не мог выдать его тайны, Кучильо философски заметил:

— И что такое, в самом деле, жизнь человеческая? От каких пустяков зависит она? Ведь пятнадцать лет назад я остался жив лишь благодаря тому, что не нашлось поблизости какого-нибудь дерева!

Затем он обратился к Фабиану:

— Итак, я оказал вам серьезную услугу, и вам волей-неволей приходится, дон Тибурсио, признать себя моим должником! Вы не отказываетесь от данного слова?

— Нет, — презрительно уронил Фабиан, — цена крови сполна будет выплачена вам: берите все золото долины!

— В уме ли вы? — воскликнул испанец. — Этот проходимец убил бы его с радостью и задаром!

— Вы — Бог! — восхищенно воскликнул Кучильо. — И цените мою совестливость по справедливости. Как! Неужели все это золото мое?

— Все, все, до последней крупинки! — раздраженно сказал Фабиан. — Я не желаю иметь ничего общего с вами, даже золота!.. — И он сделал знак Кучильо, что тот может отправляться.

Бандит вместо того, чтобы пройти сквозь заросли хлопчатника, направился прямо к их скальному выступу, за которым в лощине была привязана его лошадь.

Спустя несколько минут, он вернулся уже без винтовки, неся с собою свое сарапе. Он отстранил сплетавшиеся между собою ветви, преграждавшие ход в Золотую долину, и вскоре скрылся из вида.

Стоявшее теперь в зените солнце заливало ослепительным светом и дробилось тысячами искр на золоте, рассеянном по дну долины. Дрожь пробежала по жилам Кучильо при виде этих несметных богатств.

С искрящимся взглядом, он походил на койота, попавшего в овчарню и останавливающегося в нерешительности, на какой жертве остановить свой выбор. Блуждающим взором пожирал он золотые самородки, рассыпанные у его ног. Еще немного — и он, кажется, стал бы кататься в этом золотоносном песке в порыве безумной радости.

Вскоре, однако, он овладел собой и, немного успокоившись, разостлал на песке свое сарапе. Видя полную невозможность унести все, он стал осматривать испытующим взором рассыпанные кругом сокровища, соображая, на чем именно остановить свой выбор.

Тем временем дон Педро Диас, расположившись на некотором расстоянии и внимательно следивший за всем происходившим, видел всю, до мельчайших подробностей, тяжелую сцену последних минут герцога д'Армады.

Он медленно поднялся со своего места и направился в сторону наших друзей, как бы с трудом передвигая ноги, мрачный, как Божия кара, орудием которой ему суждено было стать в самом близком будущем.

Подойдя ближе, он посмотрел полным невыразимого, глубокого горя взглядом на герцога д'Армаду и печально проговорил:

— Я не осуждаю вас, так как на вашем месте и сам поступил бы точно так же: одному Богу известно, сколько индейской крови я пролил, чтобы только утолить свою жажду мести!

— О, это все равно что святую воду пить, дон Педро, — заметил Красный Карабин, проводя рукой по своим густым седым волосам, и окинул благородного искателя приключений доброжелательным взглядом. — И Хосе и я также можем сказать, что и мы, со своей стороны…

— Я вас не осуждаю, сеньоры, — продолжал Диас, — но я скорблю, горько оплакивая случившееся, потому что я был свидетелем того, как на моих глазах пал человек с твердой душой, человек, державший в своих руках всю будущность Соноры, пал от руки негодяя, святотатственно разбившего орудие, избранное Богом для возвеличения моей несчастной родины! Я хочу предать убийцу в ваши руки! Судите его: он пролил много невинной крови!

— Что вы хотите этим сказать, сеньор Диас? — спросил Фабиан. — Неужели Кучильо…

— Этот изменник, дважды пытавшийся убить вас, кабальеро, первый раз в гасиенде Дель-Венадо, а затем в соседнем с ней лесу, и привел нас сюда!

— Так это Кучильо продал вам тайну долины? О, я был почти уверен в этом. Но, дон Педро, вы точно знаете о сделке?

— Вполне! Покойный дон Эстебан рассказывал мне, каким образом этот негодяй узнал о существовании здесь этих богатейших россыпей. Убив своего товарища, который первый случайно напал на них, он сделался единственным обладателем тайны. Ну а теперь, если вы считаете, что человек, дважды покушавшийся на вашу жизнь, заслуживает строгой кары, то уж решайте сами!

С этими словами Педро Диас стал подтягивать подпругу седла, намереваясь окончательно уехать.

— Простите, кабальеро, — сказал Фабиан, — еще одно слово! Не знаете ли вы, давно у Кучильо серая лошадь, что припадает на правую переднюю ногу?

— Да уже более двух лет, как я слышал от него самого!

Последняя сцена прошла незамеченной для бандита. Сплошные заросли хлопчатников совершенно скрывали от него все происходившее; кроме того, он был настолько поглощен созерцанием своих сокровищ, что не мог отвести глаз и не видел и не слышал ничего вокруг себя.

Растянувшись на песке, он ползком двигался между бесчисленных самородков, которыми здесь была густо усеяна почва. Он уже начал нагружать ими разостланный на земле сарапе, когда Диас окончил свое обличение.

— Что за роковой день сегодня! — воскликнул Фабиан, в душе которого последняя фраза Диаса не оставляла более места сомнению. — Что же я должен сделать с этим человеком? Вы оба знаете, как он поступил с моим приемным отцом, посоветуйте мне, друзья, что мне с ним сделать? У меня нет уже больше сил, нет решимости! Этот день принес мне слишком много потрясений.

— Неужели негодяй, задушивший твоего отца, заслуживает больше снисхождения, чем благородный гранд, убивший твою мать? — спросил канадец.

— Вашего отца он убил, или кого-либо другого, все равно: этот негодяй вполне заслуживает смерти! — проговорил Диас, вскочив в седло. — Я предаю его в ваши руки, сеньор: поступите с ним, как того требует справедливость!

— Я с глубоким сожалением расстаюсь с вами, сеньор Диас! — сказал Розбуа. — Человек, который как вы является ярым и непримиримым врагом индейцев, был бы для меня желанным товарищем.

— Долг заставляет меня вернуться в лагерь, который я покинул ради несчастного покойного дона Эстебана! — отвечал искатель приключений. — Но есть две вещи в мире, которых я никогда не забуду: это ваше благородное великодушие как победителей, и та клятва, которую я принес вам, — никому не открывать тайны Вальдорадо!

Диас махнул рукой на прощание и поскакал к развилке Рио-Хилы, размышляя о возможности примирить или, вернее, сочетать святость данного слова с заботами о безопасности и успехе экспедиции, начальство над которой он должен был принять после покойного дона Эстебана.

Вскоре охотники потеряли его из вида.

В то время как Диас удалялся, другой всадник, невидимый для наших друзей, тоже направлялся вдоль одного из рукавов реки в мексиканский лагерь: то был Бараха. Последний, под свежим впечатлением низких страстей, заставивших его пожертвовать своим товарищем и решиться на страшное дело, с неудовлетворенным чувством все более и более разгоравшейся в нем алчности к наживе, решился наконец разделить с товарищами добычу и теперь скакал во весь опор за подкреплением, отнюдь не ожидая, что в лагере его встретят огнем и мечом.

Солнце уже поднялось высоко и освещало в долине только Кучильо, с жадностью склонившегося над своей золотой жатвой, и трех охотников, державших совет между собою о судьбе Кучильо. Узнав мнение канадца, Фабиан захотел выслушать и Хосе. Тот высказался еще решительнее.

— Дон Фабиан, вы поклялись вашей приемной матери на ее смертном одре покарать убийцу Маркоса Арельяно. Сдержать клятву — ваш священный долг. Убийца в ваших руках — действуйте! — Заметив смятение в глазах молодого человека, испанец решительно добавил: — Если вам претит это дело, я готов сам взяться за него.

Хосе подошел к живой изгороди, скрывавшей их от бандита, и раздвинул ветви кустарника.

— Сеньор Кучильо, — крикнул он, — на пару слов!

Но бандит, до безумия ослепленный видом искрившегося под лучами солнца золота, ничего не слышал. Его скрюченные пальцы рыли песок с рвением голодного шакала, вырывающего труп.

Только когда его окрикнули в третий раз, он повернул голову и, обратив к Хосе разгоряченное работой лицо с блуждающими глазами, поспешно закрыл инстинктивным движением почти бессознательного недоверия одним концом сарапе набранную им груду золота.

— Сеньор Кучильо, — продолжал испанец с едким сарказмом, которого бандит, впрочем, не заметил. — Я вот услышал полчаса назад от вас одно чрезвычайно мудрое высказывание. Оно меня поразило глубиной мысли и дало самое лестное представление о вас и вашем характере.

— А-а… — пробормотал Кучильо, — вот и этому тоже понадобились мои услуги! Эти люди начинают становиться нескромными… Впрочем, они хорошо платят, надо отдать им должное! — добавил он, утирая лоб, с которого градом катился пот. — Мудрое изречение! — проговорил он уже вслух, небрежно отбрасывая в сторону горсть золотоносного песка, который всюду, кроме только этой долины, составил бы счастье любого искателя золота. — Какое? Я часто говорю несравненно более мудрые вещи и почти не замечаю их. У меня вообще философский склад ума!

— Я вам напомню. Вы сказали: «И что такое, в самом деле, жизнь человеческая! От каких пустяков зависит она? Ведь пятнадцать лет назад я остался жив лишь благодаря тому, что не нашлось поблизости какого-нибудь дерева!» Так вы высказались, сеньор?

— Весьма возможно! — отозвался Кучильо рассеянно. — Я действительно долго предпочитал кусты, но теперь давно уже успел примириться даже с высокими большими деревьями. Да, собственно говоря, почему вы спрашиваете меня об этом? — с нетерпением спросил он.

— Да так, из любопытства, — небрежно уронил Хосе, — а скажите, как это вы так быстро нашли золотую долину, когда мы искали, искали ее?!

— Дело случая! — хладнокровно отвечал бандит с наглой улыбкой. — А может быть, — с лицемерным смирением прибавил он, — и само Провидение указало мне ее: ведь, нужно вам признаться, я думаю пожертвовать все это золото на богоугодные дела!

— Благое дело! — глубокомысленно произнес Хосе, но не мог удержаться от улыбки, тут же замеченной бандитом.

— Во всяком случае, — снова начал он, — каким бы образом я не отыскал долину, все золото теперь мое: я честно заработал его убийством, а, нужно заметить, я не убиваю даром. Впрочем, — продолжал он, видимо, обдумывая что-то, — я не эгоист и готов поделиться с вами своим счастьем. Знаете что? Здесь есть в одном месте громаднейшая глыба золота; ей цены нет! Я дарю ее вам!

— Спасибо! — добродушно отвечал Хосе. — А где находится это сокровище?

— Там, вверху! — проговорил Кучильо, указывая на вершину пирамиды.

— Там, на вершине возле пихт над обрывом? Ах, сеньор Кучильо, укажите, где точно следует искать?

Бандит не очень-то хотел расставаться со своим грузом, но, решив поскорее отделаться от «беспокойного человека», как он мысленно называл Хосе, поплелся на вершину холма. Хосе направился за ним, показав знаком Фабиану и Розбуа, чтобы они по приглашению бывшего солдата взбирались следом.

— Никто не уйдет от своей судьбы, — говорил Хосе догнавшему его Фабиану, — смотрите, этот бездельник глазом не моргнет! Как бы то ни было, но помните, что вы клялись отомстить за смерть вашего приемного отца! Еще тут не расчувствуйтесь!

— Не беспокойся! — твердо проговорил Фабиан, нерешимость которого теперь совсем исчезла. — Пусть и с ним поступят так, как он поступал с другими!

И трое неумолимых людей появились на вершине пирамиды, где Кучильо их уже поджидал.

При виде строгих и суровых лиц тех, кого он имел столько оснований опасаться, в душе Кучильо снова зароились прежние опасения. Тем не менее он старался сохранить свой апломб и не падать духом раньше времени.

— Вот смотрите, видите? — сказал он, указывая на водопад. — Вон там в скале!

При этом он указал рукой на то место, где раньше искрилась та громадная глыба золота, которой овладел Ороче и от которой осталась лишь выемка в скале.

Жадный взгляд бандита тотчас же заметил исчезновение самородка, — и крик сдерживаемой ярости едва не вырвался у него из груди. Но никто из его судей не глядел на водопад. Фабиан взглянул на Кучильо — и под его взглядом кровь застыла в жилах бандита.

— Кучильо, — проговорил молодой человек. — Вы однажды не дали мне умереть от жажды и этим оказали услугу человеку, который не отплатил вам за то неблагодарностью: я простил вам тот удар кинжалом, которым вы ранили меня в саду гасиенды Дель-Венадо; простил вам и новые покушения на мою жизнь близ Сальто-де-Агуа; мало того, я простил вам еще и тот выстрел, который только вы могли направить в нас с вершины этой пирамиды! Я простил бы вам все дальнейшие попытки подобного рода, которые клонились к тому, чтобы лишить меня той жизни, которую вы некогда сохранили мне. Я не только простил вас, а еще вознаградил более чем по-королевски за исполнение того приговора, который был утвержден на нашем суде! Но у вас на совести есть еще одно преступление, которого вам и ваша совесть не могла простить!

— О, с совестью-то своей я постоянно живу в ладу! — возразил Кучильо с мрачно-любезной улыбкой, начиная уже чувствовать сильное беспокойство.

— Я говорю о том вашем друге, — продолжал Фабиан, — которого вы так предательски убили!

— Он оспаривал у меня мой выигрыш, и, говоря по чести, в тот раз выпито было очень много вина! — оправдывался Кучильо.

— Не прикидывайтесь, будто вы не понимаете меня! — гневно воскликнул Фабиан, раздраженный наглостью и нахальством этого негодяя.

Кучильо сделал вид, что старается что-то припомнить.

— Если вы говорите о Тио Томасе, то это дело никогда не было хорошо расследовано, однако.

Фабиан раскрыл уже рот, чтобы ясно сформулировать обвинение в убийстве Арельяно, когда Хосе неожиданно перебил его.

— Я очень бы желал узнать поподробнее историю о Тио Томасе. Быть может, сеньор Кучильо не найдет времени для составления своих мемуаров, что, конечно, стало бы невосполнимой потерей для человечества.

— Я, со своей стороны, дорожу возможностью доказать, что немногие могут похвастать такою чуткой совестью, как я, — сказал Кучильо, видимо, польщенный комплиментом. — Так вот, как было дело: Тио Томас, мой закадычный друг, имел племянника, с нетерпением ожидавшего наследства после своего дядюшки, человека весьма зажиточного. Я получил от племянника сто песо и за эту сумму обязался ускорить время вступления его в права наследства. Это было, конечно, ничтожное вознаграждение за столь прекрасное наследство, и я пошел и предупредил о нашем заговоре Тио Томаса, который дал мне двести песо за то, чтобы я позаботился о том, чтобы его племянник никогда не смог ничего наследовать от него. Но здесь я оплошал, отправив на тот свет племянника, не предупредив его даже о том, как бы это следовало сделать. Вот тогда-то я и почувствовал, как неудобно иметь слишком чуткую совесть: деньги племянника положительно жгли мне руки и ложились упреком на мою совесть, я решил избавиться…

— От этих денег?

— Нет, от упрека, и с этой целью прибегнул к единственному средству, какое еще оставалось в моем распоряжении…

— То есть вы отправили и дядюшку своим чередом на тот свет?

Кучильо самодовольно поклонился.

— С тех пор, — сказал он, — я не чувствую ни малейшего упрека совести. Я честно заработал свои триста песо, исполнил все по уговору, как с тем, так и с другим!

Кучильо все еще улыбался, когда Фабиан неожиданно воскликнул:

— А сколько вам было заплачено за убийство Маркоса Арельяно?

При этом неожиданном обвинении мертвенная бледность мгновенно покрыла исказившиеся черты Кучильо. Теперь он уже не мог более ошибаться насчет грозившей ему участи. Повязка разом упала у него с глаз, — и сладостные обманчивые мечты, которыми он все время убаюкивал себя, сменились суровой действительностью.

— Маркое Арельяно?! — пробормотал он заикаясь. — Я не убивал его!

— Лжешь, негодяй, ты убил его! — гневно воскликнул Фабиан. — Ты задушил его у костра, а труп бросил в реку!

— Нет, нет! Кто вам это сказал?

— Кто сказал? — горько усмехнулся Фабиан. — Скажи лучше — указал!

— Кто, кто?!

— А кто указывает вакеро, где искать сбежавшую лошадь? Кто указывает индейцу, где скрывается неприятель? Кто указывает гамбузино, где природа прячет золото? Только вода не сохраняет следа проплывшего по ее поверхности челнока, да воздух не сохраняет след пролетевшей птицы. Но земля, земля хранит все следы! Тебе это так же хорошо известно, как и нам.

— Я не убивал! Не убивал я его, кабальеро! Клянусь Господом…

— Не богохульствуй! Повторяю тебе, ты — убийца. Ты оставил на земле следы своего преступления. Люди видели и прочли эти кровавые следы! А твоя припадающая на левую ногу лошадь и твоя хромота — о них тоже поведали следы, — все это неоспоримые свидетельства твоего преступления!

— Это не я! Не я! — упорствовал бандит.

— Бессмысленная ложь, Кучильо! Припомни-ка встречного вакеро! Ведь он узнал Арельяно! И разве не ты ехал рядом с ним на серой в яблоках лошади?

— Сжальтесь! Пощадите, сеньор Тибурсио! — взмолился Кучильо, подавленный этим внезапным открытием фактов, единственными свидетелями которых были он да Бог на небесах. — Возьмите все золото, которое вы дали мне, но оставьте мне только жизнь, и я за это буду убивать всех ваших врагов, убивать их везде, повсюду и всегда, когда только представится случай, по первому вашему слову или взгляду… и задаром… даже отца родного я готов убить, если вы мне прикажете. Но, ради Господа всемогущего, ради солнца, которое светит нам всем, оставьте мне жизнь! Прошу вас только об одном, не лишайте вы меня жизни! — молил негодяй, ползая в ногах у Фабиана.

— И Маркое Арельяно, наверное, просил у тебя пощады, а ты разве пощадил его? — проговорил Фабиан, отворачиваясь от него.

— Но ведь я же убил его, чтобы единолично завладеть всем этим золотом, а теперь отдаю его все за свою жизнь! — продолжал он, отбиваясь от Хосе, который не давал ему обнять колени Фабиана.

С искаженным ужасом лицом, с пеной у рта и чрезмерно расширенными зрачками лишенных разума глаз, Кучильо все еще молил о пощаде, стараясь доползти до ног Фабиана. Незаметно для самого себя он очутился на самом краю обращенной к горам почти вертикально обрывавшейся западной стороны пирамиды; позади него широкая полоса воды с шумом и ревом низвергалась вниз, пенясь и бурля.

— О, пощадите, пощадите! — молил он. — Прошу вас именем вашей матери, именем доньи Розариты, которая вас любит, я это знаю! Она вас любит — я это слышал…

— Когда?! — воскликнул Фабиан, бросаясь в свою очередь к Кучильо, но вопрос замер у него на устах: сорвавшись с края обрыва, благодаря легкому пинку ногой бывшего карабинера, Кучильо полетел в пропасть с раскинутыми руками.

— Что ты наделал, Хосе? — воскликнул Фабиан.

— Этот негодяй, — презрительно сплюнув, проговорил бывший микелет, — не стоил ни веревки, ни заряда пороха!

Душераздирающий вопль на мгновение заглушил даже рев водопада. Фабиан вытянул вперед голову, чтобы взглянуть в пропасть, и тотчас же откинулся назад, охваченный ужасом: уцепившись за ветки куста, подававшегося под его тяжестью, так как корни, едва державшиеся в расщелине скалы, мало-помалу обрывались, Кучильо висел над пропастью и положительно выл от смертельного ужаса, леденившего кровь в его жилах.

— Помогите! Помогите! — кричал он задыхающимся, полным самого безнадежного отчаяния голосом. — Помогите, если в вас есть хоть что-нибудь человеческое!..

Все трое, стоявшие на вершине пирамиды, обменялись взглядами, передать которые нельзя никакими словами. И каждый стал утирать холодный пот со лба.

Неожиданно мольбы бандита разом оборвались и сменились диким истерическим, каким-то безумным хохотом, от которого невольно мурашки бежали по коже. То был хохот помешанного; затем донеслось еще несколько бессвязных слов, — и все смолкло. Теперь один грохот водопада тревожил тишину мрачной пустыни. Бездна поглотила свою жертву, смерть взяла наконец того человека, вся жизнь которого являлась сплошным рядом разных преступлений и злодеяний.

— Хосе! — горестно воскликнул Фабиан. — Ты лишил суд человеческий его священного права — сознательно покарать преступника!

— Ничего! Наверно, суд Божий над этим негодяем будет еще ужаснее! — заявил испанец.

XVI. ВНУТРЕННИЙ ГОЛОС

Тени незаметно начинали удлиняться по мере того, как солнце склонялось к западу, и под его косыми лучами золотоносная россыпь отбрасывала лишь местами бледный отблеск. Скоро беспредельным пустыням предстояло потонуть во мраке, объятым темным покровом южной ночи.

Нашим друзьям предстояло исполнить еще один священный долг — похоронить несчастного дона Антонио де Медиана. Розбуа и Хосе приняли это на себя; они донесли его тело на руках до вершины пирамиды и схоронили его в могиле индейского вождя. Суеверие, окружившее ореолом святости и таинственности это место, служило порукой, что тело убитого не будет потревожено индейцами, а громадные камни, заваливавшие вход в могилу, делали ее недоступной для хищных птиц.

— Что же мы будем делать теперь? — спросил Хосе, обращаясь к Фабиану, когда они снова спустились с холма.

Но тот, подавленный всеми ужасами этого дня, молчал, печально опустив голову.

— Дитя мое, — вмешался тогда Красный Карабин, — вспомните, что все это золото принадлежит вам. Это — ваше наследие, оставшееся вам после вашего покойного приемного отца. Мы унесем отсюда все, что только позволят силы. Хосе, давай скорей приниматься за дело, — добавил канадец, обращаясь к испанцу, который задумчиво вглядывался в пустынную даль. — Мы и так потеряли много драгоценного времени!

— Не спешите, друзья, — тихо вымолвил, наконец, молодой человек. — Если вы ничего не имеете против, то мы проведем эту ночь здесь: мне надо собраться с мыслями. Страшные удары, которые пришлось испытать мне, совершенно смутили меня, и я хочу все спокойно обдумать и тогда уже решить, что делать и как поступить. Завтра я сообщу вам о своем решении.

— Только завтра? — удивленно спросил Красный Карабин.

— Да, теперь уже поздно пускаться в обратный путь! — продолжал Фабиан без дальнейших пояснений.

— Пусть будет так! Я не стану противоречить. Лишний день, проведенный с вами в пустыне, без сомнения, дорог для меня. Знаешь, Хосе, я того мнения, что нам следует разбить наш лагерь там, на вершине холма!

— Да, — сказал Фабиан, — быть может, близость человека, который теперь покоится подле праха индейского вождя, послужит мне хорошим уроком, которым я не премину воспользоваться.

Тем временем солнце спускалось все ниже и ниже. Трое друзей медленно взбирались на вершину пирамиды. Отсюда открывался вид на далекое пространство. Пустыня была безмолвна и неподвижна, только стая коршунов кружила и летала над лошадью дона Эстебана, напоминая о кровавой драме, разыгравшейся здесь еще так недавно.

— Думается, мы сглупим, если останемся здесь на ночлег! — неожиданно заметил Хосе, все время озабоченно вглядывавшийся в окрестности.

— Почему? Где мы найдем более неприступную и надежную позицию, чем эта возвышенность? — спросил канадец.

— Не забывайте, что мы выпустили из рук двух негодяев, злоба которых может сыграть с нами довольно неприятную штуку. Правда, один из них, наверное, погиб, как мы сами видели, но другой-то, конечно, вернулся в лагерь, и весьма возможно, что нам сегодня же вечером еще придется отбиваться от шестидесяти таких же мерзавцев!

— Я так не думаю! — возразил Розбуа. — Тот, кто на наших глазах полетел в пропасть, наверное, свалился туда не случайно. Я готов поручиться, что товарищ столкнул его туда именно для того, чтобы остаться единственным обладателем этой тайны. А вы понимаете, что если он не желал разделять ее с одним другом, то уж, конечно, не будет созывать шестьдесят жадных коршунов на ту добычу, которую считает своей. Скорее всего, вместо того чтобы вернуться в лагерь, этот негодяй в настоящее время притаился в каком-нибудь ущелье и выжидает своего часа. Когда ночная мгла укроет долину, мы увидим, как он будет бродить вокруг золотых россыпей, подобно голодному койоту вокруг той падали, что осталась там.

Канадец не ошибался в своих предположениях, во всяком случае, в том, что касалось участи Ороче.

— Все это весьма возможно, — говорил Хосе, — тем не менее я продолжаю держаться своего мнения. Пока у нас в распоряжении еще остается часа два времени до наступления темноты, нам следовало бы захватить фунтов тридцать-сорок самородков, что весьма не трудно и, если не ошибаюсь, представит собою довольно кругленькую сумму. А затем следует скакать всю ночь по направлению к Тубаку. Кроме того, мы могли бы устроить здесь где-нибудь тайник и схоронить в нем золото, а затем в другой раз вернуться сюда и набрать новый запас…

— Ручаюсь, что этот бездельник не поехал в лагерь; это вовсе не входит в его расчеты, — продолжал Красный Карабин, — кроме того, вероятно, завтра утром мы покинем эти места.

— Ну а того беднягу, что мы оставили там до завтра, захватим с собою?

— Но если бы мы последовали за вашим другом, то нам пришлось бы отложить это дело еще на больший срок. Я готов поручиться, что он, вследствие лихорадки, целый день проспал как сурок! — сказал Красный Карабин. — Там он в надежном месте, вода у него тоже есть. До завтра мы не сумеем ничего сделать для него, а потому я того мнения, что его следует оставить на прежнем месте. Это, быть может, и тяжело, — добавил канадец, понижая голос, — но, как вы сами понимаете, необходимо, чтобы он не знал если и не о близком существовании сокровища, то, во всяком случае, хоть о точном его местонахождении. Впоследствии мы вознаградим его за это вынужденное обстоятельствами нерадение о нем, вручив ему несколько золотых самородков, а затем мы… Ах, вот в чем затруднение! Что мы сделаем с ним?

— Ну, об этом мы еще будем иметь время подумать! — проговорил Хосе. — А пока, раз уж мы приняли решение провести здесь ночь, то не худо бы поглядеть, нет ли чего подозрительного. Пойти разве мне посмотреть?

И, не дожидаясь ответа канадца, бывший микелет, закинув ружье за плечо, удалился. Полчаса спустя он уже возвратился обратно. За это время он сумел напасть на следы Барахи и Ороче в горах, но не счел нужным проследить их особенно далеко. Затем он взобрался на ту скальную гряду, под прикрытие которой эти авантюристы укрылись от выстрелов охотников.

— Вершина гряды поросла таким густым кустарником, — говорил бывший микелет своим друзьям, — вы сами можете это видеть отсюда, — что пять-шесть человек, забравшись туда, могут сильно навредить нам, оставаясь под надежным прикрытием. Я того мнения, что было бы разумно оставить эту позицию и занять ту, как, безусловно, более надежную и выгодную!

Замечание Хосе казалось разумным. Но одно серьезное соображение помешало канадцу согласиться с ним: дело в том, что в случае, если бы им пришлось выдержать осаду, здесь водопад был настолько близко, что они могли всегда добыть воды с помощью манерки[67], привязанной к длинной ветке. Это было весьма важным условием, так как под палящим небом этих стран свежая вода несравненно важнее, чем пища.

Учитывая это обстоятельство, охотники к общему согласию решили заночевать на вершине пирамиды и отправиться в обратный путь около четырех часов утра.

Канадец не забыл появившейся вдали лодки с таинственными пловцами, которую он видел в это утро. Кроме того, он не обманывался и насчет того, что фантазия провести здесь ночь была опасна, так как слухи об этой местности, по всей вероятности, должны были распространиться так или иначе в лагере искателей золота. Но для почтенного канадца достаточно было знать, что таково желание обожаемого ребенка, чтобы без дальнейшего рассуждения подчиниться ему.

В общей сложности площадка индейской могилы была несколько возвышеннее вышеупомянутой гряды скал. Подняв на ребро две громадных плоских самородных плиты, которыми так изобиловала эта местность, и добавив таким образом два новых зубца к тем, которые воздвигла сама природа на вершине этой усеченной пирамиды, наши охотники очутились в таком ретраншементе[68], где они были в сравнительной безопасности от выстрелов.

Когда эти меры предосторожности были приняты, канадец окинул всю местность спокойным, удовлетворенным взглядом. Их запасов свинца и пороха было более чем достаточно, а в остальном старый охотник полагался на свою счастливую звезду, беззаветную храбрость и мужество, на свой меткий глаз и ту удивительную находчивость и изобретательность в критические моменты, которые уже столько раз спасали его от неминуемой, казалось, гибели.

— А теперь, прежде чем расположиться на ночлег, следует перекусить! — проговорил Хосе. — Не найдется ли там у вас в сумке еще кусочка сушеного мяса, Розбуа? Что касается моих запасов, то у меня едва найдется несколько крох, которых даже и подобрать-то нельзя!

При тщательном осмотре всех съестных припасов оказалось, что кроме пиноля[69], которого могло бы хватить еще на двое суток, вяленой оленины не хватило бы и ребенку на ужин.

Поскольку Фабиан заверил, что ему вполне достаточно горсти пиноля, Хосе и Розбуа решили удовольствоваться остатками мяса.

Уничтожая свой «роскошный» ужин, Хосе заметил:

— Со времени отъезда из Ариспы мы питаемся чертовски скудно! Всего один олень, остатки которого мы доедаем!

— Что ж прикажешь делать! В саванне не разведешь огня и не застрелишь оленя, когда захочешь, иначе выдашь свое присутствие и тебя застрелят!

— Так-то оно так, но горе первой же дичи, которая приблизится к нам на выстрел!

Солнце село. Сумерки, как обычно, длились считанные минуты, и ночь распростерла над саванной свой звездный полог. Туман ложился плотнее, а с гор повеяло холодом.

— Кто первый встанет на стражу? — спросил Хосе.

— Я, — вызвался Фабиан. — Мне все равно не до сна.

Понимая состояние юноши, Розбуа не перечил; он молча растянулся подле бывшего карабинера, и вскоре оба охотника забылись крепким сном; Фабиан же, поплотнее завернувшись в сарапе, обратился лицом на восток, откуда, главным образом, следовало ожидать приближения опасности.

Лишь изредка равнодушный взгляд молодого человека скользил по дну узкой долины. Лунные лучи скупо отражались от кварцевых зерен и занесенных песком самородков россыпи. В нескольких футах от подошвы пирамиды темнело пятно — груда собранного Кучильо золота. Снова никому не принадлежащее, оно лежало, прикрытое полой выцветшего от дождей и солнца сарапе авантюриста…

Так прошло часа четыре. Канадец проснулся и, взглянув на бодрствующего Фабиана, сказал:

— Теперь ложись и поспи, дитя мое: молодым вредно недосыпать!

— Спать, говорите? А вас не настораживают такие звуки? — проговорил Фабиан, дотрагиваясь рукой до плеча охотника.

Действительно, с равнины жалобный вой доносился с того места, где пала лошадь дона Эстебана под пулей канадца. Неясные черные тени, казалось, меняли очертания в зыбком — лунном свете.

— Это шакалы воют от досады, что не смеют наброситься на добычу, потому что их пугает присутствие человека. Может, не только мы стесняем их!

Отдаленные выстрелы, донесшиеся в этот момент до слуха наших друзей, подтвердили предположение канадца.

Как человек, привыкший делать выводы из малейших, казалось бы, даже не связанных между собой явлений и истолковывать должным образом каждый из звуков пустыни, старый охотник, прислушавшись чутким ухом к этим далеким выстрелам, тотчас же смог дать себе отчет в их значении.

— Мексиканцы, — уверенно заявил он, — опять схватились с апачами, но очень далеко отсюда! Что же касается койотов, то лишь мы мешаем им своим присутствием! Спи спокойно, мой мальчик! Никакая опасность не может грозить тебе, когда я на страже! Спи, ты очень устал и должен отдохнуть!

— Увы! — печально возразил Фабиан. — За последнее время все мои дни стали казаться мне годами, и потому я теперь, точно старик, имею право на бессонницу. Да и смогу ли я заснуть после сегодняшнего дня?!

— Каким бы ужасным ни был этот день, поверьте мне, сон непременно должен прийти, когда человек честно и мужественно исполнил свой долг! — сказал в утешение Красный Карабин. — Поверь опытности человека, суждения которого успели созреть среди полного одиночества!

— Попытаюсь! — проговорил Фабиан и улегся, в свою очередь, подле Хосе, который все еще спал непробудным сном. Вскоре, под влиянием реакции тех сильных потрясений, какие ему пришлось пережить, разбитый и физически, и нравственно, молодой человек невольно поддался усталости, глаза его сомкнулись, — и он заснул тем крепким, здоровым сном, которым отличается только молодость.

XVII. НЕОЖИДАННЫЙ ВЕСТНИК

Прошло полчаса, отдаленная перестрелка усилилась и разбудила только что уснувшего Фабиана. Хосе тоже проснулся и подошел к Розбуа.

— Что там?

— Послушай сам!

— То же самое мы слышали прошлой ночью на островке, — заключил спустя несколько мгновений испанец. — Однако эхо выстрелов как будто отдается по всей равнине! Вероятно, несчастные мексиканцы не сумели отстоять своего лагеря и теперь вынуждены спасаться бегством. В таком случае, практически каждый выстрел означает убитого, и апачи соберут обильную жатву скальпов. Беда, если индейцы их всех истребят, ведь близость лагеря авантюристов до сих пор способствовала нашим удачам. Напрасно мы остались здесь на лишнюю ночь! Напрасно!

Хосе не ошибался: лишь благодаря тому, что внимание команчей было целиком привлечено экспедицией дона Эстебана, охотникам удалось добраться до священной могилы.

Выстрелы становились как будто слышнее, и не исключалась возможность, что какой-либо незадачливый беглец привлечет сюда индейскую погоню.

— Будь их не более двух десятков, — сказал Розбуа, — никто из них не добрался бы до нас! Кстати, Фабиан, давно хочу тебе дать добрый совет, которым ты, надеюсь, не пренебрежешь. Уж слишком ты пылок в схватке, мой мальчик! Опасность словно опьяняет тебя, и ты становишься отважен до безумия. Однако заметь себе: неоглядная отвага так же легко может привести воина к гибели, как и нерешительность в бою. Бой требует не только напряжения всех физических сил, храбрости и даже ярости, но также трезвого расчета, смекалки и осторожности. Знаю, как трудно порой удержаться, чтобы не пустить в ход заряженное оружие. Тем не менее помни, нам следует стрелять по очереди, и третий должен непременно выждать, пока двое других не зарядят свои винтовки. В превосходстве этого маневра Хосе, к примеру, убедился не один раз. Таким образом, каждый из нас возьмет на себя шестерых противников, если же их будет больше — дело примет скверный оборот. Ведь после шести выстрелов ружейный ствол накаляется, в нем скапливается сажа, и пуля отклоняется от цели. Со мной такие переделки случались: целишь, бывало, в глаз, а попадаешь в лоб. Впрочем, тебе не следует быть столь щепетильным на сей счет, ты можешь целить в грудь, это хотя и не столь лестно для твоего самолюбия, зато надежно!

Пока Красный Карабин наставлял своего приемного сына, ружейная пальба начала отдаляться и вскоре смолкла.

— Свежеет, — продолжал канадец, — ветерок пахнет зеленью, и шакалы перестали кричать: значит, рассвет близок. Через полчаса в дорогу; выберем маршрут, когда рассветет. Чтобы не наткнуться на индейцев, необходимо разобраться в следах, а для этой цели рассветные часы самые благодатные — роса хорошо держит следы. Давайте-ка пока подкрепимся.

Когда охотники покончили со своим более чем скромным завтраком, состоявшим из горсти пиноля, Фабиан решил, что пора наконец доверить свои планы на будущее человеку, которого глубоко уважал, вновь успел полюбить и почитал как приемного отца.

— Дорогой отец! — начал Фабиан. — Розбуа! Это имя я неизменно всегда произношу с радостью и благодарностью. Вы жили и в больших европейских городах и в диких краях, а потому можете судить и о тех и о других.

— Верно, в течение моей пятидесятилетней жизни я имел возможность сравнить блеск городов с великолепием саванн.

— Большие города с десятками тысяч людей, должно быть, представляют собой заманчивое зрелище, — мечтательно проговорил Фабиан. — Великолепие дворцов, красота площадей, многолюдье улиц! Каждый день что-то новое, необычное! Там приятно жить, Розбуа?

— Разумеется! — саркастически усмехнулся канадец. — Суета городских улиц, где вечно спешащая толпа прохожих мешает пройти, где неумолкаемый шум экипажей оглушает и сбивает с толку — все это прелестно! Конечно же, великолепны дома, в которых воздух и свет, щедро наполняющие просторы саванн, уделяются каждому по скупой мерке и в которых бедняк умирает с голоду на своем убогом ложе в то время, когда развратный мот дает роскошный обед для таких же, как он сам, бездельников…

Канадец внезапно умолк, осознав, что такими разглагольствованиями лишь сбивает молодого человека с толку, однако неожиданно для самого себя заключил:

— В общем, я не прочь провести остаток своих дней и в городе.

Хосе громко кашлянул, а Фабиан подумал, что не совсем понял Розбуа, и спросил:

— Неужели жизнь в лесу потеряла всю ту прелесть, которой вы неизменно восхищались?

— Как тебе сказать, — смущенно заметил Красный Карабин. — Это и в самом деле прекрасная жизнь, не будь человек вынужден каждую минуту быть готовым погибнуть от голода и жажды, не говоря уже о постоянной опасности лишиться скальпа под ножом индейца.

Хосе снова многозначительно кашлянул несколько раз.

— А, помнится, прежде, — удивился Фабиан, — ваши суждения, дорогой отец, несколько отличались от теперешних!

— Да не верьте вы ему, дон Фабиан! — не выдержал наконец Хосе. — Неужто человек, посвятивший себя охоте на выдр и бобров, ягуаров и пантер, предпочтет город саванне? Неужто вы не видите, что несчастный Розбуа старается разыграть ради вас эту жалкую комедию? Разве не ясно, что он решил, будто для молодого аристократа, каковым вы можете сделаться в Мадриде, было бы великой жертвой обречь себя на жизнь с такими лесными бродягами, как мы?

— Молчи, Хосе! — загремел гигант, вскакивая, точно внезапно выросший дуб.

— Ну, уж нет! — упрямо продолжал испанец, обращаясь в основном к Фабиану. — Представляете себе Розбуа в городском доме, как в клетке? Разве такое мыслимо? Ведь он хочет намеренно обмануть вас, не будучи в состоянии обмануть себя! Ему нужен безграничный простор и возможность передвигаться свободно, подобно птице! Ему нужен воздух саванн, пропитанный благоуханием трав! Ему нужно порой слышать воинственный клич индейцев! Нет, нет, дон Фабиан, могучий лев не может умереть на соломе, как какой-нибудь лошак!

— И это правда, — горестно вздохнул Розбуа, понурив голову. — Но, по крайней мере, рука моего мальчика закрыла бы мне глаза! Я умер бы не в одиночестве!

— Черт подери, а я! — с жаром воскликнул Хосе, искренне тронутый печалью друга. — Разве я не с тобой? Я, который вот уже десять лет любит тебя как брата, сражается бок о бок с тобой и терпит все лишения и невзгоды? Разве я покину тебя?

И Хосе крепко сжал руку канадца.

— Да, друзья мои, — вмешался Фабиан, — за эту ночь я многое передумал. Страшная смерть двух белых, по нашему суду, дала мне урок, которого я не забуду до кончины! Я видел, как знатный и гордый испанский гранд встретил горькую, бесславную смерть здесь, в глухой пустыне, а корыстолюбивый бандит нашел могилу над грудами золота, возбуждавшими в такой мере его вожделения, что ради них он не гнушался никакими преступлениями. И что же им осталось в результате, чего они достигли?

Старый охотник поднял голову и взглянул на Фабиана с выражением не то нежности, не то робкого удивления, словно он не доверял своим ушам.

— Продолжай! — мог только он произнести слегка дрожащим голосом.

— Богатство, — продолжал Фабиан, — как я убедился, имеет цену лишь постольку, поскольку оно добыто собственным трудом. А какою ценой оно досталось мне? Имею ли я нравственное право на него, да если и имею, что оно даст мне? Нет, это золото кажется мне теперь омерзительным, так как я вынужден был пролить кровь, чтобы воспользоваться наследием умерших, — и потому я не хочу дотрагиваться до него!.. Детство мое, как вы оба утверждаете, было окружено роскошью и богатством, но я забыл об этом, а помню лишь дни моего трудного детства, моей скромной юности в бедной семье. Теперь я один в своем роде и волен в своих поступках, и хотя, конечно, еще очень молод, но за мной лежат уже могилы, которые мне надо забыть! Дорогой мой отец, дорогой друг! Я прошу у вас, как милости, позволить мне остаться с вами, в бескрайних пустынях, чтобы разделить с вами опасности и радости вольной, независимой жизни, которую нельзя заменить ничем. Скажите же мне, Розбуа, скажи, Хосе, вы оба хотите этого?

— Черт возьми! Хочу ли я?! — воскликнул бывший микелет голосом, которому он старался придать оттенок насмешливости, как делал всегда, когда хотел скрыть овладевшее им волнение. — Конечно, хочу!

— А вы, отец мой, почему вы молчите? — тихо спросил молодой человек.

Действительно, канадец оставался нем и неподвижен. Подавленный радостью неожиданного осуществления своей заветной мечты, он положительно не в состоянии был выговорить ни слова, он лишь широко раскрыл свои объятия, и наконец промолвил тихим, проникновенным голосом:

— Фабиан, сын мой! Обними меня!

И молодой человек почувствовал, что очутился в сильных объятиях гиганта, судорожно прижимавшего его к груди.

Новая жизнь начиналась для Красного Карабина: он нашел наконец свое возлюбленное дитя, нашел, чтобы уже больше не расставаться с ним.

— Ты избрал себе лучшую долю, сын мой, — проговорил старый охотник, отирая невольно выкатившиеся из глаз слезинки. — Я и Хосе — уже в возрасте, поэтому не удивительно, что предпочли жизни в душных городах жизнь на вольном воздухе, в лесах и степях, где человек только и чувствует себя настоящим царем природы. А ты еще молод, однако сразу понял и оценил прелесть жизни на природе. Действительно, золото и богатство иссушают душу человека и ослабляют его тело… В пустыне — все иначе! Усмирять диких мустангов, ловить рыбу в реках и озерах, охотиться в лесах, в лугах и прериях, не имеющих предела и владельца; тягаться в хитрости со своими врагами и побеждать своей ловкостью, затем, после дневных трудов, при свете жаркого костра и ласковом мерцании звезд, мечтать под бездонным сводом ночного неба о Божием величии и чудных тайнах природы; прислушиваться к голосу ветра, шуму деревьев и рокоту вод — этой беспрерывной чудной мелодии, какую природа напевает человеку и которую беспощадно заглушает для него шум городской жизни с ее мелкими суетными интересами и заботами! Разве это не истинная жизнь, не истинное назначение всякого гордого и независимого человека? Разве эта участь, дорогой сын мой, недостойна отпрыска славного рода графов де Медиана?!

— Слышишь, Хосе? — окликнул молодой человек. — Можно ли предложить мне что-либо лучшее? Разве городская жизнь даст мне больше счастья, чем жизнь среди лесов и степей, среди величественной и живой природы?!

— Нет, говоря по чести, нет! — отвечал испанец. — Даже чин капитана королевских микелетов, о котором я когда-то мечтал, и тот не мог дать мне больше счастья я удовлетворения!

— Поверь мне, Фабиан, — с увлечением продолжал Красный Карабин, — первая шкура убитого тобой бобра, за которую ты выручишь обычную ее цену, доставит тебе несравненно больше радости, чем целый мешок золота, набранный здесь! Я сделаю из тебя такого же искусного стрелка, каким сделал Хосе, и мы втроем будем делать прекрасные дела! Теперь нам не хватает только доброй кентуккийской двустволки, но я надеюсь, что найдется какая-нибудь щедрая душа, которая доверить ее нам в кредит!

— Чего же мы еще ждем? Не пора ли в путь?! — спросил Фабиан с улыбкой, вызванной простодушной наивностью канадца, который рассуждал о том, как бы ему поверили в долг незначительную сумму, тогда как у его ног лежали неисчислимые сокровища, о которых он даже и не вспомнил.

— Пусть себе говорит, — вполголоса проговорил Хосе, добродушно посмеиваясь и тихонько подталкивая Фабиана локтем. — Пусть говорит, а я все-таки захвачу малую толику, чтобы заплатить чистоганом за двустволку. А остальное золото, чтобы оно не соблазняло жадных взоров разных разбойников, следует прикрыть.

Пока Розбуа и Фабиан собирались в дорогу, Хосе спустился с пирамиды и проник сквозь заросли в долину. Он сунул в карман первый подвернувшийся под руку самородок с грецкий орех величиной, разбросал собранную Кучильо груду золота, а сарапе бандита свернул и перебросил через кусты. Потом он присыпал россыпь песком, набросав поверх веток и сухой листвы, тщательно замел все следы пребывания в долине людей и возвратился к восточному склону пирамиды.

Неожиданно донесшийся со стороны речной развилки частый перестук копыт бешено скачущего коня насторожил охотников. Хосе поспешно присоединился к своим спутникам.

Необъяснимая тревога сжала на мгновение сердце канадца, но он не подал виду.

— Вероятно, какой-нибудь беглец из мексиканского лагеря направляется в эту сторону! — проговорил он совершенно спокойно, хотя сам не верил своим словам.

— И дай-то Бог, чтобы не было чего-нибудь более худшего, — вмешался Хосе, — меня и то удивляет, что эта ночь прошла так спокойно, когда здесь повсюду шатались индейцы и белые разбойники, алчность которых разжигает это проклятое золото.

— Вот теперь я уже вижу всадника! — воскликнул Фабиан вполголоса. — Но еще не могу различить, друг ли это или недруг, уверен только, что это белый, а не индеец!

Всадник мчался вперед с быстротой ветра и, казалось, должен был миновать пирамиду, оставив ее далеко в стороне, как неожиданно круто повернул и понесся прямо к индейской гробнице.

— Гей! Кто ты такой? — окликнул его Красный Карабин по-испански.

— Друг! — отозвался всадник, и по голосу охотники сразу узнали в нем Педро Диаса. — Слушайте меня, — кричал он, — и постарайтесь воспользоваться тем, что я вам сообщу!

— Хотите, мы спустимся к вам? — продолжал Розбуа.

— Нет, нет, а то, пожалуй, вы не успеете вернуться наверх, в свою природную крепость: индейцы разгромили лагерь, наши товарищи почти все перебиты; я чудом уцелел…

— Мы слышали сегодня ночью перестрелку… — вмешался Хосе.

— Не прерывайте меня, — воскликнул Диас, — время не терпит: я сейчас случайно столкнулся с одним мерзавцем, которого вам не следовало выпускать из рук. Это — Бараха, он ведет теперь на вас двух степных пиратов и индейцев-апачей, число которых мне неизвестно. Я успел их опередить всего на считанные минуты. Они следуют за мной по пятам. Прощайте! Вы пощадили меня, когда я был вашим пленникам, и я от души желаю, чтобы мое предостережение послужило вам на пользу! Я же спешу теперь предупредить моих друзей, которым также грозит опасность; это мне известно потому, что негодяи, которые гонятся за мной следом, не скрывают своих намерений. Если вам удастся бежать отсюда, направляйтесь скорее к Развилке Красной реки, где найдете славных парней! Они вас…

В это мгновение над самой головой Диаса просвистела стрела, пущенная невидимой рукой, и прервала его на полуслове. Действительно, не следовало медлить ни минуты: дав шпоры коню, авантюрист громко выкрикнул традиционный окрик ночных караульных, как бы бросая этим окриком вызов врагам и вместе с тем еще раз предостерегая друзей:

— Alerta![70]

Горное эхо повторило еще раз этот крик, когда дон Педро уже скрылся в тумане. Почти одновременно с этим послышался в долине с разных сторон протяжный крик шакалов.

— Индейцы! — воскликнул Красный Карабин. — Они видели, как шакалы возятся с мертвой лошадью, и подражают их вою, чтобы дать знать о своем приближении друг другу. Но эти демоны не проведут меня, старого степного волка!

XVIII. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Чтобы оценить всю меру опасности, грозившей трем охотникам, нам придется вернуться к тому моменту, когда злополучный Ороче висел над пропастью, сжимая в объятиях глыбу золота, которую он только что с таким трудом отделил от скалы. Изнемогая под тяжестью своей ноши, он возымел было на минуту мысль передать ее Барахе, но тотчас же одумался: судя о своем товарище по себе и зная его чрезвычайное корыстолюбие, он был вполне убежден, что вручить ему свою драгоценную добычу — значило обречь себя на неминуемую гибель. Рассуждать более было некогда, и бандит предпочел лететь в пропасть вместе с добытым им сокровищем.

Бараха безжалостно перерезывал оба лассо, по временам прерывая это занятие то мольбами, то проклятиями и угрозами.

Наконец сильно надрезанные лассо порвались сами собой. Наши охотники, действительно, видели тело бедного Ороче, мелькнувшее, точно черная тень, над кристальной завесой водопада.

Ужаснувшись тому, что сотворил, не потому, впрочем, что это было убийство, а потому, что он лишил себя такого громадного самородка, который один представлял собой целое крупное состояние, Бараха бросил в бездну взгляд, полный отчаяния, но было уже поздно: бездна поглотила и человека, и его сокровище, поглотила бесследно и навсегда.

Впервые в жизни Бараха пожалел о том, что остался одинок. Лишившись своего товарища, он принужден был окончательно отказаться от надежды вступить, с некоторым вероятием на успех, в борьбу с настоящими обладателями сокровищ Золотой долины.

Разбойник хотел было выждать их ухода, но, во-первых, ничто не предвещало их ухода в более или менее близком будущем, а во-вторых, непреодолимая жажда богатства до такой степени овладела всем его существом, что он положительно был не в силах больше ждать и решил немедля предпринять что-нибудь.

Бешеная злоба на трех охотников примешивалась теперь в его душе к сознанию своего полнейшего бессилия и беспомощности, — и чувство злобной зависти к ним возросло до чудовищных размеров.

Он готов был даже поступиться своей алчностью и сообщить тайну товарищам, лишь бы выбить из засады тех, которые осмелились так нагло объявить себя единственными хозяевами всех сокровищ Вальдорадо. С этой целью бандит решил вернуться в лагерь и там просить подкрепления; впрочем, он намеревался сообщить о своем открытии всего пяти или шести человекам из числа мексиканцев, искателей приключений, и затем дезертировать вместе с ними, предоставив остальным разделываться с индейцами, как им угодно.

Однако расчетливый бандит упустил при этом из виду два серьезных препятствия, которые должны были помешать осуществлению его мудрого плана: исчезновение самого мексиканского лагеря и присутствие Педро Диаса, смерть которого он уже успел оплакать, но который, как мы видели, тоже поехал в лагерь.

Было уже довольно поздно, когда Бараха решился наконец временно покинуть окрестность Золотой долины. Он задумчиво ехал теперь по той же дороге, по которой ехал и утром вместе с доном Эстебаном, Ороче и Диасом, нимало не подозревая, что последний следовал за ним в некотором расстоянии.

Стоит ли говорить, что ему удалось без труда спуститься незамеченным в долину, следуя изгибу Туманных гор. Это случилось как раз одновременно с поражением мексиканцев.

Уже наступила ночь, когда Бараха, на расстоянии приблизительно мили от лагеря, услышал первые выстрелы начавшейся перестрелки. Он стал тревожно прислушиваться к этим звукам, — и холодный пот невольно выступил у него на лбу. Вскоре перестрелка усилилась.

В полной нерешимости, что предпринять, Бараха придержал коня: продолжать подвигаться вперед или вернуться назад казалось ему одинаково опасным. Однако, принимая во внимание различные соображения, что ехать вперед представлялось все же опаснее, бандит предпочел повернуть обратно. Он собирался уже выполнить свое намерение, когда конский топот, раздавшийся позади него, еще более усилил его мрачные предчувствия.

И вот, сливаясь отчасти с мерным топотом конских копыт, раздался во мраке ночи человеческий голос, от которого у Барахи волосы стали дыбом на голове. То был голос Педро Диаса, это не подлежало ни малейшему сомнению, и этот голос крикнул ему над самым ухом:

— Ороче, если не ошибаюсь?

Бараха не помнил себя от ужаса при звуке этого голоса, произнесшего эти слова: он был убежден, что это мертвец окликает другого мертвеца, так как полагал, что и Ороче, и Диас погибли, один на дне пучины, другой — от пули ненавистных ему охотников.

Ему не пришло даже в голову, что Диас мог остаться жив и что он впотьмах мог принять его за Ороче, о смерти которого мог и не знать. Нет, страх и суеверный ужас бандита были так велики, что он, не рассуждая, как безумный, очертя голову, помчался вперед.

А топот конских копыт за его спиной становился все слышнее и слышнее. Это была уже настоящая погоня, и голос становился все грознее и грознее. Бараха бежал от этого конского топота и от этого голоса, бежал, не помня себя, несмотря на все усиливающуюся впереди перестрелку, которой он от страха почти не слышал. Он мчался прямо к лагерю.

Однако наступил такой момент, когда вид индейцев, зверски избивавших спасавшихся бегством мексиканцев, представлял собой такое ужасающее зрелище, что Бараха забыл на время свой страх перед мертвецами и повернул назад.

Впрочем, как мы уже говорили, мексиканцы вообще бывают суеверны не надолго. Случайная неожиданная встреча с Диасом, которого он считал убитым с самого утра, поразила его воображение и без того уже расстроенное страшной смертью Ороче, но теперь вид индейцев сразу заставил его вернуться к действительности и, осознав грозящую опасность, забыть о фантастических страхах и преследовавших его грозных призраках.

К своему несчастью, повернув коня, Бараха очутился лицом к лицу с Диасом, которого серьезно вооружили против него его измена и бегство во время утренней схватки.

— Трус! — крикнул кабальеро громовым голосом. — Я не позволю тебе дважды бежать в моем присутствии!

И он загородил дорогу бандиту.

В это время апачи окружили их со всех сторон, — и Бараха против воли принужден был принять участие в кровопролитной схватке, которой он хотел избежать. Диас успел вырвать из рук какого-то воина его смертоносный томагавк и орудовал им с невероятной ловкостью. Благодаря только этому обстоятельству ему удалось уйти наконец от неприятеля, слишком многочисленного для того, чтобы он мог надеяться одолеть его. Пленником же, о захвате которого Диаса оповестили торжествующие крики индейцев, привязанный к дереву в ожидании готовящейся ему страшной пытки, оказался злополучный Бараха.

Крепко прикрученный к колючему стволу железного дерева, среди хоровода дикарей, исполнявших какую-то дьявольскую пляску вокруг него, отчаявшийся убийца Ороче ожидал приближения смерти и жестокого искупления своих злодеяний, уготованного ему Провидением.

Несчастный, которому теперь приходили на память один за другим жуткие рассказы старого Бенито, понял, что попал в руки врагов еще более безжалостных и беспощадных, чем был он сам по отношению к злополучному гамбузино, и что от них нельзя ждать не только пощады, а даже и капли воды, чтобы утолить мучившую его жажду.

Оцепенев от ужаса, бандит обводил помутившимся, растерянным взглядом дикие, свирепые лица своих палачей, с дьявольским злорадством готовившихся приступить к предшествовавшим казни пыткам. При свете пылающих повозок, освещавших окрестность кровавым заревом, видно было, как несчастный изнемогал и потому только не падал лицом вниз, что кожаные ремни туго притягивали его к стволу дерева; но несмотря на это, ноги у него подкашивались и явно не в состоянии были поддерживать тяжесть его тела.

В ожидании казни, индейцы раскаливали на огне железные прутья, точили ножи и заостряли стрелы.

После блестящей победы, одержанной в этот день краснокожими, пытка и казнь пленного должны были увенчать их торжество. Слова старого Бенито, вырвавшиеся у него вчера, так и звучали теперь в ушах Барахи, точно страшное предсказание ожидавшей его участи: «Если волею судьбы вы окажетесь в лапах краснокожих, то молите Бога, чтобы это произошло в радостный для них час, тогда, по крайней мере, вы отделаетесь хотя и зверскими, но непродолжительными муками».

Теперь бедный Бараха не мог не сознаться, что в этот вечер индейцы были чрезвычайно весело настроены, но все-таки у него не выходило из головы, что эта кратковременная пытка длится обыкновенно не менее пяти часов.

Наконец к нему приблизился рослый индеец с мрачным, свирепым лицом и проговорил:

— Бледнолицые болтливы, как сороки и попугаи, когда их много, но когда они привязаны к столбу пытки, то молчат, как сомы в омуте. Хватит ли мужества у бледнолицего пропеть свою предсмертную песнь?

Бараха не понял значения его слов, и краткий вздох был единственным ответом на оскорбительный выпад индейца, вздох, походивший на мучительный стон.

Затем подошел другой дикарь. Свежая рана — след сабли или кинжала, пересекала его грудь от плеча до бедра. Несмотря на тщательную перевязку из древесной коры, кровь из раны обильно сочилась. Обмакнув палец в своей крови, апач провел по лицу Барахи линию от лба до подбородка.

— Вся эта сторона лица, — сказал он, — и половина лба, и глаз, и щека — моя доля, и я заранее отмечаю их для себя: я один буду иметь право вырвать их у белого!

Но поскольку Бараха не понял и этой страшной угрозы, что успел заметить проницательный краснокожий, то дикарь постарался пояснить ему свою мысль посредством нескольких испанских слов и выразительных жестов с помощью своего ножа.

Кровь застыла в жилах несчастного, когда он уяснил наконец, о чем идет речь.

Между тем, возбужденный этим примером, из круга бесновавшихся дикарей выступил третий индеец.

— А скальп будет мой! — проговорил он, дотрагиваясь до волос пленника.

— Я один буду иметь право, — добавил четвертый, — вылить ему на обнаженный череп кипящее сало, которое мы вытопим из трупов бледнолицых!

Бараха не мог не понимать всех этих ужасных подробностей, которые, для большей ясности, пояснялись еще самыми вразумительными жестами.

Затем последовал небольшой перерыв, в течение которого индейцы продолжили традиционный танец «скальпа». Вдруг раздался вой, но совершенно иного характера, чем тот, каким обыкновенно сопровождается у индейцев проявление радости или горя (ведь эти дикари, свирепейшие из всех зверей пустыни, умеют только выть и только воем выражают и радость, и тоску, и скорбь); нет, на сей раз пустыня огласилась совершенно иного рода воем, похожим на завывание голодных ягуаров, чующих добычу и сгорающих от нетерпения поскорее наброситься на нее.

Тогда раненый вождь, остававшийся все время на возвышенности с Антилопой, неторопливо встал, чтобы подать знак к началу пытки. Но, как видно, час Барахи еще не настал: неожиданное событие отсрочило пытку.

Посреди круга, освещенного пламенем костров, вдруг появился воин в одеянии индейца, но совершенно не походившем на обычное одеяние апачей; впрочем, появление его, по-видимому, никого не удивило, только имя, Эль-Метисо, стало передаваться из уст в уста.

Незнакомец приветствовал индейцев величественным и одновременно чуть небрежным движением руки и сразу подошел к их пленнику. Пламя освещало достаточно ярко фигуру несчастного, чтобы вновь прибывший мог разглядеть черты мертвенно-бледного лица Барахи. На физиономии незнакомца появилось выражение самого глубочайшего презрения, без малейшей примеси жалости или соболезнования, но Бараха, несмотря на это, не мог удержать невольного чувства удивления: он узнал в этом человеке того таинственного незнакомца, которого он видел в этот день в легком челноке из древесной коры, молчаливо скользившем по водам горного потока, там, в Туманных горах.

Эль-Метисо обратился к Барахе сперва на английском языке, причем последний, конечно, не понял его, затем на французском и наконец на испанском.

— Сеньор! — радостно воскликнул пленный. — Если вы сможете спасти меня, то я дам вам так много золота, что вы не сможете даже унести всего!

Бараха произнес эти слова таким убежденным тоном и с таким искренним порывом, что Эль-Метисо — мы можем даже назвать его индейцем, поскольку он несравненно больше принадлежал к красной, чем к белой расе, — невольно поверил ему и, казалось, заинтересовался этим предложением. Его мрачная физиономия осветилась на мгновение выражением алчной радости.

— Правда? — спросил он, причем глаза его сверкали и разгорались от предвкушения будущего благополучия.

— О, сеньор! — воскликнул Бараха, обнадеженный выражением лица незнакомца. — Это такая же правда, как и то, что я сейчас должен буду умереть в ужаснейших муках, если только ваше вмешательство не спасет меня! Слушайте, что я скажу вам: вы последуйте за мной, захватив десять, двадцать, тридцать человек воинов, словом, сколько вам угодно, и если завтра с восходом солнца, при первых его лучах, я не приведу вас к богатейшим россыпям золота, какие только существуют на свете, то вы можете подвергнуть меня самым бесчеловечным пыткам, пусть даже еще более ужасным, чем те, которые грозят мне теперь!

— Я попытаюсь сделать, что можно, — сказал Эль-Метисо вполголоса, — теперь не пророни больше ни слова: хотя индейцы и не особенно гонятся за золотом, все же им не следует знать о твоем предложении. Нас слушают!

Действительно, кольцо дикарей, сгоравших от нетерпения приступить скорее к своей дикой забаве, стало постепенно стягиваться вокруг, и уже слышался ропот недовольства.

— Хорошо! — сказал Эль-Метисо громко по-индейски. — Я переложу в уши вождя слова бледнолицего пленника!

При этих словах таинственная личность окинула всех присутствующих таким властным взглядом, который заставил отступить назад даже самых нетерпеливых апачей. Затем, подойдя к Черной Птице, по-прежнему восседавшему на возвышенности, Эль-Метисо громко, внушительно заявил:

— Пусть ни один воин не дотронется пальцем до пленника до тех пор, пока два вождя не окончат своего военного совета!

Луч надежды блеснул для несчастного Барахи, и в то время как его мучители метали на него полные злобного нетерпения взгляды, злополучный пленник не сводил глаз с человека, от которого зависело теперь его спасение, а сердце попеременно то начинало сильно колотиться от радости, то снова замирало от мучительных опасений. Словом, Бараха переживал в это время все те потрясающие чувства и муки, которые иной раз заставляют человека поседеть в продолжение нескольких часов. Еще не дожив до настоящей физической пытки и казни, убийца Ороче пережил в это время и выстрадал более, чем его жертва.

Совещание двух вождей длилось довольно долго. Черную Птицу, по-видимому, нелегко оказалось уговорить. Впрочем, ни одно слово из их разговора не доносилось до слуха воинов, а их жесты и движения было довольно трудно истолковать безошибочно.

Эль-Метисо указал правой рукой на цепь Туманных гор, а левой описал в воздухе крутую дугу, означавшую, вероятно, что горы следует перейти, затем, описав распростертыми руками большой круг, вероятно, желая изобразить этим жестом обширную долину, указал на задушенных и прирезанных коней в лагере мексиканцев и стал подражать движению скачущих коней, берущих препятствие. Тем не менее мрачный индейский вождь все еще колебался, пока Бараха, все время неотступно следивший за двумя собеседниками, не заметил, что тот из них, кто отстаивал его интересы, вдруг принял на себя печальный, задумчивый вид и тихо прошептал на ухо Черной Птице несколько таинственных слов.

Вопреки всему своему стоицизму индеец не смог удержаться, чтобы не вздрогнуть всем телом, и не сумел подавить в себе того чувства, которое заставило глаза его вспыхнуть подобно раскаленным угольям и засветиться бешеной злобой. Наконец Эль-Метисо, указывая на пленного, произнес громко, так, чтобы все могли его слышать:

— Что значит этот жалкий трусливый заяц в сравнении со смелым и отважным воином, с твердым сердцем и железными мускулами, которого я предам вам?! Когда солнце, которое взойдет завтра, трижды обойдет землю, Кровавая Рука и Эль-Метисо встретятся с Черной Птицей в том месте, где Рио-Хила сливается с Красной речкой близ озера Бизонов. Там апачи найдут к тому же еще четырех прекрасных коней, которых белые охотники наловили и укротили для них. Там и тот, которого…

Тут Черная Птица прервал речь Эль-Метисо, опустив свою руку на его плечо. Сделка, видимо, была заключена.

Тогда пришелец медленно спустился с пригорка и, смерив разочарованных индейцев уверенным и строгим взглядом, своим ножом разрезал ремни, которыми пленный был привязан к дереву. Затем, не слушая его пламенных излияний благодарности за спасение, он отвел его в сторону и сказал ему тоном высокомерной угрозы:

— Смотри, не вздумай обмануть мое доверие! Там, — он указал на Туманные горы, — меня ожидает мой товарищ, и, кроме него, я захвачу с собой еще одиннадцать апачей!

— Сеньор! — воскликнул Бараха. — Этого слишком мало, доступ к сокровищам охраняют три человека, из которых двое — слишком опасные противники. Никогда еще не бывало, чтобы их выстрел пропал даром: они не знают промаха!

Надменная, презрительная улыбка скользнула по губам незнакомца.

— Кровавая Рука и я никогда еще не целились напрасно во врага, еще ни один наш выстрел не обманул наших ожиданий, хотя бы даже нам была видна одна лишь макушка врага! — сказал он, потрясая своим тяжеловесным ружьем. — Сокол слеп и неповоротлив в сравнении с нами!

Вскоре индейцы покинули преданный огню лагерь искателей золота. Черная Птица с большей частью своего отряда отправился к озеру Бизонов, а двое уполномоченных его в деле мщения пошли иным путем.

Антилопа направился к разветвлению Рио-Хилы с десятью воинами, чтобы отыскать там потерянный след трех охотников, а Эль-Метисо и Бараха с одиннадцатью другими воинами поскакали напрямик к Золотой долине.

Последние остатки догоравших костров и повозок распадались мелким огненным дождем и с шипением угасали в лужах крови, которую земля еще не успела всосать в себя.

XIX. СТЕПНЫЕ ПИРАТЫ

В начале этого рассказа было уже сообщено, как благодаря погоне за драгоценными металлами и мехами в лесах и степях пустынной, почти необитаемой части Северной Америки, от самой Канады и до побережья Тихого океана, иначе говоря, на всем громадном пространстве, занятом Канадой, Северо-Американскими Соединенными Штатами и Мексикой возник качественно новый, своеобразный класс людей.

Мы пытались описать и изобразить, насколько возможно, точно и живо этот своеобразный тип лесных бродяг — охотников и гамбузино — искателей золота.

Предки и предшественники этих авантюристов — искателей приключений, типичными представителями нравов и обычаев которых являются в нашем повествовании канадец и охотник-испанец, а также и предшественники искателей золота должны были бороться исключительно только с законными владельцами и хозяевами необъятных лесов, пустынь и прерий, в которые они вторгались в погоне за добычей — в основном за пушниной и благородными металлами. Теперь же последователи этих предприимчивых людей принуждены были вести борьбу против врагов несравненно более опасных и коварных, чем даже индейцы или дикие звери.

Этими врагами явились те белые, которые принимают образ жизни дикарей и, становясь ренегатами своей веры, нравов и обычаев, ренегатами культуры и цивилизации, вступают с различными племенами индейцев в частые, но в большинстве случаев лишь мимолетные контакты. Они-то и породили новую расу полукровок — метисов, унаследовавших от своих родителей все пороки красной и белой рас и, пожалуй, ни одной их добродетели.

Неутомимые мародеры, подобные чистокровным индейцам, искусно владеющие всяким оружием, говорящие одинаково как на языке своих отцов, так и на языке своих матерей, всегда готовые злоупотреблять своими познаниями во вред и белым, и краснокожим, метисы являются, в большинстве случаев, проклятием пустыни и самыми коварными врагами, каких только можно встретить в этих странах.

Прибавим к этим пособникам индейцев еще тех белых, которых их преступления изгнали из городов и заставили искать убежища в глухомани, где они могли рассчитывать на безнаказанность и полную возможность давать волю своим мерзким страстям и порочным инстинктам, — и мы получим полное представление о многочисленности врагов, с которыми постоянно приходится бороться трапперам, охотникам и искателям золота.

Нашим друзьям тоже предстояло встретиться с этими отбросами цивилизации. Но Диас не успел сообщить того, что в числе их врагов находились два белых пирата прерии.

Последние без ведома наших охотников припрятали свои челноки в подземном канале, ведущем из озера Золотой долины в Туманные горы, в таком надежном месте, где их никоим образом нельзя было разыскать. Эти двое степных пиратов были отец и сын. Последний уже знаком нашим читателям под именем Эль-Метисо, как его называли мексиканцы и апачи. Канадские охотники — французы, звали его Sang-Mele — Смешанная Кровь, американцы — Halg-Breed — Полукровка. Недобрая слава о нем облетела все эти страны. Что же касается первого, то в зависимости от языка, на котором говорили искатели приключений, обитавшие в диких пустынях, его называли Main-Rouge[71], Red-Hand[72] и Mano-Sangriento[73], то его страшную известность мог затмить разве только его сын.

Обладая поистине каменным сердцем, недоступным никакой жалости, и зверской жестокостью, с которой ничто не могло сравниться, отличаясь дьявольской ловкостью, хитростью, проворством и смелостью, которая ни перед чем не останавливалась, оба негодяя, и отец и сын, точные копии друг с друга во всем, имели за собой еще одно преимущество: свободно изъяснялись на английском, французском и испанском языках и на всех индейских наречиях, встречающихся в здешних местах.

Впрочем, из дальнейшего хода рассказа будет видно, какую роль играли эти две личности в жизни обитателей Соноры; тогда и читатель ближе ознакомится с образом действий этих людей, которые являлись поочередно то друзьями, то врагами как белых, так и индейцев, заставляли тех и других служить своим корыстным интересам и в то же время одинаково внушая страх и недоверие и первым, и последним.

Холодный прием, оказанный Эль-Метисо Черной Птицей и его воинами, и высокомерное обхождение этого метиса, а тем более уступка ему своего военнопленного, на которую в конце концов согласился краснокожий вождь, — все это уже достаточно наглядно указывает на громадный авторитет, каким пользовался этот человек среди индейских племен.

— Итак, — проговорил Хосе после отъезда Диаса, — не прав ли я был, утверждая, что зря мы остались здесь на ночь?! Вот и ввязались в хлопотное дело!

— Ба! — проговорил Фабиан. — Вся наша жизнь разве не должна быть нескончаемым рядом схваток и сражений, риска и опасностей? Так не все ли равно, где драться, тут или в другом месте?

— Это было отрадно для меня и для Хосе, — вмешался в разговор Красный Карабин. — Мы — люди привычные к такого рода жизни, но ради тебя, дорогой мальчик, я хотел бы, не отказываясь от жизни в лесах и прериях, отказаться от опасных скитаний по безлюдным местам, где риск погибнуть возрастает многократно. Я мечтал пристать к моим соотечественникам, плавающим в верховьях Миссури, или же поступить на службу в качестве траппера и горного охотника штата Орегон[74]. — Таким образом, нас всегда насчитывалось бы одновременно человек около ста; и хотя нам пришлось бы жить, как теперь, вдали от городов, но, по крайней мере, нечего было бы страшиться, если только начальник — человек осмотрительный и способный, знающий свое дело и местные условия жизни, — а таких немало!

— Боюсь, — сказал Хосе после непродолжительного молчания своих товарищей, — что наша позиция, в сущности, вовсе не так хороша, как мы думали сначала! Взгляните, с вершины того гребня, из расселины которого низвергается водопад, врагу нетрудно будет одолеть наше укрепление!

— Водяная струя падает прямо из облака сплошного тумана, и если эти мерзавцы заберутся туда, то станут так же невидимы для нас, как мы для них! — проговорил канадец. — Посмотрите, ведь мы здесь окутаны самым густым туманом; правда, солнце сейчас может рассеять его, но оно не разгонит тумана, постоянно скопляющегося чуть выше в горах!

— Так-то оно так, — согласился Хосе, — но стоит только ветру рассеять на мгновение этот туман, — и в нас будут стрелять как в простую мишень!

— Жизнь наша в руках Божиих! — проговорил Фабиан.

— Да, и в руках апачей, иначе говоря, краснокожих дьяволов! — буркнул Хосе.

Действительно, наши охотники не могли не сознавать, что все для них зависело от дуновения ветра, первый порыв которого мог, разогнав туман над их головой, выдать их врагам. Но теперь было уже поздно менять позицию; волей-неволей приходилось держаться на старой.

— Послушайте, — начал Хосе, — у меня появился план, я сейчас пойду… Ш-ш!.. Кажется, наверху гребня кто-то есть!

В этот момент сорвавшийся с высоты камень с шумом полетел в пропасть.

— Мерзавцы уже там, вне всякого сомнения, — прошептал канадец. — Будьте начеку, друзья!

— Эти черти и там, на гребне, и рыскают в долине тоже, — уверенно проговорил Хосе, — но мне необходимо спуститься вниз! Я пойду под прикрытием ваших выстрелов, но смотрите, будьте осторожны!

Канадец уже привык полагаться на испытанные не раз смелость, мужество, ловкость и хитрость друга и потому не попросил у него никаких разъяснений. Фабиан и Розбуа, опустившись на колени, приложили ружья к плечу и были готовы при первой надобности спустить курки.

Тем временем испанец, присев на корточки и положив ружье поперек колен, спустился по скату холма и на мгновение исчез во мраке, царившем еще повсюду в долине. Но Красному Карабину и Фабиану недолго пришлось тревожиться о нем: несколько минут спустя, они уже снова увидели его у подножия пирамиды, на которую он стал проворно взбираться. В руках у Хосе было толстое шерстяное сарапе Кучильо, служившее тому плащом.

— О, это прекрасная мысль! — просто сказал Красный Карабин, сразу угадавший намерение Хосе.

— Да, — прибавил испанец, — за этой шерстяной завесой, да если еще ее подбить покрывалом дона Фабиана, я поручусь, ни одна ружейная пуля не коснется нас!

Верхние углы двух сарапе были тотчас прикреплены на высоте человеческого роста к стволам пихт, возвышавшихся над площадкой пирамиды, и их развевающиеся складки действительно представляли собою непроницаемую преграду для пуль.

— Ну, теперь нам с этой стороны нечего опасаться! — сказал Хосе, удовлетворенно потирая руки. — А с другой нас достаточно защищают поставленные на ребро каменные плиты, так что теперь мы можем спокойно ожидать неприятеля и вступить с ним в переговоры, если он захочет. Я теперь же могу сообщить вам весь план их действий! — добавил испанец с апломбом великого стратега, заранее угадывающего весь хитрый план неприятеля, которого он собирается разбить наголову.

— Посмотрим! — сказал, улыбаясь, Фабиан, в душе дивясь беспечному спокойствию бывшего микелета, который лег на спину и под защитой сарапе чувствовал себя в полной безопасности.

Лежа на спине, он спокойно любовался звездами, еще мерцавшими там и сям сквозь прозрачную дымку тумана.

— Так поделись с нами своим планом, — предложил Фабиан.

— Охотно! — отозвался Хосе. — Но прежде всего прилягте, друзья, поскольку, оставаясь на ногах, вы представляете такую же мишень, как стволы этих пихт!

Розбуа и Фабиан молча последовали разумному совету товарища, так что со стороны долины на вершине пирамиды не видно было ничего, кроме фантастического силуэта конного скелета, шестов с развевающимися скальпами и мощных ветвей гигантских пихт, простиравших свой темно-зеленый покров над всеми этими мрачными эмблемами смерти.

— Прежде всего, — начал испанец, — раз мексиканские искатели приключений, которых, как я уверен, здесь несколько, и кочевые индейцы идут сюда под предводительством Барахи, то всего вероятнее, что мерзавец поведет из сюда тем же путем, каким он бежал от нас. Вот почему они должны непременно взобраться на гребень. Кроме того, у Барахи имеется еще и другое основание не идти сюда напрямик со стороны долины. Если уж он, как мы предполагаем, не задумался сбросить в пропасть своего ближайшего друга ради того, чтобы завладеть самому всеми сокровищами Золотой долины, то, конечно же, не захочет выдать своим новым союзникам местонахождение россыпи. Поэтому-то если бы он повел их долиной, то мог бы опасаться, что они как-нибудь случайно увидят его сокровища, чего он, понятно, всячески старается избежать… Как видно, само Провидение надоумило меня прикрыть россыпь, — сказал Хосе после некоторого молчания, как бы говоря сам с собой. — Однако вернемся к плану неприятеля! — продолжал он уже вслух. — Итак, эти мерзавцы займут гребень скалы напротив и постараются перебить нас одного за другим, а впоследствии передушить друг друга из-за раздела нашего наследства. Так вот, друзья, — заключил испанец, — в случае открытия враждебных действий, первая пуля — Барахе!

Фабиан согласно кивал, выслушивая преисполненного самоуверенности бывшего микелета, что же касается Красного Карабина, то он был настроен далеко не столь оптимистично.

С того момента как лесной бродяга поверил в возможность счастливо прожить остаток дней своих среди дикой пустыни вместе с приемным сыном, который дал ему обещание никогда более не расставаться с ним, в душе его произошел разительный переворот. Многочисленные опасности, постоянно угрожающие в пустыне тому, кто избрал ее себе второй родиной, опасности, которые он всегда счастливо преодолевал, теперь почему-то стали пугать его.

На островке посреди Рио-Хилы мужество не изменяло ему ни на одну минуту, хотя сердце его сжималось от волнения при мысли об опасности, которой подвергался Фабиан. Но здесь, на площадке пирамиды, им овладело какое-то странное, болезненное ощущение. Глаза его, казалось, утратили свой прежний живой и проницательный взгляд, вспыхивающий при виде опасности; а изобретательный и находчивый ум вдруг словно утерял свои необычайные способности.

Пока Хосе с воодушевлением развивал предполагаемый план действий неприятеля, канадец несколько раз собирался высказаться, но каждый раз, удивленный теми чувствами и мыслями, которые напрашивались ему на язык, смолкал, стыдясь дать волю этим чувствам и мыслям. В конце концов он все-таки решился.

— Послушайте, друзья, — сказал он, подхватив на лету утешительную мысль, проскользнувшую в словах его друга, — одно из двух: или готовящиеся напасть на нас бандиты знают о существовании богатейшей россыпи, или не знают. Я не говорю, конечно, о Барахе, которому все известно. Так как Фабиан не желает воспользоваться этим золотом, точно так же как и мы, то есть смысл открыть им эту тайну; если же она уже известна им, то вопрос сам по себе отпадает. Как в том, так и в другом случае мы без спора уступим им это злополучное золото и, не обменявшись ни одним выстрелом, спокойно уйдем отсюда. Что вы на это скажете?

Хосе хранил упорное, негодующее молчание.

— Это единственное средство, какое остается нам! — продолжал канадец, настаивая на своем плане, несмотря на молчаливое неодобрение верного друга, причину которого без труда угадывал.

Но и на сей раз Хосе не проронил ни слова и только принялся насвистывать какой-то воинственный марш — любимое его занятие в часы отдыха или раздумья. Фабиан также молчал, — и отважный канадец, которого беззаветная любовь к юноше толкала на постыдное малодушие, со вздохом отвернулся от своих друзей, чтобы скрыть залившую его лицо краску стыда.

— Быть может, нам следовало бы еще предложить им и себя в качестве вьючных животных, — проговорил наконец бывший карабинер с едкой насмешкой, которая, как ножом, кольнула в сердце ветерана пустыни, — чтобы эти великодушные сеньоры не имели надобности утруждать себя и уносить на своих спинах награбленную ими добычу. Не правда ли, как отрадно будет видеть двух белых воинов, которые, никогда не бледнея, раньше сами бросали вызов целому племени индейцев, а теперь будут склонять свои буйные головы перед отребьем рода человеческого?! Эх, дон Фабиан, — с горечью добавил охотник, — что вы сделали с моим отважным и мужественным стариком?!

— Фабиан, Фабиан! Ты — светлая звезда, взошедшая на склоне моей жизни! — вздохнул Красный Карабин. — Ты придал этой жизни и смысл и сладость и сумел заставить меня дорожить ею и ценить ее, не слушай этого человека с каменным сердцем, твердым, как скала: ведь он никогда никого не любил!

— Я вижу, Розбуа, что, прожив с Фабианом лишний день, успел уже забыть.

— Нет, нет, я не забыл, никогда и не забуду, пока жив, что скальпировальный нож успел уже провести кровавую борозду по моему черепу, когда, рискуя своей собственной жизнью, ты спас меня от верной смерти! Мало того, нет ни одного горького, тяжелого или радостного часа в моей жизни за прожитые бок о бок последние десять лет, который бы изгладился из моей памяти! Нет, я ничего не забыл! Прости мне, друг, горечь моих слов, но ты, конечно, не в состоянии понять, что такое за чувство родительской нежности и любовь отца к своему сыну: я старый лесной бродяга… чтобы сохранить эту опору моей старости… я желал бы… Да что! И храбрый лев Атласа не отступает ли перед врагом, чтобы спасти своего львенка?! — энергично докончил старый охотник, не стараясь долее скрывать своих настоящих чувств.

Фабиан схватил руку того, кто любил его больше даже, чем свои жизнь и честь вместе взятые.

— Розбуа, дорогой отец мой! — воскликнул он, растроганный до слез. — Я же сказал вам, что мы умрем вместе, если это будет нужно, и я искренно желаю этого, но все-таки мы сделаем так, как вы считаете необходимым.

— Гм! — промычал Хосе, который теперь в свою очередь растрогался. — Гм!.. Дело это… можно уладить, гм!.. Но черт побери!.. Это тяжело!.. да… но как ты говоришь, что и львы Атласа… ну, раз так… Карамба! Воля ваша, паршиво они поступают, и похвалить их тут не за что, разве только за то, что они уходят после того, как уложат на месте с полдюжины охотников! Но давайте покончим скорей с этим делом! Призовем сюда эту мразь и, если уж так надо, сдадимся им!

С этими словами бывший карабинер со свойственной ему решительностью встал во весь рост.

Красный Карабин и не думал протестовать против такого решения, но Фабиан остановил пылкого испанца.

— Вы оба, — сказал он, — можете и бежать, и сдаваться, не опозорив себя, так как за вашими плечами — жизнь, полная невероятно мужественных, мало того, геройских поступков, но, во всяком случае, чтобы сдача была для нас более почетной и менее тяжелой, следует выждать, пока нам предложат ее. Подождите пока сделается настолько светло, что можно будет видеть, по крайней мере, с каким числом и с какого рода врагами мы имеем дело!

— С несколькими мексиканскими бандитами и горстью индейцев, которые, конечно, будут настолько же удивлены тем, что обратили нас в бегство, сколько и мы тем, что бежим от них! — сказал Хосе презрительно. — Однако эти мерзавцы, как мне кажется, что-то уж больно долго готовятся к нападению!

И смелый испанец ползком добрался до края площадки, чтобы взглянуть вниз, в долину, и вверх, на вершины скал. Первые смутные проблески зари освещали совершенно безлюдную пустую равнину, столь же безлюдную, как и накануне.

— В долине ни души, — проговорил бывший микелет, — и если вы хотите меня послушать, то, так как мы уже все равно решили поступить подобно львам Атласа, я полагаю, лучше нам уйти немедля, пока еще есть время, не вступая ни в какие переговоры; дожидаться долее этих негодяев мне кажется опасным, тем более что добровольная сдача совершенно не входит, как вам известно, в число обычаев и нравов пустыни!

Прежде чем ответить Хосе, канадец, в свою очередь, приблизился к краю площадки, стараясь пронизать орлиным взглядом туманно-дымчатый покров, застилавший все пространство равнины.

Все неровности почвы, камни и бугорки, которыми она была усеяна, представляли собой еще неясные, смутно различимые очертания, а потому вдоль этих камней и в расщелинах почвы враги легко могли незаметно прокрасться к подножию пирамиды, подстерегая здесь каждое движение охотников. Введенный в заблуждение видимым спокойствием, царившим повсюду на равнине, Розбуа, вероятно, согласился бы уйти, пока есть время, если бы его изощренный слух не опроверг показаний его глаз.

Шакалы все еще продолжали завывать вокруг останков убитого коня дона Эстебана, как вдруг один более жалобный и протяжный крик присоединился к общему завыванию.

Сигнал этот тотчас же был расшифрован опытным лесным бродягой. Не сказав ни слова, он вернулся на свое прежнее место и сел.

— Полагать, что равнина свободна, — чистейшее заблуждение, — проговорил он. — Слышите, как завывают шакалы над трупом, к которому они не смеют подойти? Я это слышу по тону их воя, и бьюсь об заклад, за лошадью притаилось двое или трое индейцев!

Хосе тотчас подполз к краю площадки и, приглядевшись пристальнее, сказал:

— Ты, как всегда, не ошибся, Розбуа! Теперь и я различаю: их двое; распластались на животах, затаились. Эх, будь моя воля, они никогда бы не встали на ноги! И все-таки, если начнутся враждебные действия…

— Никаких враждебных действий и быть не может: ведь им не жизнь наша нужна, а золото! Ну, так пусть забирают, мы препятствовать не будем!

— С этим я не спорю. А все же везде, где только появляются индейцы, белые встречают заклятых врагов, которые жаждут не столько богатств и выгод, сколько крови!

Не найдя приемлемого объяснения неожиданному союзу Барахи с недавними врагами мексиканцев, Розбуа предположил, что авантюристу удалось подбить апачей на нападение, соблазнив их золотом, и потому, получив желаемое, рассуждал канадец, краснокожие отвяжутся от охотников. Потому-то он и решил выждать, покуда неприятель не заявит о себе чем-либо иным, кроме шакальих криков. Однако нападающие почему-то медлили.

Наступило продолжительное молчание…

Воспользуемся этим перерывом в развитии действия, чтобы описать нашим читателям то, что действительно происходило в это время вокруг.

Первой мыслью Барахи было привести метиса прямо к Золотой долине и предоставить ему все ее сокровища, купив этой дорогой ценой свою жизнь. Но затем, когда первый чад опьянения от радости, что ему удалось избавиться от ужаснейший пытки, немного прошел и первое волнение улеглось, у него опять пробудилось желание сохранить за собой свою долю богатств, как бы незначительна она ни оказалась. А на протяжении пути к таинственной золотоносной долине желание бандита возросло непомерно, и, сознавая невозможность сохранить сокровище лишь для себя, он пришел к заключению, что лучше всего оставить себе львиную долю и только часть предоставить своему спасителю…

И вот бандит стал уверять Эль-Метисо, что сокровище, представляющее из себя громаднейшие глыбы золота, запрятано охотниками в гробнице индейского вождя на вершине пирамиды и, чтобы добраться до него, необходимо изгнать оттуда белых. Метис вполне удовольствовался этими объяснениями.

Тем не менее Бараха принужден был позаботиться о том, чтобы богатства Золотой долины не попались на глаза или в руки его новых товарищей. Таково было настроение и планы искателя приключений в то время, когда к их отряду присоединилось новое лицо. То был белый охотник Кровавая Рука. Метис тут же рассказал отцу о договоренности с апачами.

Бандит поджидал отряд под сенью густолиственной рощицы, позади которой и Диас принужден был притаиться, чтобы дать вздохнуть своему легко раненному, но вконец измученному коню, так как этот крошечный оазис был единственным местом, приемлемым для отдыха среди голой пустыни.

Благодаря этому обстоятельству, Диас против воли услышал почти весь разговор двух степных бандитов, не удалось расслышать всего несколько фраз. Как человек постоянно живший на границе и слишком часто сталкивавшийся с американцами, он неплохо владел английским языком, а потому понял все, что говорилось между отцом и сыном.

— Но почему же, — говорил один голос, — ты не назначил вождю индейцев немедленно свидание там, у разветвления Красной речки: ведь вблизи нее находится та белая девушка, которую ты решил взять себе в жены?!

— В жены сроком на один месяц, ты хочешь сказать?! А то, быть может, еще меньше! Тебя интересует, почему я назначил встречу индейскому вождю через три дня, а не теперь же? Да потому, что эта белая собака — наш проводник — обещал мне указать поблизости от индейской могилы богатейшую золотую россыпь, и я прежде всего хочу овладеть этим золотом, а потом уже — девушкой с озера Бизонов.

Диас не расслышал, что отвечал на это голос Кровавой Руки. А сын его продолжал:

— Полно тебе, старик! Ведь я же говорю, что это наш самый удачный поход! А все благодаря кому? Ведь пока я не достиг возраста, когда оказался в силах помогать тебе, ты занимался лишь тем, что убивал каких-то жалких одиноких трапперов и отбирал у них их жалкую добычу.

На это Кровавая Рука снова прорычал что-то, вроде того, как рычит тигр, укрощенный своим повелителем, и что-то спросил.

— Конечно, — ответил ренегат, — их проследили до самого озера Бизонов…

Окончание фразы Диас не расслышал.

— А как ты склонил вождя апачей присоединиться к твоему плану похищения? — спросил опять Кровавая Рука. — Сказал ли ты, что тридцать два охотника находятся на берегах озера?

— Разумеется, я даже обещал ему всех мустангов, которых они изловили?

— И он согласился?

— Только с условием, что я изловлю и передам в его руки того команча, что бродит по берегам Красной речки!

Диас не услыхал ничего более, кроме нескольких неясных слов, что-то о тайнике Бизоньего острова, поскольку пираты присоединились к отряду и продолжили свой путь.

Но Диасу и услышанного оказалось достаточно, чтобы угадать весь план негодяев, — и он поспешил присоединиться к охотникам за мустангами, которым угрожала серьезная опасность, а по пути счел своим долгом предостеречь и трех наших друзей о приближении индейцев.

Что же касается Барахи, то он уже окончательно выработал свой план. Прибыв, после четырех часов пути, к тому месту вблизи Золотой долины, откуда была видна даже и во мраке могильная пирамида, он предложил остановиться, так как в его планы вовсе не входило расположить своих соучастников на гряде скал, служащих с одной стороны оградой Золотой долины, откуда они легко могли бы увидеть золотую россыпь.

— Пойдем вот сюда, — предложил он Эль-Метисо, — с вершин вот этих гор мы будем иметь пирамиду под собой!

При этом Бараха указал прямо на ту узкую тропу, по которой сам он спустился в долину с Туманных гор.

— В самом деле, — проговорил Эль-Метисо, — когда рассветет и туман рассеется, мы будем парить над ними, как орлы над своей добычей.

Весь маленький отряд собирался уже взобраться вверх по узенькой тропинке, указанной Барахой, когда один из апачей, склонившись к земле, чтобы изучить след, оставленный в песке, вскрикнул от радостного удивления и подозвал к себе двух соплеменников.

— Чей след? — спросил апач.

— Это след Орла Снежных Гор! — подтвердили оба воина, разумея под этим названием канадца охотника.

— А эти следы? Узнают их мои братья?

— Вот след Пересмешника, а этот — молодого воина южных стран!

— Хорошо, — сказал апач, — и я так думаю. Пусть Эль-Метисо оставит себе золотые булыжники; апачи будут сражаться, чтобы доставить их ему, но и он, в свою очередь, должен сражаться за своих братьев! Кровь воинов вопиет об отмщении, а убийцы их гнездятся на священном утесе, и мы должны добыть их скальпы! Одиннадцать храбрых воинов будут драться только с этим условием!

— Если в этом все дело, — воскликнул Кровавая Рука с любезной улыбкой, — то апачи могут быть спокойны: они получат их скальпы!

Эль-Метисо сделал знак Барахе, чтобы тот шел вперед и указывал им дорогу, а остальные последовали за ним по узкой скалистой тропинке. Индейцы же рассеялись в разные стороны по всей долине, чтобы подстеречь белых охотников в случае, если бы те вздумали покинуть свое укрепление.

— Теперь мы находимся как раз напротив пирамиды! — сказал Бараха, когда после получасовой ходьбы они наконец прибыли к тому месту, где водопад низвергался в бездну.

Однако густой туман скрывал непроницаемой завесой убежище охотников от глаз индейцев, и те, равно как и отец с сыном, тщетно старались напрягать свое зрение.

— Окутывающий горы туман не рассеивается даже и в ясный день! Ты это знаешь не хуже меня, — заметил Кровавая Рука своему сыну, — и пусть меня черти возьмут, если мы через час увидим отсюда хоть на йоту больше, чем теперь! А так как краснокожие псы непременно требуют скальпов, то…

— Старик, — прервал его с угрозой метис, — не забывай, что в моих жилах течет индейская кровь… не то я сумею тебе напомнить об этом!

— Не кипятись! — резко отозвался отец, нимало не смущаясь тоном своего достойного отпрыска, тоном, к которому он давно привык. — Я только хотел сказать, раз индейцам непременно нужны скальпы охотников, то мы должны найти другое, более удобное место, чтобы доставить их им!

Разговор происходил на английском — родном языке Кровавой Руки, уроженца Иллинойса, откуда он бежал, спасаясь от правосудия за убийство. Ни индейцы, ни Бараха ни слова не поняли из этого разговора.

— Я найду другое, подходящее место, — сказал Эль-Метисо. — Только не спускай глаз с этого негодяя! — добавил он, указывая кивком головы на мексиканца.

Затем он стал подыматься на естественный свод, образовавшийся над водопадом.

Когда он удалился, американец, опустив Барахе на плечо свою тяжелую, точно железную, руку, обратился к нему на испанском языке.

— Сын индейской волчицы пошел отыскивать и, вероятно, сумеет найти место более удобное, чтобы добыть обещанное тобой золото! Мы же пока разведем костер на этой возвышенности, чтобы пламя его, прорвав завесу тумана, указало тем трем лисицам, которых мы хотим выкурить, что, кроме того отряда, который обступил их со стороны долины, есть и здесь еще другой наблюдательный пост! — И, не теряя из вида мексиканца, которому он не доверял, бандит отошел на минуту, чтобы приказать развести огонь у водопада.

Таковы были причины медлительности нападающих, которой удивлялись трое охотников, безмолвно затаившихся на вершине пирамиды.

— Эх, — проговорил наконец испанец, прерывая молчание, — право, лучше бы попробовать скрыться подобру-поздорову, или, по крайней мере, хоть пустить пару пуль в этих краснокожих чертей, что притаились там, за трупом коня: все-таки они бы выяснили свое положение. Смотрите, — прибавил он, — эти мерзавцы, как видно, не стараются даже скрывать от нас своего присутствия! Видите — этот огонь там, наверху?

Фабиан и канадец взглянули туда, куда указывал Хосе. Действительно, наверху, над водопадом, светился сквозь туман бледный огонек костра.

— Ну да, впрочем, этих взгромоздившихся на гору сеньоров, — продолжал Хосе, — нечего опасаться: ни стрелы, ни пули их никогда не пробьют нашего шерстяного щита. Но вот эти, — добавил испанец, переводя свой взгляд с гребня скал на долину, — упорные мерзавцы: смотрите, как они понемногу приближаются сюда!

И он указал дулом винтовки на остов коня, теперь уже впереди которого виднелись на земле свернувшиеся в клубок, неподвижные, как два идола, черные фигуры индейцев.

— Вот бы приятно пустить в них по кусочку свинца! Слушай, Розбуа…

Бывший карабинер не докончил своих слов: умоляющий взгляд его старого товарища заставил смолкнуть на его устах уже готовый сорваться упрек.

— Ну, будь по-вашему, — продолжал неугомонный охотник. — Так я хоть отведу душу в дружеском разговоре с краснокожими хитрецами!

И Хосе, приняв миролюбивый тон, крикнул громогласно:

— Глаз белого воина не желал бы видеть здесь ничего, кроме конской туши, а он видит целых три: значит, две лишние!

Эти слова произвели на апачей впечатление внезапно пущенной в них стрелы: оба разом вскочили на ноги и в один голос издали пронзительный вой, после чего стремительно ринулись к подножию холма и скрылись за грядой скал.

— Как черт от ладана! — засмеялся бывший микелет, и в голосе его слышалось столько же презрения, сколько и неприязни, граничащей с ненавистью.

— А ведь ты умно поступил, Хосе, — проговорил Красный Карабин, в котором при виде его исконных врагов снова закипела кровь, а приближение момента, когда придется перейти от слов к действиям, возвращала ему прежнее мужество.

— Виват! — воскликнул Хосе. — Я снова узнаю моего отважного друга! — И он с горячим чувством протянул одну руку канадцу, другую — Фабиану. — Друзья, — продолжал он с воодушевлением, — нет у нас ни трубы, ни рога, но бросим врагам, как бывало, наш смелый вызов, как это подобает трем бесстрашным воинам перед лицом краснокожих псов. Следуйте нашему примеру, дон Фабиан: вы ведь уж приняли боевое крещение и теперь такой же воин, как и мы!

И вот трое друзей, стоя на вершине пирамиды и держась за руки, в свою очередь, издали звук, очень похожий на дикий и грозный воинственный клич индейцев, тот страшный, потрясающий звук, не то рычание, не то крик, который не уступал по своей силе и дикой гармонии грозному, воинственному кличу прирожденных сынов пустыни.

С вершины водопада и с гребня скал, возвышающихся над Золотой долиной, отозвались таким же грозным звуком апачи, а протяжное эхо долины повторило его.

Розоватое сияние, окрасившее восточный край горизонта, предвещало близость рассвета.

XX. КРОВАВАЯ РУКА И ЭЛЬ-МЕТИСО

Трое осажденных, не теряя драгоценного времени, спешили окончить последние приготовления к бою, ибо мысль о сдаче была теперь ими решительно отброшена.

На ружейные полки засыпали свежего пороха, пороховые рожки и скудные съестные припасы положили под защиту развешанных сарапе, все остальное попрятали за камни. Розбуа и Фабиан разместились за каменными плитами, а Хосе занял позицию позади одной из пихт.

— Или победить, или умереть! — заявил Хосе. — Ты, Розбуа, знаешь не хуже меня, что с такими разбойниками несравненно опаснее вести переговоры о сдаче, чем вступать в бой! Вот одна беда, что у нас почти нет съестных припасов, а мне, признаюсь, всегда казалось тяжеленько сражаться целый день и к вечеру не иметь даже чем перекусить, хотя бы самую малость! Впрочем, на службе у Его Величества я хорошо обучился голодать, да и после того, как тебе известно, прилежно продолжаю обучаться этому искусству в пустыне. Вы тоже, — обратился Хосе к канадцу, — привыкли. Вот разве что дон Фабиан… Ну, да и он привыкнет! — весело заключил бравый охотник.

И между нашими друзьями вновь воцарилось молчание, и каждый из них обдумывал положение врагов, соображая, сколько их и кто они.

Между тем метис обнаружил гряду скал, поросшую кустарником и расположенную немного ниже вершины пирамиды, и перед самым рассветом занял эту позицию, к немалой досаде Барахи, пытавшегося уберечь от чужих взоров золотую россыпь.

Растерянный и опечаленный искатель приключений поспешил прежде всего незаметно бросить тревожный взгляд вниз. Каково же было его удивление, когда он увидел, что чья-то заботливая рука прикрыла густым покровом трав и тростников притягательный блеск драгоценного металла.

Бараха еще раз возблагодарил свою счастливую звезду за эту великую милость к нему и стал придумывать средство, как бы незаметно спуститься в Золотую долину и принести оттуда метису несколько самородков, как условную плату за свое спасение, не выдав притом своему спасителю местонахождение россыпи.

Кровавая Рука и Эль-Метисо, уверенные в своей силе и ловкости, с презрительным пренебрежением смотрели на как всегда неспешные приготовления индейцев к атаке. Когда же наконец апачи, на горьком опыте познавшие спокойное хладнокровие и безграничное мужество своих врагов, решили, что могут открыть по ним огонь, чувствуя себя в достаточной безопасности за сплошной стеной густых кустарников, Кровавая Рука досадливо стукнул прикладом своего ружья о землю и с нетерпением воскликнул:

— Черт возьми! Пора наконец переходить к делу! Долго ли еще намерены валандаться краснокожие? Если бы не эти проклятые псы, я хочу сказать — индейцы, с их нелепой страстью к скальпам, которая фактически ничего не дает, мы бы просто-напросто потребовали от засевших наверху белых, чтобы они без всяких дальнейших рассуждений выдали нам свое сокровище. А для этого стоит только назвать им наши имена — и все было бы кончено! Мы увидели бы, как они стали бы улепетывать подобру-поздорову, как рыси, выгнанные из своих нор!

— Ах ты, старый хрыч, — пренебрежительно возразил метис, также сопровождая свои слова отборным ругательством и намекая на слух, ходивший среди различных индейских племен о Кровавой Руке, — тебе-то, я знаю, нужны лишь доходные скальпы, которые губернаторы пограничных провинций оплачивали некогда на вес золота, как говорят. Ну а эти индейцы хотят получить три скальпа и получат их! Понял? Получат!

Отец бросил на сына один из тех мрачных, зловещих взглядов, после которого между этими негодяями без всяких правил и чести дело не раз доходило до кровавой расправы. Но на сей раз седой пират понял, что теперь не время давать волю низким страстям, и потому, подавив свое чувство ненависти и злобы, после непродолжительного молчания сказал:

— Ну, так что же, по-твоему, следует делать?

— Что делать? — спросил метис, обращаясь к тому из индейцев, который, по-видимому, являлся среди них старшим.

— Черная Птица желает заполучить своих врагов живыми, а желание такого вождя, как он, — закон для его воинов! — невозмутимо ответил краснокожий.

— Ну вот! — воскликнул Кровавая Рука. — Это еще труднее, чем просто содрать скальпы с их трупов!

Затем, метнув на Бараху такой взгляд, от которого тот весь похолодел, он крикнул:

— Мерзавец, разве ты для того привел нас сюда?

— Как я уже докладывал вашей милости, сокровища эти охраняются тремя белыми охотниками, весьма опасными! — пролепетал испуганный мексиканец.

— Что из того?! — рявкнул Эль-Метисо. — Мексиканец отдаст нам свое золото или свою шкуру до последнего лоскутка, если посмеет обмануть нас! Мы отдадим апачам трех белых охотников живыми или же сами ляжем здесь костьми: мы дали в том свое слово! — обратился метис к индейцам, но по свойственному ему злобному коварству произнес эти слова частью по-испански, чтобы Бараха мог понять их, частью на индейском наречии, чтобы убедить индейцев в своей верности данному обещанию, чему его союзники не вполне верили. Затем, обращаясь к старшему краснокожему, пират прибавил:

— Брата моего зовут Серной?

— Да, ибо он прыгает по скалам как серна! — был полный достоинства ответ.

— Итак, я спрашиваю брата моего Серну, согласен ли он пожертвовать своей жизнью и жизнью своих воинов, чтобы овладеть бледнолицыми?

— Да, лишь бы только осталось из нас трое в живых, чтобы доставить пленных в вигвам Черной Птицы. Серна согласен тогда быть в числе тех, кто не увидит более никогда своего вигвама! — просто ответил краснокожий.

— Хорошо, — проговорил метис. Затем, обращаясь к Барахе, продолжал: — Ну, а ты, мерзавец, что думаешь сделать, чтобы исполнить данное тобой обещание?

Бараха крайне затруднялся с ответом на это: он знал только одно, что в данный момент он играл роль шакала, который пристал на охоте к стае ягуаров. Однако, сделав над собой усилие и вспомнив, что в глазах беспощадного американца, да и в глазах метиса жизнь его должна была иметь известную цену по крайней мере до тех пор, пока он еще не уплатил своего выкупа, мексиканец сказал:

— Ваша милость должны принять в расчет, что так как мне одному только известно, где именно запрятаны сокровища, то не следует безрассудно подвергать мою жизнь опасности!

— Так оставайся же здесь, за этими скалами, и укрывайся от пуль и от врагов! — презрительно бросил Эль-Метисо, поворачиваясь к нему спиной.

В продолжение нескольких минут он переговаривался о чем-то со своим отцом на наречии, которого никто из присутствующих не понимал. Этот непродолжительный разговор происходил на гладком скате скалы, полого спускавшейся книзу. Лежа на животах на этом скате, гребень которого порос густым кустарником, индейцы могли воспользоваться малейшим движением неприятеля, которое обнаружило бы его.

— Если им пообещать, что все они останутся живы, то они наверняка сдадутся! — уверенно сказал метис в заключение своего разговора.

— Мало того, мы даже сдержим обещание, так как должны доставить их живыми в руки индейцев! — добавил отец со зверской улыбкой.

Затем оба бандита наполовину взобрались на скат и, подняв вверх руки, но не показываясь еще сами над кустарниковой оградой, стали подавать знаки осажденным.

— Смотрите, — проговорил Хосе, стоя на одном колене между стволами пихт, — или стычка, или переговоры должны сейчас начаться. Я вижу две руки, которые поднялись над гребнем скал и делают нам миролюбивые знаки. Эге!.. Да эти руки не держать калюмета… Да и одеяние их обладателей совсем не апачское… С кем же нам, собственно говоря, приходится иметь дело?..

Едва успел Хосе произнести скороговоркой эти слова, как раздался зычный голос:

— Кто тот, кого индейцы называют Орлом Снежных Гор?

— Что это значит? — недоуменно прошептал Красный Карабин. — Кто из этих мерзавцев изъясняется по-английски?

И так как канадец не ответил ни слова и даже не откликнулся, то голос продолжал:

— Быть может, Орел Снежных Гор понимает только язык, на котором говорят в Канаде?

И тот же голос повторил свой вопрос по-французски. Розбуа невольно вздрогнул при этом.

— Это гораздо хуже, чем я предполагал! — вымолвил он таким образом, что его услышал только один Хосе. — С ними какой-то отступник из моих соотечественников!

— Скорее всего, один из тех мерзавцев и подлецов, которые перешли от белых на сторону краснокожих и, приняв их нравы и обычаи, одинаково ненавидят и белых и индейцев и во всякое время готовы предать и тех и других! — уверенно сказал Хосе. — Это подлейшие люди, какие только существуют на земле!

— Что надо от Орла? — спросил, в свою очередь, Красный Карабин также по-французски, припомнив при этом, что Орел Снежных Гор было прозвищем, данным ему Черной Птицей.

— Пусть он покажется нам, а если боится показаться, то пусть слушает, что мы хотим ему сказать!

— А кто мне поручится за то, что, если я покажусь, мне не придется раскаяться в том?

— Мы подадим вам пример доверия! — ответил голос.

— Что он говорит? — спросил Хосе, знавший не более двух десятков французских слов.

— Он говорит, чтобы я показался и чтобы я…

Красный Карабин внезапно смолк, удивленный до крайности появлением на гребне двух странных фигур. Он увидел перед собой две личности, кровавая известность которых не только успела дойти до его ушей, но которых непредвиденный случай уже однажды поставил на его пути, и та первая его встреча с ними едва не стала для него роковой.

При виде этих людей странное, незнакомое еще отважному лесному бродяге болезненное чувство сжало сердце старика, когда он подумал о Фабиане, который мог теперь попасть в руки этих негодяев.

— Узнаешь, Хосе? Это — Кровавая Рука и Эль-Метисо!

Хосе утвердительно кивнул. Он также ощутил болезненное, неприятное чувство, как и канадец.

— Не показывайся им, Розбуа! — воскликнул он. — День, когда кто-нибудь встречается с ними, обычно кончается трагедией для тех, кого судьба столкнула с этими выродками!

— Нет, я покажусь им, — возразил Розбуа, — иначе они сочтут меня трусом; но ты следи за малейшим движением кустов и за каждым взглядом и жестом обоих негодяев!

С этими словами канадец смело выступил вперед, выпрямившись во весь свой гигантский рост.

Наружность Кровавой Руки была прямо-таки отталкивающая: то был чрезвычайно высокий старик, с темной морщинистой кожей на лице и руках, с блуждающим взглядом глаз с неравными по величине зрачками и белками какого-то неопределенного серо-бурого цвета, испещренных красными, точно кровавыми пятнышками. Косо поставленный посреди угловатого, ширококостого лица нос и все его черты ясно обличали в нем закоренелого негодяя.

Его длинные, совершенно седые волосы, забранные кверху в пучок на индейский манер, сдерживались ремешками из бобровой шкуры; охотничья блуза из темной замши, украшенная разноцветным шитьем, доходила до самых кожаных гамаш, изукрашенных громадным количеством пестрых бахромок и бубенчиков. Ноги его были обуты в мокасины болотно-зеленого цвета со множеством цветных стеклянных украшений. Очень пестрое сарапе самого странного сочетания резких кричащих цветов было наброшено на одно плечо и придерживалось на груди медной бляхой. Широкий кожаный пояс опоясывал его тощие бедра, а на ярко-красной перевязи болтался томагавк, длинный нож без ножен и чубук длинной индейской трубки.

Эль-Метисо имел некоторое сходство с отцом; взгляд также выражал зверскую свирепость, но индейский тип и характер физиономии не обнаруживал с такой ясностью низменной души, как это было у отца.

Такой же рослый, но более плотно сложенный, Эль-Метисо унаследовал от отца необычайную физическую силу, которую тот не утратил даже с годами. Словом, сын походил на помесь тигра со львом, тогда как отец — скорее, на ягуара с койотом.

Густые черные волосы Эль-Метисо были зачесаны вверх так же, как и у Кровавой Руки, но сдерживались не кожаными ремешками, а пурпурными лентами вроде тех, какие иногда вплетают в хвосты и гривы лошадям.

Его охотничья блуза, одинакового покроя с блузой американца, была пошита из красного сукна, а остальное одеяние отличалось от наряда отца только большим количеством украшений, которыми молодые индейские щеголи любят убирать себя.

Он поддерживал рукой ружье, весь приклад которого был изукрашен множеством гвоздей с золочеными головками и странными рисунками, выполненными ярко-красной краской.

Оба бандита старались придать своей отталкивающей наружности выражение индейской величавости и сознания своего собственного достоинства, представляли собой разительный контраст со спокойной, величавой фигурой Красного Карабина, атлетически сложенного, уверенного в себе, с выражением благородства на открытом и честном лице.

— Чего требуют от Орла Снежных Гор, спрашиваю я, раз уже меня прозвали этим именем?

— Эге! — воскликнул старый бандит из Иллинойса с отвратительной улыбкой, исказившей его черты. — Да мы никак уже встречались с вами. Если память не изменяет мне, знаменитый лесной бродяга родом из Канады не сумел бы сохранить свой скальп, если бы…

— Если бы не добрый удар приклада, который твоя прекраснейшая память должна напомнить твоему крепкому черепу! — сказал Хосе, вмешиваясь в разговор, происходивший на английском языке.

— А, и ты тут! — сказал только американец.

— Как видишь! — отозвался бывший микелет с видимым пренебрежением, которому противоречила ненависть, светившаяся в его темных глазах.

— Так это тебя мои братья индейцы называют Пересмешником? — не без сарказма осведомился Эль-Метисо.

Глаза испанца под влиянием клокотавших в душе его страстей вспыхнули ненавистью; он устремил на метиса злобный, вызывающий взгляд и раскрыл уже рот, чтобы пустить по его адресу одну из тех ядовитых стрел, после применения которых самые миролюбивые переговоры переходят обыкновенно в военные действия, но Розбуа многозначительно дернул его за рукав, заставив промолчать.

Однако и сам канадец чувствовал, что его терпение начинает быстро истощаться; сознавая это, неумолимый враг индейцев старался только сохранить достаточно хладнокровия и спокойствия, чтобы выслушать предложения, которые ему могли быть сделаны, и в том случае, если бы щепетильная гордость позволила, — принять их ради спасения Фабиана.

— Я явился сюда, чтобы выслушать мирные, разумные речи, а язык Кровавой Руки и Эль-Метисо, как вижу, далеко отклоняется от намеченной цели! — проговорил Розбуа тем же серьезным, полным достоинства тоном.

— Мы сейчас же покончим с этим, — отвечал американец. — Вы прячете громадные сокровища. Но вас ведь всего трое, как нам известно, а нас намного больше. Мы хотим получить эти сокровища и получим их! Вот и все!

«Коротко, ясно и нагло, — подумал Хосе. — Интересно, как Красный Карабин переварит эту пилюлю?!»

Всякий другой, менее уверенный в громадном численном превосходстве своих сил и в своей собственной ловкости, хитрости и физической силе, невольно содрогнулся бы при виде выражения лица атлета-канадца в этот момент, так как, вопреки всей своей нежности и любви к Фабиану, Красный Карабин чувствовал непреодолимую потребность примерно наказать этих бандитов за их непозволительную наглость.

— Вот даже как! — воскликнул лесной бродяга, делая над собой усилие, которое досталось ему не слишком легко, особенно когда он видел перед собой наглую физиономию метиса, опиравшегося в вызывающей позе на стволы своей превосходной двустволки. — А на каких условиях желаете вы получить эти сокровища? — спросил он.

— На тех условиях, чтобы вы немедленно проваливали отсюда!

— С оружием и провиантом?

— С провиантом — да, но без оружия! — ответил Эль-Метисо, совершенно уверенный, что ему нетрудно будет, невзирая на данную клятву при заключении договора, предоставить трех безоружных охотников в руки своих диких союзников.

— Если бы эти негодяи не замышляли против нашей жизни, то при таком численном превосходстве для них было бы совершенно безразлично предоставить нам сохранить оружие или отобрать его! — шепнул Хосе канадцу.

— Это ясно как Божий день и не подлежит ни малейшему сомнению, — кивнул тот. — Но дай мне возможность вывести этих мерзавцев на чистую воду!

Затем он продолжал уже громко:

— Не достаточно ли уже того, что мы предоставили бы в ваше распоряжение эти сокровища? На что вам еще три ружья на пятнадцать человек воинов?

— На то, чтобы лишить вас возможности вредить нам!

Канадец презрительно пожал плечами:

— Это не ответ! Вы имеете дело с людьми, которые могут все выслушать, нимало не смущаясь никакими угрозами и не поддаваясь никаким лживым обещаниям… Нам надо знать твердо, на что следует рассчитывать! — добавил он, обращаясь уже к Хосе.

Теперь уже старый ренегат повел речь.

— Ну, так я скажу вам, что Эль-Метисо по своему ко всем милосердию забыл упомянуть еще об одном условии!

— Каком?

— Чтобы вы сдались нам безоговорочно! — заявил Кровавая Рука.

— Да позволь же мне ответить этим двум лисицам с белыми хвостами и индейскими головами! — воскликнул Хосе, подтолкнув Красного Карабина локтем.

— Хосе, — остановил пылкого испанца серьезным тоном канадец, — с тех пор как мой сын вверил мне свою жизнь, на мне лежит священный долг, который я обязан исполнить свято, и в случае смерти я хочу предстать безупречным перед судом Всевышнего. Потерпим до конца!

Красный Карабин взглянул при этом на Фабиана, внимательно следившего за всем происходившим вокруг него, и во взгляде канадца выразилась вся его чистая родительская нежность к этому молодому человеку. Тот ласково улыбнулся старику, который счел себя вполне вознагражденным за свое геройское терпение.

— Эль-Метисо, — сказал он, — постарайся хотя бы на время забыть то, что тебе подсказывает твоя индейская кровь, и выскажи открыто, как подобает смелому, бесстрашному воину и христианину, чего ты хочешь от нас и как намерен поступить с нами, если мы сдадимся?

Но честность напрасно взывала к тому, в чьей душе не было места этому чувству. Эль-Метисо намеревался открыть только отчасти свои намерения и хотя был почти уверен, что достигнет желаемого, все же желал сберечь не кровь, а время и надеялся, что отважные охотники предпочтут неопределенную участь долгого плена смерти, от которой, по его убеждению, теперь уже ничто не могло их избавить.

— Меня лично ваши три особы практически не интересуют, — проговорил он, — но в числе моих друзей числится некий Черная Птица; его воины пришли со мной; они хотят захватить вас во что бы то ни стало, и я, признаюсь, обещал это им!

Метис проговорил это наполовину по-испански, наполовину по-индейски. При последних словах его наши охотники увидели, как над верхушками кустов появились сначала два горящих глаза, похожих на ягуарьи, затем отвратительно разрисованная физиономия апача.

— Я так и думал! — сказал Красный Карабин. — Ну а что же сделает с нами Черная Птица, зачем мы ему?

— Объясню, — ответил метис и обратился к своему краснокожему союзнику: — Что сделает Черная Птица с Орлом, Пересмешником и воином южных стран?.. Пусть брат мой ответит мне вполголоса, — добавил он, — а я передам его ответ этим людям!

— Три вещи, — ответил апач с невозмутимым хладнокровием. — Прежде всего, он сделает их сторожевыми псами своего вигвама, посадив на цепь; затем, сняв с них скальпы, высушит их у своего очага; затем вырвет их сердца и отдаст их на съедение своим воинам; так как это три мужественных, смелых и храбрых сердца, то эти качества их перейдут в сердца его воинов, если каждый проглотит хотя бы по кусочку.

— Хорошо, — проговорил метис, внимательно выслушав индейца. — Эль-Метисо переведет слова своего брата трем охотникам!

И, обернувшись к Красному Карабину, коварный бандит постарался смягчить свирепое выражение своего лица лицемерной, лживой улыбкой.

— Великий индейский вождь, — сказал он по-английски, поскольку апачи совершенно не понимали этого языка, точно так же как и Фабиан, — великий индейский вождь обещает своим пленникам свою дружбу, ибо он успел оценить их великое мужество; затем он обещает им лучшие поля своих охот и красивейших из своих жен!

— И жизнь вечную, аминь! — докончил Хосе, не в силах сдерживаться долее. — Полноте, Розбуа, стыдно слушать его наглую ложь, он же попросту издевается над твоим простодушием!

— Что там бормочет Пересмешник? — нагло осведомился старый ренегат.

— Он говорит, — ответил Хосе, — что не хочет быть менее великодушным, чем вы, и со своей стороны обещает тоже три вещи: тебе — второй, более чувствительный удар прикладом по башке, а твоему отродью — нож в сердце, а его лживый язык он обещает бросить на съедение воронам, если только они не побоятся отравиться им!

— Вот как! — прошипел Эль-Метисо, скрипнув зубами от бешенства. Он вскинул к плечу свое заряженное ружье и спустил курок.

Бандит забыл в этот момент даже свое обещание доставить индейцам всех трех охотников живыми.

Канадец и испанец не успели бы вовремя пригнуться, чтобы уклониться от пули, и один из них неизбежно должен был погибнуть, так как они имели неосторожность отставить в сторону во время переговоров свои ружья, если бы при раздавшемся в этот критический момент выстреле метис не покачнулся на гребне скал и чуть было не рухнул в Золотую долину.

Фабиан знал неукротимый, вспыльчивый нрав испанца и его невоздержанность на язык в известные моменты и потому, лежа плашмя на площадке пирамиды, он держал все время метиса на прицеле. Исключительно только этому счастливому обстоятельству был обязан жизнью один из его друзей.

К несчастью для них всех, ружье Фабиана было одноствольное и недальнобойное, и потому его пуля не пробила плотной шерстяной ткани пестрого плаща, перекинутого через плечо метиса, и последний, вместо раны, получил легкую контузию.

Тем не менее ошеломленный Эль-Метисо, несмотря на то что был тверд и силен, как дуб, покачнулся и, наверное, рухнул бы в Золотую долину, где Красный Карабин не преминул бы его прикончить, но его отец не дал ему упасть. Железной рукой он схватил его и опустил на скат скалистой гряды, затем оба степных бандита, а также и выглядывавший из кустов индеец мгновенно скрылись из глаз охотников.

XXI. ЗОЛОТО — ВСЕГО ЛИШЬ ХИМЕРА…

— Видит Бог! — воскликнул канадец. — Я сделал все возможное, чтобы избежать сражения! — И, обратившись к Хосе, прибавил: — Ты все-таки неисправимый любитель рискованных ситуаций! Надеюсь, теперь ты доволен?! Разве не ясно, что, кроме желания завладеть сокровищами, эти мерзавцы желают еще пленить нас и мы теперь знаем даже, с какой целью!

— Разумеется, для того чтобы осчастливить нас дружбой великого вождя с черным плюмажем, роскошной охотой и прекраснейшей из его жен! — отвечал испанец. — Иначе говоря, чтобы заживо снять с нас скальпы, содрать кожу и сжечь на костре, затем поделить между собой наши сердца. Нечего сказать, положение наше, увы, недвусмысленное — все решительно ясно!

Наши друзья стали обдумывать свое сложное положение, бой предстоял горячий, а рассчитывать на помощь не приходилось.

Зажженный еще ночью на вершине скалистой гряды костер по-прежнему бледным пятном вызначивался сквозь туман, но наши осажденные не знали даже, был ли там вверху кто-нибудь, чтобы поддерживать его, или же нет.

— Не нравится мне этот огонь наверху, — сказал канадец. — Правда, шерстяные сарапе достаточно защищают нас с этой стороны, но все же неприятно сознавать, что вас будут обстреливать с тылу. Ведь эти мерзавцы не откажут себе, конечно, в удовольствии время от времени обстреливать нас, чтобы отвлечь наше внимание от главного пункта их атаки!

— Ты прав, — согласился Хосе. — Я не допускаю, чтобы этот двуличных прохвост и его достойный папенька дали обещание Черной Птице доставить нас ему в целости и сохранности, и потому, конечно, они не преминут при случае прострелить тому или другому из нас плечо или оба, раздробить руку или ногу, что при их замечательной меткости вовсе не трудно!

— Смотри, Фабиан! — продолжал канадец. — Не спускай глаз с костра вверху и держи ружье наведенным прямо на огонь! Едва заметишь сквозь туман вспышку выстрела, стреляй, не задумываясь и не рассуждая, прямо в то место, где она блеснет.

Фабиан примостился поудобнее за шерстяным щитом и направил дуло прямо на костер, а его друзья, обратившись лицом к главному неприятельскому фронту, залегли за камнями, держа на прицеле скальный гребень и подмечая малейшее движение осаждающих.

Индейцы не придерживаются военной тактики европейцев; принцип «быстрота и натиск» не играет в их военных действиях никакой роли. Как бы многочисленны они ни были в сравнении с неприятелем, они никогда не пожертвуют жизнью ни одного из своих воинов и не решатся идти на приступ хорошо защищенной позиции. Дело в том, что краснокожие, наряду с зверской свирепостью, обладают и удивительной выдержкой и терпением. В случае надобности они готовы дни и даже недели караулить неприятеля и выждать, пока истощившееся терпение, голод, недостаток боеприпасов или просто неосторожность предадут его в их руки.

К несчастью, осажденные имели так мало провианта, что его едва-едва могло хватить на одни сутки, и это обстоятельство могло стать роковым для наших охотников, тогда как осаждающие могли во всякое время послать кого-то из своих воинов добыть дичи на весь отряд.

— Чем-то все это кончится? — проговорил негромко канадец, обращаясь к Хосе.

— Право, это трудно сказать, тем более что мы даже не знаем, когда это начнется! — отвечал тот. — Должен сознаться, что я почувствую себя гораздо увереннее после того, как выпущу два-три заряда и услышу предсмертный вопль врага, грохот выстрелов и воинственные крики, подхваченный эхом!

Действительно, насколько торжественное спокойствие пустыни чарующе приятно, когда человек чувствует себя в полной безопасности, настолько удручающе томительно, когда знаешь, что среди этого спокойствия тебя со всех сторон окружают и подстерегают враги.

И вот желание Хосе осуществилось, два выстрела грянули один за другим: один раздался с гор, другой с площадки пирамиды; Фабиан стрелял, но, вероятно, впустую в неприятеля, скрытого густым туманом.

Три раза подряд повторялись эти выстрелы с той и другой стороны без всяких результатов: только кусочки коры да сосновые шишки сыпались на охотников, и выстрелы Фабиана вряд ли причинили больше вреда его противникам.

— Уступи-ка мне свое место, Фабиан, — воскликнул Розбуа, — а сам займи мое. Хосе, друг мой, покажи ему, как следует держать ружье, чтобы стрелять незаметно для неприятеля.

С этими словами канадец отполз назад, а молодой человек таким же образом перебрался к переднему фасу площадки. Заняв свой новый пост, канадец привычным глазом окинул одновременно и долину, и высоты. К немалому своему удивлению, он заметил, что по ту сторону озера, лежавшего у подножия пирамиды, с противоположной гряде мелких скал стороны, и омывавшего крутые скаты Туманных гор, некоторые из плоских камней, похожих на плиты, которыми изобиловала вся округа, поставлены на ребро на небольшом расстоянии друг от друга. Их оказалось четыре, и охотник был совершенно уверен, что за каждой плитой засел враг, чтобы отрезать им и с этой стороны путь к отступлению. Оттуда канадец перевел взгляд на высоты. Пламя костра по-прежнему тускло мерцало сквозь туман. Но терпеливый, как индеец, Красный Карабин выжидал дальнейших событий.

Тем временем Фабиан и Хосе, лежа все так же неподвижно друг подле друга, обменялись между собой шепотом несколькими словами.

— Ты был не прав, дорогой Хосе, — говорил Фабиан, — обозлив этих людей бесполезными и, быть может, даже незаслуженными оскорблениями!

— Нет, дон Фабиан, — возразил убежденно бывший микелет, — во всяком случае, не бесполезными и, уверяю вас, далеко не незаслуженными: во-первых, этим я облегчил свою душу, во-вторых, эти людишки — первейшие негодяи и мерзавцы. Вам еще незнакома эта порода отступников как белого, так и краснокожего племени. Красный Карабин и я некогда были их пленниками, и я стал свидетелем таких сцен, которых, верно, не забуду до своей кончины: я видел, как эти отец и сын, охмелев оба от безмерного количества выпитого мескаля, набрасывались друг на друга с топорами в руках и с выражением непримиримой ненависти во взгляде, готовые упиться кровью друг друга.

Фабиан невольно содрогнулся.

— Я видел, — продолжал испанец, — как эти два выродка боролись друг с другом, стараясь вцепиться друг другу в глотку… Я видел… Ого! — воскликнул Хосе, внезапно оборвав начатую фразу. — Вот, наконец, один мерзавец поможет мне потренировать хоть немного руку. Право, напрасно он так любопытен и силится подсмотреть, что мы здесь делаем…

Хосе продолжал еще говорить, когда грохнул выстрел и в ответ на него раздался пронзительный вопль.

— Это не его предсмертный крик: я ручаюсь, что пуля вошла ему в череп через орбиту правого глаза, а в таких случаях никогда не кричат. Так вот, дон Фабиан, — продолжал свой разговор Хосе, снова заряжая винтовку, — я лично видел, как отец и сын старались отнять жизнь: один у того, от кого он получил ее, а другой у того, кому он ее подарил! Я видел, как сын наступал коленом на грудь отца, молившего о пощаде, как он уже выхватил свой нож, чтобы снять с него скальп, когда один индеец, рискуя своей жизнью, воспрепятствовал этому неслыханному злодеянию. Да и что вы можете ожидать от подобного изверга? Гей, Розбуа, у нас одним неприятелем меньше! — весело заключил испанец.

— Знаю, раз ты спустил курок! — просто ответил старый охотник, не оборачиваясь, чтобы не потерять ни на мгновение из вида неприятеля.

И снова воцарилось напряженное молчание.

Прошло два долгих, томительных часа; ничто нигде не шевелилось. Поднявшееся уже высоко солнце освещало площадку пирамиды, раскаляя ее, точно огнем, и даже тень от двух пихт не могла хоть сколько-нибудь умерить этот жар. Даже самый ветер пустыни казался раскаленным дыханием, исходящим из плавильной печи, а сверх того и голод и жажда начинали требовательно напоминать о себе.

— Послушай, Розбуа, — спросил Хосе, — ты, наверное, не прочь подкрепиться чем-нибудь?

— Брось, дружище! Разве нам не случалось оставаться без еды и питья по двадцать четыре часа кряду, да еще и сражаться от зари до зари? Если тебе невтерпеж, вон поглодай шишку! И провалиться мне на этом месте, если она не отобьет тебе аппетит на две недели!

— Благодарю покорно, дружище! — в тон канадцу ответил Хосе. — Предпочитаю жареный кусок оленины или бизона. Ну а что у тебя? Есть кто-нибудь, кого можно было бы достать из твоей винтовки?

— Конечно, есть! И не менее четырех, но они укрываются за камнями. Если к ночи они не выползут из своих нор, можно спуститься и переловить их.

— А все-таки Бараха пока не открыл своим союзникам местонахождения россыпи, — воскликнул Хосе. — Иначе бы метис или его папенька не утерпели и наверняка спустились в долину, вот тут мы бы их и попотчевали свинцом! Однако что они там волынятся? — спросил обеспокоенно испанец.

— Может, решили дождаться ночи и взять холм штурмом? — предположил Фабиан.

— Может, и так, — озабоченно кивнул Розбуа.

Вдруг две огненных полоски пронизали туманное облако, застилавшее поле зрения наших друзей. Но этот двойной выстрел не успел еще долететь до их слуха, как уже из винтовки Розбуа вылетел такой же огонек. Все три выстрела слились в общий грохот, но только результаты их были различны. Оторванные от своих завязок пробившими их пулями, оба шерстяных сарапе упали на край площадки перед самым носом канадца, между тем как его пуля, направленная прямо в точку вспыхнувшего при выстреле огонька, угодила в одного из стрелявших, и вот с вершины горы сорвался и полетел в бездну, ударяясь о выступы скалы, раненый индеец. Он упал прямо в озеро, пробив на мгновение зеленый покров ряски, тотчас, впрочем, сомкнувшейся над ним.

— Двумя мерзавцами меньше! — удовлетворенно воскликнул Хосе. — Клянусь честью, этот выстрел, почти вслепую, добавит тебе славы, Розбуа.

— И еще один крестик на прикладе, дорогой отец! — подхватил Фабиан, вспомнив, что крестиками канадец отмечал уничтоженных апачей.

Однако Красный Карабин думал вовсе не о том, чтобы сделать еще одну зарубку на прикладе. Он усиленно размышлял над обстоятельством, ускользнувшим от внимания его спутников. Дело в том, что при своем падении раненый индеец судорожно цеплялся буквально за все, что ему попадалось под руки — камни, выступы, ветки кустарников и даже за плети вьющихся растений и трав, разросшихся в расщелинах скал и свешивающихся до самой воды густым зеленым занавесом. Зацепившись за что-то ногой, индеец кувыркнулся вниз головой, перед самым падением в воду отчаянно взмахнул руками, раздвинув на несколько мгновений этот занавес, и охотник увидел открывшуюся на несколько мгновений зияющую черноту грота или пещеры, расположенной под самой водой.

В действительности то было устье подземного канала, в который, как видел накануне Бараха, въехали в своей пироге Кровавая Рука и Эль-Метисо с его противоположного конца, со стороны протока Рио-Хилы.

Канадец не подозревал до настоящей минуты о его существовании и теперь прикидывал со свойственной ему практичностью, как бы воспользоваться этим открытием, если не столько враги, сколько мучительный голод заставят их покинуть свой бастион и укрыться в другом месте.

Размышляя об этом, Красный Карабин не спускал глаз с того места, где гряда скал, занятая осаждающими, соединялась с Туманными горами, представляя собой, по-видимому, один из причудливых отрогов их цепи.

По всей вероятности, соплеменник подстреленного им индейца, стрелявший одновременно с погибшим, убедившись вскоре в бесполезности и опасности занимаемой им на высотах невыгодной позиции, решит присоединиться к остальным индейцам, причем ему придется отступать по той узкой тропе, которая соединяла эти скалы с горами.

Тропинка эта была сравнительно открытая, так что на ее протяжении свободно можно было выбрать такое место, где бы идущий по ней человек оказался под выстрелом.

Розбуа не ошибся в своих предположениях. Вскоре его зоркий глаз различил сквозь легкую дымку тумана мелькавший между скалами головной убор из перьев. Он то появлялся, то исчезал, чтобы снова появиться чуть дальше. Но вот на несколько мгновений он остался неподвижен. Уверенный в том, что неприятель наблюдает за ним, Розбуа не шелохнулся и сделал вид, что повернул голову как раз в противоположную сторону. Дикий воин, для того ли, чтобы вернее прицелиться во врага, который, по его мнению, потерял бдительность, или же — что еще более вероятно — с целью похвальбы, к которой, в сущности, весьма склонны индейцы, несмотря на всю свою кажущуюся невозмутимость, внезапно появился открыто, во весь рост на фоне скалы, точно каменное изваяние. Он воинственно потрясал в воздухе своим ружьем, затем издал вызывающий, оскорбительный для его противника вой.

Но не успел еще этот вой замереть у него на устах, как слился с пронзительным криком предсмертной агонии: пуля лесного бродяги пронзила его насквозь. Ружье выпало у него из руки, а сам он, повинуясь той странной силе энергии, которая движет телом человека в минуту смерти, если последняя настигает его в момент напряжения сил, сделал два-три скачка вперед и упал в Золотую долину, где уже и не шевельнулся.

— Ну, наконец-то! — сказал Хосе. — Дело начинает налаживаться! Красный Карабин не жжет даром порох!

Канадец ползком приблизился к своим товарищам, которые крепко пожали ему руку, поздравив с удачей, и в нескольких словах сообщил им обстоятельства, сопровождавшие падение в озеро раненого индейца, высказав, как перед его глазами предстало отверстие в скале, над самым уровнем воды, точно ход в подземелье, служащее, по-видимому, соединением между озером и внутренней частью Туманных гор.

Без сомнения, и сам Розбуа и его спутники не скрывали от себя, что как ни было кстати это случайное открытие для них, оно могло служить только как последнее отчаянное средство: озеро было очень глубоко и добраться вплавь до начала подземного хода, предполагая даже, что этот ход имеет с противоположной стороны выход и что индейцы, стерегущие долину по ту сторону воды, не увидят их, — значило бы тем не менее, промочив свои запасы пороха, таким образом лишить себя всякой возможности защищаться. А в дикой пустыне не имеющий оружия охотник не только постоянно подвергается опасности от рыскающих по степи индейцев и диких зверей, но еще заранее обречен на голодную смерть.

Полнейшая тишина и спокойствие в стане осаждающих, казалось, указывали теперь на то, что, не решаясь более подвергать опасности своих краснокожих союзников, трое из которых уже погибли, Эль-Метисо, по примеру Черной Птицы, решил продолжать блокаду и голодом принудить охотников к сдаче.

XXII. ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР, ПОЖИНАЕТ БУРЮ

Пять индейцев — так как за исключением тех четверых, что засели в долине по ту сторону озера, и двоих, которые, благодаря выстрелам охотников, выбыли из строя, их оставалось всего пятеро, — сняв с себя свои головные уборы из перьев и развевающиеся по ветру плащи из бизоньих шкур, обнаженные по пояс, лежали за кустами. Глаза их горели ненасытным чувством мести, между тем как сами они жадно следили сквозь ветки кустарника за малейшим движением неприятеля.

Перед ними возвышалась индейская могила с ее зловещими украшениями и скалистыми зубцами, сквозь расщелины которых ничего не было видно. Только ветерок шевелил несколькими высокими сухими былинками на самой вершине возвышенности, где затаились трое белых охотников. Могучие ветви пихт медленно качались над ними. Ни малейших признаков присутствия здесь человека не было, тем не менее апачи знали, что при малейшей неосторожности с их стороны с этой на вид пустынной площадки тотчас же вспыхнет огонек, несущий смерть.

А старый ренегат и Эль-Метисо, сидя немного поодаль с своими длинными, тяжелыми ружьями, курили индейские трубки из красной глины и время от времени мрачно и зловеще поглядывали на бледного и встревоженного Бараху.

К ужасу, внушаемому ему этими головорезами, примешивался еще и страх того, что они обнаружат россыпь и уличат его во лжи. Бараха видел, как последний индеец, сраженный пулей старого лесного бродяги, упал в Золотую долину, и содрогался при мысли, что апач, в конвульсиях мучительной агонии, может разметать прикрывавшие сокровища ветви и, таким образом, обнаружит сверкающую поверхность россыпи.

Он знал, что пока его тайна не раскрыта, он находится в относительной безопасности, как необходимый союзник; но стоило метису обнаружить обман, он без колебаний с особым злорадством возвратит индейцам их пленника как ненужную безделицу.

Таким образом, несчастный трепетал одновременно и за свою жизнь, и за свои сокровища.

— Послушай, бледнолицый, — сказал наконец метис с присущей индейцам гордостью, — Кровавая Рука и я намерены во что бы то ни стало захватить этих наглых охотников, чтобы потом насладиться их муками. Само собою разумеется, нас привлекает охраняемое ими сокровище, только предупреждаю, что если ты обманул нас, то поймешь, что те страшные пытки, которым подвергнутся эти три охотника, будут благодатной утренней росой в сравнении с теми муками, которые я заставлю тебя претерпеть, я сам лично!

— А вдруг, — пролепетал голосом, полным невыразимой душевной муки, несчастный Бараха, все нервы которого напряглись при одном воспоминании о грозившей ему участи, — благодаря какой-нибудь случайности, эти сокровища находятся не там наверху, что, если я ошибся!..

Кровавая Рука не понял слов мексиканца, и глаза его сверкнули бешенством. Мгновенно он отцепил свой громадный охотничий нож.

— Дьявольщина! — прорычал он глухим, сдавленным голосом. — Так ты признаешься, что нагло обманул нас? И золота не существует?

— Заткнись, продавец индейских скальпов! — рявкнул метис. — Старость помрачила твой разум: человек этот вовсе не говорит, что золота не существует! Да и какое тебе дело до этого золота?! — добавил он. — Кто тебе сказал, что я соглашусь разделить его с тобой?!

— А-а, — бешено захрипел ренегат, — ты не желаешь делиться со мной, сын индейской волчицы! Ну, так…

И они обменялись такими злобными взглядами, будто схватка, о которой Хосе недавно рассказывал Фабиану, снова была готова вспыхнуть между ними.

— Дьявол с тобой! — процедил сквозь стиснутые зубы метис, умевший обуздывать дикие порывы своего родителя. — Если заслужишь, так и быть, кину тебе несколько костей. Но учти, львиная доля — моя!

Американец в ответ прорычал что-то неразборчивое и примолк. Эль-Метисо докурил трубку, выбил о камень пепел, встал и потянулся, как потягивается ягуар после пробуждения при первых признаках приближения сумерек.

— Пора кончать с этим делом, — снова обернулся он к отцу, который после только что готовой разразиться бури весь как-то сник и впал в апатию. — Интересно бы знать, возбудила ли у наших доблестных союзничков гибель их краснокожих братьев чувство мести, или, наоборот, устрашила их?

— Так или иначе, они будут добиваться того, чтобы заполучить пленных живыми, — откликнулся американец. — И ты знаешь это не хуже меня. А кто скажет, когда нам это удастся. Время не терпит, пристрелить всех троих к чертовой матери без рассусоливаний, и чем скорее, тем лучше!

— Даже так? — усмехнулся Эль-Метисо. — Воистину жажда золота ослепляет тебя, старина! Впрочем, мысль недурна, но как выманить хитрых лисиц из их норы, чтобы побыстрее прикончить?

С минуту Кровавая Рука усиленно размышлял, но придумать ничего путного не смог и лишь пожал плечами.

— Как видишь, с ними не так-то просто управиться, тем более без помощи союзничков. Вот почему не стоит допытываться, продолжают ли апачи упорствовать в своем намерении привести Черной Птице охотников живыми. Лично я предпочел бы иметь ничтожную крупицу золота взамен всей крови, что струится в их жилах.

— Не иначе Эль-Метисо нынче в благодушном настроении! Редкий случай, что и говорить, — съязвил американец. — Сам разбирайся со своими краснокожими друзьями как знаешь, однако не мешкай!

Эль-Метисо тронул за плечо лежащего неподалеку Серну. Тот обернулся и в упор посмотрел на бандита. Во взгляде индейца сквозило не то мрачное недоверие, не то злобное недовольство, а скорее всего, и то и другое вместе.

— Что хочет Эль-Метисо от краснокожего, который скорбит о своих погибших братьях? — угрюмо спросил апач.

— Он хочет знать, как захватить белолицых живьем? Их руки красны от крови отважных соплеменников Серны. Облако сомнений туманит ум Эль-Метисо, и он не видит иного средства, кроме как убить всех троих.

— Нет, такое средство есть, — уверенно возразил краснокожий. — Мы начнем жарить мясо лани, и его запах коснется ноздрей охотников. Что они почувствуют там, на вершине скалы, когда голод, как незваный гость, сядет между ними?

— Серна мудр, но когда это случится? Ведь неизвестно, каковы их запасы. Возможно, апачам придется ждать несколько дней и ночей.

— Что ж, они подождут! — флегматично заявил Серна. — Их дни не сосчитаны.

— Зато сосчитаны дни Эль-Метисо и Кровавой Руки! Время им дорого: дела ждут их по ту сторону этих гор, и они не могут оставаться здесь дольше, чем до следующего солнца. Не знает ли Серна другого, лучшего средства, чем голод?

— Мой брат сам должен найти другое средство, так как к качествам краснокожего он присоединяет еще тонкий, изобретательный ум белого, для которого нет ничего невозможного. Эль-Метисо обещал нам это, а у него только одни слова.

— У Серны, — заметил хитрый метис, — также есть лишь слова; он сказал, что согласен пожертвовать своей жизнью и жизнью своих соплеменников, лишь бы завладеть тремя белыми охотниками.

— Да, Серна сказал это! — с достоинством подтвердил индеец.

Эль-Метисо сделал вид, будто призадумался, хотя все обдумал и взвесил заранее. Он опасался было, что наткнется на одну хвастливую кичливость, и был приятно удивлен, встретив в краснокожем спокойное мужество, полное достоинства. Мысль о том, что для удовлетворения его корыстных целей должна пролиться исключительно только кровь краснокожих, его только радовала.

— Теперь мой ум ясен, как безоблачное небо, и глаза мои видят ясно трех белых охотников в руках моих краснокожих братьев, — проговорил он. — Но трое из воинов из числа апачей не увидят их, ибо смерть наложит, может быть, на них свою печать!

— Эль-Метисо, ум которого так проницателен, не должен был допускать убийства еще других воинов! — сказал индеец тоном упрека.

— Эль-Метисо не повелевает своим умом: он ждет вдохновения свыше. Я теперь говорю еще раз, что еще три воина должны сложить здесь свои кости!

— Что из того?! Человек для того и рождается, чтобы умереть! — с геройской простотой ответил индеец. — Кто из нас не должен более увидеть родных вигвамов?

— Это решит судьба! — ответил метис.

— Хорошо, так не будем же терять времени, не то Черная Птица скажет, что его воины слишком долго не смогли решиться умереть!

Затем Серна сообщил соплеменникам о намерениях метиса, и все с большей или меньшей готовностью, но все без исключения приняли опасное предложение Эль-Метисо.

Теперь оставалось ознакомиться с планом метиса. План этот, благодаря ловкости Кровавой Руки и Смешанной Крови и беспримерному мужеству и геройству их союзников, оказывался легко исполним; чуть позже он станет известен читателю, и тогда он сам будет иметь возможность судить о нем, а пока мы скажем только, что, изложив его, метис театрально оперся на свою двустволку, как бы желая вызвать взрыв радости со стороны дикарей. И действительно, крики и вой удовлетворенного чувства мести послышались в ответ на последние слова Эль-Метисо.

Индейцы кинули жребий, кому из доблестных воинов суждено идти на смерть.

Страсть ко всякого рода игре, даже самой рискованной, гораздо более развита среди диких племен Америки, чем это вообще привыкли думать. Страсть эта иногда бывает в них до того велика, что, несмотря на общеизвестное пристрастие индейцев к охоте на диких зверей или бледнолицых, краснокожие, увлекаясь игрой, порой ставят ее даже выше своих кровавых потех.

Не раз случалось, когда воины, притаившиеся в засаде, чтобы подстеречь неприятеля, пропускали его или даже допускали застать себя врасплох в пылу увлечения игрой в костяшки, наиболее распространенной и излюбленной игрой индейцев. Этой игре и решено было предоставить указать тех трех воинов, на которых, по словам метиса, должна была наложить свою руку смерть.

Фатализм индейцев нисколько не уступает фатализму восточных народов, и смерть лишь в очень редких случаях пугает их; в этой совершенно своеобразной расе трусость и малодушие являются совершенно исключительными явлениями.

На этот раз случай был особенно важный, а в таких случаях индейцы всегда выказывают особый стоицизм. Кроме того, они находились в присутствии одного белого (метиса индейцы не считали принадлежащим к их расе) и потому старались быть тверды духом и невозмутимо спокойны, приступая к такому страшному делу.

Сидя на земле, скрестивши ноги, со своими смертоносными двустволками на коленях, Кровавая Рука и метис собирались решать роковой вопрос: кому пасть жертвой в предстоящем деле.

Первым решил испытать свою судьбу Серна. Он потряс костяшки в сложенных ладонях и бросил их на песок. Глаза его с видимым напряжением следили за движением костяшек, но ни один мускул лица не дрогнул.

— Двадцать четыре! — объявил метис, сосчитав очки на костяшках, тогда как Кровавая Рука — лучший грамотей из всей компании, записал эту цифру концом прутика на песке.

За невозможностью пригласить на жеребьевку тех четырех индейцев, которые сидели в засаде на берегу озера, не подвергнув их верной и бесполезной смерти, они не удостоились кидать жребий.

За Серной подошел другой воин. Он едва-едва тряхнул костяшки и, не глядя, с полнейшим безучастием бросил их на песок.

— Семь! — воскликнул Эль-Метисо.

— Наши воины будут оплакивать смерть Несокрушимой Скалы! — проговорил индеец в виде последнего напутствия. — Они скажут, что он был смел и мужествен!

На каждой из семи костяшек выпало всего по одному очку: меньшей цифры нельзя было и выбросить, и участь его не подлежала ни малейшему сомнению, но индеец усилием железной воли сумел сдержать свое сильно бьющееся сердце, которому уже недолго оставалось биться.

В то время, когда этот благородный воин, который был так бесспорно вычеркнут из списка живых, с таким удивительным мужеством сохранял, по-видимому, полнейшее безучастие и равнодушие к своей ужасной участи, слепой случай решал судьбу остальных краснокожих.

Все они, до последнего, кидали жребий с безмолвной важностью, причем каждый старался не уступить другому в стоицизме.

А оба пирата пустыни с особым наслаждением любовались этим надрывающим душу зрелищем, как некогда римляне наслаждались кровавыми боями в цирке.

Теперь очередь была уже за последним из индейцев; ему одному оставалось еще испытать свое счастье на жизнь и смерть. Третий воин выкинул девятнадцать, четвертый — семнадцать очков.

Конечно, нельзя было полагать, чтобы у него рука была такая же несчастная, как и у Несокрушимой Скалы, но, с другой стороны, ему трудно было рассчитывать на большее число, чем двадцать четыре, девятнадцать и семнадцать. Сознавая это, несмотря на все свои усилия, молодой апач не мог удержать нервной дрожи, пробежавшей по всем его членам при мысли, что его жизнь должна сейчас прерваться. При виде этого американец угрюмо нахмурил брови, метис презрительно скривил губы, а индейцы глухим ропотом выразили свое негодование.

Молодой воин, уже готовый бросить костяшки, вдруг придержал их на минутку в руке.

— В вигваме Вздоха Ветерка, — сказал он, как бы желая оправдать свою мимолетную слабость, — его ждет молодая женщина, которая в ней всего только девять лун, и сын воина, который сегодня видит третий восход солнца!

И молодой индеец бросил костяшки.

— Одиннадцать! — торжественно воскликнул старый пират, которому казалось диким любить жену или ребенка.

— Горе и голод войдут в вигвам Вздоха Ветерка! — прибавил молодой воин тихим, мелодичным голосом, которому он был обязан своим именем. Он отошел в сторону и печально сел поодаль от своих товарищей.

Эль-Метисо бросил на отца торжествующий взгляд, в котором ясно читалось самомнение и чувство превосходства, на который старый ренегат ответил злобной ухмылкой.

Он был доволен, почти счастлив, потому что знал, что вскоре на его глазах прольется кровь.

Согласно плану метиса, каждая такая человеческая жертва должна была следовать одна за другой, и очередность опять решили установить посредством тех же костяшек.

Старый негодяй, казалось, находивший особое наслаждение продлить мучения несчастных жертв, и подал эту мысль.

К счастью или несчастью, последняя очередь выпала на долю Вздоха Ветерка.

— Будьте спокойны, дети, — покровительственным тоном проговорил американец, который, гордясь своей белой расой, кичился тем, что в разговоре никогда не употреблял цветистых индейских оборотов речи, — я сочту долгом сбросить ваши трупы в водопад, куда ни один черт не сунется, чтобы снять с вас скальпы!

Между тем Бараха оставался немым свидетелем происходившей пред ним суеты, не понимая ни слова из того, что говорилось. Индейский язык был для него как тарабарская грамота, — он тщетно старался угадать, какой интерес могли находить индейцы в этой импровизированной партии игры в костяшки.

Два сильных чувства всецело поглощали его, не позволяя думать ни о чем другом. Уже двадцать раз непреодолимый ужас толкал его открыть метису истину, сказать ему, что то сокровище, за которым он гнался, было, так сказать, у него под руками, и каждый раз чувство корысти удерживало это признание на его устах. Наконец он решился ничего не говорить.

И вот в мозгу его мелькнула мысль, которая, по его мнению, улаживала все. Если индейцы овладеют могильной пирамидой, как и следовало ожидать, приняв в соображение их численность, то метис и старый американец, конечно, двинутся обыскивать вершину пирамиды, а ему в это время будет нетрудно, делая вид, будто и он ищет сокровище, пробраться в Золотую долину и добыть оттуда достаточное количество золота, чтобы вознаградить себя за свои страхи и опасения.

Но прежде всего следовало убедиться, скрывают ли по-прежнему набросанные поверх россыпи ветви, тростник и лианы его тайну, и, хотя такого рода попытка была крайне опасна, он все же решился отважиться на нее.

XXIII. БАРАХЕ НАКОНЕЦ НЕ В ЧЕМ ЗАВИДОВАТЬ УЧАСТИ СВОЕГО НЕЖНОГО ДРУГА ОРОЧЕ

Теперь читателю известна причина столь продолжительного безмолвия и мертвой тишины, царивших как на вершинах скалистой гряды, так и в засадах, — тишины, таившей в себе столько грозного для охотников.

Тем временем солнце начинало склоняться к западу; тяжелый знойный ветер, дувший неровными порывами, нагонял на него густые белые облака, громоздившиеся тесными группами на краю горизонта. Эти длинные цепи облаков постепенно разрастались и темнели, что было несомненным признаком близкой грозы. Могучие ветви пихт содрогались от резких порывов ветра, а коршуны, парившие над пустыней, искали убежища в скалах.

— Можно ли хоть приблизительно определить количество индейцев, судя по их воинственным крикам? — спросил Красный Карабин испанского охотника.

— Пожалуй, нет. Я сейчас, главным образом, спрашиваю себя не без тревоги, какого рода дьявольскую хитрость могли придумать для них Эль-Метисо и Кровавая Рука. Вы оба слышали их торжествующие крики: наверное, они надумали что-нибудь такое, что позволяет им рассчитывать на успех.

— Да, но мы приняли все меры предосторожности, какие только возможны для людей решительных и вместе с тем осторожных, — сказал Фабиан, — а когда сделано все, что можно и должно было сделать, остается только примириться со своей участью и быть готовым ко всему!

— Что ж, положимся на волю Провидения! — проговорил Хосе. — А пока дело дойдет до чего-нибудь настоящего, я положительно умру от жажды. Вы ближе всех к водопаду, дон Фабиан, не сумеете ли вы без риска для себя, нацепив мою фляжку на шомпол, добыть хоть несколько капель воды!

— Давайте, — отвечал Фабиан, — это нетрудно, а я и сам с удовольствием напьюсь!

Фабиан привязал флягу к концу шомпола, ползком приблизился к водопаду и, протянув руку, наполнил водой флягу, которая обошла, точно круговая чара, трех друзей, после чего, почувствовав на время облегчение, наши охотники снова заняли, примостившись насколько возможно удобнее, свое горизонтальное положение и по-прежнему устремили взоры в амбразуры своих укреплений.

Но, утолив жажду, они отнюдь не умерили своего голода, который все настойчивее давал себя чувствовать. Прошло уже более двенадцати часов с тех пор, как наши охотника позавтракали скудной порцией разведенного в воде пиноля. Не говоря уже о том, что им необходимо было сколько возможно сберегать свои съестные припасы, которых и без того уже почти не оставалось, — приходилось еще ожидать наступления ночи или, по крайней мере, густых сумерек, чтобы можно было без риска, не подвергая себя смертельной опасности, заняться приготовлением того, что Хосе, по крайнему своему снисхождению, называл ужином.

Их защита только тогда гарантировала им полную безопасность от пуль неприятеля, когда они лежали или же двигались ползком; при малейшем же неосторожном движении они подвергались опасности быть подстреленными прежде даже, чем успели бы очнуться.

И вот настала минута, когда охотники после долгого выжидания заметили наконец некоторое движение за кустами, на гребне противостоящих скал, находившемся, как известно, несколько ниже, чем площадка могильной пирамиды. Кусты, растущие на вершине этих скал, неожиданно закачались, и вскоре за тем бизонья шкура растянулась над ветвями этих кустов и осталась лежать на них.

— А! Вот оно, начало исполнения какого-то измысленного метисом плана, — проговорил Красный Карабин, — весьма возможно, что это делается только с целью отвлечь наше внимание от того пункта, где нам грозит действительная опасность!

— Она придет, будь уверен, — возразил Хосе. — Пусть только поверх той бизоньей шкуры накинут еще пять-шесть таких шкур, и вы можете быть уверены, что двое могут свободно встать на колени позади этой непроницаемой даже для наших пуль преграды, как ни близко отделяющее их от нас расстояние!

Не успел еще Хосе договорить, как второй бизоний плащ, наброшенный поверх первого, подтвердил его предположение.

— Как бы то ни было, — добавил канадец, — я зорко слежу за всей этой линией кустов и могу вас уверить, что на всем ее протяжении не покажется сквозь листву и просвет ветвей ни один любопытный глаз без того, чтобы я сразу его не обнаружил.

Третий плащ вскоре прибавился к двум первым, четвертый и пятый были наброшены на три первых попеременно то мехом вверх, то мехом вниз. Такая преграда действительно ничем не уступала самой надежной крепостной стене толщиной в несколько футов.

— Это, конечно, идея мерзавца метиса, — пробормотал Хосе. — Теперь всем нам следует смотреть во все глаза, чтобы уследить за тем, что будет происходить за этой стеной из буйволовых шкур! Заметьте, — продолжал бывший микелет, — что за этой грудой шкур может свободно не только сидеть, но и стоять человек, а стоящий на ногах будет уже находиться на одном уровне с нами!

— Стоп! — воскликнул вполголоса канадец. — Я вижу, чуть левее шевелятся кусты, хотя они шевелятся едва приметно: тот плут индеец, который шевелит их, конечно, воображает, что мы должны поверить, будто ветви раскачиваются от ветра!

Место, на которое указывал Красный Карабин, находилось возле крайней левой конечности скалистой гряды. Здесь находился небольшой выступ, пользуясь которым человек легко мог высунуться немного вперед и взглянуть, не рискуя почти ничем вниз, в Золотую долину.

— Розбуа! — воскликнул Хосе. — Плюнь ты на этого негодяя и займись-ка метисом; он — главное зло, а также и его отвратительный папаша!

— Ну нет, скажу вам, это само небо предает в наши руки зачинщика этого злостного нападения на нас! — проговорил Красный Карабин с сдержанным озлоблением в голосе. — Это же Бараха!

Притаившись над выступом скалы, почти невидимый сквозь густую завесу зелени, стоял на четвереньках человек, фигуру и позу которого зоркий глаз канадца скорее угадывал, чем различал. Он оставался неподвижен, не решаясь еще раздвинуть зеленую завесу, скрывавшую от него то, что происходило внизу.

— Подай чуть в сторону винтовку, Хосе, — сказал канадец. — Ну, вот так, чтобы ствол не был виден из-за камня… Ну, теперь…

Выстрел испанского охотника прервал канадца, который, занимая менее выгодную в данный момент позицию, уступил свой выстрел и дело общей мести бывшему микелету.

Сраженный наповал Бараха растянулся во всю длину, точно раненая змея, и, потеряв точку опоры, соскользнул по гладкому скату скалы, увлекая за собой и часть зеленой завесы, и упал прямо в Золотую долину.

Здесь в последних конвульсиях агонии судорожно сжимавшиеся руки его провели длинную борозду по усеянной золотом почве. Благодаря какому-то невероятному случаю, зеленая завеса лиан, которую он увлек за собою во время падения, точно волею Провидения, надежно прикрыла собою сокровища Золотой долины, скрыв их от глаз посторонних людей. А теперь, со смертью Барахи, тайну этого рокового сокровища, стоившего жизни всем, кто мечтал обладать им, знали только Диас и трое белых охотников.

Что же касается Барахи, то он вполне искупил свои преступления. Закон возмездия обрушился на него со всей своей неумолимой справедливостью. Нравственные мучения, пережитые им у столба пытки, вполне отомстили ему за мучения Ороче, и, как гамбузино погиб, унося с собой в бездну свое золото, Бараха тоже испустил свой последний вздох на тех сокровищах, завладеть которыми он так упорно стремился.

— Мерзавец теперь зарылся по горло в золото! — философски заметил Хосе.

— Бог справедлив! — прибавил канадец.

И трое охотников обменялись взглядами, в которых читалось сознание справедливости постигшей Бараху участи.

— Вот теперь поищи, чертов метис, обещанное тебе сокровище, — злорадно прошептал испанец.

Небо понемногу заволакивалось, и ближнее эхо долины повторяло глухие раскаты отдаленного грома. Далекая еще гроза теперь заметно приближалась и вскоре должна была разразиться над Туманными горами.

— Нам предстоит тяжелая ночь, — сказал Красный Карабин, — придется бороться одновременно и против людей, и против рассвирепевшей стихии! Друзья, выкопайте ямки, положите туда лишние припасы оружия и как следует прикройте камнями, чтобы дождь не промочил их… Хорошо, так! — прибавил он, помогая Хосе привести в исполнение этот план.

В это время до осажденных донесся аромат жарившейся на костре у индейцев дичи.

— Вот негодяи! — заметил Хосе, тонкое обоняние которого сейчас же уловило этот запах. — Да они нарочно дразнят нас, чтобы голодом принудить к сдаче!

И охотник, как известно, был прав.

Но тут новое обстоятельство отвлекло внимание друзей.

— Взгляните-ка, — воскликнул Фабиан, — только что щит из буйволовых шкур шевельнулся! Кроме того, я видел, — продолжал он, — за этой грудой шкур красные тесемки Эль-Метисо.

Действительно, за прикрытием из буйволовых шкур Кровавая Рука и метис стояли на коленях, держа наготове свои ружья, а на скате долины притаились индейцы, ежеминутно готовые выскочить из своей засады. Но чтобы попасть хотя в одного из них, охотники непременно должны были направлять свои ружья сбоку, вследствие чего стволы их высовывались из амбразур между камнями.

— Как Бог свят, — воскликнул вполголоса Хосе, — вот индеец, которому жизнь, как видно, надоела, или же он намерен произвести рекогносцировку в Золотой долине.

При этом он указал одновременно глазами на руку индейца, раздвигавшего кусты, окаймлявшие эту скалистую гряду в той части, где она сливалась с долиной.

— Подвиньтесь немного направо, — произнес скороговоркой старый охотник, обращаясь к Фабиану. — Хосе находится слишком близко против него, чтобы попасть, не подвергая самого себя опасности быть подстреленным!

Фабиан поспешно повиновался.

— Воистину, этот апач лишился ума, — продолжал Хосе, — смотрите, он будто умышленно старается привлечь на себя наше внимание и выстрел с нашей стороны: так явно он дает нам понять о своем присутствии.

Действительно, краснокожий — пока была видна только одна его рука — шевелил кусты с удивительной настойчивостью, делая это или по неловкости, или умышленно, с определенной целью, так как нельзя было не заметить этого беспрерывного движения.

— Может, это военная хитрость, имеющая целью специально привлечь наше внимание в ту сторону, — заметил Хосе, — но будьте спокойны, я смотрю всюду и ничто не укроется от меня!

— Будь то хитрость или что иное, но я во всяком случае держу его под прицелом, — проговорил канадец, — и отсюда могу отстрелить ему кисть руки. Подвинься еще, если это возможно, Фабиан, мне надо направить ствол немного левее, ведь если рука у него здесь, то тело должно находиться чуть в стороне. Ну, вот и прекрасно, теперь я занимаю превосходную позицию!

Едва канадец произнес последнюю фразу, как резкий пронзительный звук, как будто крик большой хищной птицы, прозвучал над головами охотников. Кусты перестали шевелиться, а рука краснокожего исчезла.

Ни Хосе, ни Фабиан, ни сам Розбуа не смогли определить с уверенностью, был ли тот звук условным сигналом краснокожих или криком одного из коршунов, которые кружились над пирамидой.

Вот оглушительный удар грома, многократно повторенный эхом горных ущелий, распугал стервятников. Перед готовой вскоре разразиться грозой искали убежища все объятые страхом живые существа. Казалось, сама земля старалась скрыть свой лик перед гневом стихии. Одни лишь люди не унимались, продолжая выжидать удобный момент, чтобы половчее прикончить друг друга.

— Краснокожий дьявол не замедлит вернуться, — говорил канадец, не желавший отказываться от возможности разделаться еще с одним врагом.

Готовая открыть огонь по любому, кто покажется на открытом пространстве между грядой скал и подошвой пирамиды, двустволка Розбуа пока оставалась в бездействии, нацеленная на кусты, которые теперь даже стихший перед надвигающейся грозой ветер не шевелил.

— Ну, вот бездельник и возвращается! — удовлетворенно воскликнул Красный Карабин. — Безнаказанность сделала его дерзким! Но клянусь всеми чертями, в жизни еще не видел, чтоб индейский воин вел себя подобным образом! Это прямо-таки отчаянный бедолага, вероятно, поклявшийся, что даст продырявить себе череп при первом же удобном случае!

И в самом деле, странное поведение индейца, казалось, оправдывало предположение, что он принадлежал к числу изредка встречающихся своих собратьев, которые, подобно древним галлам, некогда столь же диким, как и краснокожие сыны американских пустынь, дают самые невероятные обеты.

Появившийся на утесе апачский воин помедлил буквально мгновение и одним прыжком соскочил с высоты прямо в заросли хлопчатников и ив, окаймляющих с этой стороны Золотую долину. И хотя тело его оказалось полностью под прикрытием растительности, голова торчала над ветвями. Глаза на отвратительно разрисованном лице полыхали таким мстительным огнем, что его не могло укротить даже сознание неизбежной смерти. Они смотрели в упор на дуло винтовки Красного Карабина, будто пытались загипнотизировать стрелка.

— Он сам этого хочет, — произнес Розбуа, вынужденный стрелять сверху вниз и потому выставить ствол винтовки почти на полфута из-за каменного прикрытия.

Три выстрела и два пронзительных крика слились воедино. Первым выстрелом оказался выстрел лесного бродяги, а первым криком — вопль индейца, торжествующим вызовом встретившего смерть. Произведенные почти одновременно второй и третий выстрелы были сделаны из винтовок Кровавой Руки и Эль-Метисо, а второй крик вырвался из груди Розбуа: две пули разом ударили в стволы его двустволки и выбили ее из рук охотника. Она полетела вниз, ударилась о камень и, отскочив от него, упала возле умирающего индейца. У него еще хватило сил отбросить разбитую винтовку к подножию скал, после этого бедняга больше не шелохнулся.

Дикий торжествующий вой приветствовал подвиг индейца и меткость степных пиратов. Ловко обезоруженный канадец с беспредельным отчаянием смотрел на Фабиана и Хосе.

Тучи все плотнее застилали небосвод, гроза близилась.

XXIV. ВЫЛАЗКА

В прериях и пустынях Дальнего Запада Северной Америки три вещи необходимы человеку как воздух: сердце, недоступное чувству страха, добрый и надежный скакун и, наконец, хорошее ружье.

Непоколебимое мужество, каким, к примеру, обладали наши охотники, порой компенсирует отсутствие лошадей, но без ружья человек, даже с самым мужественным сердцем, становится беспомощной игрушкой любых случайностей: и голод, и хищные животные, и каприз любого индейца могут во всякое время принести ему гибель.

При виде своего ружья, этого верного защитника его и товарища стольких лет, так часто грохотавшего в его руке от темных лесов Канады и до Туманных гор, а теперь вырванного у него из рук и валявшегося там, на песке, сердце старого охотника сжалось невыразимой болью, как при виде бездыханного трупа дорогого друга. Ведь для канадца эта утрата была не только утратой его силы и жизни, но также силы и жизни его приемного сына. И суровый ветеран пустыни почувствовал, как жгучая слеза навернулась на его ресницы.

— Теперь вас осталось двое на этой скале, — сказал он. — Старый Розбуа уже не в счет, — добавил он, делая над собою страшное усилие, чтобы не выказать слабости. — Теперь я как ребенок, всецело зависящий от милости своих врагов. Фабиан, сын мой, у тебя нет более отца, способного защищать и оберегать тебя от опасности!

И старик впал в глубокое и мрачное молчание, точно побежденный индеец.

Его друзья тоже молчали: и тот и другой сознавали, какое несчастье поразило их всех. Попытаться вернуть себе оружие, которое, благодаря удару в него двух пуль, могло быть совершенно попорчено, было безрассудством, способным привести к самым плачевным последствиям: это значило быть разом окруженным неприятелем, численность которого была совершенно не известна охотникам. Мало того, это значило фактически отдаться живыми в руки индейцев, тогда как здесь, на вершине пирамиды, у них оставался все же лучший сравнительно исход, чем плен и мучительная смерть от рук индейцев: мгновенная гибель на дне бездны.

— Я понимаю тебя, Розбуа, — воскликнул Хосе, поймав взгляд канадца, устремленный на блестящую поверхность воды, исчезавшей в темной бездне. — Но, черт возьми! Мы еще не дошли до этого! Ты — лучший стрелок, чем я, и моя винтовка найдет себе лучшее применение в твоих руках!

С этими словами Хосе передвинул по земле свое оружие к Красному Карабину.

— Пока у нас троих останется хоть одно ружье, оно будет вашим, отец! — добавил Фабиан.

— Нет, нет, благодарю вас, друзья мои, я отклоняю ваше предложение, — проговорил канадец, — так как, видимо, несчастье преследует меня! — И он отодвинул от себя винтовку испанца, придвинув ее обратно. — Но, благодарение Богу, — продолжал старый лесной бродяга, в душе которого мгновенное уныние и пришибленность мало-помалу уступали место одному из тех приступов гнева, какие порой находили на гиганта, — у меня есть еще мой нож, которым я могу пропороть брюхо каждому, кто посмеет сунуться сюда! Да и руки достаточно еще сильны, чтобы задушить врага или разбить ему череп о скалы!

Но Хосе не брал своей винтовки.

— Ну, что же, ты, ублюдок метис, и ты, отребье белой расы, и вы, бродячие краснокожие шакалы, — осмелитесь ли вы выйти из своей берлоги и показаться мне? — воскликнул канадец, уступая порыву овладевшего им бешенства и обращаясь одновременно и к Кровавой Руке, и к Смешанной Крови, и ко всем их союзникам. — Нас только двое здесь, ибо что представляет из себя охотник без оружия…

Могучий удар грома заглушил голос Красного Карабина, но, очевидно, его вызов был услышан неприятелями. Другой индеец, следуя почти тем же путем, как и первый, пробрался к зеленой изгороди Золотой долины, но только он так тщательно скрывался, что видны были лишь лоб и глаза да красные тесемки, украшавшие его прическу.

— Вот он, паршивый метис! — воскликнул Хосе и, не сводя глаз с отличительных примет, по которым, действительно, можно было узнать сына Кровавой Руки, стал нашаривать свое ружье.

Но Розбуа опередил испанца: движимый чувством клокотавшей в его груди ненависти, подобно раскаленной лаве вулкана, и чувствуя, что наступила минута блистательно отомстить проклятому полукровке, жизнь которого, как ему казалось, была теперь в его руках, канадец, не долго думая, схватил винтовку Хосе и нацелился в своего врага.

Занимая то же самое положение, как и индеец, незнакомец не старался изменить его и уйти подальше или отойти в сторону, — и Красный Карабин, чтобы попасть в него, был принужден стрелять точно так же, как в первый раз. Убитый наповал неприятель упал по ту сторону изгороди, но и на этот раз два одновременных выстрела слились с выстрелом Красного Карабина.

— Проклятие! — вскрикнул он голосом, полным отчаяния и раскатившимся точно гром, и, вскочив на ноги, с яростью бросил в сторону убитого врага отныне уже бесполезное ложе ружья, оставшееся у него в руках. Такова была сила колосса, что стволы отделились от ложа и были снесены вторичным двойным выстрелом, а ложе и приклад остались у него в руке.

— Пусть черти возьмут твою душу при жизни, гнусный ублюдок! — выкрикнул канадец, потрясая кулаком.

Раскатистый хохот раздался со стороны скал, и невредимый метис показался над грудой из буйволовых шкур с распущенными и развевающимися по ветру волосами, с лицом, дышащим злорадством; показался и спустя мгновение исчез.

Индеец, только что покончивший свои расчеты с жизнью, прибегнул к ловкой хитрости, чтобы возбудить в большей мере ненависть охотников: он заимствовал головной убор метиса, и обман этот вполне удался.

— Орел Снежных Гор — настоящая сова при дневном свете: глаза его не умеют отличить лица вождя от лица простого воина! — насмешливо прокричал Эль-Метисо уже из-за прикрытия.

— Это — роковой для нас человек, Хосе! Отныне между нами война не на жизнь, а на смерть! — воскликнул Розбуа. — И как ни беспредельны эти прерии, они уже не в состоянии вместить нас обоих, двоим нам в мире тесно!

Отодвинувшись на прежнее место, канадец помолчал, горестно качая головой, и пробормотал сквозь зубы:

— Горе тому, изрек Господь, кто в моих руках сделается бичом гнева моего и жезлом справедливости моей! Друзья, Всевышний, избравший нас орудием своей кары, сломил орудие, служившее для этой цели, сломил силу в наших руках! На все Божья воля.

— Я и сам начинаю так думать, — откликнулся испанец. — Однако клянусь памятью моей матушки, если Господь сохранит мне жизнь, я еще послужу десницей его гнева и воткну кинжал по самую рукоять в сердце этого подонка!

И небо как будто приняло эту клятву: внезапно водворилась полнейшая тьма, громадные яркие молнии стали заливать почти черное небо целым морем пламени и света, от одного края горизонта до другого, наконец, подобно грохоту стопушечной батареи, открывшей огонь из всех орудий разом, разразился страшный удар грома. И горы, и долина вторили жалобным эхом грозному голосу бури, раздавшемуся среди этих беспредельных равнин, точно в открытом океане.

Призрачные вспышки молний озаряли мертвенным светом неподвижно стоящих охотников. Постигшая друзей неудача не сокрушила их мужества, а лишь на время заменила их неукротимую волю покорностью воле судеб и ввергла в мрачные раздумья.

Красный Карабин при мысли об участи Фабиана уныло склонил голову на грудь и, казалось, был совершенно подавлен. Его буйный гнев и негодование сменились в нем ощущением унижения старого опытного солдата, которого обезоружил в схватке безусый рекрут. Что же касается Фабиана, то он сохранил то спокойное равновесие души, какое в подобных случаях свойственно человеку, для которого жизнь не то что в тягость, но, во всяком случае, довольно обременительный груз.

— Фабиан, сын мой! — грустно проговорил канадец. — Я слишком рассчитывал на свои силы, на свою опытность. Но к чему привела эта опытность и эта сила, на которую так полагался я и которой так гордился! Я своей неосторожностью погубил вас обоих! Фабиан, сын мой, и верный мой товарищ Хосе, простите ли вы меня?

— Об этом мы поговорим после, — ответил бывший микелет. — Оружие разбилось в твоих руках, точно так же, как оно разбилось бы и в моих, вот и все! Но неужели ты уверен, что нам теперь уже ничего более не остается, как ныть и жаловаться на судьбу, подобно обиженным женщинам, или покорно ждать смерти, подобно смертельно раненым бизонам?

— И какого же ответа ты ждешь от охотника, к которому теперь безнаказанно может подойти лань и лизать его ладони?

— Рано отчаиваться, — решительно заявил Хосе, к которому уже успело вернуться все его мужество. — Нам необходимо во что бы то ни стало бежать отсюда еще до наступления ночи. Но прежде мы сделаем вылазку против осаждающих. Фабиан подстрахует нас в случае надобности своими выстрелами. Такого рода отчаянные попытки, как правило, удаются! Там, под плитами, притаились четыре мерзавца, которых нам необходимо отправить на тот свет. День почти так же темен, как и самая темная ночь, и нас будет двое против четырех: этого более чем достаточно!

Затем, обращаясь к Фабиану, который, по-видимому, одобрял этот смелый план, испанец прибавил:

— Вы же, не переставая наблюдать за тем, что делается там, на скалах, и не выходя из-под прикрытия, старайтесь также следить за теми мерзавцами, что засели в своих норах в долине. Если последние заметят нас и если хоть один из них шевельнется или тронется с места, сейчас же стреляйте, иначе… Все остальное уже будет наше дело. Не так ли, Розбуа, ведь это и твое мнение тоже? Ну, так в путь! Когда мы обделаем это дельце, дон Фабиан, я вернусь за вами, и мы улизнем, так что они и моргнуть не успеют!

Канадец с готовностью согласился на предложение, которое нравилось ему своей смелостью и рискованностью и вместе с тем, благодаря темноте, казалось вполне осуществимым.

И эти двое людей, которые несколько минут назад почти пригнулись к земле, как дубы под влиянием налетевшего урагана, теперь готовы были воспрянуть и снова гордо встретить бурю прямые, гордые и несокрушимые, как раньше.

Бросив испытующий взгляд в долину, наши друзья убедились, что там решительно ничто не изменилось. Тогда оба охотника, взяв свои ножи в зубы, ползком спустились с площадки пирамиды так быстро и проворно, что Фабиан, полагавший, что они еще не успели доползти до края площадки, внезапно увидел их бегущими, пригнувшись вдоль зарослей тростников на берегу озера.

Фабиан, более заинтересованный каждым движением своих отважных товарищей и более озабоченный их безопасностью в случае беды, чем своей личной, напряженно следил за ними, забывая о неприятеле, остававшемся по ту сторону пирамиды, на скалистом гребне.

Каменные плиты там в долине по-прежнему оставались неподвижны, как настоящие могильные плиты над прахом умерших. Обнадеженный безусловной тишиной и спокойствием с этой стороны, Фабиан стал уже следить с меньшей тревогой за движениями канадца и испанца.

Но вот они оба остановились, очевидно, совещались между собой еще раз. Затем он увидел, как они вошли в густую заросль тростников на берегу озера и совершенно скрылись из вида. Ветер, неистово бушевавший вокруг, так сильно раскачивал тростником, что движение их при проходе двух смельчаков не могло возбудить подозрения индейцев. Избавившись от необходимости следить за своими друзьями, ставшими совершенно невидимыми для всех, благодаря густоте заросли и темноте, успокоенный Фабиан вернулся на свой прежний пост на противоположном краю площадки. И слава Богу! Еще минута, и, быть может, было бы уже поздно!

Но для того чтобы не прерывать последовательного хода рассказа повествованием двух одновременно случившихся фактов, мы предварительно займемся исключительно старым лесным бродягой и его верным другом.

Скрывшись из глаз Фабиана в чаще прибрежных тростников, они снова приостановились на минуту. Они, конечно, ничего не могли видеть сквозь густую поросль тростников, перевитых водорослями, но знали, что Фабиан с вершины пирамиды мог видеть почти всю долину.

— Если через минуту или две мы не услышим выстрела Фабиана, — шепнул канадец, — то это несомненный признак, что индейцы не заметили, как мы спускались с откоса. Тогда, выждав немного здесь, мы направимся каждый к крайней из плит в конце и начале этой сторожевой линии. Все четыре плиты, под которыми эти краснокожие дуралеи сидят в засаде, расположены почти на одинаковом расстоянии друг от друга и все вытянуты в одну линию. Ты прирежешь первого, а я придушу крайнего; тогда, поверь, с двумя остающимися мы управимся без лишних хлопот!

— О, и я так думаю, карамба! — кивнул Хосе.

План этот был прост и крайне рискован. В продолжение нескольких минут, пока огненные змеи молний прорезывали темное небо во всех направлениях, освещая чащу тростников, как кружевную ткань, наши охотники ежеминутно ожидали услышать выстрел с пирамиды.

Они изнывали от нетерпения, а к этому нервному возбуждению, вызываемому напряженным состоянием вследствие грозящей им ежеминутно опасности, для Красного Карабина присоединялась еще озабоченность и нечто вроде упреков совести по отношению к Фабиану, которого они оставили там одного перед лицом другой, не менее грозной опасности, уйти от которой он даже будет не в состоянии!

За все это время, когда его возлюбленный сын, как его называл канадец, был возвращен ему, крепкий и сильный юноша при каждом случае выказывал свое мужество и присутствие духа, ничем не уступавшие его собственным, но лесной бродяга упорно продолжал видеть в нем того же белокурого ребенка, слабое беззащитное существо, некогда нуждавшееся в его постоянном покровительстве, его нежной заботе и ласке.

Розбуа вздрагивал от опасения, что вот-вот до его слуха донесется отчаянный крик Фабиана, молящего о помощи.

В долине слышались между тем какие-то странные звуки. Ветер завывал и свистел как-то зловеще, точно вся пустыня заунывно стонала и плакала.

— Пора, — решил Красный Карабин. — Ведь Фабиан остался один… Пойдем, Хосе!.. Ты знаешь, что делать… первого и последнего!..

Тростники закачались, зашевелились… Точно два бенгальских тигра, кинувшихся из густых джунглей на свою добычу, без рева, но столь же быстро и бесшумно, сильным прыжком оба охотника выскочили на равнину.

С удивительным чутьем дикарей каждый из них устремился прямо на заранее намеченного им врага.

В этот момент раздался знакомый звук карабина Фабиана, — и старый канадец содрогнулся, но останавливаться или раздумывать было некогда. Кроме того, раздался только один его выстрел, следовательно, ему еще не грозила слишком большая опасность, а здесь необходимо было как можно скорее покончить с неприятелем.

Рассчитывая на свою необычайную физическую силу, в тот момент, когда индеец собирался вылезти в узкую щель, оставленную им на случай отступления, Красный Карабин толкнул что было мочи плиту ногой, опрокинул ее и придавил наполовину просунувшегося было индейца, затем рывком приподнял плиту и со всей силы снова обрушил ее на несчастного, так что тот даже и не пикнул. Все это было делом считанных секунд, после чего охотник опрометью ринулся ко второму противнику.

Хосе действовал иначе: он навалился на плиту всем телом и в оставленное отверстие просунул руку, вооруженную охотничьим ножом, которым он поспешно и со всей силы нанес несколько ударов, затем, приподняв плиту, прикончил врага и присоединился к Красному Карабину.

Два бездыханных трупа лежали теперь под плитами, но два других сильных и ловких индейца выскочили из своих укрытий и, растерявшись в первый момент, не знали, что им предпринять, схватиться ли с врагом, или бежать.

— Задави скорее вон ту гадину, пока она еще не успела зашипеть! — крикнул Красный Карабин в тот миг, когда один из индейцев отскочил назад и схватился за лук, тогда как другой ринулся на Хосе. Враги сошлись и схватились с одинаковой силой, но с далеко неодинаковым успехом.

Опрокинутый навзничь индеец грузно ударился о землю и, ошеломленный на мгновение, не успел подняться, как Хосе накинулся на него. Апач всего с секунду отбивался и затем остался недвижим.

Тем временем Красный Карабин пригнулся, чтобы увернуться от летящей в него стрелы, а когда выпрямился, то индеец был уже далеко. Опасения охотника сбылись: змея успела зашипеть, вопль индейца огласил окрестность.

— Живо, живо, Хосе, обратно на пирамиду! — крикнул Розбуа.

И оба бегом бросились по означенному направлению.

Фабиан не оставался и десяти минут один, так проворно исполнили его друзья свою трудную и опасную задачу.

В ту минуту, когда они, цепляясь за кусты и едва переводя дух, взбирались на крутой скат холма, служившего подножием пирамиде, мертвая тишина, царившая на ее вершине, сковала их сердца предчувствием беды.

— Фабиан, Фабиан! — кричал канадец, не помня себя от отчаяния, тогда как его сильные, мускулистые ноги явно отказывались служить ему и подгибались. — Фабиан, сын мой! — снова позвал он голосом, полным невыразимой тревоги.

Но только буйный ветер, завывавший в ветвях громадных пихт на площадке пирамиды, ответил на призыв канадца.

XXV. ФАБИАН

В то время, когда Фабиан внимательно следил за каждым малейшим движением своих спутников, третий обреченный на гибель индеец с большими предосторожностями пробирался вдоль зеленой ограды Золотой долины. То был Вздох Ветерка. Полученные им от метиса инструкции были строги и точны. Так как недоверие охотников было теперь уже возбуждено, то индеец, чтобы не выдать столь мудро придуманного плана, так прекрасно оправдывавшего до настоящего момента возлагаемые на него надежды, должен был соблюдать крайнюю осторожность, чтоб незамеченным добраться до подножия пирамиды.

На пути своем, за прикрытием густой живой изгороди из хлопчатника и ив, Вздох Ветерка не должен был подвигаться далее определенной границы, а остановиться /а том месте, где ни один из охотников не мог бы попасть в него иначе, как выставив голову и руку наружу.

Теперь метис начал подсчитывать свои потери с некоторым беспокойством: не считая Барахи и тех трех индейцев, которых Хосе и канадец заставили навсегда замолчать, о чем в данный момент еще не знал метис, из одиннадцати воинов, явившихся с ним сюда, пятеро уже выбыли из строя; Вздоху Ветерка предстояло погибнуть шестым.

Метис хотел, чтобы он стал, по крайней мере, последней жертвой и чтобы она принесла делу существенную пользу. Он и не подозревал, что на вершине пирамиды остался всего один осажденный. Напротив, Эль-Метисо был вполне уверен, что ни один из охотников не решится подвергнуть себя неприятельским выстрелам. Действительно, во всех этих пограничных войнах, где приходится прокрадываться, как хищник, и подползать, подобно змее, чтобы не подставлять лба под неприятельские пули, и не выступать открыто вперед, как бы ни казалась соблазнительна возможность открыто поразить врага; где приходится наносить смерть и раны без того даже, чтобы кто-нибудь мог видеть то дуло, которое шлет ему смерть или увечье, — хитрость и осторожность являются основными принципами стратегии.

Молодой индеец, удивленный тем, что уже несколько секунд, как прибыл цел и невредим на то место, где оба его предшественника нашли смерть, остановился, как ему было приказано, и выжидал.

Хотя было почти темно, но зоркие его глаза, внимательно следившие за всем происходившим вокруг, видели каждую трещинку в скале пирамиды, — и ему нетрудно было заметить, что на этот раз дуло ружья не следило за каждым его движением, как в предыдущих случаях. Причина этого была проста: Фабиан, озабоченный участью своих товарищей, не подозревал даже присутствия Вздоха Ветерка, который между тем приписывал это безмолвие и бездействие осажденных какой-либо новой их хитрости.

Таким образом, эти долгие и мучительные минуты ожидания смерти являлись для обреченного на жертву индейца едва ли не часами душевных терзаний. В это время он успел снова перенестись душой к тем двум дорогим его сердцу, нежным и слабым существам, которые должны были остаться без поддержки и защиты, к своей молодой жене и сыну, увидевшему только третий восход солнца в своей жизни.

В то время как на вершине пирамиды царило нерушимое спокойствие, индеец, готовый принять смерть, боролся всеми силами своей души и против долга, повелевавшего ему остаться на роковом месте и не делать ни шагу дальше, как это ему было предписано, и вместе с тем против естественного, свойственного любому живому существу инстинкта самосохранения, побуждавшего его идти дальше вперед, так как он подвергнул уже себя опасности, безропотно сделал то, что от него требовалось, — и теперь, когда эта смерть, навстречу которой он шел и которой покорно ждал, как будто отказывалась взять его, не был ли вправе воспользоваться этим ее капризом?! И он действительно воспользовался им.

Желая найти причину этого непривычного молчания на пирамиде, индеец решил преступить данное ему приказание и стал осторожно подниматься вверх. Там по-прежнему было тихо. Обнадеженный столь неожиданным успехом своей затеи, Вздох Ветерка возымел смелую мысль — собственноручно вырвать из рук неприятелей последнее остававшееся у них ружье.

Он знал, что глаза обоих предводителей внимательно и зорко следят за каждым его движением, и потому, приостановившись на минуту, сделал рукой знак двум мерзавцам, засевшим под надежным прикрытием из буйволовых шкур, не менее удивленным, чем он сам, необъяснимым безмолвием осаждаемых, и медленно начал взбираться на усеченный холм.

Вздох Ветерка взбирался так осторожно, ступал так легко и неслышно, что ни одна ветка не хрустнула у него под ногой, ни один камешек не скатился вниз под тяжестью его тела.

В тот момент, когда голова его находилась уже над уровнем площадки, индеец приостановился и с минуту прислушивался. Нигде ничего не шелохнулось; ни звука, ни слова, точно все вымерло. Тогда индеец решился взглянуть поверх одного из каменных зубцов укрепления, воздвигнутого с помощью каменных плит тремя охотниками. Это был как раз тот самый момент, когда Фабиан, лежа на площадке пирамиды, внимательно следил за каждым движением своих друзей и видел, как оба скрылись в зарослях прибрежного тростника.

Прежде чем молодой человек, всецело поглощенный успехом смелого предприятия канадца и испанца, успел обернуться, чтобы взглянуть, что делает неприятель по ту сторону площадки, индеец успел бы раскроить ему череп своим томагавком, но он помнил, что этот бледнолицый один из тех трех белых воинов, которых следовало доставить живым к его великому и славному вождю, Черной Птице, и потому жизнь этого бледнолицего человека была священна для апача.

Не жизнь Фабиана, а его винтовка была нужна индейцу; он хотел обезоружить белых охотников и потому, вместо того чтобы занести руку и нанести Фабиану удар, Вздох Ветерка ползком подполз к нему, чтобы выхватить у него ружье. В этот самый момент Фабиан обернулся.

При виде раскрашенного пестрым узором лица, на котором сверкали, подобно раскаленным угольям, два глаза, и не зная, единственный ли это враг на площадке, Фабиан невольно содрогнулся, но замер всего на долю секунды. Подавив крик о помощи, готовый было у него вырваться, крик, который мог бы выдать друзей и отрезать им путь к отступлению, и не имея возможности пустить в дело свое ружье, так как индеец мертвой хваткой вцепился в него обеими руками и прижал к груди дулом вверх, Фабиан молча накинулся на краснокожего воина и сжал его в своих сильных объятиях. Завязалась отчаянная борьба.

Провидение при разделе своих щедрых даров различным расам одарило индейца необыкновенно сильными, упругими и неутомимыми ногами, так что редкий из белых может сравниться с ним в проворстве и быстроте бега; но оно не одарило руки его равной силой, отдав это преимущество белой расе.

Это испытал на себе в данном случае Вздох Ветерка.

Тесно сцепившиеся противники катались по всей площадке и столкнули несколько уложенных охотниками камней. Они дважды оказывались у самого края и, пытаясь инстинктивно откатиться, сталкивали вниз все новые и новые камни. Они даже сдвинули несколько плит с могилы дона Антонио, упираясь в них ногами. В пылу схватки курок ружья сорвался от сильного толчка, раздался выстрел, не причинивший вреда боровшимся.

Это был тот одинокий выстрел, который слышали наши двое охотников во время нападения на индейцев. Борьба продолжалась.

Наконец Фабиан одержал верх над своим врагом и, подмяв его под себя, придавил его грудь коленом, затем, выхватив нож, вонзил его по самую рукоятку в грудь апача. К несчастью, во время борьбы враги, схватившись поперек туловища, откатились к обрывистому боку пирамиды. Влажная пыль от водопада обдавала их своими брызгами, и шум вод сливался с тяжелым дыханием борющихся над бездной, на дне которой глухо ревел и клокотал поток. Последним отчаянным усилием умирающий индеец старался увлечь за собой в бездну Фабиана, который тщетно силился вырваться из цепких объятий краснокожего воина.

На какое-то мгновение молодой человек ощутил, что силы окончательно покидают его, а руки отказываются служить; смертельный ужас объял его, но затем этот же самый ужас и страх приближения смерти разом возродили его энергию. Отчаянным рывком он отпрянул от бездны, увлекая за собой краснокожего. Ему удалось перекатиться раз, другой, а затем, ценой невероятного усилия, и третий на несколько шагов влево, и вот оба оказались у южного, более пологого ската пирамиды. Пытаясь вырваться из предсмертных объятий врага, они соскользнули вниз.

С нарастающей скоростью скользили они, почти падая, сначала по откосу пирамиды, затем по склону служившего ей основанием холма, пока ошеломляющий удар не остановил их. Фабиан успел ощутить, что сжимавшие его в предсмертной агонии руки индейца разжались, а затем и сам провалился в черноту беспамятства: он ударился головой о край плоской каменной плиты, которую борющиеся столкнули с площадки пирамиды.

Прошло немало времени с той минуты, как раздался выстрел из ружья Фабиана, до того момента, когда, не получая ответа на свой отчаянный призыв, обезумевший от горя канадец добежал до площадки пирамиды.

Удручающее выражение скорби и отчаяния отразилось на лице несчастного охотника, когда же глаза его отличили следы несомненной борьбы на еще свежей могиле дона Антонио и когда он увидел, что каменные укрепления уничтожены, душераздирающий крик вырвался из груди канадца, — тогда Фабиана уже не было на вершине пирамиды.

В этот момент гроза разразилась с новой силой: ослепительные молнии, подобно огненным мечам, рассекали мрак, скрещиваясь и сливаясь и озаряя долину зловещим светом то тут, то там. Гром грохотал с такой силой, что вся земля, казалось, дрожала и трепетала от ужаса, а ближнее и дальнее эхо будто ревело, повторяя эти могучие и грозные раскаты. Казалось, буря потрясла всю природу до самого ее основания. Но вот тяжелой массой хлынул дождь, даже не дождь, а настоящий ливень, как будто все небесные шлюзы открылись разом.

Красный Карабин звал своего сына то громовым, могучим голосом, то надорванным, как голос плачущей женщины, не переставая ощупывать взором сквозь густую завесу дождя, мешавшего ясно различать что-либо, площадку пирамиды во всех направлениях, но сколько он ни смотрел, сколько ни напрягал зрения, не нашел, кого так старательно искал.

— Нагнись! Нагнись, Бога ради! — кричал ему Хосе, взобравшись за ним следом на пирамиду.

Но канадец даже не слушал его, а тем временем метис, стоя на скале как раз напротив него, точно злой демон, вызванный этой адской грозой из преисподней, стоял и целился в него.

— Да пригнись же! Боже правый! Или тебе жизнь надоела?!.. — еще раз крикнул испанец другу.

Не подозревая даже о присутствии Эль-Метисо, который навел на него дуло своего карабина, Розбуа машинально нагнулся, почти безотчетно повинуясь голосу своего товарища и отыскивая взглядом у подножия пирамиды свое возлюбленное дитя.

Но там даже и трупа индейца уже не было. Подняв наконец голову, канадец вдруг увидел перед собой метиса. При виде человека, которого он по праву считал причиной всех несчастий, лесной бродяга ощутил такой прилив ярости, что готов был растерзать его на части, но вместе с тем он почувствовал и то, что судьба Фабиана в руках этого человека, и он поневоле подавил гнев, клокотавший в его груди.

— Эль-Метисо! — крикнул он умоляющим голосом, душевные терзания которого заглушали в нем даже чувство гордости. — Я унижаюсь перед тобой до просьбы, до мольбы! Если в тебе осталась хоть одна капля жалости, хоть какое-нибудь человеческое чувство, возврати мне ребенка, которого ты отнял у меня!

Говоря это, Красный Карабин стоял весь на виду, под выстрелами бандита, тогда как Хосе, защищенный стволами громадных пихт, тщетно упрашивал его остерегаться.

Пират пустыни ответил презрительным смехом на мольбы отчаявшегося отца.

— Сын бешеной собаки! — крикнул ему Хосе, в свою очередь выступая вперед с гордо поднятой головой, взбешенный унижением старого друга и наглостью метиса. — Будешь ли ты отвечать белому охотнику без примеси поганой крови, когда он удостаивает говорить с тобой?

— Ах, молчи, ради Бога, Хосе, умоляю тебя! — прервал его Красный Карабин. — Не раздражай человека, который держит в руках жизнь моего Фабиана… Не слушай его, Эль-Метисо! Горе доводит его до отчаяния!

— На колени! — заревел бандит. — И тогда я, быть может, соглашусь выслушать тебя!..

Это наглое и дерзкое предложение заставило канадца содрогнуться, как от укуса змеи, и благородное чело его залила яркая краска стыда, унижения и гнева.

— Лев не приклонится перед подлым шакалом! — поспешно шепнул Хосе в ухо канадца. — Шакал надругается над ним!

— Что из того?! Не все ли мне равно, когда все погибло! — ответил Красный Карабин с горестной простотой. И гордый старый воин, который не согласился бы даже потупить взора ради спасения своей жизни, был побежден своей родительской нежностью и любовью и опустился на колени.

— Ну, нет! Это уж слишком! — рявкнул Хосе, и лицо его побагровело от негодования, тогда как на глазах выступили слезы горькой обиды и досады при виде унижения старого канадца, стоявшего коленопреклоненным перед наглым пиратом прерии. — Да, слишком! Так унижаться перед подлым бандитом без сердца и без чести! Полноте, Красный Карабин! Мы справимся сами с этим негодяем… И пусть его все черти…

При этих словах пылкий испанец, увлекаемый своей глубокой и искренней привязанностью к старому канадцу и дружбой к юному Фабиану, кинулся, точно серна, с высоты своей пирамиды к противолежащим скалам.

— Ах, так!.. — зашипел метис и прицелился в канадца, который, все еще умоляя пощадить сына, продолжал стоять на коленях.

Но дождь лил таким неудержимым потоком, что курок ружья напрасно ударял по промокшей затравке, выстрела не следовало, а только вспыхивали бледные слабые искорки на кремне.

Возмущенный столь подлым поступком против безоружного и умоляющего о пощаде врага и не рассчитывая более на его жалость и сострадание, Розбуа последовал примеру Хосе и бросился следом за ним, не рассуждая о том, сколько там может быть врагов за этими скалами. Канадец еще только спускался с холма, когда Хосе с кинжалом в руке огибал уже изгородь Золотой долины.

— Спеши скорее, Розбуа, — крикнул голос испанца, который в этот момент уже скрылся в кустах, окаймлявших вершины скалистой гряды, где засели враги. — Смотри, мерзавцы бежали!

И то была правда; даже метис, остававшийся последним, бросился улепетывать со всех ног при появлении Хосе на гребне.

— Стой, подлец, если ты не такой же трус, как и наглец! — крикнул вдогонку ему канадец, смотревший с содроганием, как похититель Фабиана ускользает от его мести.

— Эль-Метисо не трус! — ответил метис, приняв величавый и гордый тон урожденного индейца. — Орел Снежных Гор и Пересмешник встретятся с ним еще в третий раз, и тогда они узнают об участи, постигшей юного воина южных стран, вокруг которого соберутся плясать краснокожие воины и мясо которого они бросят бродячим псам пустыни на съедение!

Старый канадец продолжал гнаться за ним и вскоре ему удалось нагнать Хосе. Казалось, эти два охотника в своей отчаянной погоне за врагом не замечали никаких препятствий на своем пути: ни скользких от дождя скал и утесов, по которым им приходилось взбираться, ни рытвин и трещин. Сквозь туманную густую сеть частого ливня они все еще видели перед собой фигуру бегущего метиса, но вскоре, перебравшись через вершину горы, тот скрылся у них из вида под туманным покровом, никогда не сходящим с этих гор.

— Проклятие! Не иметь при себе ни одного ружья! — воскликнул Хосе, бешено топнув ногой.

— Вся радость и надежда моей жизни угасли! — воскликнул лесной бродяга надорванным голосом, остановившись на минуту, чтобы перевести дух.

Затем оба они продолжали взбираться все выше и выше в горы, повсюду отыскивая следы неприятеля. Но ливень, усиливавшийся с каждой минутой, смывал всякий след, а все усиливавшаяся тьма по мере того как день начинал клониться к вечеру, делала дальнейшую погоню бессмысленной.

Вскоре Красный Карабин с испанцем и сами скрылись в тумане, куполом нависшем над горами, а там внизу, в долине, ревел и неистовствовал ураган, и вся земля, казалось, очутилась во власти злых демонов и духа тьмы.

То грохотал гром со страшным шумом и треском, то молния сверкала, подобно раскаленным искрам пожарища, ударяя в вершины скал, которые обрушивались, рассыпаясь в мелкий щебень, или же заливала целым морем ослепительного света всю Золотую долину и могильную пирамиду, теперь уже безлюдную и пустынную. Голубоватый свет окутывал минутами скелет коня на площадке пирамиды и придавал ему вид какого-то демона, вырвавшегося из преисподней и окруженного еще со всех сторон адским пламенем.

При вспышках молнии можно было увидеть фигуры двух охотников, из которых один тщетно старался утешить другого, печально сидевших на камне. Оба они уныло устремляли свои взоры на дно глубоких рвов и рытвин, где бушевал и завывал ветер каким-то жалобным стоном, или же на вершины скал, венчавших горы и походивших на трубы какого-то гигантского органа, на котором буря играла свою похоронную симфонию. И сливаясь с воем и свистом бури, раздавался временами голос человека, похожий то на рев львицы, у которой отняли ее маленького львенка, то на жалобный плач женщины.

Когда же гроза наконец затихла, Хосе и Красный Карабин все еще плутали в горах без своего юного и отважного друга, без оружия, без пищи.

I. ВОСПОМИНАНИЯ И СОЖАЛЕНИЯ

Теперь, прежде чем перенестись на более отдаленный театр действий, где разыгрались последние сцены, служащие развязкой к этому рассказу, мы попросим читателя припомнить кое-какие мелкие подробности, так как они тесно связывают прошлые события с последующими.

Вероятно, читатель не забыл еще, что в своем разговоре с Черной Птицей Эль-Метисо прошептал несколько слов на ухо индейскому вождю и что при этом глаза последнего засверкали злобой. Речь свою метис закончил обещанием предать в руки Черной Птицы индейца с твердым как скала сердцем и железными мускулами, взамен Барахи, которого он отнимал у него для своих целей; затем он еще обещал ему заменить убитых лошадей свежими, молодыми мустангами и, наконец, назначил местом свидания разветвление Красной реки, близ озера Бизонов, где обещал быть на третьи сутки.

Сказав это, мы вернемся к событиям, разыгравшимся в гасиенде Дель-Венадо.

После внезапного отъезда дона Эстебана и после бегства Тибурсио столь шумная и оживленная накануне гасиенда погрузилась в свою обычную тишину. Как и в тот день, когда на закате прибыл сюда знатный испанец и его спутники, ныне почившие все, кроме дона Педро, вечным сном близ Туманных гор, гасиенда в момент, когда мы с восходом солнца вновь возвращаемся сюда, имела тот же вид спокойного довольства и благоустроенности. Сытые стада паслись на обширных зеленых пастбищах прерии, на окраине которой возвышался дом дона Августина, а окрестности представляли отрадную картину прекрасных полей, обещавших богатый урожай.

Читатель, вероятно, не забыл также, что владелец гасиенды предложил своим гостям, в виде удовольствия и развлечения, охоту на диких мустангов и что гости его с величайшей радостью поспешили принять это предложение. Но, увы! Завтрашний день не принадлежит человеку, что достаточно ясно доказали разыгравшиеся здесь события. Дон Августин, вполне уверенный в успехе предприятия дона Эстебана, хотя и был весьма огорчен его внезапным отъездом, тем не менее не захотел отказаться для себя и для сенатора, своего будущего зятя, от предложенного удовольствия. Итак, все уже было приготовлено, и охота должна была состояться. Оседланные лошади, в том числе и лошадь донны Розариты, уже ждали своих седоков. Сенатор, избавившись от присутствия опасного для него соперника и от тяготившей его опеки дона Эстебана, пребывал в самом радужном настроении; но дочь гасиендеро выглядела совершенно иначе.

Ее побледневшее личико свидетельствовало о бессонной ночи, и она тщетно старалась казаться беспечной и веселой: ее все еще влажные от слез глаза и лишенный обычного блеска взгляд сводили на нет все ее усилия.

Когда все оказались на лошадях и дон Августин уже подал знак к отъезду, Розарита неожиданно пожаловалась на недомогание, чему служила достаточным доказательством ее необычайная бледность, и просила отца оставить ее дома. Раздосадованный новым препятствием, гасиендеро, внутренне негодуя и кляня слабое здоровье женщин, решил выехать на охоту в обществе сенатора Трогадуроса, когда новое непредвиденное событие еще более усилило его скверное настроение. Когда он уже заносил ногу в стремя, во двор прискакал сломя голову молодой вакеро и сообщил, что загонщики, найдя известный им водопой пересохшим, принуждены теперь отыскивать другое место, куда собираются на водопой табуны диких мустангов; следовательно, предложенная охота могла состояться не ранее чем спустя неделю.

Дон Августин отпустил вакеро с приказанием, чтобы его немедленно уведомили, как только разыщут другую какую-нибудь агуаду[75], к которой собираются мустанги, а на этот раз волей-неволей пришлось отложить охоту.

Сенатор вовсе не был опечален этим обстоятельством, которое при всей своей незначительности имело весьма серьезные последствия. Пожелания дона Эстебана как-то отличиться в глазах доньи Розариты, правда, достигли лишь того, что сенатору снились очень воинственные сны. Заснув еще раз после ухода знатного испанца, он пережил во сне все подвиги кентавров, но при пробуждении пришел к убеждению, что все это в действительности сопряжено с очень многими неудобствами и затруднениями, и потому он предпочел избрать роль Геракла, прядущего у ног Омфалы, как менее рискованную и более приемлемую.

Что же касается Розариты, то ее внезапное нездоровье, случившееся с ней в момент отъезда на охоту, было не что иное, как непреодолимая потребность предаться на свободе своим мечтам.

Дело в том, что незнакомый доселе голос стал напевать девушке робкую, стыдливую мелодию первой, зарождающейся любви. Но скоро, впрочем, напев этот смолк, и она ощутила в душе какую-то томительную пустоту: ведь того, кого называл ей внутренний голос, не было рядом! Где же он был? Проходили дни за днями, и никто не мог сказать ей этого. Между тем образ отсутствующего Фабиана, — читатель уже, наверно, догадался, что это он был предметом мечтаний молодой девушки, — несмотря на все ухаживания его соперника сенатора Трогадуроса, продолжал жить в душе Розариты.

Таково было положение дел в гасиенде Дель-Венадо, приблизительно недели две спустя после отъезда дона Эстебана, иначе говоря, немного ранее того времени, когда мы вновь встретили этого знатного испанского гранда в пустынях, где он раскинул лагерь своей экспедиции.

Дон Августин привык приписывать грустное выражение, запечатлевшееся на молодом личике своей дочери, постоянному одиночеству, в котором жила молодая девушка. Да и сам он ощущал удручающее влияние полнейшего бездействия, столь не сродного его энергичному характеру. Поэтому возвращение вакеро с вестью, что найден новый водопой, к которому сбирается большой табун диких мустангов, было встречено им с величайшей радостью, и он, конечно, не преминул воспользоваться этим счастливым случаем, чтобы развлечь донью Розариту и удовлетворить собственную страсть к охоте. Случай этот представлялся ему тем более благоприятным, что водопой находился далеко от гасиенды, следовательно, предстояла не простая прогулка в окрестностях его усадьбы, а целое путешествие! До того места было добрых четыре дня пути.

Уже в продолжение нескольких лет не было слышно об индейцах в этих краях; и наши охотники рисковали в данном случае только несколькими днями здоровой усталости, за которую с лихвой обещало их вознаградить предстоящее восхитительное зрелище, возбуждающее во всех такой сильный интерес, что мексиканцы из отдаленных провинций настолько же, если не больше, увлекаются им, как испанцы — боем быков.

Настал момент отъезда из гасиенды. Оседланные лошади в нетерпении грызли удила, стоя у крыльца. Мулы, навьюченные постелями, палатками, разным багажом и съестными припасами, а также и запасные лошади ушли вперед. Только двое слуг, оставшихся для личных услуг господам, оставались еще во дворе, ожидая их.

Солнце едва взошло и окинуло ласковым взглядом окрестность, когда гасиендеро, сенатор и донья Розарита появились на крыльце в изящных верховых костюмах.

Молодая девушка уже не отличалась теперь тем ярким, свежим румянцем, который позволял ей прежде соперничать с только что распустившимся цветком граната, но бледность, покрывавшая теперь ее лицо, на котором отражалась тихая грусть ее души, придавала ее чертам нечто невыразимо милое и привлекательное, отнюдь не умалявшее ее красоты.

Вот кавалькада тронулась в путь.

Проезжая мимо той бреши в ограде гасиенды, через которую ушел, перестав считаться гостем их дома, тот, кого Розарита все еще называла Тибурсио Арельяно, она прикрыла лицо свое ребозо, чтобы утаить от посторонних глаз слезу, невольно выкатившуюся из-под ее ресниц. Как часто за последнее время сумерки заставали ее на этом месте погруженной в раздумья! И теперь, покидая гасиенду, она всерьез думала, что на веки прощается с самым дорогим и самым грустным своим воспоминанием!

Не здесь ли, не в этом ли самом месте она однажды вечером, сама того не ожидая, почувствовала вдруг, что любовь вошла в ее сердце, и не с этого ли момента началась для нее новая сознательная жизнь?!

Далее ничто уже не должно было напоминать ей о Тибурсио.

Нимало не подозревая, какой опасности подвергался в этом лесу возле Сальто-де-Агуа тот, воспоминание о ком вызывало у нее слезы, девушка с спокойной душой миновала громадный лес и проехала через бревенчатый мост над потоком.

Несмотря на все старания сенатора развлечь ее, первый день пути прошел скучно и скучно окончился.

Кавалькада не доехала всего двух миль до намеченного места ночлега, как день стал заметно гаснуть, надвигались сумерки. Наши путешественники молчали, так как приближение ночи в пустыне имеет нечто особенно торжественное, внушающее человеку чувство, похожее на благоговение и невольно располагающее к раздумью. Неожиданно двое всадников попались им навстречу.

Вид их был одновременно и странный, и зловещий. Один из них был седовласый старик, другой — молодой еще человек с волосами черными как смоль. У обоих волосы были подобраны кверху красивым шиньоном и связаны сыромятными ремешками.

Оба они носили странный головной убор с султаном из перьев и ремешком, надетым на подбородок, оба были босы, а верхнюю часть туловища и того и другого прикрывали шерстяные домотканые серапе.

Это был традиционный наряд индейцев папагосов, но вместо того чтобы иметь при себе лук и стрелы, как воины этого племени, оба всадника держали перед собой поперек седел по длинной, тяжелой двустволке. Кроме того, злобное и свирепое выражение их лиц отнюдь не согласовалось с типом папагосов, отличающихся главным образом простодушной добротой и доброжелательностью. Племя это вполне мирное и уживчивое, — а повстречавшиеся с кавалькадой всадники походили на них только одеждой.

Донья Розарита быстро подвинула своего коня ближе к отцу, тогда как младший из двух всадников придержал своего коня, чтобы окинуть огненным взглядом девушку, красота которой, по-видимому, поразила его.

Затем оба всадника обменялись несколькими словами на совершенно непонятном для мексиканцев языке и проехали мимо, но младший обернулся несколько раз, следя глазами за развевающимся по ветру ребозо и тонкой, стройной фигурой дочери дона Августина. Наконец, оба они растворились в вечернем сумраке.

— Я никогда не видала таких лиц у папагосов! — с некоторым беспокойством заметила Розарита.

— Ни вооруженных двуствольными винтовками, — добавил сенатор Трогадурос, — право, они были очень похожи на двух волков в овечьей шкуре!

— Пустое! — беспечно возразил дон Августин. — Везде встречаются скверные физиономии, и у папагосов тоже. К тому же какое нам дело до каких-то двух индейцев? Ведь нас много, и мы вооружены не хуже их!

Путешественники продолжали свой путь, тем не менее два незнакомца как будто отравили атмосферу каким-то зловещим предзнаменованием: во все время пути до места ночлега только звук конских копыт о звонкую каменистую почву нарушал царившую вокруг тишину, сливаясь со стрекотом кузнечиков, которые, однако, вскоре смолкли во мраке.

Но вот огонь костра указал нашим путникам то место, которое было избрано посланными вперед слугами для привала и ночлега.

Маленькая шелковая палаточка, сиявшая самыми яркими цветами, выписанная нарочно для этого путешествия сенатором Трогадуросом из Ариспы, была раскинута для доньи Розариты под сенью небольшой группы деревьев. Сюда и направилась она после ужина.

Но тщетно старалась она заснуть: ей все вспоминалась та далекая ночь в лесу, когда Тибурсио спал так близко от нее и когда она видела его впервые…

На следующий день с рассветом кавалькада двинулась дальше. Но на этот раз донья Розарита была еще задумчивее и печальней, чем накануне: воспоминания, которые она, как ей казалось, оставила в гасиенде, возникали повсюду перед ее мысленным взором и как будто гнались за ней; любовь ведь изобретательна и на каждом шагу находит сходство в самых отдаленных намеках на любимый предмет.

В продолжение всего пути от гасиенды до озера Бизонов, куда направлялась наша кавалькада, все, казалось, благоприятствовало Фабиану, и даже самая действительность как будто стояла за него, так что даже воображению не оставалось много дополнять.

После двух-трех часов пути отставший на несколько минут сенатор нагнал остальных и с торжеством преподнес донне Розарите собранный им собственноручно букет. Легкий возглас радостного удивления, вырвавшийся у молодой девушки при виде прелестных ярких цветов, вознаградил сенатора за его любезное внимание. Но в ту минуту, когда она уже открыла рот, чтобы поблагодарить его, девушка вдруг почувствовала, что голос изменяет ей: несмотря на усилие, она не могла выговорить ни слова и быстро отвернулась, чтобы не дать увидеть горестного выражения, отразившегося на ее личике, а рука ее роняла один за другим цветы, поднесенные ей сенатором.

— Что с вами? Боже мой! — воскликнул Трогадурос, удивленный и огорченный этим неожиданным движением девушки.

— Ничего, ничего! — ответила Розарита, дав шпоры своему коню, помчавшемуся галопом.

Ей было положительно необходимо вырваться на волю и на свободе, где ее слышал только ветер, игравший ее волосами, вздохнуть полной грудью. Так тяжело было у нее на душе в этот момент.

Приняв цветы из рук Трогадуроса, Розарита вспомнила, что и Тибурсио когда-то рвал по пути цветы и подносил их ей, — и вдруг подарок сенатора стал ей до гадости противен, и, нервно комкая цветы в руке, она с злобой отшвырнула их.

— Разве в этих цветах было какое-нибудь ядовитое насекомое? — спросил сенатор, нагнав ее.

— Да! — сказала она, делая над собой усилие и чувствуя, как яркий румянец залил щеки.

Теперь мы уже достаточно ознакомились с теми чувствами, какие донья Розарита таила в душе, чтобы не следовать за ней далее шаг за шагом.

На четвертые сутки охотничья кавалькада рано утром была уже вблизи озера Бизонов; мы же с читателем несколько опередим их, перенесясь немного ранее их в эти места.

II. ОХОТНИК ЗА БИЗОНАМИ

Река Рио-Хила, пройдя цепь Туманных гор, впадает одним своим рукавом в Красную реку, которая, в свою очередь, пробежав по Техасу и территориям индейцев кайова и команчей, впадает в Мексиканский залив.

На расстоянии семидесяти миль от гасиенды Дель-Венадо и в полумиле от того места, которое носило название Развилки Красной реки, раскинулся громадный девственный лес, состоящий из кедров, грабов, сумахов, пробковых дубов и прочих пород.

От самой опушки этого леса и вплоть до разветвления реки раскинулась ровная степь, покрытая такой густой и высокой травой, что в ее зеленеющих волнах свободно мог скрыться всадник на коне или же, в крайнем случае, будет видна лишь его голова. В глубине самой чащи леса, под сводами самых темных древесных шатров, на берегу обширной старицы, которую по справедливости можно было бы назвать озером, человек двенадцать мужчин расположились как у себя дома; одни спали, растянувшись на мягкой траве, у самого берега, другие расселись под сенью раскидистых вековых дубов.

Старица представляла собой обширный прозрачный бассейн, имевший вид неправильного четырехугольника. На одном из ее берегов, противоположном тому, где находились вышеупомянутые лица, виднелся узкий канал, терявшийся под сплошным сводом нависших ветвей, переплетенных лианами.

Утреннее солнце обливало косыми лучами зеркальную поверхность озера, в котором отражались зелень леса и лазурь неба. Широколистные водяные растения, золотые и серебряные колокольчики кувшинок, длинные гирлянды сероватого мха, свесившиеся с громадных кедров к самой воде и раскачиваемые ветерком, — все это придавало озеру вид дикий и живописный.

Это было Бизонье озеро, некогда служившее любимым убежищем этих животных. Постепенно вытесняемые человеком бизоны откочевали в более отдаленные уголки прерий. Тем не менее это озеро, благодаря своему уединенному положению, продолжало привлекать к своим берегам табуны диких мустангов, предпочитавших его скрытые в лесу воды открытым берегам соседней реки.

Вакеро дона Августина добрались сюда по следам одного из подобных табунов и теперь дожидались лишь прибытия гасиендеро, которое должно было последовать вечером того же дня, чтобы начать охоту.

На одном из берегов озера была расчищена от кустарника обширная площадь, посреди которой возвышался овальной формы палисад, сделанный из срубленных поставленных вертикально древесных стволов. Последние, достаточно углубленные в землю, были связаны вверху смоченными сыромятными ремнями. Стягиваясь под лучами солнца, ремни придавали всему сооружению столь же прочный вид, как и гвозди.

В эту эстакаду[76], как называют это сооружение мексиканцы, вели узкие ворота, запиравшиеся с помощью прочных деревянных засовов, которые с этой целью вкладываются в отверстия, имеющиеся в боковых столбах ворот. Чтобы не испугать диких лошадей непривычным для них видом человеческой постройки, эстакада была замаскирована зелеными ветвями и набросанной травой.

Благодаря этим предварительным приготовлениям, начало охоты и было отложено на две недели.

Среди тех двенадцати лиц, которые отдыхали у Бизоньего озера, четверо не принадлежали к людям с Дель-Венадо, о чем можно было заключить с первого взгляда: вместо мексиканского костюма, который носили вакеро дона Августина, эти люди, живя на границах соприкосновения белых и индейцев, и свою одежду заимствовали от этих взаимно враждебных рас. Солнце, придав бронзовый оттенок их коже, настолько дополнило смешанный характер их костюмов, что, глядя на них, трудно было решить — были ли то цивилизованные индейцы или одичавшие белые. Впрочем, всякий знакомый с жизнью пустыни сразу признал бы в них охотников за бизонами, отдыхавших на берегу озера после своих многотрудных и утомительных занятий. Недалеко от них, на середине лужайки, сушились натянутые на колья свежие шкуры, распространявшие вокруг отвратительный запах, что, по-видимому, нисколько не беспокоило охотников.

Глубокую тишину, царившую в лесу и его окрестностях, нарушал по временам жалобным воем большой дог, почти совсем скрытый в траве.

Наконец, в дополнение к этой картине, которую несколько мазков кисти художника лучше изобразили бы, чем самое искусное перо, в выемке векового дуба стояла грубой работы деревянная статуэтка Мадонны, украшенная цветами, которые чья-то заботливая рука ежедневно переменяла.

Перед Мадонной стоял на коленях один из охотников, справлявший свою утреннюю молитву.

То был мужчина высокого роста, одаренный, видимо, силой и энергией бизона. Казалось, в свою молитву он вкладывал более жару, чем обыкновенно это бывает у других. И на самом деле, то было со стороны охотника исполнение обета Мадонне, данного им при одном критическом обстоятельстве. Его молитва уже приходила к концу, когда лежавший в траве дог поднял морду и снова завыл.

— Черт возьми! — воскликнул охотник, живо изменив свою благочестивую позу и возвращаясь к обычному слогу. — Озо, должно быть, у индейцев перенял эту скверную привычку выть: так ведь только краснокожие воют на могилах близких родичей!

— Ну, брат Энсинас, ты не польстил собакам, — откликнулся другой охотник, умывавшийся в это время в озере, — а я так, к их чести, думаю наоборот: скорей индейцы переняли у них этот вой!

— Как бы то ни было, — продолжал Энсинас, — Озо по-своему оплакивает потерю своего товарища, пригвожденного к земле пикой одного из этих мерзавцев апачей. Правда, и он задушил у них двоих воинов. Да, дружище Паскаль, я уж думал распроститься с охотой навсегда, в момент, когда я всего менее ожидал…

Тут охотник, которого звали Энсинас, был прерван своим товарищем, испугавшимся возможности услышать еще раз повторение рассказа, мельчайшие подробности которого ему были уже давно известны.

— Ну, Энсинас, — проговорил он, — ты окончил молитву, вакеро больше не нуждаются в наших услугах, пора, по-моему, отправиться на охоту. Мы и так потеряла три дня, да и эти шкуры надо убрать, а то их испугаются дикие лошади!

— Во всяком случае до захода солнца нам нечего делать, останемся!

— Вы ничуть не стесняете нас, — заметил самый младший вакеро из Дель-Венадо, в расчеты которого предложение Паскаля, по-видимому, совсем не входило.

Это был Рамон Бараха, юноша, приехавший на гасиенду всего несколько недель назад и, подобно всем прочим новичкам, большой охотник слушать рассказы старших.

— Сеньор Энсинас, — проговорил Рамон, подходя к обоим охотникам с целью выведать подробности последней поездки, во время которой Энсинас, по его словам, едва не лишился жизни, — мне, признаться, не очень-то нравится вой вашей собаки, и я…

В это время, как будто нарочно, дог снова жалобно завыл, и юноша спросил с некоторым опасением, уж не почуяла ли собака индейца.

— Не бойся, мальчик, — ответил охотник, — воем мой Озо просто выражает свою тоску; если бы сюда подкрадывался индеец, то у собаки ощетинилась бы шерсть, глаза засверкали бы, подобно раскаленным угольям, да и сама она не лежала бы так спокойно, как теперь!

— Ладно, — проговорил успокоившийся Рамон, растянувшись на траве со старым охотником, — теперь мне хочется задать вам один вопрос. В ваших поездках за пределы президио Тубак не узнали ли вы чего относительно судьбы экспедиции, вышедшей оттуда недели две тому назад? Дело в том, что в ней участвует мой родной дядя, дон Мануэль Бараха, за которого мы и беспокоимся.

— Судя по тому немногому, что мне привелось слышать от троих охотников, следовавших недалеко от экспедиции, положение ее не предвещало ничего хорошего. Это тем более, что, расставшись с этими охотниками, ехавшими на один небольшой остров, мы с Паскалем заметили следы многочисленного отряда индейцев. Я даже опасаюсь, что вашего дяди уже нет в живых! — отвечал охотник.

— Вы так думаете? — наивно спросил юноша.

— Через некоторое время, — продолжал Энсинас, один молодой команч…

Юноша перебил охотника:

— Знаете, сеньор Энсинас, вы бы лучше один раз подробно рассказали это происшествие с самого начала. Что с вами произошло в стране дикарей?

— Что произошло? — повторил Энсинас, обрадовавшись, подобно истым ветеранам пустыни, возможности найти внимательного слушателя. — Я тебе расскажу! Когда я был в президио, туда приехал посланец от команчей, которые, как тебе известно, смертельные враги апачей. Устами этого индейца вождь его племени предлагал нам обменять бизоньи шкуры на разного рода мелкий стеклянный товар, ножи и шерстяные покрывала. Случайно в президио в ту пору находился странствующий торговец из Ариспы, имевший при себе тюк требуемых товаров. Он согласился отправиться к индейцам для мены…

— И предложил вам сопровождать его?

— Да, заинтересовав меня своими барышами. Кроме того, здесь же находился мой кум дон Мариано, у которого индейцы угнали большой табун превосходных коней. Он привел с собой девятерых вакеро, с которыми, при поддержке команчей надеялся отбить хотя бы часть украденных лошадей. Стало быть, всех нас было двенадцать человек, не считая вышеупомянутого посланца.

— А всего — тринадцать! — снова прервал юноша. — Нехорошее число.

— Вот именно! Нам предстояло проехать восемь-десять миль, — продолжал рассказывать охотник, — до лагеря команчей. Сначала мы были спокойны. Лишь позднее я вспомнил про роковое число. Впереди каравана ехал команч, а за ним мы, сопровождая нагруженных товаром мулов…

— Ну, — заметил юноша, не утерпев и прервав рассказчика, несмотря на все любопытство, с которым ждал продолжения его рассказа, — доверчив же был ваш торговец, если решился рискнуть своими товарами, положившись на слово какого-то индейца!

— Ну, мальчик, ты, по-видимому, любишь ставить точки там, где они пропущены! — воскликнул рассказчик. — Я позабыл тебе сказать, что вождь команчей прислал нам двух воинов, в качестве заложников, и мы были спокойны на этот счет: команчи народ честный. К тому же и сам проводник невольно внушал доверие. Это был красивый и притом, как ты сейчас убедишься, храбрый индеец, смертельный враг апачей, хотя сам и апач по происхождению.

— В таком случае, я ни за что бы не доверился ему!

— Ты это говоришь потому, что не знаешь его истории. Кажется, вождь его племени похитил у него молодую жену, которую он страстно любил…

— Неужели дикарь способен на такое высокое чувство? — искренне удивился Рамон.

— Даже больше чем мы с тобой, мальчик! Ну-с, так вот, в один прекрасный день он вместе со своей царицей сердца, насильно сделанной женою вождя, убежал к команчам. Те приняли и усыновили его, а он принес им сильные руки и мужественное сердце, исполненное страшной ненависти к своим сородичам, чему неоднократно давал доказательства. Я слышал, как спустя некоторое время после выхода каравана упомянутый индеец сказал дону Мануэлю: «Я заметил на равнине следы Кровавой Руки и Эль-Метисо. Будьте осторожнее». Кто такие были Кровавая Рука и Эль-Метисо, я в ту пору еще не знал. Команч продолжал ехать вперед, — кстати сказать, на превосходном коне, — не переставая оглядывать равнину пытливым взором. Я вел с собой двух догов, Озо и Тигра, держа их за ремни и надев на них намордники. Этих собак я специально обучил для борьбы с индейцами, а потому они теперь ежеминутно обнаруживали сильнейшее желание броситься на нашего индейца, так что мне пришлось держаться от последнего на некотором расстоянии, хотя и не упуская его из виду. Мы проезжали зарослями хлопчатника, как вдруг проводник испустил страшный вой, лег на спину своего коня и помчался галопом. В то же мгновение раздался свист как бы сотни гремучих змей…

— Так их много было, этих змей? — недоверчиво спросил Рамон, широко раскрыв глаза.

Охотник прыснул со смеху.

— Это была туча стрел, мальчик! — продолжал он. — Тут же грянули несколько ружейных выстрелов, подобно грому среди града, и я увидел, как дон Мануэль, торговец и все девять вакеро повалились с коней.

— Понятно! — перебил юноша.

— Да, тебе понятно? Ну а я так в первое мгновение ни черта не понял, что случилось; мне показалось все это дурным сном. Однако на всякий случай я поспешил снять с собак намордники, продолжая держать их на ремнях, хотя они яростно рычали и рвались. Подняв потом глаза, я ничего другого, кроме мчавшихся по лесу лошадей, не заметил. Что касается их всадников, то они сгинули неведомо куда: думаю, что индейцы тотчас же утащили их в чащу.

— И это была правда?

— Я больше не видел их. Не зная, что мне делать, — броситься вперед или отступать назад, я оставался неподвижным. Я чувствовал только, что невидимые враги окружают меня со всех сторон. Впрочем, неизвестность длилась недолго: из леса, окаймлявшего дорогу, показались семь или восемь индейцев и галопом поскакали в мою сторону. Надобно заметить, что до того мгновения я испытывал такую отчаянную тоску от окружавшего меня гробового молчания, что теперь, завидев врагов, почти обрадовался; по крайней мере, кончалась эта проклятая неизвестность! Спустивши своих собак, прыгавших, как разъяренные ягуары, я решился подражать им; мне это казалось легче, чем бежать. Пока Тигр и Озо сцепились с индейцами, я обнажил саблю и, вонзив шпоры в бока своей лошади, которую до сих пор сдерживал, да в придачу угостив ее добрым ударом плети, ринулся вперед, рискуя врезаться в индейцев. Не помню хорошенько, что потом произошло, так как мои глаза затмил красный туман, сквозь который я видел зверские и отвратительные фигуры дикарей. Смутно только мне представляется Тигр, только что задушивший двоих индейцев и потом пригвожденный ударом пики к трупу одного из них. Помню Озо с окровавленной пастью, повергнувшего на землю другого краснокожего. Через несколько минут я освободился.

— Черт возьми! — вскричал пораженный юноша. — Неужели вы успели всех их перебить, сеньор?

— Caramba! Видно, что это вам, молодым, ничего не стоит! — отвечал, смеясь, охотник. — Нет, в самом деле: мои собаки в тот день больше сделали работы, чем я сам. Справедливости ради следует сказать, что я в тот день покончил бы навсегда со своими поездками, не случись одно обстоятельство, которое я только и мог заметить, оставшись один. Когда я осмотрелся кругом, мне представилась следующая картина. Двое апачей лежали бездыханные рядом с моим беднягой Тигром; третий бился еще под Озо, державшим его за горло. Ты, конечно, понимаешь, мальчик, что я недолго разрешил ему мучить уставшего пса. Мне предстояло новое дело. Шагах в десяти от меня происходила невероятная свалка. Облако пыли поднималось над грудой поваленных коней и людей, среди которой я различал развевавшиеся перья, сверкавшие пики, размалеванные охрой, кармином и кровью фигуры с горевшими яростью глазами. Вдруг эта живая груда распалась, и из середины ее выскочил воин, подобно ягуару, только что разметавшему стаю шакалов. Едва он поднялся, как одним прыжком снова ринулся в схватку, и я последовал за ним.

— А тот апач, боровшийся с догом, не мешал вам в этом случае?

— Черт возьми, ты, я вижу, не любишь иносказаний мой друг! — возразил охотник. — Я же сказал, что помог Озо и прикончил его! Итак, я прыгнул вслед за индейцем, но на этот раз борьба продолжалась недолго. Все индейцы, подобно стае летучих мышей перед солнцем, разбежались во все стороны, за исключением — спешу предупредить твое возражение — мертвых, которые, разумеется, остались лежать на своих местах. Впрочем, таковых оказалось больше, чем спасшихся бегством. Тут я увидел перед собой и того человека, которому обязан тем, что рассказываю тебе эту историю.

— Значит, это был демон?

— Нет, это был команч! Покончив дело, он встал передо мной неподвижно, стараясь, но тщетно, скрыть свое торжество, от которого у него раздувались ноздри и сверкали глаза. «Это Кровавая Рука и Эль-Метисо в союзе с апачами напали на караван белых с целью отнять их товары! — проговорил он наконец. — „Кто такие кровавая Рука и Эль-Метисо?“ — спросил я команча. — „Два степных разбойника, один — бледнолицый, другой — его сын от краснокожей собаки западных степей. Сегодня же вечером, когда ты расскажешь в президио, что сделал для белых, положившихся на его слово, Сверкающий Луч последний пойдет по следам разбойников в сопровождении двух своих воинов и захватит их“. — „Непременно расскажу о твоей честности и отваге!“ — заверил я команча. Надев затем на Озо намордник, — закончил свой рассказ охотник, — я вместе с индейцем возвратился в президио. У меня в мыслях был обет, данный мной Мадонне, а индеец ехал молчаливый как рыба. В президио я всем рассказал о подвиге индейца, которому в тот же день были возвращены заложники. Затем я, во имя исполнения своего обета, прибыл сюда и с того времени не видал Сверкающего Луча.

— Жаль, — заметил Рамон, — мне хотелось бы знать, что сталось с этим молодцом! Сколько же времени продолжалась ваша поездка с приключениями, сеньор Энсинас?

— Пять дней!

В эту минуту прибыли слуги гасиендеро и занялись приготовлением ночлега для путешественников, которые, по их словам, находились на расстоянии не более полумили.

III. БЕЛЫЙ СКАКУН ПРЕРИЙ

Движимые любопытством, охотники отложили свой отъезд, к величайшему удовольствию юного кандидата в искатели приключений, рассчитывавшего, что в таком случае Энсинас, пользуясь досугом, наверно, расскажет ему еще одну историю. Но бедному малому суждено было жестоко разочароваться. Потому ли, что у охотника иссякла память, или ему просто надоело рассказывать, но только Энсинас, утомленный бессонной ночью, закрыл глаза и погрузился в глубокий сон.

Мы, в свою очередь, воспользуемся этим промежутком, чтобы сообщить читателям некоторые подробности относительно охоты за дикими мустангами, практикуемой в северо-западных провинциях Мексики.

Подобная охота представляет одно из самых любопытных зрелищ, какие только могут дать те далекие страны. Она обыкновенно начинается в ноябре или декабре, то есть в такое время года, когда естественные водохранилища, вследствие проливных дождей и таяния горного снега, опять переполняются водой, а в прерии, благодаря теплу и влаге, вырастает особый род злаков — любимой пищи мустангов.

От охотников в этом случае требуются три качества, необходимых для успешности предприятия: хитрость, настойчивость и тот инстинкт дикаря, который мы назовем «наукой пустыни». Для охоты собирается обыкновенно шестьдесят-сто вооруженных людей, которые запасаются ручными лошадями и провиантом дней на двадцать или на месяц, не менее, так как подобные экспедиции по необходимости действуют в местах, отдаленных от человеческого жилья.

Охотники пускаются в путь, разделившись на мелкие отряды по семь-восемь человек в каждом. В течение десяти-двенадцати дней они разъезжают по огромной прерии и лесам до тех пор, пока не наткнутся на следы табуна. Впрочем, эти следы легки для распознавания по тем опустошениям, которые производит любой табун мустангов при прохождении по лесу.

Найдя так называемую кверенсию[77], охотники разыскивают водопой, который, естественно, должен существовать где-либо поблизости: дикие лошади не любят подолгу оставаться в местах, где ощущается недостаток воды, так как последняя служит для них не только средством утоления жажды, но и главнейшим лекарством от многочисленных болезней. Человеку найти такой водопой не так-то просто: среди безводной равнины и непроходимых лесов европеец рискует сто раз умереть от жажды, прежде чем ему удастся найти воду. Но лошади, руководясь своим врожденным инстинктом, всегда отыскивают какой-нибудь пруд или озеро, обыкновенно в диком, труднодоступном месте. Впрочем, постоянное наблюдение природы вырабатывает и у жителей пограничных с пустынями местностей почти столь же удивительный инстинкт или то, что мы назвали «наукой пустыни».

Когда один из отрядов охотников найдет водопой, он сзывает остальные отряды к этому месту посредством системы зарубок на деревьях, заменяющих сигналы. Тогда начинаются приготовления к охоте.

Как мы уже говорили в предыдущей главе, охотники первым делом срубают прочную эстакаду, снабженную со стороны водопоя закрывающимся входом.

Эта операция продолжается, смотря по количеству и энергии охотников, дней десять-двенадцать, в течение которых они стоят в лесу лагерем. Затем начинается и сама охота.

Лошади скоро догадываются о присутствии человека в их местах, а потому, с целью не дать им удалиться, охотники оцепляют их кругом в несколько миль ширины и начинают гнать испуганных животных обратно к кверенсии.

За исключением восьми вакеро, дожидавшихся прибытия дона Августина, остальные двадцать принимали участие в гоне. Так как последний должен был продолжиться несколько дней, то спрятанным близ эстакады вакеро было поручено следить за тем, когда лошади станут приближаться к водопою.

Пока Энсинас спал, к величайшему неудовольствию новичка, слуги раскинули походные палатки, выбрав для этого наиболее затененное место в лесу, чтобы не испугать диких лошадей. Едва они покончили с этим делом, как прискакавший слуга известил о прибытии сеньоров.

Через несколько минут на лужайку въехала кавалькада всадников. Было уже около часу пополудни. Солнце почтя отвесно слало свои раскаленные лучи на поверхность озера. Это было время, когда вся природа, истомленная полуденным зноем, словно задремывает; когда все смолкает в лесах и на равнине, и только мириады кузнечиков неумолчно трещат свою монотонную песню в траве.

Несмотря на усталость, сенатор поспешил сойти с коня и подать руку донье Розарите, которая, полупечальная-полуулыбающаяся, скользнула с седла на руки Трогадуроса, а потом грациозно спрыгнула на землю.

Опираясь на руку своего кавалера, молодая девушка прошла в голубую палатку; ее отец остановился, чтобы расспросить вакеро, сбежавшихся навстречу ему. Окинув взглядом знатока палисад и его положение относительно положения озера, дон Августин наконец и сам вошел в палатку для отдыха.

Проходя мимо охотников за бизонами, Розарита бросила на их несколько странное одеяние и дикий вид изумленный и даже испуганный взгляд. Но дочь пустыни слишком хорошо знала ее обитателей, чтобы сразу не признать профессии Энсинаса и его грубых на вид товарищей. Посмеявшись над своим минутным страхом, молодая девушка приподняла портьеру палатки и скрылась.

Часов в пять вечера отдохнувшие путешественники снова появились на лужайке.

Бизонье озеро приняло тогда вид более мирный, но не менее живописный. Голубая палатка доньи Розариты, стоявшая на берегу озера рядом с палатками отца и сенатора, отражалась в зеркале вод среди отражений окрестных предметов.

В тени леса бродили вьючные лошади, мирно пощипывая траву. Из-за стен палисада выглядывали морды спрятанных там лошадей охотников за бизонами. Наконец, оба путешественника, спешившие приветствовать донью Розариту, вышедшую из палатки и похожую в своем белоснежном платье на одну из лилий, которыми было усеяно озеро, — все вместе представляло картину, достойную кисти живописца.

Охотники за бизонами седлали своих лошадей, готовясь начать свой трудовой день, который для других уже кончился, как вдруг ворчанье дога обратило на себя внимание.

— Что такое, Озо? — спросил Энсинас. — Или по близости индеец?

— Индейцы! — в ужасе вскричала Розарита. — Разве они встречаются в здешних краях?

— Нет, сеньорита, — ответил Энсинас. — Пока не видно никаких следов их присутствия, если только они не путешествовали, подобно диким котам, перепрыгивая с дерева на дерево. Эта собака…

Охотник с гордостью кинул взгляд на своего дога, который, с горящими глазами и ощетинившись, яростно бросился вперед, но, сделав два-три прыжка, возвратился назад и улегся, продолжая, однако, рычать.

Хотя, очевидно, собака учуяла или заметила что-то подозрительное, Энсинас поспешил успокоить встревоженных путешественников.

— Эта собака, — продолжал он, — выдрессирована для борьбы с индейцами и чует их издали. Видите, она замолчала; значит, она обманулась. Теперь нам остается лишь распроститься с вашей милостью, пожелав вам счастливой охоты!

Пока Энсинас подтягивал подпругу своей лошади, готовясь сесть на нее, в чем подражали ему и остальные трое его товарищей, Розарита о чем-то оживленно шептала отцу на ухо. Тот сначала было пожал недоуменно плечами, но, взглянув на умоляющее личико дочери, улыбнулся и, видимо, сдался.

— Скажите, мой друг, — громко обратился он к Энсинасу, как более представительному из группы охотников, — вы, вероятно, не раз встречались с индейцами, и вам знакомы их повадки?

— Не далее как пять дней тому назад, сеньор, я имел с ними кровавую схватку! — ответил старый охотник.

— Видите, батюшка! — вскричала Розарита.

— Где это произошло? — спросил дон Августин.

— Недалеко от президио Тубак.

— Только в двадцати милях отсюда! — испуганно добавила девушка.

— Неделю назад это дитя, — сказал гасиендеро, указывая на донью Розариту, — увидела на лесной дороге двоих индейцев племени папагосов!

— Нет, батюшка, — перебила дочь, — папагосы не могут иметь такого зловещего вида. Это, несомненно, были волки, переодетые в овечью шкуру, как утверждает дон Висенте!

— Дон Висенте — такой же трус, как и ты! — улыбнулся гасиендеро.

— Когда на руках имеешь такое сокровище, благоразумие никогда нелишне! — галантно отозвался сенатор.

— Хорошо, — согласился гасиендеро. И обратясь к охотнику, продолжал: — Сколько вы зарабатываете в день вашим опасным промыслом?

— День на день не приходится, сеньор! — отвечал Энсинас. — Иногда в день зарабатываешь много, а иногда целую неделю сидишь с пустыми руками!

— Сколько же, однако, в среднем?

— Мы можем заработать до двух песо в день, считая стоимость шкуры бизона, совершенно целой и не поврежденной, в пять песо.

— Ну, так вот что! Каждому из вас я назначаю по три песо в сутки, а вы должны с нами оставаться вплоть до окончания охоты. Согласны?

Товарищи Энсинаса утвердительно кивнули.

— Кроме того, — продолжал гасиендеро, — я предоставлю вам выбрать по своему вкусу по мустангу из числа тех, которые нам попадутся!

— Браво! Сочтем за удовольствие послужить такому щедрому сеньору! — воскликнул Энсинас.

— Надеюсь, дитя мое, — прибавил дон Августин, — что теперь, когда у нас двадцать восемь вакеро и четыре охотника, ты будешь спокойна, и ничто уже не омрачит твоего удовольствия.

Вместо ответа Розарита обняла и поцеловала отца, и, таким образом, все устроилось ко взаимному удовольствию.

Так как солнце скоро должно было погрузиться за вершину леса, то все принялись за последние приготовления к охоте. Лошадей охотников расседлали, затем внутри палисада поставили несколько коней, в качестве приманки, и, наконец, с берегов озера было убрано все, что могло напугать диких животных, за исключением двух палаток. Приближалось время, когда дикие лошади, томимые жаждой, должны были возвратиться к водопою.

Дон Августин осведомился у вакеро, не заметили ли они в три последние дня некоторых из этих животных близ Бизоньего озера.

— Нет, сеньор, — ответил один слуга, — не замечали, хотя вот уже трое суток Хименес с четырьмя своими людьми объезжают берега реки, сгоняя их сюда!

— Тогда сегодня вечером надобно их ждать здесь! — проговорил гасиендеро.

Бизоньи шкуры, еще бывшие полусырыми, были сняты с кольев. Сбруя, седла и весь багаж были отнесены в глубь леса. Набросали на палисад свежие ветви вместо прежних, высушенных солнцем. Для двух наиболее ловких и опытных в искусстве метания лассо вакеро приготовили быстроходных скакунов.

При входе в одну палатку сели дон Августин с дочерью и сенатор таким образом, что, будучи укрыты от подозрительных глаз диких мустангов пологом, они видели все озеро. Вакеро и охотники за бизонами сгруппировались на берегу, противоположном тому, где разбросанные там и сям следы показывали обычный путь лошадей к водопою. Только двое слуг укрылись внутри эстакады, вставши по обеим сторонам ворот. Когда все это было сделано, наступила тишина.

Озеро и его окрестности казались пустынными. Солнце уже скрылось за лесом, и его последние пурпурные лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев, гасли в водах озера, окрашивая в розовый цвет белые колокольчики кувшинок и цветы лилий. Оживленные наступающей прохладой птицы везде зачинали свои вечерние мелодии.

Через несколько минут томительного ожидания, вызвавшего краску нетерпения на бледных щечках доньи Розариты, вдали послышался неопределенный шум. То стадо диких мустангов возвращалось к водопою, стремясь с быстротой урагана, повергая ниц на своем пути молодые деревья и сотрясая землю топотом копыт. Но, вместо того чтобы постепенно усиливаться, шум этот внезапно прекратился. Было очевидно, что животные почуяли опасность и остановились, охваченные паникой.

Лишь два-три звонких ржания, прозвучавших в вечернем воздухе, подобно боевой трубе, донеслись до слуха притаившихся охотников. Скоро, однако, треск кустарника возобновился и наконец с полдюжины мустангов, более смелых, чем их товарищи, показались над опушкой лужайки, вытянув вперед головы с раздутыми ноздрями и блестящими глазами. Через мгновение пять из них, взмахнув гривами, мгновенно повернулись и исчезли в лесу.

Остался стоять лишь один конь, белый, как лебедь, без малейшего пятнышка. Стоя на своих стройных ногах и вытянув белую шею по направлению к озеру, он с силой бил по крутым бокам своим пышным хвостом; от всей фигуры его веяло диким величием.

— Даю голову на отсечение, — прошептал Энсинас новичку, притаившемуся рядом с ним, — что это сам Белый Скакун Прерий.

— Что это за Белый Скакун Прерий? — полюбопытствовал Рамон.

— Это такой конь, который близко не подпускает к себе и которого никому не удается поймать. Те, кто осмеливаются приблизиться к нему, пропадают без вести.

— Вы шутите, сеньор?

— Тише! Не испугай его. Да смотри во все глаза: лучшего коня ты нигде не увидишь!

В самом деле, трудно представить себе более великолепный образчик этой вообще превосходной породы лошадей, столь обыкновенной в некоторых провинциях Мексики. Сила, изящество, легкость так гармонически соединяются в них, что ничего подобного нельзя увидеть ни в одной самой богатой конюшне.

В несколько мягких и эластичных прыжков Скакун достиг берега озера, где, как в зеркале, отразилась его гордая и стройная фигура, и остановился, весь дрожа, подобно струне. Затем, с кокетливостью нимфы, любующейся своим отражением в воде, он вытянул вперед шею и опустился передними ногами в воду с такой осторожностью, что даже не замутил ее.

— Ах, сеньор Энсинас! — прошептал Рамон. — Вот бы теперь набросить на него лассо!

— Вряд ли из этого вышел бы толк, мальчик! Притом любая попытка овладеть им обычно оканчивается несчастьем.

Тем временем Скакун Прерий опустился передними ногами в озеро, издал звучный храп и потом уже принялся жадно глотать воду. Время от времени он приподнимал голову, обводя беспокойным взглядом чащу леса.

Тогда зрители увидали, как над изгородью палисада осторожно выглянула голова одного из слуг и тотчас скрылась обратно. То же проделал и его товарищ.

Неожиданно Скакун метнулся на берег, подняв целое облако пены, и с быстротой вихря помчался прочь от озера.

В то же мгновение из палисада вылетел слуга, размахивая над головой кожаным лассо. Ремень свистнул в воздухе, и петля упала на шею Скакуна, но лошадь вакеро, не успев повернуть вдоль берега, поскользнулась и покатилась по крутому откосу в озеро, увлекая и своего всадника.

— Что я говорил! — воскликнул охотник, которого этот непредвиденный случай еще более утвердил в его суеверии. — Посмотрите, как этот неуловимый конь освободился от лассо!

Между тем белый конь продолжал мчаться, потряхивая головой. Вся гордость благородного животного, видимо, возмущалась от нечистого прикосновения ремня, пущенного в него рукой человека, и скоро он далеко отбросил его от себя.

Второй вакеро уже летел по его следам, держа наготове лассо. Развертывалось удивительное зрелище, где человек и конь, казалось, соперничали один с другим, выказывая чудеса ловкости и сноровки. Ничто не останавливало всадника. Летевшие навстречу деревья грозили ему смертью, но вакеро, проворный, как кентавр, обходил все препятствия, с виду непреодолимые, успевая вовремя пригнуться к седлу или даже совсем повиснуть над лошадью. Скоро оба скрылись из виду.

Тогда все зрители разом высыпали из своих убежищ, испуская восторженные крики. Сцена, только что разыгравшаяся перед их глазами, сама по себе стоила поимки двух десятков диких мустангов.

Тем временем Энсинас поспешил к горемычному вакеро, который в эту минуту со сконфуженным видом выбрался на берег, весь мокрый и облепленный илом. Добряк захотел утешить бедняка.

— Счастье ваше, что вы так вовремя отступились от него! Дай Бог, чтобы и ваш товарищ сделал это, пока не поздно, так как иначе гибель его неизбежна! — убежденно заявил Энсинас.

IV. ОХОТА НА МУСТАНГОВ

Когда первый момент смятения прошел, дон Августин разослал приказ загонщикам этой же ночью сузить круг, которым они оцепили Бизонье озеро. Теперь не было сомнения в присутствии около него громадного табуна диких мустангов, которыми и было решено овладеть в следующую ночь. Пока развозили это приказание, слуги дона Августина устраивали костер для приготовления ужина и освещения лагеря в течение ночи, в чем им деятельно помогали охотники за бизонами, исключая, впрочем, Энсинаса. Последнего донья Розарита пожелала кое о чем расспросить, пользуясь тем, что отец ее прогуливался в это время с сенатором, вероятно, обсуждая с ним свои планы на будущее.

Сидя на берегу озера, молодая девушка рассеянно слушала стоявшего перед ней охотника, машинально обрывая лепестки букета, собранного для нее сенатором. Вечерний ветерок рябил поверхность озера, на которую она бросала задумчивые взгляды. Белая и грациозная, подобно ундине[78], Розарита, слушая охотника, думала об опасностях, окружающих в пустыне одинокого путешественника. Но не о себе она беспокоилась: все ее мысли покоились на молодом человеке, так внезапно покинувшем ночью их гасиенду, о котором она вот уже две недели ничего не слыхала. По некоторым робким справкам, наведенным ею, оказалось, что ни по дороге в Гваймас, ни по дороге в Ариспу никто не встречал приемного сына Арельяно. Один вакеро видел его пустую хижину, и ничто не указывало, чтобы он возвратился туда, где протекло его детство. Он должен был направиться не иначе как к Тубаку, а там как раз начинались опасности. Энсинас прибыл из президио, и от него молодая девушка надеялась получить сведения о человеке, который завладел всем ее существом.

Сумерки начали густеть над озером, его гладь блекла, темнела. Скоро легкие пары задымились над водой, затягивая ее легкой вуалью. Это был час, когда птицы скрываются под листвой деревьев, посылая последнее «прости» умирающему дню.

Розарита, задумчивая и мечтательная, прислушивалась к гармоничному шепоту вечернего бриза и, казалось, была погружена в неопределенную грусть.

Внезапно она пронзительно вскрикнула и указала рукой на темный канал, где под сводами зелени, в которой терялись воды озера, осторожно кралась человеческая фигура. По ее странной прическе и раскрашенному красками лицу в ней сразу можно было признать индейца. Первое время сам охотник поддался чувству тревоги при виде странного гостя, однако скоро жестом успокоил дона Августина, бежавшего на крик дочери с оружием в руках.

— Пустяки, — заметил Энсинас, — это мой друг команч, хотя и страшный на вид!

Чтобы окончательно рассеять недоверчивость отца и дочери, охотник спокойно пошел навстречу индейцу. Да и последний, при виде сидевших на берегу людей, перебросил через плечо карабин, который раньше держал в руке, и направился вдоль берега навстречу охотнику. То был стройный молодой человек, выступавший легким упругим шагом. Могучая грудь его и плечи были обнажены, а вокруг узкой талии был обернут тонкий индейский плащ ярких цветов. Его ноги были облечены в алые суконные гамаши, закрепленные снизу подвязками, сплетенными из конского волоса, а обувью служили полусапожки такой же замечательной работы, как и подвязки.

Голова его, выбритая сплошь, за исключением пучка волос на макушке, завязанных в узел, привлекала внимание странностью своего убора. То был род тюрбана, составленного из двух платков, живописно повязанных крест-накрест через лоб. Блестящая кожа огромной гремучей змеи терялась в складках тюрбана, голова пресмыкающегося с острыми зубами торчала справа, а хвост с погремушками свешивался до левого плеча.

Черты его лица обращали на себя внимание правильностью и грацией, их портил лишь густой слой красок, которыми индеец был размалеван. Высокий лоб, на котором было написано мужество и честность, черные, полные огня глаза, римский нос и тонкий с гордыми очертаниями рот придавали ему величественный вид.

Спокойно и беззаботно приближался молодой воин, не обращая внимания на впечатление, производимое им, но при виде Розариты невольно остановился, бросив на молодую девушку взгляд наивного восхищения.

Бледная как полотно, Розарита с трепетом прижалась к охотнику, подобно голубю, ищущему убежища в колючках нопала от когтей коршуна.

На вопросительные взгляды Энсинаса, индеец ответил двумя вопросами, вложив в них всю пышную образность индейского языка:

— Разве сегодня выпал снег на берегах озера? Или в лесной траве распустились водяные лилии?

Трудно сказать, развеял ли страх молодой девушки этот тонкий комплимент. Во всяком случае, она уже не жалась к охотнику. Беспокойство последнего, однако, не уменьшилось, и на цветистые вопросы индейца он предпочел ответить тоже двумя вопросами:

— Разве команч принес мне дурное известие? Разве он считает себя в неприятельской области, идя с карабином наготове, точно выслеживает какого-нибудь апача?

Сверкающий Луч презрительно улыбнулся.

— Апачей, — сказал он, — воин команчей преследует лишь с плетью в руке. Нет, команч видел недалеко отсюда бизонов и надеялся перехватить их у водопоя!

Энсинас не забыл, что индеец обещал ему идти по следам двух пиратов прерий. Знал он также, что этот воин был не такой человек, чтобы отказаться от своего намерения.

— Ничего иного зоркие глаза команча не увидели?

— Сверкающий Луч видел среди следов белых следы Кровавой Руки и Эль-Метисо и пришел предупредить друзей, чтобы они были настороже!

— Как! Эти негодяи все еще здесь? — с беспокойством воскликнул охотник.

— Что он говорит? — спросил гасиендеро.

— Ничего особенного, сеньор Пена! — ответил Энсинас. И снова обратился к индейцу: — Воину известна цель, ради которой эти разбойники прибыли в здешние края?

Команч некоторое время молча разглядывал окружавших его лиц, потом выразительно посмотрел на донью Розариту, опиравшуюся на руку отца, и отвечал:

— Лилия Озера бела, как первый снег. Если бы перед глазами Сверкающего Луча не стоял образ избранной им подруги, его ослепила бы молния, исходящая от женщины, живущей в небесном вигваме. Это жилище достойно ее. Эль-Метисо прибыл похитить Лилию Озера!

При этом поэтическом намеке на ее красоту Розарита молча потупила глаза перед огненным взором команча.

— Сверкающий Луч одинок теперь, — продолжал индеец, — но он поклялся отомстить за смерть тех, которые положились на его слово. Он, как и мой брат, будет охранять Лилию Озера. Теперь Сверкающий Луч доволен. Он предупредил друзей и возвращается обратно к покинутым им следам.

— С тобой были еще два воина.

— Они возвратились в свои вигвамы. Сверкающий Луч идет один.

С этими словами, сказанными с благородной простотой, команч протянул охотнику руку и, кинув еще раз на Розариту восхищенный взгляд, удалился так же молча, как и пришел, как будто, идя в одиночку по следам двух опасных бандитов прерий, он делал самое обыкновенное дело.

— Что хотел выразить этот дикарь цветами своего красноречия? — спросил сенатор не без чувства ревности, едва фигуру индейца скрыли деревья.

— Вашей милости известно, что индейцы иначе и не могут объясняться! — ответил Энсинас. — Тем не менее он принес достоверное известие о появлении в здешних местах двух негодяев. Впрочем, это не должно вас пугать: нас ведь почти три десятка вооруженных мужчин!

Затем Энсинас передал гасиендеро все, что он знал о двух пиратах пустыни. Дон Августин свою бурную юность провел в непрерывных стычках с индейцами, и его боевой дух с годами нисколько не ослаб.

— Если бы нас было даже десять человек, и то нам не пристало страшиться каких-то негодяев и из-за них лишать себя предстоящего развлечения! Впрочем, как вы выразились, нас слишком много, чтобы чего-либо опасаться.

— Теперь мне понятно тревожное поведение Озо, — продолжал охотник, — он чуял друзей и врагов. Посмотрите, он оставался спокоен и не тронулся с места при приближении молодого воина. Вы вполне можете положиться на его инстинкт и его умение отличать друзей от врагов!

Однако прежде, чем совершенно стемнело, Энсинас взял свой карабин и, свистнув верного пса, направился в обход Бизоньего озера. В силу того же благоразумия, дон Августин приказал перенести на ночь обе палатки на середину лужайки между двумя зажженными кострами.

Когда Энсинас возвратился из обхода, его товарищи в вакеро уже кончали ужин. Ничего подозрительного охотник не заметил, — и доклад его, сделанный в этом смысле, вселил во всех уверенность в полнейшей безопасности.

Пока сеньоры закусывали припасами, извлеченными из погребцов, охотники и вакеро, сидя вокруг, тихо беседовали между собой о происшествиях дня. К ним подсел и Энсинас.

Яркий свет костров, озарявший разнообразные костюмы охотников и вакеро и отражавшийся в спокойной воде озера, придавал озеру и ночью такую же живописность, какую оно имело днем.

— Я оставил вам ужин, — сказал молодой вакеро Энсинасу, — справедливость требует, чтобы каждый имел свою долю, особенно вы, такой интересный рассказчик!

Поблагодарив Рамона за его предупредительное внимание, охотник энергично принялся уписывать за обе щеки, но ел молча, что опять-таки не входило в расчеты новичка.

— Ничего нового не видели в окрестности? — спросил он, чтобы завязать разговор.

Охотник сделал отрицательный знак, продолжая жевать.

— Однако Франциско что-то долго не возвращается с охоты за Белым Скакуном Прерий! — заметил Рамон.

— Белый Скакун Прерий? — с недоумением переспросил один из вакеро. — Это еще что за зверь?

— Это чудесный конь, вот все, что я знаю, — ответил Рамон, — остальное вам может объяснить сеньор Энсинас!

— Да вы же сами видели его, черт побери! — возразил охотник. — Ваш товарищ пытался нагнать его, да чуть не сломил себе шею. Так всегда и бывает в этих случаях!

— Если бы у меня лошадь так не рванулась вперед, она бы не поскользнулась, и потому…

— …вы бы не свалились в воду! К сожалению, это случилось.

— Подумаешь, невидаль! Это испытали и многие другие. По-моему, для вакеро больше чести, если он упадет вместе с лошадью!

— Что верно, то верно!.. Но если бы вы, подобно мне, побывали в западных прериях, — продолжал уже серьезно Энсинас, — то узнали бы, что там время от времени встречается белый конь поразительной красоты. Быстрота его такова, что он рысью проходит большее расстояние, чем другой галопом. Ну а этот белый конь, которого вы видели сегодня, — разве можно найти нечто подобное по красоте и быстроте?

— Ваша правда, сеньор! — согласился вакеро.

— Несомненно, этот конь и есть Белый Скакун Прерий!

— Я думаю то же! — вскричал Рамон тоном убежденного человека.

— А что особенного в этой лошади? — спросил какой-то вакеро.

— Во-первых, ее несравненная красота, затем ее поразительная легкость и, наконец… Сколько, по-вашему, ей лет?

— Ну, ей далеко еще до старости! — заверил другой вакеро.

— Ошибаетесь! — важно ответил Энсинас. — Ей около пятисот лет!

Возгласы недоверия встретили это невероятное утверждение.

— Это так же верно, как то, что я с вами говорю! — заверил слушателей охотник с такой непоколебимой уверенностью, что, кажется, вполне их убедил.

— Но, — возразил все тот же недоверчивый вакеро, — не прошло еще, как я слышал, и трехсот лет, как испанцы привезли лошадь в Америку!

— Ба! — воскликнул Рамон. — Двести лет больше или меньше не имеет значения!

Люди вообще склонны верить всему чудесному, но эта склонность особенно присуща тем, кто живет в пустыне: здесь невежество и суеверия, поставленные лицом к лицу с природой, сильнее проявляются, чем в городах. Заинтересовавшиеся слушатели упросили охотника рассказать все, что он знает о чудесном коне.

— Я знаю только то, — начал Энсинас, — что с давнего времени вакеро Техаса тщетно гонялись за ним; что у него копыта словно кремень; что кто издали следует за ним, теряет его в конце концов из виду, а кто слишком приближается к нему — пропадает без вести. Я сам знаю нечто подобное!

— Вы пробовали его поймать? — спросил Рамон.

— Нет, не я, а один техасский охотник, который впоследствии сам мне это и рассказал!

— А вы, в свою очередь, нам расскажете, — поспешно произнес Рамон, потирая руки. — Эй Санчо! Плесни-ка малость рефино сеньору Энсинасу для освежения памяти!

— Превосходная мысль! — одобрил охотник, принимая кружку с напитком. — Ну, слушайте, я расскажу, что знаю. Один англичанин, достаточный оригинал, путешествуя со своим опекуном, таким же оригиналом, предложил тысячу песо тому охотнику, который поймает ему легендарного скакуна. Тщетно отговаривали техасца от выполнения этого опасного предприятия, — тот настоял на своем. Обзаведясь подходящей лошадью, он расспросил о местах, где видели Скакуна. Надо вам заметить, что таких мест у Скакуна Прерий множество, в противоположность обыкновенным лошадям, всегда и живущим, и умирающим в одном каком-либо месте.

Охотник пустился в путь и, по прошествии нескольких дней поисков, увидал вдали Скакуна Прерий. Надо вам сказать, что последний обладает такою легкостью, что сегодня, к примеру, он здесь, а завтра уже в двухстах милях отсюда! Техасец имел превосходную лошадь и, как вы можете судить, мало верил в легенды о его необычности. Воодушевленный мыслью о награде, он немедля ринулся за ним с лассо в руках, перескакивая рытвины и камни и птицей летя по равнинам. С каждой минутой расстояние между ним и Скакуном уменьшалось. Впрочем, это происходило не потому, что Скакун Прерий начал утомляться, как меня уверял техасец, а потому, что он ежесекундно оборачивал свою голову к преследователю и, таким образом, терял время, которым всадник и пользовался. Его силы далеко еще не истощились; напротив, они удвоились. По крайней мере, когда лошадь устает, у нее глаза тускнеют, между тем как у Скакуна Прерий они еще больше разгорелись. Тем не менее охотник постепенно догонял его, но чудное дело: по мере того как проходил день, зрачки Белого Скакуна все больше и больше пламенели, так что наконец и техасец почувствовал беспокойство. Чтобы не бросить охоты, ему пришлось подбадривать себя обещанными тысячей песо, ярких, как огонь.

Спустилась ночь. Вакеро все еще не удалось настолько приблизиться к Скакуну, чтобы попытаться достать его лассо. В темноте он, вероятно, упустил бы его из виду, если бы ему не освещали путь искры, сыпавшиеся из-под ног Скакуна, и сияние, исходящее из его глаз, хотя техасец и сам толком не мог объяснить, каким образом неподкованные копыта Скакуна могли извлекать искры из почвы, а глаза излучать столь яркое сияние, но…

Тут Озо прервал охотника лаем, к величайшему неудовольствию слушателей. Однако собака вскоре снова улеглась у костра и, по-видимому, слушала рассказ своего хозяина так же внимательно, как окружавшие вакеро. Так как лай дога был вызван, очевидно, не близостью индейца, то и Энсинас продолжал.

— Техасец, говорил я, не мог уяснить себе причины такого явления, но не особенно долго думал над этим, ибо обещанная награда была слишком велика, чтобы долго колебаться. Итак, он еще с большим рвением продолжал преследовать Скакуна и скоро имел удовольствие заметить, что тот значительно замедлил аллюр. Внезапно Скакун остановился, втянул в себя воздух, заржал и вытянул шею к горизонту. Пришпорив свою лошадь, тоже начинавшую уставать, техасец несся к Скакуну, размахивая лассо. Вдруг петля лассо распустилась в воздухе, и он вертел теперь над своей головой лишь бесполезной веревкой. Тем не менее его лошадь продолжала с той же быстротой нестись к Скакуну Прерий, да он и не сдерживал ее. Через мгновение техасец очутился так близко от белой лошади, что мог бы, протянув руку, достать ее. Раздосадованный тем, что лассо сделалось бесполезным, техасец выругался, как безбожник, но его сожалениям скоро был положен конец: Скакун Прерий с такой силой лягнул копытами задних ног в грудь его лошади, что последняя вместе с наездником кубарем отлетела в сторону, точь-в-точь как вы в озеро, — прибавил Энсинас, обращаясь к злополучному вакеро. — Когда техасец встал на ноги, Белый Скакун Прерий уже исчез. Лошадь же вакеро так и осталась лежать на месте: твердые, будто железо копыта Скакуна пробили ей грудь. Да это было еще сущее счастье для преследователя, так как подайся он вперед хотя бы на шаг, — то полетел бы в пропасть, на краю которой Скакун остановился. Я его встретил, — закончил рассказ охотник, — когда он возвращался пешком назад. Он мне и рассказал все то, что вы только сейчас слышали.

История, переданная Энсинасом, известная часть которой носила несомненную печать истины, произвела глубокое впечатление на его полудиких слушателей и не подверглась ни малейшему сомнению. На несколько минут воцарилось полное молчание, так что слышался лишь треск горевшего костра. Наконец первым заговорил Рамон.

— Вот увидите, что и с бедным Франциско стрясется какое-либо несчастье, как кара за то, что он вздумал преследовать Скакуна, вечно юного, несмотря на свои пятьсот лет.

— Боюсь, что так и случится, — подтвердил охотник, покачивая головой. — Если только я не ошибся, и тот конь, которого мы все видели, действительно Белый Скакун Прерий!

— Да уж в этом теперь сомневаться нельзя! — откликнулся кто-то из присутствующих. Всем им при этом весьма улыбалась перспектива похвастаться впоследствии, что они видели собственными глазами легендарного Скакуна.

Следую примеру Энсинаса, слушатели начали укладываться спать возле костров, когда опять раздался лай дога. Он лаял лениво, будто по обязанности.

— Верно, какой-нибудь путешественник! — уверенно заметил Энсинас, приподнимаясь на локте и вглядываясь в темноту с равнодушным видом.

Немного времени спустя, на лужайку, полуосвещенную потухавшими кострами, выехали из лесу два всадника.

Ехавший впереди приостановил лошадь и, казалось, с изумлением смотрел на открывшуюся перед ними картину, какую представляло Бизонье озеро с раскинутыми близ берега палатками, трепещущее пламя костров, отражавшееся в его черной поверхности, и, наконец, лежавшие около костров фигуры вакеро и охотников, отчасти погруженные во мрак, отчасти озаренные заревом костров.

Второй всадник выехал на освещенное место с длинным карабином в руке, ведя на поводу вьючную лошадь, нагруженную двумя небольшими чемоданами, привешанными по обеим сторонам седла, походной палаткой и плоским деревянным ящиком — не то гербарием, не то этюдником.

Пока первый путешественник, по-видимому, любовался поэтической картиной, так неожиданно увиденной им, второй посмотрел на нее с практической стороны.

— Исполняйте свою обязанность! — проговорил по-английски первый путешественник.

— Yes! — ответил второй. — Ваша милость здесь в полной безопасности!

С этими словами, перебросив карабин за плечо, он толкнул лошадь вперед. Остановившись затем у первого лежавшего вакеро, он на ломаном испанском языке попросил, согласно местному обычаю, позволения занять место у костра, что ему и было дано со всей предупредительностью, свойственной мексиканцам всех сословий.

Пока он, спешившись, разгружал вьючную лошадь, оставшийся несколько позади путешественник подъехал, в свою очередь, к костру. Слегка поклонившись вакеро и охотникам, смотревшим на него во все глаза, он молча слез с коня. За исключением некоторой изысканности манер, ничем особенным не отличался. Костюм его был обыкновенный мексиканский, во всей его простоте, а лица его нельзя было разглядеть в полумраке. При всем том, когда он, сняв шляпу, стал обмахиваться ею, можно было предположить по облику и манере поведения, что это истинный англосакс.

Его спутник носил костюм американских охотников, столь многочисленных в настоящее время в Техасе, и был одет в охотничью кожаную блузу оливкового цвета, нескладно скроенную, и в длинные гамаши из желтой кожи. Он был среднего роста и имел на вид лет пятьдесят, что отчасти подтверждала и его наполовину облысевшая голова с остатками седых волос, ниспадавших на ворот его рубашки. Несмотря на седины, его мускулистое тело таило в себе недюжинную силу.

Охотничий нож, висевший на ремне, пороховница и широкая войлочная шляпа с несколько странными вырезами дополняли его костюм, который все, исключая Энсинаса, видели впервые.

Несмотря на свое, видимо, подчиненное положение по отношению к своему спутнику, он и не подумал прийти на помощь англичанину, распрягавшему свою лошадь. Покончив с этим делом, англичанин нагнулся, подняв лежавший возле чемодана предмет, показал его ближайшим вакеро.

— Не знаете, кому принадлежит эта шляпа, господа?

— Это шляпа Франциско, которую я видел на нем всего несколько часов тому назад! — изумленно ответил один из вакеро.

Шляпа переходила из рук в руки, и все признали в ней шляпу вакеро, которого они дожидались или, вернее говоря, на возвращение которого они уже не надеялись.

— Я же вам говорил! — воскликнул Энсинас. — Такова судьба всех, кто слишком усердно гоняется за Белым Скакуном Прерий! Он непременно становится жертвой колдовства.

Никто не отвечал; все были согласны.

— Это, верно, та самая лошадь, которую я преследую от границ Техаса. Вы ее видели? — оживился англичанин.

— Сегодня вечером она была у этого озера! Не вы ли, сеньор, обещали одному техасцу тысячу песо за ее поимку? — спросил Энсинас.

— Я самый и еще раз предлагаю такую сумму тому из вас, кто приведет ее ко мне; я поклялся не возвращаться на свою родину без этой лошади! Ну, что же, есть среди вас желающие разбогатеть?

Вакеро отрицательно покачали головой.

— Нельзя поймать лошадь, из-под копыт которой сыплются искры! — убежденно сказал Рамон.

Англичанин молча пожал плечами.

— Сеньор иностранец, — заметил Энсинас, — между нами нет ни одного человека, кто бы из-за каких-нибудь нескольких песо не подвергал ежедневно свою жизнь опасности. Но все это делается в предприятиях, могущих так или иначе окончиться благополучно. Всякая же попытка овладеть Белым Скакуном заранее обречена на полную неудачу, так как здесь всякая смелость и хитрость разбивается о сверхъестественную силу.

— Хорошо! — холодно ответил англичанин. — Завтра на рассвете вы укажете мне следы Белого Скакуна, и я буду продолжать погоню один!

— Быть может, вам бы лучше отказаться от этого предприятия, сеньор? Вас ожидают бесчисленные опасности!

— Опасности? — рассмеялся англичанин. — Их обязан устранять с моего пути вот этот кентуккиец, которому я плачу за это деньги!

— Точно так, — флегматично отозвался янки. — Я взял все, угрожающие этому джентльмену, на откуп! В соответствии с контрактом.

— И вы ничего не боитесь, разъезжая вдвоем?

— Я же заплатил, чтобы ничего не опасаться! — пожал плечами англичанин.

На этом разговор прервался. Оба оригинала, из которых один был достаточно безумен, чтобы полагаться на какой-то там контракт, растянулись на траве, не дав себе труда раскинуть палатку. Вакеро улеглись снова, и полная тишина водворилась в лесу и на берегах Бизоньего озера.

Едва рассвело, как уже охотники, вакеро и путешественники были на ногах. Сидя на складном стуле, англичанин делал в альбоме карандашный набросок развернувшейся перед его глазами живописной картины.

В нескольких шагах от него с ружьем на плече расхаживал, как часовой, кентуккиец.

Внезапно карандаш выпал из рук рисовальщика, словно на его глаза спустилось облако: белая и легкая, как утреннее облачко на синем небе, при входе в свою палатку, полузакрытая портьерой, стояла Розарита. Распущенные косы молодой девушки пышной волной покрывали ее обнаженные плечи.

При виде незнакомца, смотревшего на нее восхищенным взглядом, она мгновенно скрылась. Тем не менее ее нежный образ продолжал витать перед мысленным взором молодого англичанина.

Спрятав альбом и карандаш, он позвал своего телохранителя:

— Вильсон!

— Сэр! — отозвался тот, подходя.

— Здесь мне угрожает опасность!

— Предусмотренная нашим контрактом?

Вместо ответа англичанин указал пальцем на голубую палатку доньи Розариты.

— Очаровательные глазки молодой девушки? — невозмутимо осведомился Вильсон.

— Да!

— Клянусь генералом Джексоном, — воскликнул янки, — я не думаю, что это занесено в наш документ!

— Посмотрите!

Американец вынул из кармана замусоленную и смятую бумажку и, наскоро пробежав вступительные строки контракта, продолжал уже вслух:

— «Сим вышеозначенный Вильям Вильсон обязуется охранять сэра Фредерика Вандерера от опасностей в пути, как-то: индейцев, пантер, ягуаров, медведей всех оттенков и размеров, гремучих змей и других, аллигаторов, жажды, голода, пожаров лесных и в саваннах и так далее, словом, от всех каких бы то ни было опасностей, угрожающих путешественникам в американских пустынях… »

— Видите? — заметил сэр Фредерик, прерывая американца.

— Но это опасность, свойственная городам!

— Во сто раз опаснее в пустыне. Если бы хоть раз в жизни вы побывали на балу, то поняли, что сто откровенно разодетых женщин не так опасны, как одна в пустыне, хотя бы целомудренно закрытая с ног до головы!

— Очень может быть, но это меня не касается!

С этими словами флегматичный янки возобновил свою прогулку.

— Ну, тогда мне самому следует о себе позаботиться! — сказал сэр Фредерик. — Соблаговолите оседлать мою лошадь, Вильсон! Мы немедля едем за Белым Скакуном Прерий. Впрочем, это, кажется, не предусмотрено контрактом…

— Я ваш телохранитель, но не слуга, это условленно между нами!

— Тогда я оседлаю ее сам. Ах да! Прошу вас учесть, что к сегодняшнему ужину мне необходима дичь!

Когда лошади были готовы, англичанин поблагодарил гасиендеро за гостеприимство и потом, увидев подходившую к отцу Розариту, приветствовал ее со всей изысканной вежливостью человека, воспитанного в лучшем обществе.

— Сеньорита, — говорил он, — я поклялся не смущаться никакими опасностями, так часто останавливающими путешественника; но от одной опасности — я видел ее сегодня утром — я вынужден просто бежать!

Красота молодой девушки произвела одинаково сильное впечатление и на цивилизованного англичанина, и на дикаря команча.

Розарита улыбнулась и покраснела: в глубине души и она не была свободна от женского тщеславия.

Англичанин сел на коня и удалился в сопровождении своего телохранителя.

Пропустив остаток дня, перейдем сразу к тому моменту, когда солнце уже начало склоняться к горизонту. В это именно время к Бизоньему озеру прискакал всадник. Голова его была ничем не прикрыта, лицо исцарапано колючками, одежда изорвана.

Это был вакеро Франциско, которого товарищи уже совсем отчаялись увидеть живым. Понятно их удивление и, может быть, даже разочарование (сердце человеческое так причудливо!) при виде того, которого они поспешили уже произвести в герои фантастической легенды. Тем не менее они высыпали ему навстречу, наперебой расспрашивая, что случилось с ним прошлой ночью.

Рассказ Франциско не содержал тех захватывающих подробностей, на которые они, по-видимому, рассчитывали.

В силу естественной случайности, одна ветка, которой он не успел вовремя избежать, сорвала у него с головы шляпу. Он не стал нагибаться за ней и продолжал преследовать белого мустанга. Естественно также, что в лесу ему не представилось возможности пустить в ход свое лассо.

Двадцать раз теряя и вновь находя следы Белого Скакуна, он упорно гнался за ним, но в конце концов Скакун бесследно скрылся из виду. Тогда он остановил свою лошадь, чтобы дать ей необходимый отдых, и, таким образом, провел ночь вдали от озера. На следующее утро он присоединился к загонщикам и участвовал вместе с ними в загоне диких мустангов к озеру.

Несмотря на рассказ Франциско, вакеро остались при прежнем убеждении, что он, конечно же, обязан своим спасением своему святому патрону[79], охранившему его от козней демона.

— Все слышанное нами до сих пор, — заметил Рамон, — доказывает, что это — действительно Белый Скакун Прерий. Этот вакеро, который падает в озеро и чуть не ломает шею…

— Франциско, который не мог догнать его, несмотря на свое искусство в метании лассо!.. — прибавил другой.

— Еретик англичанин, предлагавший нам тысячу песо, — сказал в свою очередь Энсинас, — все это не может быть естественно.

В конце концов, это убеждение заразило и самого Франциско, которому товарищи не преминули передать чудесный рассказ Энсинаса. Вакеро истово крестился, благодаря Всевышнего за избавление от опасности, которой он, неведомо для себя, подвергался.

Тем временем известия, привезенные дону Августину одним из загонщиков, гласили, что кольцо загона вокруг озера значительно сужено и что следует держаться наготове. Ввиду этого досужие разговоры были отложены пока в сторону, а приготовления, прерванные накануне, возобновились. Снова палатки были сложены, а верховых и вьючных лошадей укрыли в лесу.

Наличные вакеро попрятались за деревья, а четверо охотников за бизонами заняли позиции внутри эстакады, по обеим сторонам от входа. Таким образом, опасность погибнуть под копытами испуганных диких мустангов — единственная, впрочем, какую представляет такого рода охота, — выпала на долю четырех охотников.

Гасиендеро с дочерью и сенатор поместились на наскоро сооруженных грубых мостках, перекинутых через канал. Здесь, стоя под зелеными сводами деревьев, они отлично могли видеть все подробности предстоявшего зрелища.

Когда эти приготовления были закончены, все зрители молча и терпеливо стали дожидаться начала охоты.

Глубокое спокойствие царило в окрестностях Бизоньего озера. Слышалось лишь пение птичек, прерываемое время от времени криками коршуна, кружившего над водяной гладью.

Скоро среди этой тишины донесся издали резкий свист, к которому затем примешались крики загонщиков. Шум с минуты на минуту нарастал, надвигаясь со всех сторон на Бизонье озеро. Прошло еще немного времени, — и до слуха притаившихся зрителей донеслось звонкое ржание, принадлежащее, судя по силе звука, многочисленному табуну диких лошадей.

Ржание слышалось со стороны Красной реки, как раз по прямой от ее берега до того места, где скрывались гасиендеро с дочерью и сенатором. Можно было опасаться серьезного несчастья, если бы табун ринулся в их сторону. Молодой тростник, конечно, не мог служить преградой животным, которые при своем движении производят опустошения, подобно урагану. Предвидя эту опасность, дон Августин подозвал трех вакеро, поспешивших оставить свои места и явиться на зов хозяина.

— Как вы думаете, — спросил он их, — может табун подойти с этой стороны?

— Очень вероятно! — отвечал один из вакеро. — Я и то подумывал об опасности, угрожающей вашей милости! Если позволите, мы втроем станем позади вас вдоль канала.

— Не лучше ли нам уйти отсюда, — проговорил гасиендеро, — чем напрасно подвергать вас неоправданному риску?

Вместо ответа вакеро — люди, вполне сроднившиеся с опасностями своего ремесла, побежали вдоль берега канала по направлению к реке и заняли позицию в сотне шагов от мостков, разместившись неподалеку один от другого и образовав защитную линию против возможного прорыва табуна.

Приближался момент, долженствовавший решить участь благородных животных. Загонщики гнали их к эстакаде, где их ожидали плен и рабство.

Шум возрастал. По временам, когда крики и свист загонщиков несколько ослабевали, доносились, как порыв бури, ржание испуганных мустангов и их тяжелое дыхание. Еще несколько мгновений — и картина охоты, так долго ожидаемая, готова была развернуться во всем своем великолепии. Уже ясно слышались голоса вакеро, перекликавшихся друг с другом. Ужас овладел всеми обитателями леса. Птицы кричали, стаями перелетая с дерева на дерево. Совы, ослепленные дневным светом, беспомощно метались, олени ревели, покидая свои лесные убежища, и убегали в саванну от оглашавшего девственный лес шума.

Но вот приблизился и табун, потрясая землю топотом сотен копыт. Треск ломавшегося кустарника, беспорядочное ржание, рев мчавшихся за ними галопом вакеро, — все это сливалось в общий гул, далеко разносимый эхо. Словно легионы демонов, вырвавшись из преисподней, мчались с оглушительным криком на своих адских конях.

Вдруг окружавшая прогалину зеленая завеса раздалась сразу во многих местах, и сквозь каждый проем вынырнула волна лошадиных голов с взъерошенными гривами, красными ноздрями и пылающими глазами.

В один миг наводненная прогалина превратилась в сплошную движущуюся массу, над которой вздымались лишь конские хвосты, сталкивавшиеся между собой, подобно волнам бушующего моря.

Сквозь широкие бреши, пробитые мустангами в лесной чаще, показались конные вакеро; испуская оглушительные крики, они скакали с разгоряченными и радостными лицами, размахивая над головой лассо.

Не зная, какого направления держаться, движущаяся масса лошадей распалась на несколько потоков. Тогда двенадцать вакеро соскочили с коней и, держа их на поводу, с неистовыми криками устремились на смятенный табун, рискуя погибнуть под копытами более двухсот мустангов.

Теснимые со всех сторон своими многочисленными врагами, оглушенные их криками, лошади наконец остановились как вкопанные. То была минута гнетущей неизвестности, момент томительного ожидания. Ринься табун вправо или влево, — и тогда все вакеро, конные и пешие, неминуемо были бы раздавлены, как зерно под жерновами.

— Не робей, ребята! — вскричал дон Августин, который, заразившись общим оживлением, и сам бросился на берег, испуская воинственные крики.

Восторженный рев вакеро ответил на этот призыв.

Тогда стоявшая впереди белая лошадь, служившая, по-видимому, вожаком и уже некоторое время смотревшая блестящими глазами на отверстие в палисаде, сломя голову бросилась туда, сопровождаемая всем табуном.

— Ура! — вскричал гасиендеро. — Они наши!

Радостные крики раздались со всех сторон, когда Энсинас и его товарищи, чуть было не поглощенные в этом живом потоке, проскользнули из палисада в промежутки деревянных засовов, вставленных на свое место.

Первое время гордые дети лесов не замечали своего плена. Но когда они почувствовали себя запертыми в высокой ограде, перескочить которую были не в силах, бешеное и в то же время жалобное ржание, храпение и фырканье огласили окрестность, подобного сотне рогов. С округленными от ужаса глазами, роняя хлопья пены, бедные животные метались во все стороны, тщетно ища выхода, сталкивались и поднимались на дыбы.

— Он здесь! — громовым голосом вскричал Энсинас. — Здесь Белый Скакун Прерий!

И в самом деле: среди запертых в эстакаде мустангов наибольший гнев и энергию проявлял конь ослепительно белой масти, без малейшего пятнышка. Это был тот самый, которого тщетно преследовал Франциско.

С развевающейся гривой, с пылающими глазами, гордое животное бешено носилось вдоль ограды, сбрасывая на своем пути тех из своих товарищей по несчастью, которые не успевали увернуться от прикосновения его могучей груди, и издавая горестное ржание.

— Сюда! — закричал Энсинас, устремившись к тому месту ограды, где Белый Скакун готовился прыгнуть.

Но было уже поздно. Словно белая стрела мелькнула над бревнами, и через секунду пленник очутился вне ограды. Мгновение спустя, он исчез в лесу.

Крик бешенства вырвался из груди охотников и вакеро. Впрочем, в эстакаде оставалось еще свыше двухсот лошадей, и это до некоторой степени вознаградило потерю прекраснейшей из них.

— Можно ли теперь сомневаться, что это был сам дьявол! — воскликнул Энсинас.

Никто не возражал: все молча согласились с охотником.

В ограде среди пленных мустангов разыгрывались сцены ужаса и горя. Толкая друг друга, они своими скачками и прыжками калечили друг друга. Табун в какой-то момент яростно устремился на ограду, но крепкие бревна, хотя трещали и стонали, не поддавались усилиям обезумевших животных. Клубы пыли поднимались над массой беснующихся тел. В порыве бессильного бешенства одни из пленниц свирепо грызли бревна ограды, другие рыли копытами землю. Наконец, были и такие, которые, не вынеся тягости горя, падали словно подкошенные на землю и уже больше не поднимались. Мало-помалу, однако, бешенство сменилось унынием. Вместо прежнего оживления наступила угрюмая неподвижность: дикие обитатели лесов были побеждены.

Иногда бывает, что плохо сколоченная эстакада не выдерживает страшного толчка двухсот-трехсот конских грудей. Тогда лошади образуют поток, который ничто не в силах остановить: никакие усилия, ни крики, ни лассо сотен охотников. Яростно мчатся они, ломая деревья, давя людей и поднимая тучи пыли. Шум и треск такой стоит в воздухе, словно целый лес проваливается сквозь землю. Через несколько минут, однако, наступает прежняя тишина, свидетельствующая, что животные уже далеко унеслись от места их недавнего плена.

Дикие обитатели лесов, сказали мы, были покорены.

Однако оставалось еще укротить их с помощью голода, прежде чем можно будет вести их на пастбище при посредстве прирученных кобыл. Эта операция требует дней пяти-шести, в течение которых охотники наблюдают за постепенным действием голода, который только и может окончательно смирить самых упрямых животных.

Охота была кончена. Наступила ночь. То была ночь торжества для вакеро: они совершили один из тех охотничьих подвигов, о котором долго еще будут говорить в прерии. Дон Эстебан приказал поднести в награду по большой порции каталонского рефино. Сидя вокруг огромного костра, где целиком жарилась козуля, они еще беседовали о происшествиях дня, хотя звезды уже показывали полночь.

Правда, то не была обыкновенная охота уже потому, что здесь фигурировал легендарный Скакун Прерий. Есть основание думать, что Энсинас принужден был рассказать вновь прибывшим вакеро чудесную историю техасца, а потом, разогретый живительной каталонской влагой, поведал и ряд других занимательных случаев, которые пришли ему на память.

— Еще сегодня утром, — заметил Рамон, — англичанин сидел вот на этом самом месте! Это, несомненно, сородич дьявола. Недаром его фигура мне показалась подозрительной!

— Как и его слуга, — добавил кто-то.

Таким образом, сэр Фредерик Вандерер и его телохранитель Вильсон были изобличены в родстве с обитателями преисподней.

Теперь нам не мешает припомнить, что и другие лица нашего рассказа заслуживают полного внимания. Не забудем, что Диас еще блуждает в пустыне, что команч следует по следам двух пиратов и что, наконец, Красный Карабин оплакивает потерю Фабиана. Однако, прежде чем последовать за всеми этими лицами, бросим последний взгляд на Бизонье озеро.

Долго еще лес оглашался взрывами веселого смеха охотников, с которыми смешивалось жалобное ржание лошадей в эстакаде.

Когда наконец бутылки опустели, а от козули остались одни кости, трещавшие под клыками дога охотника на бизонов, беседа пошла на убыль, а потом и вовсе прекратилась.

Наконец, подбросив еще хворосту в костер, усталые вакеро завернулись в шерстяные сарапе и легли на густой траве лужайки.

Вскоре они погрузились в беззаботный сон. Все успокоилось кругом. Лишь изредка торжественное молчание ночи нарушалось ржанием, доносившимся со стороны эстакады. Лунный свет падал на спокойную гладь Бизоньего озера и смешивался с красноватым пламенем костров. Далее этот двойной свет луны и костров озарял палатки путешественников и лежавшие вокруг них на траве многочисленные фигуры вакеро.

Никогда еще Бизонье озеро не имело более живописного и мирного вида…

V. ТАЙНИК БИЗОНЬЕГО ОСТРОВА

На довольно продолжительном отрезке, начиная от Туманных гор вплоть до так называемой Развилки, Красная река течет по самой разнообразной местности: то ее воды шумят и клокочут по каменистому ложу среди отвесных скал, образуя пороги, через которые рискуют пробираться лишь трапперы или индейцы в своих утлых пирогах из коры дерева или буйволовой кожи; то река привольно течет среди низких берегов, покрытых такой густой и высокой травой, что в ней целиком скрывается буйвол или медведь, о присутствии которых можно догадываться лишь по колебаниям травяных стеблей. В других местах она нежится между песчаными берегами, омывая зеленеющие острова, покрытые непроницаемыми зарослями дикого винограда и испанского мха. Порой ее дремлющие воды медленно текут под сплошным сводом зелени, образуемой деревьями того и другого берега, ветви которых при этом тесно переплетаются друг с другом. В этих зеленых коридорах царит прохлада, и здесь истомленный путник забывает зной раскаленной солнцем равнины.

Через сутки после удачной охоты на мустангов и за трое суток до героического сражения на пирамиде к востоку от Развилки Красной реки странствовали пятеро лиц. Они продвигались двумя независимыми группами, расстояние между которыми не превышало полутора миль. Однако они вовсе не подозревали друг о друге и вообще предпочитали не попадаться на глаза кому бы то ни было.

Местность, где в данный момент находились эти группы, отстояла от Золотой долины в одном дне, а от Бизоньего озера в двух днях пути доброго пешехода.

Несколько более удаленная от озера группа состояла из трех человек, причем двое плыли вверх по течению в легком челне из березовой коры, а третий в некотором отдалении следовал за ними верхом вдоль левого берега.

Хрупкое на вид, но прочное, прошитое воловьими жилами и промазанное смолой суденышко было так нагружено, что борта его едва возвышались над водой.

Несмотря на это, под энергичными взмахами весел пирога довольно быстро поднималась вверх по Рио-Хиле. Груз ее был самый разнообразный. Тут были седла, разная одежда, разноцветные плащи, мешки, небольшие ящики европейского изделия, наконец, ножи, сабли и полдюжины карабинов разных калибров.

Что касается пассажиров, то, не будь некоторых особенностей в костюмах и зловещего выражения их лиц, их можно было бы принять за обычных бродячих торговцев, едущих завязать торговые сношения с индейскими племенами.

Первый из них был седой старик, второй — молодой человек с длинными волосами, черными, как воронье крыло. Если мы прибавим, что они имели характерную прическу индейцев папагосов, то читатель без труда узнает в них Кровавую Руку и Эль-Метисо, тех самых, кого он встретил в переодетом виде в лесу в тот вечер, когда дон Августин с дочерью и сенатором отправлялись на охоту за дикими лошадьми.

После дерзкого нападения, результатом которого был грабеж и смерть торговца из президио, тревога распространилась по всей провинции. Чтобы ускользнуть от преследования, оба бандита переоделись в другие костюмы и в таком виде повстречались с отрядом дона Августина де Пена.

Метис, как известно читателю, не остался равнодушен к красоте Розариты и следовал за ней вплоть до Бизоньего озера. Решившись похитить ее, несмотря на многочисленную свиту, окружавшую ее, он отправился к Туманным горам, близ которых, как ему сообщили, находился многочисленный отряд апачей.

Оба пирата были опасны не одной лишь своей отвагой и ловкостью. Мы видели, как они за несколько часов сделали то, чего индейцы, осаждавшие островок на Рио-Хиле, тщетно добивались почти сутки — заставили умолкнуть два лучших, после их собственных, карабина пустыни.

Не менее следовало опасаться их неукротимой энергии находчивости и стремительности. Они как две хищные птицы, с поразительной быстротой перелетали с места на место.

Под равномерными сильными взмахами весел пирога быстро скользила по реке, берега которой в этом месте были покрыты непрерывной цепью маленьких курганов скорее похожих на копны сена.

Беспокойный взгляд старого пирата перебегал с одного берега на другой, тщательно осматривая малейшие особенности почвы, и потом опять останавливался на грузе, сложенном на дне лодки.

— Ну, что, старый мошенник, — промолвил метис, воспользовавшись моментом, когда Кровавая Рука греб один, чтобы выправить курс лодки, — не видишь на горизонте ничего подозрительного?

— Я вижу только твое безумие, — с горечью ответил американец, — а что касается названия, которое ты мне даешь, то в нем сказывается лишь твоя бессмысленная гордость! Что такое сын собаки? Собака. А сын мошенника?..

— Копия его отца! — со смехом отвечал метис. — Но ты гораздо более мошенник, чем твой сын, поскольку гораздо раньше сделался им!

— Доживи-ка сначала до моих лет! — с укором заметил Кровавая Рука. — Впрочем, тебе никогда не дожить до моего возраста! Помяни мое слово!

Метис был в этот день в хорошем расположении духа, а потому только рассмеялся, выслушав мрачное предсказание своего отца.

— Да, — говорил между тем последний, — когда жеребец или олень влюблены, благоразумие оставляет их!

— Не смог приискать для сравнения более благородное животное? — надменно усмехнулся метис.

— Какая разница? Ведь суть все та же! Мы дважды находили следы команча рядом с нашими. Вместо того чтобы, в свою очередь, пойти по его следам, ты гоняешься за этой белой голубкой, пренебрегая элементарной осторожностью. Не забывай: тот, кто в пустыне не обращает внимания на предостережения, находимые им на земле, никогда не умрет своей смертью!

— Наверное, трапперы, индейцы и путешественники или не видели таких следов, или не обращали на них внимания. Но довольно об этом, старик! Не кори меня за то, что я стремлюсь поскорее удовлетворить страсть, которую мне внушает эта девушка. Иначе последствия будут печальны! Для тебя, — уточнил молодой бандит, и глаза его загорелись, как у голодного хищника.

Отец промолчал, — и оба разбойника принялись усиленно грести, не говоря ни слова.

Вдали уже показался один из многочисленных островков, носивший название Бизоньего.

На некотором расстоянии от бандитов, укрытый от них зеленой порослью правого берега, шел человек тем гибким я нервным шагом, каким умеют ходить одни индейцы и какой можно сравнить разве что с нашим гимнастическим шагом, доведенным до последней степени совершенства.

То был Сверкающий Луч, одиноко следовавший по тропинке войны. Честный индеец решился отомстить за свою честь, запятнанную, как он считал, вероломным убийством доверившихся его слову белых торговцев.

С того места, где он в данную минуту находился, ему не были видны бандиты, так как здесь река делала излучину. Достигнув берега, команч завернул свои припасы и одежду в бизоний плащ, прочно укрепил его на голове при помощи продетых под подбородком ремней, а поверх свертка привязал свой карабин. После этого он вошел в воду и быстро поплыл к противоположному левому берегу.

Переплыв реку, команч поспешно оделся и, пользуясь с замечательным искусством всеми неровностями почвы, успел незаметно от разбойников перегнать их. Поравнявшись с Бизоньим островом, он проворно влез на высокое дерево и укрылся в его густой кроне так, что самый зоркий глаз не смог бы его обнаружить.

Вскоре пирога бандитов причалила к тому же островку и, достигнув середины его, остановилась. Сверкающий Луч не упускал из виду ни одного их движения. Он видел, как они привязали пирогу и, предварительно расстелив несколько бизоньих шкур, вышли по ним на берег. Подобным же образом они застелили небольшую лужайку, лежавшую в глубине островка и поросшую густой нежной травой, а также и часть окаймлявших ее кустов. Затем они перенесли сюда груз из пироги.

Человека, незнакомого с жизнью пустынь, наверно, поставили бы в недоумение эти таинственные приготовления. Индеец же отлично знал, что готовились делать бандиты. Бизоний остров казался им настолько уединенным, что они скорее для очистки совести осмотрелись и, не теряя времени, приступили к делу.

Кровавая Рука, глубоко прорезая ножом дерн, очертил окружность диаметром чуть более трех футов, затем оба начали принесенными лопатами умело и бережно подрезать дерновый круг с двух сторон, стараясь не уронить ни крошки земли за его чертой. Аккуратно уложив срезанный дерн на бизонью шкуру, бандиты споро принялись копать соответствующую кругу яму, сначала вдвоем, а по мере углубления сменяя друг друга. Вынутую из ямы землю они бросали на расстеленные бизоньи шкуры.

Через несколько часов яма достигла глубины шесть футов, причем они обровняли ее, придав ей форму котла. Тем временем груз их сушился на солнце, чтобы на нем не оставалось ни малейших следов влаги. Устлав дно и стены ямы бизоньими кожами, пираты уложили груз, накрыли буйволовой кожей, а на последнюю навалили сухих ветвей и, наконец, поверх всего земли. Утоптав ее и спрыснув водой, чтобы уничтожить запах свежей земли, могущий привлечь диких зверей, они с величайшей осторожностью положили дерн на свое место.

— Ну, вот, — сказал старый пират, заботливо оправляя смятые травинки, — наша добыча, надеюсь, теперь укрыта надежно!

— Я думаю! — ответил метис, поднимая шкуры по мере того как они переходили по ним, направляясь к пироге.

Оставалось убрать землю, место которой занимала теперь их добыча. Завернув ее в шкуру, пираты отнесли в пирогу, и, когда последняя выехала на середину реки, высыпали в воду. Таким образом, теперь не оставалось абсолютно никаких следов их пребывания ни на берегу, ни на лужайке. Подобные кладовые практикуют в пустыне индейцы и трапперы, укрывая добычу или товары.

Облегченная от своего груза пирога пиратов быстро продолжала путь вверх по реке к Туманных горам. Там, спустя три дня, их появление было замечено канадцем и Барахой.

«Очень хорошо! — подумал индеец, когда лодка с пиратами скрылась из виду. — Они закопали здесь свою душу и скоро возвратятся за ней!»

С этими словами команч спустился с дерева, тем же путем вернулся назад и переправился на правый берег. Через полчаса он достиг оврага, где его приветствовал радостным ржанием сильный и проворный конь.

Сверкающий Луч ласково погладил его рукой, вскочил в седло и поскакал на запад галопом. Вдруг и лошадь и всадник остановились и дружно начали нюхать воздух, подобно хорошо выдрессированным собакам-ищейкам. И недаром: вдали виднелось двое одиноких людей.

Это были последние из пяти лиц, о которых мы упоминали в начале главы. Те в свою очередь тоже заметили индейца.

— Вильсон! — сказал один из них, занимавшийся в это время срисовыванием окружающего ландшафта.

— Сэр! — ответил американец.

— Вот это, кажется, касается вас!

Сказав это, сэр Фредерик спокойно углубился в свою работу. Уже самые приготовления ко взаимной встрече у американца и индейца показывали, какое недоверие существует в отношениях людей в пустыне. Вильсон, сделав рукой знак, что он хочет вступить в дружеский разговор, бросился в то же время в выемку почвы, откуда теперь виднелась лишь его голова.

В свою очередь индеец, встревоженный маневром американца, скользнул с лошади и спрятался за нее таким образом, что наружу выставлялась лишь верхушка головы да дуло перекинутого через седло карабина. Осторожно толкая лошадь, индеец таким способом приближался к Вильсону.

Обменявшись, однако, несколькими словами и убедившись, что ни тот, ни другой не горят желанием перерезать друг другу горло, американец и индеец покинули свою угрожающую позицию; первый вышел из своей ямы, второй снова сел на коня, и оба пожали друг другу руки.

— К какому племени принадлежит мой юный друг и куда направляется? — спросил Вильсон.

— К племени команчей! Он идет к своим братьям, чтобы вести их по следам неприятеля. Что делает мой белый брат в пустыне?

— Этого я не знаю!

И так как индеец улыбался с недоверчивым видом, то сэр Фредерик соизволил ответить:

— Мы прогуливаемся, мой друг!

— Охотничьи угодья Кровавой Руки, Эль-Метисо и апачей полны опасностей! — значительно произнес индеец.

— Это меня не касается. Поговорите с Вильсоном!

— Мои братья предупреждены!

Сказав эти слова, индеец вскочил на коня и поскакал галопом, продолжая прерванный путь. Сэр Фредерик провожал их взглядом, любуясь и всадником, и его конем, которые неслись свободные, как ветер, свистевший в их ушах.

Восполнив пробелы прошлого, возвратимся теперь к Хосе и канадцу, оставленными нами в Туманных горах.

VI. ОТЧАЯНИЕ

Бушевавшая всю ночь неистовая гроза утихомирилась лишь поздним утром. Тучи рассеялись, исчезли без следа, небо заголубело, но земля хранила следы опустошительного ливня. С высот стекали бесчисленные ручейки, ручьи и бурлящие потоки. Их бурые от ила и глины воды несли вниз глыбы земли, сухую траву, сорванный со скал кустарник, мелкие комки и даже вырванные с корнем молодые деревца.

А под всей этой безотрадной картиной лучезарно сияло солнце.

На одном из обломков скалы, близ пирамиды, сидел с поникшей головой Розбуа, на энергичном лице которого горе в одну ночь провело глубокие борозды, подобно вымоинам, сделанным бурей у подножий Туманных гор. Его седые волосы трепались по впалым побледневшим щекам. Казалось, он не замечал знойных лучей солнца, падавших на его обнаженную голову. Его душевная твердость и сила духа казались окончательно сломлены последним ударом судьбы. Отчаяние будто отняло у него последние остатки энергии, обрекло на неподвижность и безгласность.

Долго оставался он в таком положении, но вот наконец поднял голову, как очнувшийся от забытья человек, в глубине души которого еще тлеет крохотная, неугасшая искра надежды, способная вдохнуть в измученное тело новую жизнь. Машинально пошарил он возле себя рукой, ища оружие, не найдя его, горестно вздохнул и поднял к небу безоружные руки. В этот момент он заметил Хосе, вышедшего из-за уступа скальной гряды. Легкая улыбка тронула губы канадца при виде верного сподвижника, и он невольно подумал, что, наверное, Провидение не зря посылает человеку друзей, чтобы поддержать их на крутых поворотах жизненного пути.

Это был Хосе. Не всегда ли лицо друга есть как бы отражение бодрствующего Провидения?

Мрачное облако на этот раз лежало на челе испанского охотника, обыкновенно столь беззаботного. Быстрый взгляд, брошенный им на товарища, успокоил его, ибо тот сам поднялся навстречу ему. Выражение лица Хосе прояснилось: он почувствовал, что старый дуб слишком глубоко пустил в землю корни, чтобы рухнуть под напором судьбы.

— Ничего? — коротко спросил канадец.

— Ничего, — отрезал бывший вояка, отбросив в сторону банальные утешения. — Но мы его найдем! — прибавил он.

— Это и я говорю себе. Пойдем же искать его!

Имя Фабиана не было произнесено между ними, но они знали, о ком шла речь.

И все же Хосе захотел удостовериться в возвращении друга к активной деятельности. Успех их предприятия требовал от них полной обдуманности в действиях и взаимной поддержки. Вот почему Хосе безжалостно дотронулся пальцем до свежей раны, испытывая силу пациента.

— Жив он или погиб, — сказал он, пристально гладя на канадца, — в том и другом случае мы обязаны найти его!

Пациент вынес испытание, не дрогнув.

— Таково и мое мнение! — спокойно произнес он. — Если я найду его мертвым, я убью себя; если живым — буду жить. В том и другом случае я буду не долго страдать!

— Пусть так, — кивнул Хосе, мысленно делая оговорки и рассчитывая на благоприятное влияние времени, которое излечивает всякое горе, что бы там ни говорили поэты, воспевающие неизлечимые скорби. — Теперь пора действовать, нам надо опять пойти по следам гнусного метиса, которого мы попотчуем своими ножами гораздо скорее, чем он предполагает!

— Сперва давай попытаемся установить, каким образом Фабиан попал в руки индейцев! — предложил Розбуа. — Слушай-ка, видишь этот плоский камень, который служил нам там, на пирамиде, прикрытием? Выходит, во время рукопашной схватки он скатился вниз, увлекая за собой и обоих боровшихся?

— Вероятно, так все и произошло. Я сейчас пойду наверх посмотреть, нельзя ли определить, в каком положении происходила борьба. Ты понимаешь, что это очень важно. Если Фабиан упал вниз головой, — а это неизбежно случается, когда стоишь на ногах и вдруг потеряешь точку опоры, — то он разбил себе череп; но, может быть, он боролся с индейцем в лежачем положении и потом уже вместе с ним скатился вниз, — тогда он мог отделаться всего несколькими ушибами.

Хосе направился было наверх пирамиды, когда Красный Карабин остановил его.

— Подожди, — сказал он ему, — поднимемся вместе, по возможности не держась за кусты. Мне пришла в голову одна мысль. Осмотрим их внимательнее.

Охотники медленно стали взбираться по откосу, тщательно исследуя каждый знак. Как и ожидал канадец, едва они поднялись вверх на несколько футов, как увидели то, что им хотелось знать.

— Посмотри, — воскликнул канадец, указывая на два куста, росших на одном уровне по склону скалы в расстоянии трех футов один от другого, — видишь эти сломанные ветки? Это сломал кто-нибудь из боровшихся. Без сомнения, противники катились поперек склона. Вон и ямка, где лежал камень. Они задели его выступ и своей тяжестью сорвали его с места. Я ручаюсь, что мы найдем его по близости!

— Не стоит терять времени. Теперь уж для нас обоих ясно, что Фабиан скатился не вниз головой.

— Да, но он в плену и у каких врагов!

— Главное, что он жив. А вот отыщем ли мы его…

— Господи, — вскричал канадец, преодолевая дрожь ужаса, — где, в каком месте вроют столб пыток для него?

— Ты ведь находился в таком положении, и…

— Ты меня спас, хочешь ты сказать? Спас, мы и его спасем!

— Главное, повторяю, то, что он почти наверняка жив!

Красный Карабин принял это утешение, чувствуя себя готовым на все ради спасения Фабиана.

— Итак, этот вопрос решен. Теперь…

Тут канадец прервал друга, сжав ему с такой силой руку, как будто хотел переломить ее.

— Постой! — вскричал он, словно пораженный внезапною мыслью. — А где трупы убитых нами индейцев? Конечно, в этой пропасти. Кто же поручится, что не там же лежит и тело Фабиана?

— С каких это пор эти краснокожие шакалы, и в особенности этот проклятый метис стали так заботиться о трупах своих врагов? Без сомнения, негодяи унесли трупы своих людей, чтобы избавить их от поругания со стороны живых, это их обычай. Нет, нет! Если бы Фабиан был мертв, мы бы увидели здесь по крайней мере его обезображенный труп. Будь уверен, что метис не снял бы так поспешно осады, если бы не имел на этот счет особого плана. Он знает, что дону Фабиану известно местонахождение богатств, которые я так хорошо упрятал. И пока золото не будет им найдено, жизнь Фабиана для него священна!

Предположение Хосе было весьма правдоподобно, и канадец был счастлив, что может принять его как вполне установленное. Однако один тревожный признак вдруг разрушил его уверенность.

Красный Карабин приблизился к пропасти, куда низвергался водопад. Тщетно искал он на краю ее человеческих следов: дождь смыл и сравнял почву. Неожиданно один предмет привлек его внимание. Он порывисто наклонился и мрачным жестом указал испанцу. Это был нож Фабиана; ливень не смыл полностью следы крови с медных гвоздиков, украшавших его роговую рукоятку.

Каким образом нож Фабиана очутился так близко от пропасти?

Хосе хранил молчание. На этот раз, несмотря на всю изворотливость своего ума, он не мог придумать естественного объяснения, и оба друга оставались под бременем угнетающей неизвестности.

Впрочем, бывший микелет испанской армии отнюдь не признал себя побежденным. Приблизившись к тому месту, где, судя по сломанным кустам, скатились вниз оба противника, он мысленно провел прямую линию по середине между кустами. Линия оканчивалась у подошвы пирамиды.

— Нож Фабиана, — промолвил он, — во время падения, вероятно, выпал из его рук и откатился к тому месту, где ты его нашел. Теперь представим себе такого рода вещь, весьма вероятную: они продолжали борьбу у подошвы пирамиды, когда двое или трое негодяев подбежали к своему на помощь. Мгновенно они окружили Фабиана и взяли в плен, прежде чем он успел подобрать оружие.

Розбуа удовольствовался этими объяснениями. Надежда снова заставила его стряхнуть подавленность духа, которую он вновь было ощутил.

Охотники покинули место своих изысканий, обогнули выступ скальной гряды, проследовали чуть дальше и обнаружили более доступный подъем на саму гряду. Причем они прошли мимо той укромной лощинки, в глубине которой Кучильо привязал своего коня. Утолившее жажду дождевой водой, а голод травой и побегами окружавшей его пышной растительности, животное ни единым звуком не выдало своего присутствия. А ведь оно сделалось бы для охотников поистине благодатной находкой и не столько благодаря скромному запасу провианта, хотя и насквозь промокшего в Альфорхе, сколько, главным образом, благодаря притороченной к седлу винтовке бандита. Несчастное животное, даже если позже и сумело сорваться с привязи, все равно сделалось добычей койотов.

— И все-таки я остаюсь при своем прежнем мнении, — продолжал Хосе начатый разговор, пытаясь мысленно восстановить ход происшедших событий, более удовлетворительное объяснение которых было у них отнято ночной грозой. — Дон Фабиан — в руках метиса. Несомненно, его попытаются донять угрозами и обещаниями. Конечно, храбрый молодой человек посмеется над первыми и с презрением отвергнет вторые и так или иначе даст нам время добраться до него.

— Эх! — с горечью воскликнул канадец. — Такой старый волк, как я, и позволил себя обезоружить! Позор на мою седую голову!

— У нас осталось еще оружие, которого никто у нас не отнимет: добрый нож, мужественное сердце и упование на Бога, который, разумеется, не для того так чудесно навел нас на след Фабиана, чтобы навсегда отнять его у нас. Правда, ты на это возразишь, что нам грозит голод, и это совершенно верно!

— Голод — сущие пустяки. Мы будем питаться кореньями, подобно тому, как это делали в прошлом году в канадских лесах.

— Молодец, брат мой, Красный Карабин! Помнишь тот день, когда ты оказался, нельзя сказать, чтобы в приятном положении? Я видел, как ты спокойно курил трубку, хотя уже стоял у столба пыток. Помню, как ты при звуке хорошо тебе известного карабина повернул только голову без малейших признаков удивления, между тем как индеец, уже надрезавший тебе кожу на голове, падал с раздробленным черепом.

— Без сомнения, это правда; я ждал тебя, Хосе! — просто сказал канадец. — И знал, что ты придешь!

— Я упомянул об этой маленькой услуге только для того, чтобы показать, что никогда не следует отчаиваться!

Охотники достигли места на гряде, которое накануне занимали индейцы. Стоя на гребне откоса, канадец невольно бросил печальный взгляд на площадку возвышавшейся перед ним пирамиды, где еще недавно они отбивались от индейцев с таким единодушием и мужеством.

Теперь связь между ними была разорвана, силы надломлены, осталось одно мужество.

— Наконец-то! — воскликнул канадец. — Вот первая радость, которую я испытываю со вчерашнего дня!

— В чем дело? — спросил Хосе, подходя.

— Взгляни сам!

Канадец указал на лоскут от куртки Фабиана, занесенный, вероятно, ветром в кусты.

— Он проходил здесь, — продолжал старик печальным тоном, — и, вероятно, во время рукопашной у него был вырван этот лоскут.

— Да, бедный мальчик порядочно-таки обтрепался, хотя и мог бы жить в богатстве! — заметил, смеясь Хосе. — Но это доказывает также, что я не ошибся, утверждая, что он жив. Ну а теперь взгляни-ка вниз и сам убедишься, много ли заботятся индейцы о трупах белых!

— Правда твоя! Мне и в голову не приходило искать здесь подтверждений этого!

Печальное зрелище красноречиво указывало на верность предположений испанца. Это был труп Барахи, распростертый под тем самым местом, где его свалила пуля канадца. Несчастный, казалось, еще держал в своих объятиях золото, лежавшее под его телом.

— Если бы эта собака, метис, заботился о мертвых, как ты думал, — промолвил Хосе, — то это золото вознаградило бы с лихвой все его труды. Как подумаешь: Фабиан обязан своей жизнью счастливой мысли, внушенной мне самим Богом, — прикрыть россыпь.

В самом деле, как часто играют в жизни роль так называемые внезапные наития, одно из которых испытал испанский охотник!

— Не взять ли нам золота, Розбуа, за неимением другого оружия?

— К чему золото в пустыне? — возразил канадец. — Разве оно прогонит диких зверей? Разве можно на него обменять бизонов и козуль, пасущихся в прерии? Нет, оставим это место таким, как оно есть. Для меня этот лоскут бесконечно дороже, чем все эти бесполезные богатства!

Не найдя больше ничего интересного, охотники направились к Туманным горам: туман, покрывший их, быть может, скрывал в своих складках объяснение многих других тайн, которые им важно было знать.

— Остановимся здесь на минутку, — молвил Хосе, когда оба они не без труда поднялись по крутой тропинке; голод уже давно давал себя чувствовать. — Быть может, пираты проходили здесь!

Охотники закусили остатками еще бывшей у них провизии. Это был первый завтрак после того, который они вкушали накануне в сообществе Фабиана.

Сколь бы сильное горе не постигло человека, Бог не позволяет ему преступать права природы далее известного предела, так как и вся-то жизнь человеческая есть не что иное, как непрерывные чередования горя и радости, которых никто не может избежать. Вот почему человек, хоть и негодует на свою слабость, но в конце концов принужден бывает принимать пищу.

Окончив свою скудную трапезу и не ведая, каким образом они добудут себе пропитание без ружей, друзья терпеливо возобновили исследования почвы. Здесь было еще труднее найти какие-либо следы на размытой дождем земле. Кроме густого тумана, вечно висевшего над вершинами Туманных гор, из недр промокшей почвы беспрерывно выходили новые испарения, а из глубоких ущелий пары поднимались высокими спиралями.

Подробный осмотр окружающей местности не дал охотникам никаких руководящих признаков. Закутанные в густой туман, друзья даже потеряли друг друга из виду, а когда Хосе, желая переговорить с канадцем, окликнул его, то не получил ответа. На вторичный оклик ему отвечал чей-то голос, но это не был голос канадца. Изумленный испанец вскричал тоном, который он принимал обыкновенно, берясь за карабин:

— Кто там, чтоб вас всех черти взяли?!

— На кого это ты сердишься? — произнес из тумана голос канадца.

— Сеньор Красный Карабин, сеньор Хосе, где вы?

— Здесь! — отвечал Хосе, узнавая голос Гайфероса.

— Слава Богу, я нашел вас и теперь не умру с голоду среди этих проклятых гор! — говорил гамбузино, выходя из полосы тумана.

«Вот еще один кандидат на питание кореньями», — подумал он и продолжил уже вслух:

— Ты в плохую минуту попал к нам. Охотники без ружей — плохие помощники!

— А дон Фабиан? — поспешно спросил Гайферос, не забывший, что вмешательству молодого человека он был обязан своей жизнью. — Неужели случилось несчастье, которое я предчувствовал?

— Он в плену у индейцев, а мы, как видишь, без оружия и припасов, брошенные, словно дети, в жертву диких зверей, индейцев, и, что всего хуже, голода. Впрочем, прежде чем поведать тебе о наших злоключениях, дай мне сказать пару слов Розбуа.

Испанец обратил внимание канадца на следы человеческих ног у подножия куста полыни, сохранившиеся, несмотря на дождь.

— Вот след индейского мокасина, а здесь отпечаток подошвы сапог белого! — заметил он.

Канадец не долго разглядывал следы, на которые указал ему испанец.

— Это следы не Фабиана, — ответил он. — Помнишь, как всего несколько дней назад мы встретили подобные же следы, когда гнались за убитой нами козулей? Надеюсь на Бога, но ничто не указывает, что Фабиан еще жив!

— Разве вы еще сомневаетесь в этом? — спросил с участием Гайферос.

Здесь, в первый раз со времени присоединения к ним гамбузино, канадец бросил на него признательный взор. Он был поражен переменой, произведенной в этом человеке сорока часами голода и страданий.

— Сомневаемся ли мы, что Фабиан жив? — спросил испанец. — Еще бы! Мы покинули его буквально на полчаса и больше уже не видали. Но что вы говорили сейчас о несчастии, которого вы опасались?

— Вчера вечером, — начал Гайферос, — видя, что вы не возвращаетесь, несмотря на данное мне обещание, и опасаясь погибнуть от голода, поскольку оставленный мне вами запас провизии истощился, я решился сам помочь себе. Сначала я пошел было по вашим следам, но потерял их близ этих гор и продолжал идти дальше наугад. Уже в сумерках я прибыл в одно место, у подножия которого текла река. Бросив туда взгляд, я заметил на поверхности воды соломенную шляпу Фабиана.

— Где же это? — вскричал радостно канадец. — Хосе, дружище, мы напали на след похитителей. Лодка, которую я видел, несомненно, этих людей. Ведите нас в то место!

Замечательно, что теперь, когда он испытал тяжкий удар судьбы, канадец уже не честил пиратов и их союзников прозвищами негодяев и демонов, что бывало прежде. Несчастье, подобно очищающему действию огня, по-видимому, облагораживает тех людей, которых оно постигает.

Радостью было проникнуто все существо старого охотника, и пока они оба шли вслед за Гайферосом, он заботливо расспрашивал последнего о перенесенных невзгодах.

— Богу было угодно, — отвечал гамбузино, — чтобы вокруг меня оказалось множество той чудесной травы, которая известна под названием «трава апачей» и сок которой немедленно затягивает раны. Я растер немного этой травы между двумя камнями и из мякоти ее сделал себе компресс. Через несколько часов я почувствовал такое облегчение, что мне так захотелось есть, что я уничтожил весь оставленный вами запас провизии.

— Вы видели шляпу Фабиана, когда шли к нам? — спросил Хосе.

— Да, и это открытие заставило меня опасаться несчастия, которое, с сожалением вижу, уже совершилось.

Испанец, в свою очередь, вкратце сообщил их новому спутнику, ниспосланному им судьбой, о выдержанной ими осаде и о печальной развязке ее.

— Кто же эти пройдохи, оказавшиеся сильнее, храбрее и искуснее вас? — спросил Гайферос с тем изумлением, которое ясно показывало, как высоко ценил он опыт, силу и неустрашимость своих спасителей.

— Негодяи, не боящиеся ни Бога, ни черта, которым мы, однако, жестоко отомстим! — отвечал Хосе, называя имена пиратов пустыни, с которыми злая судьба их сталкивала уже вторично.

— Они еще попадутся нам! — прибавил испанец.

После многочисленных обходов, сделанных совершенно напрасно из-за скверной памяти гамбузино, трое путников подошли к месту, недалеко от которого охотникам только что встретился Гайферос. Это был тот самый пункт, с которого Бараха видел пирогу с двумя пиратами, исчезнувшую в подземном канале.

С величайшей осторожностью спустились они по крутым утесам, господствовавшим над этим затерянным речным рукавом, где они надеялись найти следы, которые могли бы дополнить уже полученные ими указания.

VII. ГОЛОД

Подойдя к берегу, оба охотника и гамбузино заметили, что недалеко от них существовал более удобный спуск, змеившийся от самого верха скалы вплоть до воды.

— Несомненно, этим путем воспользовались негодяи, унося своего пленника, — сказал Хосе, — и у начала этой тропинки следует искать их следы!

— Удивляюсь я одному, — заметил канадец, внимательно разглядывая окружающую местность, — каким образом такой порывистый человек, как Фабиан, согласился спокойно спуститься с этой крутизны. По крайней мере, эти кусты не носят никаких знаков сопротивления с его стороны.

— А ты бы хотел, чтобы он свалился с этих утесов вместе с пленившими его?

— Конечно, нет, — отвечал охотник. — Но ты ведь видел, как он чуть не погиб в Сальто-де-Агуа, бросившись на врагов через пропасть. Вот почему эта его покорность внушает мне беспокойство. Несомненно, мальчик был ранен, быть может, находился без чувств, и это объясняет…

— Я не отрицаю, — прервал Хосе, — твое мнение правдоподобно…

— Боже мой, Боже мой! — воскликнул с тоской канадец. — И надо же было буре смыть все следы крови и уничтожить следы ног? Не будь этого — как бы легко было их найти и разъяснить то многое, что нам важно знать! Вы не заметили, Гайферос, была ли кровь на шляпе, которую вы видели плававшей на воде?

— К сожалению, не разглядел, — отвечал гамбузино, — я находился слишком далеко, да притом было уже темно.

— Допустим, что Фабиан не сопротивлялся вследствие полученной им раны. Не доказывает ли это обстоятельство, что негодяи надеются получить за него богатый выкуп? Иначе зачем бы им возиться с ним, перенося его на руках в лодку?

Канадец с благодарностью принял это вполне вероятное и утешительное предположение своего друга.

Так оно и было в действительности. Пользуясь обмороком Фабиана, причиненным, как читатель, безусловно, помнит, ударом головой об острый выступ камня, пираты перенесли молодого человека в свою лодку. Один из индейцев, завладевший было его шляпой, с презрением швырнул ее в реку, убедившись в ее ветхости.

Охотники не ошибались ни в одном из своих предположений. Не сознавая, однако, что они так близки к истине, друзья с новым рвением продолжали свои поиски. Они направились, нельзя сказать, чтобы по течению этой реки, ибо в ней такового не замечалось, но, скажем, к отверстию, видневшемуся направо от них. В этом месте глубина воды не превышала двух футов, и дно почти везде заросло камышом. Внезапная мысль мелькнула в голове канадца. Он побежал по направлению к узкому отверстию и исчез в нем.

Тем временем Хосе и Гайферос внимательно осматривали берег и кусты вплоть до самой воды, но ничто не указывало, чтобы здесь ступало когда-нибудь человеческое существо. Вдруг громкое «виват» донеслось из того туннеля, в котором недавно скрылся канадец. Хосе и гамбузино бросились туда и увидели, что Розбуа не напрасно испускал свой торжествующий крик: перед глазами троих спутников предстали глубокие следы, отчетливо отпечатавшиеся на сырой почве; некоторые из них были залиты водой, сочившейся из почвы. То было место, где бандиты привязывали свою пирогу.

— Теперь, — обрадовался канадец, — мы уж не будем бродить наудачу. Но посмотри-ка, что это там, Хосе? Я как будто вижу что-то, только радость туманит мне глаза.

Сделав несколько шагов по воде, Хосе достал предмет, на который указывал его друг.

— Это кусок ремня, которым их лодка была привязана к камню, — сказал испанец. — Я попробую пройти далее под этим сводом. Мне кажется, будто недалеко отсюда виднеется на воде сероватый отсвет.

Ступая по колено в воде, Хосе осторожно направился к тому месту, где в конце канала виднелся слабый свет. Каково было его изумление, когда, раздвинув камыш, он увидел хорошо знакомое ему озеро! Оказалось, что подземный канал привел его как раз к озеру Золотой долины.

Хосе поспешил вернуться назад, чтобы сообщить об этом открытии канадцу, хотя теперь оно не имело никакого значения.

Канадец не мог подавить вздоха сожаления при мысли, что упавший с утеса от его пули смертельно раненый апач заблаговременно показал ему расположенный недалеко от пирамиды проход, через который он со своими друзьями легко бы мог бежать, а между тем ему в то время и в голову не приходила мысль воспользоваться этой дорогой.

— Там бы мы, — произнес он, потирая себе лоб, — нашли лодку и выбрались из треклятых гор, пустив ее по течению.

— Мы пойдем пешком вдоль берега и рано или поздно найдем следы Эль-Метисо! — заявил Хосе решительно.

— Тогда поспешим, пока голод еще не отнял сил у наших ног и не затуманил зрения. До захода солнца мы успеем еще порядочно пройти!

С этими словами канадец бодро зашагал вперед, сопровождаемый друзьями. Путь оказался необыкновенно труден. Приходилось идти по крытому берегу, карабкаясь на утесы, вздымавшие перед ними свои вершины. Начало перехода было отмечено одним происшествием. То была находка шляпы Фабиана, занесенная ветром в колючий кустарник.

Глазами полными слез глядел Розбуа на это наследие своего мальчика, которого он терял уже вторично. Утешительно было для него только видеть, что на шляпе не имелось ни малейших следов крови. Прикрепив ее к своему поясу и стараясь бережно обращаться с ней, словно со святыней, канадец молча двинулся далее.

— Это добрый знак, — промолвил Хосе, стараясь стряхнуть с себя гнетущее чувство, которое им овладело. — Нами найдены его нож и его шляпа. Бог поможет нам найти и его самого!

— Да, — сказал мрачным тоном канадец, — но если мы не отыщем его, то…

Розбуа мысленно докончил начатую фразу, размышляя о том мире, куда перейдут после смерти все связанные здесь любовью, чтобы уже никогда не разлучаться.

Солнце стояло еще высоко, но день начинал меркнуть, благодаря нависшему в горах туману. Трое путников достигли места, где начинался медленный водоворот. По уверению канадца, последний происходит оттого, что где-то недалеко впереди русло снова разветвлялось.

У места разветвления путники остановились. Новая дилемма озадачила их: какое направление избрали пираты? По западному или по восточному рукаву направились они? Друзья держали совет, но к единому мнению не пришли. Они не видели следов, которыми могли бы руководиться.

Наступила беспросветная ночь. Густой туман скрыл звезды; небо казалось темно-свинцовым. Пришлось заночевать, отложив продолжение поисков до рассвета, чтобы не рисковать, пойдя ложным путем. Кроме того, сказывалось и утомление, а также и голод, начинавший настойчиво заявлять о себе. Но об этом последнем обстоятельстве наши путники старались не думать. Молча легли они и постарались заснуть. Но сон бежал от их усталых глаз…

В вечной борьбе, которую ведут с собой в теле человека жизнь и смерть, есть такой критический момент, когда сон убегает при зове голода, как лань убегает при реве ягуара. Жизнь делает тогда последнее отчаянное усилие, и почти насильно навеянный сон проливает целительный бальзам на усталое тело человека, увы, не надолго; скоро смерть возобновляет свою атаку, и под действием этого внутреннего врага хрупкая человеческая машина ломается.

Трое путников, к счастью, не дошли до той роковой черты, когда сон, сопровождаемый дремотой, есть лишь предвестник агонии.

Долго ворочались они на своем травяном ложе, прежде чем забылись на несколько часов. Порой Туманные горы оглашались тоскливыми криками, вырывавшимися из груди сонных путешественников. Было еще темно, когда канадец очнулся. Несмотря на приступы голода, гигант чувствовал, что силы у него еще не уменьшились, ко не следовало терять драгоценного времени. Он бросил взгляд на окружавший его унылый пейзаж, на эти безотрадные горы, где, казалось, не было ни единого человеческого существа; на реку, в молчании катившую свои черноватые воды. Убедившись наконец, что голод — единственный гость этих пустынь, он разбудил испанского охотника.

— Это ты, Розбуа? — спросил, открывая глаза, Хосе. — Не хочешь ли предложить мне поесть в вознаграждение за прекрасный сон. Мне снилось…

— Когда впереди такое важное дело, как у нас, время слишком драгоценно, чтобы проводить его во сне! — прервал канадец торжественным тоном. — Мы не имеем права нарушать сон этого человека, — прибавил он, указывая на спящего Гайфероса, — ему не надо спасать своего сына. Мы же должны идти и день и ночь!

— Это правда, но в какую сторону идти?

— Каждый пусть идет в свою сторону. Я буду следовать по одному берегу, а ты по другому. Будем все осматривать, искать следы. На рассвете возвратимся сюда же. Таков мой план.

— Какая кругом тоска! — тихо вымолвил Хосе, вздрагивая от приступа уныния, закравшегося в душу.

— Ты хочешь что-то сказать мне? — спросил испанец.

— Да, мне помнится, когда я в первый раз видел лодку с двумя бандитами, которую я еще принял тогда за плывущий ствол дерева, она огибала горы с северо-запада. Вероятно, по тому же направлению они и возвращались. Если бы я мог сориентироваться в этом тумане, то сейчас же вывел бы тебя на верную дорогу. Но на небе не видно даже северной звезды. Если ты после часа ходьбы не увидишь перед собой равнины, возвращайся сюда. Я-то ее найду без сомнения.

Оба охотника расстались и скоро потеряли друг друга из виду.

Проснувшийся гамбузино с удивлением и тревогой убедился, что остался один. Впрочем, это продолжалось недолго: Хосе вскоре возвратился. На равнине должно было уже разгореться утро, а здесь в горах благодаря туману едва лишь брезжило.

Следуя вниз по течению, Хосе запутался в целом лабиринте высоких скал, грозных пиков и крутых холмов. Очевидно, не здесь возвращались пираты, насколько, по крайней мере, можно было об этом судить по отсутствию более достоверных указаний, нежели предположения канадца. Оставалось, следовательно, узнать, не оказался ли последний более удачлив в своих поисках.

Не прошло получаса, как вернулся Розбуа.

— Пойдемте! — кричал он еще издали своим спутникам. — Я напал на верный след!

— Слава Богу! — откликнулся испанец и без дальнейших расспросов последовал за канадцем, стараясь преодолевать начинавшуюся усталость.

Скоро трое путников вышли на равнину, по которой извивалась река, блестевшая под лучами утреннего солнца. Впереди шел канадец, по-видимому, недоступный действию голода, который уже не щадил его спутников. За канадцем на некотором расстоянии следовал Хосе, насвистывавший военный марш для развлечения собственного пустого желудка, а за ним шагах в двадцати брел гамбузино, едва сдерживая болезненные стоны.

Через час канадец вдруг остановился под кущей высоких деревьев среди густой травы, достигавшей ему до пояса, и кликнул к себе испанца.

— Иди же скорее! — повторил он тоном радостного упрека. — Ты словно оставил свои ноги в горах!

— Да, они просто не слушаются меня! — ответил Хосе, спеша к другу.

В эту минуту канадец нагнулся и исчез из глаз испанского охотника в высокой траве.

Когда последний дошел до того места, он нашел канадца стоявшим на коленях и внимательно разглядывавшим многочисленные следы, разбросанные вокруг костра, не совсем еще потухшего.

— Здесь следы прекрасно сохранились, — пояснил канадец, — потому что сделаны уже после дождя на влажной почве. Взгляни на эти почти высохшие на солнце отпечатки. Не принадлежат ли они Кровавой Руке, метису и их индейцам?

— Черт побери! Этот иллинойский мошенник имеет ступни буйвола; их легко отличить среди сотни других. Но я не вижу следов Фабиана!

— Тем не менее я благодарю Небо, что оно привело нас сюда. Мы нигде не видели ни столба пыток, ни следов убийства. Думаю, разбойники, проводя здесь ночь, из осторожности оставили Фабиана связанным в лодке. Вот почему и не видно здесь его следов.

— Ты прав, Красный Карабин! Видимо, голод затуманил мой рассудок. Мерзавцы! — вскричал вдруг Хосе с такой яростью, что канадец вздрогнул. — Они жрали здесь, наполняя желудок мясом оленя и козули, между тем как честные христиане не могут даже костей поглодать, если только не пожелают довольствоваться этими собачьими объедками.

С этими словами Хосе со смешанным чувством презрения и зависти оттолкнул ногой кости, на которых еще оставалось немного мяса.

В этот момент подошел гамбузино и, не столь щепетильный, как его товарищ, с жадностью набросился на объедки.

— В сущности, он прав! — сказал канадец. — Ведь только наша глупая гордость, и ничто более, не позволяет нам последовать его примеру.

— Возможно, но я десять раз предпочту умереть с голоду, чем питаться объедками этих койотов.

Убедившись в верности выбранного пути, оба охотника пошли в сторону, с целью поискать съедобных корней, оставив гамбузино расправляться с костями, что тот и делал с истинным наслаждением.

Вскоре путники двинулись дальше, следуя по течению реки. Везде виднелись следы бизонов. Стаи журавлей и гусей вереницами летели по небу, направляясь к более северным озерам. Рыбы выныривали из воды, сверкая на солнце чешуей. Порой проносился вскачь олень или лось. Словом — небо, земля и вода словно соперничали между собой, выставляя напоказ голодным охотникам свои богатства и заставляя их сильнее чувствовать потерю огнестрельного оружия. Это поистине были танталовы муки, беспрестанно возобновляемые.

— Да не беги же так, чтоб всех черти взяли! — взмолился Хосе, с трудом тащась сзади канадца и ругаясь на чем свет стоит. — Дай мне прикинуть, как изловить одного из вон тех великолепных бизонов, которые видны вдали!

— Сначала постараемся отбить оружие у похитителей Фабиана! — отвечал канадец. — Мы теперь в самых превосходных условиях, дающих право надеяться на успех предприятия, так как через несколько часов превратимся в голодных тигров. Не будем же дожидаться, пока голод низведет нас на степень слабых ягнят, блеющих вдали от матери!

Бывший вояка, испугавшийся мысли встретиться с грозными врагами с одним кинжалом в руке, но изнемогавший от голода, кое-как брел вперед, поддерживаемый и ободряемый товарищем. Что касается канадца, то, благодаря своему атлетическому сложению, а главное неугасимому пламени отцовской любви, он, казалось, оставался недоступным свойственным обычному человеку физическим слабостям. Только его сердце тревожилось за судьбу Фабиана, но уныние еще далеко не полностью овладело им. Солнце стояло еще довольно высоко над горизонтом, когда канадец, из сострадания к вконец измученному Хосе, сделал остановку на берегу Красной реки, к которой они вышли вскоре после полудня.

Прямо против них располагался один из ее многочисленных островков, еще более различавшийся своей тенистой зеленью.

Это был один из тех приятных уголков, где усталый путник мечтает, по утолении голода, забыться спокойным и освежающим сном.

Со времени последнего завтрака из горсти маисовой муки, которым подкрепились наши спутники, прошли сутки, и они оканчивали уже второй переход почти натощак. Благодаря скудным остаткам, найденным около костра, Гайферос еще не вполне потерял силы. Испанец также бодрился, но силы его были на исходе. Красный Карабин ясно видел, что его друг находится в последнем периоде борьбы с голодом, за которым следует смерть, и что сам он приближается к тому же, несмотря на свое богатырское сложение.

Поэтому когда он после часового отдыха попытался поднять своих товарищей в дальнейший путь, то все усилия его оказались напрасными. Голод даже ослабил зрение Хосе, хотя еще недавно в этом отношении испанец мог бы потягаться с соколом.

— Мои ноги окончательно отказываются повиноваться! — говорил он в ответ на ободрение канадца. — Все вертится у меня в глазах. Мне везде начинают мерещиться жирные бизоны, которые как будто нарочно дразнят меня. Из рек выскакивают рыбы, а олени останавливаются и смотрят на меня. Да и что такое безоружные охотники, — прибавил быстро карабинер с последним проблеском юмора, — как не добыча тех же самых буйволов и оленей!

С этими словами испанец в изнеможении растянулся на песке, как загнанный борзой заяц в ожидании смертельного выстрела.

Канадец смотрел на своего друга, едва подавив горестный вздох.

«Ох, — сказал он сам себе с горечью, — что значит самый сильный человек, когда его изнурил голод!»

— И вот доказательство того, что я вижу вещи, невидимые для вас: мне ясно представляется вдали бизон, бегущий на нас!

Канадец с грустью посматривал на друга, думая, что тот уже бредит. Наконец он заметил, что глаза испанца широко раскрылись.

— Ты не замечаешь его?

Канадец даже не счел нужным обернуться.

— Ну а я вижу, как раненый буйвол бежит ко мне, обагренный алой кровью, которая красивее самого красивого пурпурового цвета заходящего солнца. Его сам Бог посылает, чтобы не допустить моей смерти! — продолжал Хосе с разгоревшимся взором.

Вдруг он испустил дикий рев и, вскочив с места, ринулся в степь.

Это движение было так неожиданно для канадца, что последний не успел удержать испанца. Испуганный мыслью, что его друг помешался от голода, он повернулся вслед за ним и в свою очередь дико вскрикнул.

Животное более крупное, чем самый большой домашний бык, скакало по равнине. Встряхивая своей огромной черной гривой, из-под которой горели его глаза, точно два огненных кружка, и ударяя себя по бокам мускулистым хвостом, оно орошало на бегу землю потоками крови. То был раненый буйвол, за которым мчался испанец со свирепостью голодного хищника.

VIII. ПОГОНЯ

Решившись воспользоваться неожиданной милостью Провидения, канадец побежал вслед за Хосе. За ним последовал и Гайферос, понимавший, подобно двум своим товарищам, что от удачного исхода этой охоты зависит их жизнь.

В самом деле, это не была обыкновенная охота, где дело идет лишь об удовлетворении самолюбия: здесь шла речь о самой жизни, которую предстояло оспаривать у смерти, надвигавшейся уже со всей своей зловещей свитой. Им приходилось охотиться, подобно диким зверям, с внутренностями, раздираемыми голодом, с налитыми кровью глазами и с пеной у рта. Только здесь условия были еще хуже: трое почти безоружных людей, если не считать их ножей, должны были догнать животное настолько проворное, что их усилия казались просто смешными, и в то же время слишком грозное, чтобы допустить до себя безнаказанно.

При виде бежавших на него врагов, бизон остановился на минуту. Взрыв землю ногой и ударив по бокам хвостом, могучий буйвол с глухим ревом наклонил голову, увенчанную грозными рогами, и в такой позе ожидал своих преследователей.

— Обойди его сзади, Хосе! — громко крикнул канадец. — Гайферос, держи правее. Окружайте его!

Ближе всех к бизону находился испанец. Приказание канадца он исполнил с быстротой, какой нельзя было ожидать от его ослабевших ног. С своей стороны Гайферос свернул направо, а Красный Карабин — налево. Таким образом бизон был вскоре окружен.

— Теперь все разом вперед! — скомандовал испанец, устремляясь на буйвола с ножом в руках. Казалось, он пожирал глазами кровь, которой раненое животное яростно брызгало во все стороны.

— Ради Бога, не так скоро! — увещевал друга канадец, которого пугал голодный пыл испанца, явно пренебрегавшего опасностью. — Дай нам всем одновременно напасть на него!

Увы! Хосе не слушал его, продолжая бежать на буйвола с пылающими глазами и оскаленными зубами. Где канадец видел опасность, там он видел лишь вкусную добычу. Он уже почти коснулся бизона, как вдруг животное, приведенное в смятение окружившими врагами, отпрянул и внезапно бросился бежать в тот самый момент, когда испанец уже занес нож для решительного удара. Промахнувшись, Хосе потерял равновесие и грохнулся наземь.

— Не пускай его к реке, Розбуа! — закричал он, видя, что бизон ринулся к берегу. — Ради Фабиана, ради спасения всех нас, не упусти его!

Впрочем, канадец не нуждался в подобном напоминании, так как и сам хорошо видел намерение буйвола.

Придя в отчаяние от мысли, что исчезает их последняя надежда, охотник огромными прыжками, подобно рыси, мчался к берегу. Поравнявшись с бежавшим животным, он бросился на него. Буйвол повернулся и поскакал было назад, но, увидев перед собой Гайфероса, вновь изменил направление, устремившись на поднявшегося с земли Хосе.

Как опытные охотники, у которых вдобавок голод увеличивал сообразительность, канадец и гамбузино с удвоенным рвением продолжали гнаться за животным. Испанец же оставался совершенно неподвижен, пригнувшись к земле и внимательно следя за приближением буйвола. Буйвол явно ослабел от потери крови, продолжавшей струиться из широкой раны между лопатками. Его движения потеряли прежнюю гибкость; кровавая пена, хлопьями вылетавшая из его раздутых черных ноздрей, и хриплый, отрывистый рев свидетельствовали об усталости. Глаза застилал кровавый туман, ибо он продолжал бежать прямо на испанца, стоявшего наготове с ножом в руке.

Хосе проворно схватился одной рукой за рог животного, которое даже не пыталось увернуться от врага, а другой дважды погрузил свой нож по самую рукоятку в нижнюю часть его груди. Буйвол упал на колени, но, тотчас поднявшись, побежал, увлекая за собой испанца, вскочившего ему на спину. Это был один из тех рискованных и опасных прыжков, на которые изредка отваживаются тореадоры его родины.

Подбежавшие к товарищу канадец и Гайферос видели одно мгновение, как всадник, пожираемый голодом, то поднимал руку и наносил новые удары, то жадно припадал вниз, глотая кровь, брызгавшую после каждого удара.

Голод превратил этого человека в дикого зверя.

Он не замечал, какого направления держался буйвол. Он ревел, наносил удары и пил горячую кровь, возвращавшую его к жизни.

— Гром и молния! — кричал канадец, еле переводя дыхание и мучимый голодом, который он сдерживал до сих пор силой своей воли. — Приканчивай же его, Хосе! Или ты хочешь, чтобы он скрылся в реке?

Испанец продолжал кричать, наносить удары, но не замечал, что буйвол мчится к воде, чтобы там попытаться сбросить с себя врага. Едва Красный Карабин успел вторично испустить крик бешенства, как животное, собрав все силы, бросилось отчаянным прыжком в воду, подобно оленю, преследуемому охотниками. Человек и животное исчезли в облаке пены и какое-то мгновение барахтались в воде. Но жизнь уже покинула великана прерий; он дернулся раз, другой в предсмертной агонии и замер.

Испанец, отряхиваясь, встал на ноги, по-прежнему не выпуская из рук свою добычу.

— Эх ты, увалень! — воскликнул подбежавший канадец. — Разве так убивают благородное животное?

— Та-та-та! — возразил испанец. — Не будь меня, благородное животное убежало бы от вас, между тем как теперь, благодаря моему неумению, бизон — наш!

Сказав это с оттенком обычного юмора, который вновь вернулся к нему, Хосе начал подталкивать огромную тушу к берегу. Втроем они едва справились с этой задачей.

Не теряя времени, они прямо в воде принялись разделывать тушу на части, оставляя иногда работу, чтобы перевести дух, полюбоваться делом своих рук.

— Заготовим запас провизии на весь поход, — повторял уже десятый раз Хосе. — Зададим пир на весь мир и всласть отдохнем под сенью этих прекрасных деревьев! — говорил он, указывая на лежавший перед ними тенистый остров.

— Закусим поскорее, отдохнем с час и снова в путь! — внушительно заявил канадец. — Или ты забыл, Хосе?

— Я ничего не забыл, Красный Карабин. Только мы уж очень много натерпелись от голода!

Вспомнив о том деле, которое привело их в эти края, охотники уже молча продолжали свою работу.

Вдруг послышался жалобный вой.

— Посмотрите! — сказал Хосе, указывая на остров, где стояли два койота и жадно глядели на тушу бизона. — Эти бедняги ведь тоже требуют своей доли в добыче и они получат ее.

Взяв одну из передних ног бизона, карабинер взмахнул ей над своей головой и, изловчившись, швырнул ее волкам.

— Все это достанется им позднее, — произнес канадец, откладывая в сторону наиболее сочные части животного, то есть горб, считающийся самой лакомой частью бизона, столь ценимой истинными гурманами, и филе, нарезанное длинными тонкими ломтиками.

— Конечно, раненый бизон вовсе не добровольно явился, — сказал Хосе, — чтобы отдаться нам на съедение. Вероятно, он убежал от индейцев, которые за ним охотились, и с нашей стороны было бы глупо дожидаться визита краснокожих разбойников, которые тогда не преминут поступить и с нами как с этим буйволом… Любопытно, однако, знать, — прервал свои рассуждения Хосе, — почему койоты так усердно роются на лужайке острова: я ведь дал им недавно мяса!

Слова карабинера напомнили его товарищам о грозящей им здесь опасности, опасности, о которой они на время забыли, благодаря неожиданной милости фортуны.

Извилистая желтоватая линия, пересекавшая голубую поверхность реки, показывала охотникам место брода. Для большей безопасности они решились укрыться на островке, где под защитой деревьев могли развести костер для приготовления обеда.

Когда друзья начали перебираться вброд к острову, койоты перестали рыть землю, а потом один из них схватил брошенную карабинером бизонью ногу и с рычанием убежал прочь; другой койот последовал за первым.

Перейдя на остров и достигнув лужайки, охотники увидели в середине ее яму в несколько дюймов глубины, вырытую волками.

— Надо полагать, тут лежит труп, — заметил Хосе, который обыкновенно не так-то легко отказывался от своей мысли. — Между тем этот дерн как будто не показывает, что труп зарыт недавно.

Тем не менее испанца поразила одна особенность: в том месте, где когти зверей вырывали траву, дерн был как будто подрезан ножом или лопатой.

Голос канадца, звавшего его к себе, помешал испанцу продолжать дальнейшие исследования, но, уходя, он решил вернуться к заинтересовавшей его яме при первой возможности.

Хотя в ту роковую ночь, когда был похищен Фабиан, дождь и подмочил слегка порох охотников, но все-таки оказался достаточно сух, чтобы при помощи его добыть огонь. Сухого дерева на острове нашлось в изобилии, и скоро друзья с наслаждением вдыхали вкусный запах жарившегося мяса.

Двадцать раз канадец, больше владевший собой, должен был употребить весь свой авторитет, чтобы помешать своим товарищам наброситься на еще полусырое жаркое. Наконец, наступила и та блаженная минута, когда они без стеснения смогли насытиться вкусным мясом бизоньего горба. Водворилась тишина, прерываемая лишь смачным чавканьем.

— Вон и они завтракают! — молвил канадец, указывая на только что оставленный ими берег реки, где два волка не менее энергично трудились над окровавленными остатками бизона.

Скоро бизоний горб наполовину исчез в желудках охотников. Оставшееся мясо, почти обугленное на огне, было отложено в сторону: оно должно было служить запасом на несколько дней.

— Теперь отдохнем с часик, — сказал канадец, — и двинемся в путь: смерть ведь не ждет!

С этими словами старший охотник, подавая пример, растянулся на траве и, отогнав могучим усилием воли рой осаждавших его беспокойных мыслей, предался освежающему сну, чтобы вновь набраться сил и энергии, необходимых для освобождения его Фабиана. Гайферос немедленно последовал его примеру, но Хосе прежде решил-таки осмотреть углубление, вырытое волками. Снова, с терпением индейца, стал он исследовать место, где дерн казался подрезанным. Более спокойный на этот раз, он сразу пришел к выводу, что когти койотов не могли так ровно подрезать глинистую почву.

Вынув свой нож, испанец вложил лезвие в разрез и когда оно скользнуло вниз, будто по желобку, смог с легкостью описать им круг. Охотник почувствовал, как сердце у него забилось сильнее. Он угадывал, что они наткнулись на кладовую, какие обыкновенно устраивают в пустыне бродячие охотники, и надеялся найти здесь снасти для ловли бобров, припасы и оружие. Читатель уже догадался, что счастливый случай привел охотников на Бизоний остров, где бандиты зарыли свою добычу. Предположение взволнованного охотника не замедлило подтвердиться. Достаточно было простого усилия его рук, чтобы приподнять и своротить пласт дерна, скрывавший тайник.

Пустив в дело ногти и нож, Хосе с лихорадочным жаром принялся разгребать землю, мучимый неизвестностью, что заключала в себе эта яма: товары или золото, совершенно для них бесполезные, или оружие, которое возвратило бы им силу и доставило бы Фабиану свободу и жизнь? Обуреваемый подобными мыслями, испанец был принужден даже на мгновение остановиться и потом уже продолжал работу. Скоро он ощупал в земле, еще мягкой, бизонью шкуру, прикрывавшую тайник, и поспешил отбросить ее в сторону. В эту минуту луч солнца скользнул в разрытую яму и озарил перед глазами остолбеневшего охотника среди груды наваленных вещей огнестрельное оружие разных калибров и прозрачные рога, наполненный блестящим зернистым порохом.

Тут в первый раз после долгого промежутка Хосе встал на колени и в умилении произнес горячую молитву, а потом сломя голову бросился к своим товарищам.

Канадец спал тем чутким сном, который присущ солдату, находящемуся близ неприятеля.

— Что случилось, Хосе? — тревожно спросил он, разбуженный топотом шагов друга.

— Следуй за мной, Розбуа! — радостно воскликнул испанец. — Эй, Гайферос, иди и ты с нами! — добавил он, толкнув ногой спавшего гамбузино.

С этими словами он побежал обратно к яме в сопровождении товарищей, тщетно обращавшихся к нему с расспросами.

— Оружие! Оружие на выбор! — восторженно кричал испанец. — Вот, вот и вот!

И с каждым словом Хосе опускал руку в яму и выбрасывал по карабину к ногам остолбеневшего канадца.

— Поблагодарим Бога, Хосе! Он возвращает нам силу, которую отнял было у наших рук!

Каждый из троих выбрал себе карабин, какой ему приглянулся, причем канадец не позабыл отложить двустволку для Фабиана, так как эта неожиданная находка, вслед за поимкой бизона, снова исполнила его сердце надеждой.

— Остальное положим обратно, Хосе, — промолвил охотник. — Негоже лишать собственника этих товаров и оружия тех ценностей, которые он здесь зарыл; иначе это было бы неблагодарностью по отношению к Богу!

Охотники поспешили завалить яму и, по возможности, привести ее в прежний вид, не подозревая, что они столь великодушно заботились о своих смертельных врагах.

— Теперь в путь! — продолжал канадец. — Будем идти и днем, и ночью, не правда ли, Хосе?

— Да, теперь уже три воина устремятся по следам бандитов! — вскричал с энтузиазмом бывший карабинер. — И дон Фабиан…

Неожиданное зрелище заставило умолкнуть испанца.

Страшная действительность вновь грозила рассеять мечты охотников или, по крайней мере, замедлить осуществление их плана. Красный Карабин и Гайферос тотчас же поняли причину внезапного молчания испанца.

На берегу реки стоял индеец, тщательно раскрашенный как бы для битвы, и внимательно разглядывал останки бизона. Вряд ли он не заметил трех белых, а между тем не подавал и виду, что наблюдает за ними.

— Это, должно быть, и есть хозяин тайника, — шепнул Хосе. — Не попотчевать ли мне его из нового карабина и, кстати, испытать его дальнобойность?

— Упаси тебя Боже! Как бы ни был храбр этот индеец, но его спокойствие и это явное пренебрежение нашим присутствием показывает, что он не один!

В самом деле, индеец продолжал свой осмотр с таким хладнокровием, которое означало или его отчаянную храбрость, или происходило от сознания своего численного превосходства висевший у него за спиной на ремне карабин служил, казалось, больше украшением, чем оружием.

— Да это же команч! — продолжал канадец. — Я узнаю его по прическе и по характерному рисунку украшений его плаща. Он — непримиримый враг апачей и теперь идет по тропе войны! Я окликну его, так как наше время слишком дорого, чтобы расточать его на хитрости: следует идти прямо к цели!

Прямодушный охотник тотчас же привел свое намерение в исполнение. Твердыми шагами он сошел к берегу, готовый, смотря по обстоятельствам, или вступить в бой, если бы индеец оказался врагом, или же заключить с ним союз, если он найдет в нем друга.

— Окликни его по-испански, Розбуа! — посоветовал Хосе. — Тогда мы скорее узнаем, чего нам ждать.

Пока индеец продолжал спокойно рассматривать труп бизона и следы около него, канадец поднял свой карабин прикладом вверх и произнес:

— Трое воинов умирали с голоду, когда Великий Дух послал к ним раненого бизона. Мой сын старается узнать, тот ли это самый, которого поразило его копье. Угодно ли ему взять часть, которую мы отложили для него? Этим он покажет белым охотникам, что он их друг.

Индеец поднял голову.

— Команч, — отвечал он, — друг не всякого белого, которого он встретит. Прежде чем он сядет к их огню, ему надо знать, откуда они идут, куда и как их звать.

— Caramba! — сказал вполголоса Хосе. — Этот молодец горд, как вождь!

— Мой сын говорит с благородною гордостью вождя! — продолжал канадец, повторяя слова своего друга, но только в более вежливой форме. — Несомненно, он одарен и его же мужеством. Хотя он и слишком молод, чтобы вести воинов по тропе войны, я отвечу ему, как если бы говорил с самим вождем. Мы только что пересекли область апачей и направляемся к Развилке Красной реки вслед за двумя пиратами. Этот вот — Хосе, а это — гамбузино, с которого апачи сняли скальп. Сам я лесной охотник из Нижней Канады!

Индеец степенно выслушал канадца.

— Мой отец, — отвечал он в свою очередь, — одарен мудростью вождя, равно как и его сединами. Но не в его власти сделать глаза воина из племени команчей слепыми, а уши глухими. Среди белых воинов есть двое, имена которых сохранила его память, и это не те имена, которые он только что слышал!

— Эге! — живо возразил канадец, — иными словами, это означает, что я лгун, тогда как я никогда не умел лгать ни из дружбы, ни из страха! — И охотник продолжал гневным тоном: — Всякий, кто обвиняет Красного Карабина во лжи, становится его врагом. Ступай своей дорогой, команч, и пусть мои глаза не встречают тебя больше. Отныне пустыня слишком тесна для нас обоих!

С этими словами охотник угрожающе схватился за ружье. Однако индеец спокойно сделал знак рукой.

— Сверкающий Луч, — воскликнул он, гордо стукнув себя в грудь, — искал вдоль красной реки Орла Снежных Гор и Пересмешника, разыскивающих сына, которого у них похитили собаки-апачи!

— Орла, Пересмешника? — в изумлении проговорил Розбуа. — И правда… Но скажи, во имя Великого Духа, — лихорадочно продолжал старый охотник, — видел ты моего Фабиана, дитя, которого я ищу? — И канадец, отбросив вдруг в сторону карабин, гигантскими шагами направился вброд через реку.

— Да, да! Орел и Пересмешник — это мы! Это имена, данные нам апачами, о чем я и позабыл, — продолжал охотник, ступая по воде и поднимая фонтаны брызг. — Стой, Сверкающий Луч, подожди! Я стану для тебя тем, чем железный наконечник для стрелы, клинок — для рукоятки, я буду твоим другом… на жизнь и смерть!

Индеец улыбаясь, дожидался гиганта, который вскоре перешел реку и стал подниматься по берегу. Подойдя наконец к индейцу, старик протянул ему свою огромную ладонь, в которой рука команча исчезла точно в железных тисках.

— Значит, ты, — продолжал канадец, едва удержавшись от желания заключить молодого воина в свои объятия, — враг Кровавой Руки, метиса и всех их… Но кто же сообщил наши имена воину, которого так удачно прозвали Сверкающим Лучом, так как мой сын грозен, подобно огненным стрелам, выходящим из облаков?

— От президио Тубака и до Бизоньего озера, где Водяная Лилия любуется своим отражением, — отвечал индеец, намекая на донью Розариту, образ которой прочно запечатлелся в его сердце, — от Бизоньего озера и до Туманных гор, от Туманных гор и до того места, где закопана их добыча, Сверкающий Луч шел по следам тех, которые похитили его честь!

— А, так эти демоны… Но продолжай, пожалуйста, Сверкающий Луч!

— Похитители эти не имели никаких тайн от него. Руководясь их словами. Сверкающий Луч и узнал обоих белых воинов на Бизоньем острове. Так ли храбры они, как говорят об этом? — заключил индеец, устремив взоры на отдаленный горизонт.

— К чему этот вопрос? — сказал канадец со спокойной улыбкой, говорившей красноречивее всяких уверений.

— Я спрашиваю потому, — спокойно отвечал индеец, — что вижу отсюда на востоке дым костров Черной Птицы и его тридцати воинов, на западе — дым костра двух пиратов пустыни, на севере — дым костра десяти апачей: значит, бледнолицые находятся между тремя неприятельскими отрядами.

Взглянув на восток, канадец заметил вдали легкое облачко дыма, означавшее место индейского лагеря.

— Сверкающий Луч видел сына, которого похитили у его отца? — с беспокойством спросил канадец.

— Глаза Сверкающего Луча не видели молодого воина юга, — отвечал индеец, — но он видел его глазами одного команчского воина как пленника в лагере двух пиратов.

Слова команча возродили надежду в душе Розбуа.

IX. ПО КРАСНОЙ РЕКЕ

Молодой команч взглянул на озабоченного Розбуа, пытавшегося разглядеть дымы костров пиратов и второго отряда апачей.

— Опасность еще не так близка, — сказал он, указывая пальцем на восток, где дым поднимался едва заметной струйкой. — Команч последует за своими новыми друзьями на Бизоний остров, где они зажгут огонь совета, чтобы решить, что делать. Идем!

Индеец и охотник перешли реку и присоединились к Хосе и гамбузино, ждавшим с тем большим нетерпением результатов их разговора, что они не могли слышать из него ни одного слова. Индеец церемонно дотронулся до рук обоих белых, после чего все четверо направились к костру, за которым еще недавно пировали наши друзья. Теперь они находились в совершенно ином настроении, чем недавно. Пища сообщила их ослабевшим членам силу и гибкость, а сознание того, что у них теперь есть оружие, вливало в их сердце энергию и уверенность в будущее.

Молодой команч спешно закусывал своею долей бизоньего горба, который, по его словам, было ранен апачем из шайки метиса. Канадец воспользовался этим временем, чтобы передать своим товарищам все то, что он только что узнал от их нового друга.

— Ситуация чертовски осложнилась! — сказал он в завершение. — Преследовать врага, когда он сам гонится за тобой по пятам, — трудная задача!

— Что верно, то верно! — кивнул Хосе. — Но ведь мы снова вооружены, как подобает воинам. Неужели нам труднее достигнуть своей цели в настоящее время, чем тогда, когда мы выдерживали осаду на пирамиде.

— Ты прав! — сказал канадец, обладавший, подобно Хосе, той несокрушимой верой в себя, какая, как говорят, творит чудеса; часто ведь в жизни наши намерения неосуществимы лишь потому, что представляются нам таковыми.

— Как бы то ни было, — заявил мстительный испанец, — а я бегу сейчас опять разрывать добычу проклятого метиса, которую мы с таким трудом закопали обратно. Пойдем, друг Гайферос! Пока Красный Карабин будет беседовать с команчским воином, побросаем в воду все вещи этой гадины, за исключением ружей!

С этими словами взбешенный испанец удалился в сопровождении гамбузино.

Когда индеец выпил и съел что полагается, канадец обратился к нему:

— Не расскажет ли теперь мой сын, что делает он один, находясь в таком отдалении от своего племени на землях апачей?

В ответ на это команч передал старому охотнику рассказ о происшествиях, которые уже известны читателю: о нападении, жертвою которого он чуть было не сделался вместе г. Энсинасом, о появлении двух пиратов близ Бизоньего озера, его рискованный путь по их следам вплоть до этого острова, где он видел, как они зарывали добычу.

В эту минуту Хосе и Гайферос вернулись, нагруженные покрывалами, седлами, разными другими вещами. Все это добро они тут же швырнули в реку, оставив лишь восемь карабинов и боеприпасов к ним, которые они тоже принесли с собою.

— Очень хорошо! — заметил команч. — Вот оружие для моих воинов, у которых имеются лишь луки и стрелы. Теперь в их руках будет гром бледнолицых!

После этого Сверкающий Луч возобновил свой рассказ, который охотники выслушали с глубоким вниманием. Мы передадим лишь сущность его.

Команч покинул Бизоний остров, надеясь вовремя вернуться туда, чтобы захватить обоих пиратов. Он был уверен, что они вернутся в то место, где, по его выражению, была закопана их «душа». Однако время, употребленное им, чтобы добраться до лагеря своего племени, а также быстрота передвижения метиса и его отца обманули эти расчеты.

Возвратившись к берегам Красной реки во главе десяти воинов, вверенных вождем команчей его благоразумию и мужеству, Сверкающий Луч разослал в разные стороны разведчиков и, на основании их донесений, узнал, что пираты, которых он преследовал, уже покинули Бизоний остров, где они надеялись их захватить, и, оставив свои пироги, продолжали уже пешком дальнейший путь к Бизоньему озеру.

Таким образом команч и его десять воинов, которым предстояло преодолеть на своей пироге довольно быстрое течение, не могли вовремя настигнуть пиратов.

Впрочем, это, может, оказалось и к лучшему, поскольку шайка бандитов по дороге увеличилась за счет бродячих индейцев, которых более чем достаточно в пустынях. Эти полученные им от одного из разведчиков сведения были дополнены другим команчем, отважившимся подобраться слишком близко к лагерю метиса и захваченным в плен. Он пробыл полдня у метиса и его отца и уже думал, что наступает его последний час, когда Эль-Метисо неожиданно отправил его Сверкающему Лучу в качестве вестника мира и дружбы, поручив передать, что он станет желанным гостем в его лагере. Этим уверениям метиса Сверкающий Луч, конечно, не придал никакого значения, и хорошо сделал, если читатель помнит намерения пирата на его счет.

Из сообщения последнего разведчика команч узнал имена, данные индейцами белым охотникам, а также их наружность. Это и помогло ему узнать их на Бизоньем острове.

— Сверкающий Луч, — закончил индеец, — жаждет омыть свою честь в крови врагов! Он сорвет с них скальп для украшения своего вигвама. Он теперь еще больший враг апачей, бывших некогда его братьями по крови!

— А мы будем помогать тебе всеми силами и средствами! — заверил команча Хосе, прочитав в сверкающих глазах индейца непримиримую ненависть в его родному племени. — Но ведь мой брат, — прибавил он, — команч только по усыновлению?

— Сверкающий Луч, — возразил индеец, — не помнит более, что он родился апачем, с тех пор как Черная Птица оскорбил и опозорил его.

Общий предмет ненависти еще теснее скрепил узы дружбы, возникшей между молодым команчем и охотниками. С общего согласия было решено двинуться в путь, пока еще было светло.

— Далеко ли отсюда остались твои воины? — спросил канадец у индейца.

— Один стережет нашу пирогу у конца Бизоньего острова, а прочие рассеяны по левому берегу Красной реки, между тем как на противоположном берегу стоят Кровавая Рука и Эль-Метисо. На расстоянии двух ружейных выстрелов от того пути, которым следовали Орел и Пересмешник, они бы нашли их следы.

— Что ж, — вскричал канадец, — мы их не нашли, но зато обзавелись оружием, припасами и храбрым союзником. И слава Богу! Все к лучшему!

С этими словами канадец перебросил свой карабин на одно плечо, на другое взвалил связку извлеченного из тайника оружия, между тем как Хосе и Гайферос нагрузились съестными припасами и снаряжением, после чего трое друзей с одушевлением последовали за юным команчем, который повел их к оконечности острова, где сторожил пирогу его воин.

Особенности конструкции индейской пироги, общеупотребительной в некоторых частях Америки, заставляет сказать о ней несколько слов.

Большая пирога состояла из легкого и прочного деревянного остова, плотно обтянутого буйволовыми кожами, грубо выделанными и сшитыми воловьими жилами; для предохранения от течи, швы были промазаны смесью перетопленного бизоньего сала и пепла. Это легкое судно имело до двенадцати футов в длину и до трех с половиною ширины. Нос и корма его были заострены, а борта — закруглены. В таком виде лодка несколько напоминала походную фляжку.

В таких судах индейцы предпринимают далекие плавания по рекам, усеянным порогами, мелями и скалами. Хотя срок службы подобных лодок и непродолжителен, однако приходится еще удивляться, как долго они выдерживают толчки, получаемые ими, и напор воды, с которым они должны бороться. Впрочем, самая их легкость предохраняет их от тысячи случайностей, где ломаются в щепы суда более массивные и тяжелые. Это же качество позволяет гребцам в местах, непроходимых для лодки, с легкостью переносить ее на плечах в течение нескольких дней пути.

В одну из таких пирог и сели наши друзья. Команч оттолкнул ее веслом от берега, — и легкое суденышко понеслось вниз по течению.

Сверкающий Луч и сопровождавший его воин старались держаться как можно ближе к левому берегу, так как здесь можно было укрыться в тени, которую уже бросали на реку окаймлявшие ее деревья.

— На каком расстоянии мы находимся от Развилки Красной реки? — спросил канадец, которому все еще казалось недостаточной скорость их пироги.

— Если мы будем идти с такою же скоростью всю ночь, то завтра в такую же пору окажемся на месте!

Итак, нашим путникам предстояло плыть целый день и целую ночь, и то при отсутствии препятствий, что было совершенно невероятно, принимая во внимание, что они со всех сторон были окружены врагами.

Посматривая на уже одетые в вечерний сумрак берега, канадец припоминал подробности рассказа молодого команча, с целью оценить шансы, которые они имели, чтобы настигнуть метиса. Некоторые из этих подробностей казались ему неясными, да и судьба Фабиана чрезвычайно тревожила его.

— Кто из твоих людей, — спросил он команча, — был в лагере Кровавой Руки?

Сверкающий Луч кивком головы указал на индейца, сидевшего рядом с ним за веслами.

— Что же ты раньше не сказал мне этого?! — воскликнул охотник в порыве сильнейшего волнения. — Команч, — продолжал он дрожащим голосом, обращаясь к гребцу, — видел ты Молодого Воина Юга, как прозвали Фабиана? Говорил с ним? Что делал он? Какой вид имел? Часто ли он обращал глаза вдаль, отыскивая летящего по небу Орла Снежных Гор и Пересмешника? Говори же, команч, уши отца открыты, чтобы выслушать то, что ему расскажут о его любимом сыне!

Индеец спокойно продолжал грести, не отвечая ни одним словом на поток вопросов, которыми его забросал охотник: он не понимал испанского языка, а канадец не знал языка команчей. Сверкающий Луч вызвался служить переводчиком.

— Молодой Воин Юга, — перевел он, — был спокоен и печален, подобно сумеркам в горах, когда начинает петь ночная птица!

— Слышишь, Хосе? — оживился Розбуа, взглянув на испанца повлажневшими глазами. — Слышишь!?

— Его лицо, — продолжал переводчик, дословно передавая речь индейца, — было бледно, как лунный отблеск на воде, но глаза сверкали, подобно светящимся жукам ночью в траве прерий.

— Да, да, — произнес канадец, — когда ты хочешь видеть храброго человека, смотри в его глаза, а не на его щеки!

— Но, — продолжал переводить Сверкающий Луч, — что означала бледность щек Молодого Воина Юга и огонь его глаз? То, что его плоть страдала от голода, но терзания внутренностей не дошли еще до его духа. Дух воина никогда не слабеет от страдания тела!

Канадец слишком долго жил среди индейцев, чтобы, подобно им, не ставить на первое место несокрушимое мужество. Дикая радость блестела в его глазах, когда он слушал похвалы индейца, расточаемые по адресу его дорогого мальчика.

— Молодой Воин Юга, — продолжал рассказчик, который, быть может, приписывал Фабиану свои собственные впечатления, — не смотрел на небо, отыскивая летящих орлов, своих друзей. Он смотрел в глубь самого себя и с улыбкой прислушивался к предсмертным крикам врагов, которых он успел убить!

— Положим, молодой человек не высказывал таких мыслей. Он хорошо знает своего старика… Но, — продолжал канадец обрывающимся голосом, — знает ли команч… на какое время… назначена казнь молодого воина?

— На то время, когда великий вождь Черная Птица соединится с Эль-Метисо в Развилке Красной реки!

— Вы оба устали! Дайте-ка мы погребем! — произнес канадец со вспыхнувшим взором. — Сейчас орел полетит по следам ястребов!

Под усилиями свежих гребцов пирога путешественников еще быстрее заскользила по воде.

Огромная тяжесть свалилась с сердца канадца: он знал теперь, что Фабиан жив и его казнь отложена до встречи Черной Птицы с метисом; он знал также, что отряд первого оставался позади них, что давало им возможность достигнуть первыми Развилки Красной реки. Однако метис мог тронуться с места скорее, чем он предполагал, и тем лишить их возможности напасть на него с некоторой надеждой на успех. Чтобы рассеять свои сомнения, старый охотник обратился к Сверкающему Лучу:

— Далеко ли отстоит Развилка Красной реки от Бизоньего озера?

— В расстоянии полумили!

— Что намерен делать метис у этого озера, где ты видел его следы?

— Он хочет сорвать Лилию Озера, которая живет в небесно-голубом вигваме! — отвечал индеец, и глаза его заблестели.

— Не понимаю: кто такая Лилия Озера?

— Лилия Озера, — пояснил индеец, стараясь скрыть блеск зрачков, — дочь белых!.. Она бела и прекрасна, как магнолия, которая полураскрывается утром и вполне распускается в полдень. Она прекраснее Вечерней Звезды, которая до сих пор казалась Сверкающему Лучу прекраснейшей из индейских девушек!

— Что же делает молодая девушка вдали от жилищ? — продолжал спрашивать канадец, не подозревая, что речь идет о той девушке, которая занимала столь важное место в сердце Фабиана. — Она там одна?

— Она там с отцом и еще тридцатью двумя охотниками за дикими лошадьми!

— Тридцать два охотника! Слышишь, Хосе? — радостно воскликнул канадец. — Про них именно и говорил дон Педро! Несомненно, там мы найдем его! Но ведь это выйдет шестьдесят индейцев с одной стороны и сорок или пятьдесят индейцев и белых с другой! — продолжал с воинственным задором Розбуа. — Да, много крови прольется у Развилки Красной реки! Мы с бою вызволим Фабиана и ударами прикладов раздробим черепа пиратам прерий!

— Нет, мы их распнем на кресте! — свирепо уточнил Хосе в порыве непримиримой ненависти к Кровавой Руке и его сыну. — Эти демоны не заслуживают лучшей участи!

Затем честный канадец, умевший больше любить, чем ненавидеть, и неумолимый испанец, одинаково способный к обоим чувствам, с новой энергией налегли на весла.

Между тем поверхность реки потемнела; берега ее начали сходиться, и уже шагах в ста река превращалась в узкий канал, осененный сплошным зеленым сводом деревьев, тесно переплетавшихся своими ветвями.

Последний пурпуровый луч заходящего солнца, пробившись в виде светящейся дорожки сквозь листву деревьев, играл еще в воде и постепенно гас в густеющей тени. Прежде чем войти в этот темный коридор, Сверкающий Луч сделал знак сидевшему рядом с ним воину, и оба они молча забрали весла из рук охотников, поспешивших приготовить свои карабины. Вскоре затем оба индейца издали крик, похожий на крик ласточек, когда последние летают над самой водой.

Через несколько мгновений пирога вошла под свод деревьев. Последний луч солнца, казалось, угас в реке. Наступил такой мрак, что в двух шагах едва можно было различать предметы.

— Если бы я не знал, что темнота иногда вызывает странный обман зрения, — сказал канадец, — то поклялся бы, что вижу там, в ветвях этого нависшего над водой дерева, человеческую фигуру!

Молодой команч остановил охотника, готового уже прицелиться.

— Орел и Пересмешник среди друзей! — заметил он. — Далеко перед ними мои воины охраняют их путь!

С этими словами Сверкающий Луч, приказав своему воину прекратить на минуту греблю, ударом весла круто повернул лодку к дереву, на которое недавно указывал канадец.

В то мгновение, как пирога слегка стукнулась бортом о дерево, вниз скользнула черная фигура, раздался толчок, и еще один индеец оказался рядом с молодым вождем. Это произошло прежде, чем охотники успели разобрать, в чем дело.

Новый пассажир произнес несколько слов, которых охотники не поняли, и смолк. Пирога продолжала идти сквозь мрак.

Через час повторилось то же самое: третий воин соскочил в лодку, которая могла, наконец, сделаться слишком тесной, если бы каждый час в нее садилось по пассажиру. Новоприбывший по обыкновению передал что-то молодому вождю на языке команчей. Но теперь оба индейца, вместо того чтобы продолжать грести, вынули весла из воды и предоставили лодке нестись по течению. Отсюда уже начинал слышаться глухой гул, разносившийся эхом под зеленым сводом коридора.

Вскоре шум усилился. Слышалось клокотание воды, разбивавшейся о мели. Мрак мешал пассажирам что-либо видеть впереди. Между тем их хрупкое суденышко начало медленно поворачиваться кругом, чему, однако, оба индейца не делали ни малейших попыток противиться. Таким образом, некоторое время лодка шла поперек, будучи обращена носом и кормой к берегам, а потом, приняв прежнее положение, продолжала нестись со все возрастающей скоростью. Вскоре, спускаясь как бы по наклонной плоскости вниз, она полетела с головокружительной быстротой. В самом деле, то был один из речных порогов, и индейцы предоставили самой лодке заботу пронести их через него. Одно мгновение вода кипела вокруг утлого судна, которое, казалось, неслось в облаке пены. Вдруг произошел мощный толчок, точно борта лодки треснули по швам, пирога резко наклонилась, затем снова выпрямилась.

Опасное место было пройдено благополучно, и Сверкающий Луч со своим воином вновь взялись за весла.

Вскоре путешественники оставили темный коридор, который тянулся непрерывно несколько миль, и вышли в открытое пространство, где и пристали к берегу ввиду выяснившейся необходимости починки пироги, которая дала течь.

Место, где они высадились, представляло почти совершенно обнаженную равнину, и только на противоположном берегу виднелись группы хлопчатниковых деревьев.

— Орел и Пересмешник могут лечь отдохнуть, пока мы разведем огонь для починки пироги! — предложил Сверкающий Луч.

— С твоего позволения, мой юный друг, — заметил Хосе, — мне бы хотелось сначала поесть, а потом можно и соснуть, если останется время!

Скоро запылал костер. Из остатков бизона приготовили ужин не менее обильный, чем обед на Бизоньем острове. После этого, опрокинув пирогу вверх дном, команч увидел, что часть замазки сошла со швов, что и было причиною течи. При помощи жира бизона и пепла от костра швы лодки были вновь смазаны. Не успели еще кончить эту работу, как молодой команч стал к чему-то внимательно прислушиваться.

— Что за подозрительный шум? — спросил Хосе.

— Сверкающий Луч прислушивается к вою молодого койота, предвещающего будущее.

— Мой брат может гордиться своим чутки слухом. Что же предвещает вой койота прерий, который, по моему мнению, означает лишь его голод?

— Когда индейцы охотятся, — отвечал серьезно индеец, — взрослые койоты прерий молча следуют за ними, вполне уверенные, что они получат свою долю добычи. Молодые же особи, как слишком слабые, сопровождают своих матерых сородичей с воем, требуя и себе также части. Голос койота-предвестника я слышал с севера; отряд Черной Птицы находится на востоке, следовательно, на севере есть еще отряд апачей, не замеченный моими разведчиками. Перед ним бегут бизоны, которых может слышать и мой брат!

В самом деле, вдали слышался неопределенный шум. Команч взял из костра одну головешку, отошел в сторону и поднес ее к земле. При свете головешки обозначилась широкая полоса, вся изрытая копытами животных, точно арена цирка; она тянулась от реки и пропадала в глубине равнины.

— Это следы бизонов! — встревожился индеец. — Здесь оставаться опасно! Надо бежать как можно скорее, так как бизоны возвращаются по собственным следам.

Приближающийся рев бизонов смешался с глухим гулом, который издавала земля от топота бегущего стада. По знаку юного вождя индейцы живо растащили костер и погасили головни, за исключением одной, оставшейся в руках Сверкающего Луча. Затем они подняли пирогу на руки, при содействии охотников, и поспешили вслед за вождем, который выбрал в качестве места остановки вершину ближайшего невысокого холма. Здесь был зажжен новый костер, около которого индейцы и возобновили прерванную починку лодки. Едва они приступили к работе, как на противоположном берегу реки, против того места, которое они только что покинули, показалась длинная и широкая колонна бизонов. Отсюда было видно, как под всесокрушающим напором могучих колоссов с треском ломались вырываемые с корнем хлопчатниковые деревья, устлавшие землю, подобно разбросанной вязанке сухой травы. Оглушительный рев животных смешивался с шумным свистом их ноздрей, когда дикое стадо стало обнюхивать воду реки, которую готовилось перейти. Зарокотала вода под напором массы гигантских тел, покрытых длинной щетиной, и, как бы под влиянием внезапного прилива, с шумом выступила из берегов.

— Выходит, мой юный друг доверяет предвестиям? — спросил Розбуа, когда топот копыт бизоньего стада затих вдали.

— Голос предвещающего койота никогда не обманывает, — ответил Сверкающий Луч таким убежденно-наивным тоном, что канадец не смог сдержать улыбки. — Так же как и сновидения, посылаемые спящему Великим Духом! Уж не полагает ли Орел Снежных Гор, что бизоны лишили себя сна в ночной час лишь для того, чтобы совершить переход, пользуясь ночной прохладой? — в свою очередь улыбнулся команч.

— Разумеется, я так не думаю. Господь посылает ночной сон бизонам, как и людям. Ведь бизоны не хищники, охотящиеся по ночам. Полагаю, это апачи согнали стадо с ночевки.

Сверкающий Луч кивнул:

— Опасность подбирается к нам.

— Когда можно трогаться в путь? — спросил канадец деловито.

— Пирога готова, — отвечал Сверкающий Луч, — но мы должны принять еще некоторые предосторожности. Позади этих холмов мы зажжем шесть костров на некотором расстоянии один от другого. С того берега реки, где стоит отряд, следующий по нашим следам, и с этого, где остановился Черная Птица, апачи заметят огни, не будучи, однако, в состоянии разглядеть, есть ли возле них часовые. Пока они из осторожности промедлят, придумывая средство подойти к ним незаметно, Сверкающий Луч, Орел и Пересмешник воспользуются этой отсрочкой, чтобы опередить своих преследователей!

Канадец и Хосе не могли не согласиться с целесообразностью этого плана.

Немедленно были разведены костры за кустарниками и небольшими холмами, так что неприятель мог лишь видеть их отблеск. Заново проконопаченную пирогу спустили на воду, — и путешественники возобновили свое прерванное было на три часа плавание.

Вполне полагаясь на команчей, которые поочередно гребли и отдыхали, охотники воспользовались передышкой, чтобы хоть немного соснуть.

Давно исчезли вдали костры. Утомленные охотники спали крепким сном. Сверкающий Луч сидел на корме, пытливо озирая равнинные берега. Казалось, он был неподвластен сну, хотя оставался так же неподвижен, как береговые деревья и скалы.

Его энергичное, исполненное мужества лицо и стройное, гибкое тело, не вполне прикрытое буйволовым плащом, полная соразмерность головы с широкими плечами делали из молодого индейца прекрасный образчик человеческой расы в естественном ее виде. Нам неизвестно, углубился ли он в эту минуту в свои мысли, стараясь восстановить образ Лилии Озера или Вечерней Звезды, ради которой он покинул землю своих предков, да это в данное время и не имеет значения. Как ни казался он погруженным в себя, но он четко улавливал все неопределенные звуки, которые время от времени слышались в ночной тиши. Впрочем, его неподвижная поза определенно доказывала, что эти звуки были тем, чем и должны быть.

Однако мало-помалу полную неподвижность индейца сменили некоторые движения туловища и головы, как будто он среди обычных ночных голосов пустыни услышал какие-то подозрительные звуки.

Глухой сап, неожиданно донесшийся с середины реки, подтвердил опасения команча. Дав знак гребцам поднять весла, он наклонился над спящим канадцем. Почувствовав легкое прикосновение к плечу, охотник сразу открыл глаза. Увидев гребцов, державших весла неподвижно, он догадался, что им угрожает какая-то опасность. Когда он засыпал, река протекала через равнину. Теперь же ее обрамляли довольно высокие берега.

— Не разбудить ли Хосе? — спросил канадец шепотом.

— Пускай пока спит! — отвечал команч. — Мы разбудим его, когда будет нужно. Я слышал, что пуля Орла Снежных Гор всегда находит цель!

— Да, мой друг, но только из прежнего карабина, который сломался у меня в руках. С этим же ружьем я, право, не могу ручаться, что попаду с первого же раза Но зачем вы разбудили меня?

Раздавшееся в это время тягучее сопение, подобное шуму кузнечного меха, делало совершенно излишним ответ индейца.

— А, понимаю! — произнес охотник. — Впрочем, какая же тут опасность? Мы пойдем мимо, вот и все. Так я продолжу сон, если ты не очень устал грести…

— Мы не можем пройти мимо без его позволения. Медведь облюбовал островок, лежащий на середине реки, а последняя вслед за этой излучиной, которую видит мой белый отец, делается очень узкой. Сверкающий Луч никогда не забывает того, что он видел однажды; ему известны малейшие изгибы Красной реки!

Между тем пирога, виляя по сторонам, продолжала идти по течению. Следовало принять какое-нибудь решение, прежде чем рискнуть войти в проход, на который указывал индеец. Канадец взял весла и повернул лодку против течения.

Отъехав несколько десятков футов назад и стараясь удерживать лодку в неподвижном положении, охотник обратился к команчу.

— Нам не следует стрелять, — сказал он. — Враги, быть может, скрываются поблизости. Итак, я считаю, мы должны оставить в стороне всякое самолюбие, перенести на плечах пирогу, чтобы не вступать в ссору с этим дьявольским зверем. Потом можно будет опять спустить лодку на воду!

— У трех краснокожих имеются отточенные томагавки и сильные руки; у белых охотников есть острые ножи! — возразил Сверкающий Луч.

— Вижу, что самолюбие молодого воина не мирится с бегством. Но неужели ты рискнешь опрокинуть лодку, что было бы, впрочем, еще полбеды. Ну, а если она треснет, как сухая тыква? Ведь это станет непоправимым несчастьем! Слушай, команч! Пожертвуй тщеславием юноши в пользу отца, отыскивающего своего сына, минуты которого сочтены. Тебя просит о том старик, волосы которого поседели, а сердце полно горя!

— Лилия Озера, — отвечал индеец, не будучи в состоянии скрыть волнение, — содрогнулась бы от ужаса, увидев чудовище гор, но она встретила бы улыбкой воина, который принес ей его шкуру. И сердце Сверкающего Луча наполнила бы радость!

— Да, дитя мое, и индейцу, и белому одинаково приятно получить улыбку той, которую он любит! Но приятно также и оказать услугу старику, разыскивающему своего сына. Великий Дух благословил тогда твою охоту!

Команч молчал. Разбудили Хосе и Гайфероса и растолковали им, что узкий проход по реке сторожит серый медведь прерий, и его нельзя пройти, не потревожив хищника, а потому надо обойти это место берегом, неся лодку на руках, чтобы избегнуть опасного шума битвы с четвероногим стражем. Известие о том, что серый медведь сторожит проход по реке, было встречено испанским охотником с явным неудовольствием.

— Чтоб сатана лично свернул шею этой зверюге, — сказал он, зевая. — А я спал так сладко!

Подведя лодку к берегу, осторожный канадец решил, прежде чем всем высадиться, осмотреть ближайшую местность. Он осторожно взобрался на крутой береговой откос. Гребень откоса порос высокой травой, скрывавшей от глаз вид на равнину. С карабином в руках канадец, крадучись, двинулся вперед и на несколько минут исчез из вида своих спутников.

Последние также изготовили оружие, опасаясь, что окажется недостаточным просто обойти свирепого хищника, чтобы избежать его нападения. Было очевидно, что медведь почуял людей, неожиданно вторгшихся в его пустынные владения. Если он уже успел отведать человечины, то можно было ожидать, что теперь он попытается захватить одного из людей в виде дани, подобно тем хищным владетелям замков, которые в раннее средневековье господствовали с высоты своей скалы или башни над водными путями сообщения.

К усиленному сопению его время от времени примешивались скрежет мощных клыков и когтей, царапавших скалистую поверхность берега.

Спустя пару минут вернулся канадец.

— Скорей прочь отсюда! — сказал он тихо, садясь в пирогу. — Дюжина конных индейцев скачет по равнине вдоль берега.

— Койоты-предвестники никогда не обманывают, — сказал Сверкающий Луч. — Откуда скачут собаки-апачи?

— С той стороны, где мы оставили костры. Ну, Сверкающий Луч, теперь пора без промедления использовать наши ножи и ваши томагавки против зверя! Что бы ни случилось, нам ни единой минуты нельзя оставаться здесь, не подвергаясь опасности. Кто-нибудь из апачей может вот-вот выехать на самый берег!

Пирога снова поплыла вниз по течению к островку, несмотря на раздававшееся оттуда угрожающее рычание.

При других обстоятельствах наших путников мало тревожила бы предстоявшая встреча с хищником, несмотря на его силу и свирепость, так как все они, за исключением Гайфероса, всю жизнь провели в пустыне и привыкли спокойно смотреть в лицо опасности. Впрочем, и гамбузино, по-видимому, не особенно пугался, но, скорее, от того, что он не представлял, с каким врагом им предстояло схватиться. Оба же охотника и индейцы вполне сознавали всю опасность предстоящего боя, к тому же еще в близком соседстве с апачами.

Чтобы не обнаружить своего присутствия, путники могли употребить в дело лишь холодное оружие, если бы медведь не пропустил их мирно.

Впрочем, густая шкура, которою покрыт медведь, делала исход борьбы в высшей степени сомнительным. А в том случае, если бы он оказался только ранен, его рев мог бы привлечь сюда индейцев, всегда готовых охотиться за этим зверем. Наконец, острые когти медведя могли разорвать борта пироги, что неизбежно положило бы конец их плаванию.

Для большей безопасности, а также с целью помешать команчу открыть наступательные действия, канадец попросил его взять правое весло, а сам вооружился другим. Затем, предав себя на волю судьбы, он толкнул пирогу к правому берегу, чтобы напасть на проход с этой стороны, хотя сам рисковал в таком случае подвергнуться большой опасности, так как сидел у левого, обращенного к островку борта.

Самый опасный момент наступил тогда, когда пришлось огибать излучину, которую делала здесь река.

На носу лодки стояли три индейца с томагавками в руках, готовые поразить колосса троекратным ударом, между тем как на корме оставались Хосе и гамбузино, держа наготове ножи. Хрупкое судно беззвучно скользило по реке, из глубины которой продолжало нестись звучное сопение, точно какое-то морское чудовище застряло там на мели. Вскоре на темной поверхности воды перед глазами путешественников обрисовался островок, на котором чернела огромная масса.

— Господи Иисусе! — прошептал испуганный гамбузино, не представлявший себе размеров зверя.

— Теперь полагайся больше на нож, чем на молитву! — посоветовал Хосе мексиканцу.

Завидев людей, медведь испустил угрожающее рычание. Ударив гигантской лапой о землю, он швырнул в воду целую лавину песка, после чего медленно встал на задние лапы.

И тут пирога приблизилась к роковому проходу. Ее пассажиры держались наготове.

— Ну-ка, команч, давай приналяжем на весла! От этого, быть может, зависит жизнь семерых людей!

С этими словами бесстрашный охотник твердою рукою погрузил в воду весло, с целью как можно быстрее протолкнуть лодку мимо замеревшего на задних лапах зверя. Индеец энергично помог охотнику и поднял из воды весло в тот момент, когда лодка быстро скользила на расстоянии десяти футов от гигантского стража острова.

Тот как будто пока не решался броситься на лодку, и Красный Карабин надеялся уже благополучно миновать опасное место, когда один из команчей, отбросив томагавк, пустил в медведя стрелу, вонзившуюся ему в брюхо. Не ожидавший этого движения, канадец успел только гневно вскрикнуть, а чудовище, щелкая своими громадными клыками, с яростным ревом, словно скала, обрушилось в воду.

Не уступая команчу в проворстве, канадец вторым ударом весла отнес пирогу еще дальше, так что медведь попал в пустоту, и его передние лапы ударили лишь по воде.

— Виват! — вскричал Хосе, чуть не задохнувшись в потоке брызг пены, летевшей ему в лицо. — Смелее, Розбуа! Смелее, команч! Вы действовали, как два истых моряка. Эй, вы, там! Держитесь наготове, коли не хотите, чтобы зверь утопил нас!

Трое индейцев бросились с носа на корму в тот момент, когда взбешенное чудовище, рыча и брызгая пеной от ярости, находилось уже в трех футах от них.

— Да бейте же, бейте! — крикнул Хосе.

Впрочем, индейцы не нуждались в его приказе, которого к тому же и не поняли. Три томагавка разом обрушились на череп колосса, подобно ударам молота по наковальне.

— Бей еще! — азартно орал Хосе. — Зверюга живуча!

— Ради Бога, тише! — попытался урезонить друга канадец. — Индейцы не…

Огненная вспышка на миг разогнала тьму, и раздавшийся вслед за тем грохот выстрела прозвучал в ушах наших путников, как труба архангела.

— Дьявольщина! Это что такое? — вскричал испанец при виде какого-то тела, конвульсивно упавшего в воду, между тем как пирога продолжала уноситься вперед.

— Собака апач пьет воду, больше ничего! — ответил Сверкающий Луч.

Дикий вой огласил берега реки и равнину, на него немедленно ответили команчи, и этот хор голосов сливался с ревом хищного обитателя острова. Стрела, проникнувшая медведю во внутренности, удары топора по черепу, по-видимому, лишь больше разожгли его ярость.

— Смелее, Красный Карабин! — кричал Хосе, наблюдая с кормы вместе с команчами за ринувшимся за ними вплавь медведем, который то и дело поднимал одну из своих тяжелых лап, чтобы ударить ею хрупкое судно. — Слава Богу, и на этот раз нам удалось ускользнуть от него, — продолжал он в тот момент, как вода вновь окатила его лицо. — Ну, команч, еще последний удар веслом! Это ты стрелял сейчас, Красный Карабин?

— Да, — ответил канадец, все еще работая веслом, — и карабин не так уж плох! Но стреляй же в этого дьявольского зверя, да в морду!

В самом деле, теперь уже ни к чему было остерегаться: апачи обнаружили белых. Надо было поскорее отделаться от одного врага, чтобы затем отразить нападение других, угрожавших со стороны равнины.

— Ну, Гайферос, готов? Целься в морду!

— Готов! — откликнулся гамбузино.

Раздались разом два выстрела. Но так как лодка сильно колыхалась, то пули не попали в цель, и чудовище лишь мотнуло головой, с которой, однако, брызнула кровь.

— Проклятое животное! — в отчаянии воскликнул Хосе.

Испанец и Гайферос вторично зарядили винтовки, но прицелиться из них было очень трудно, благодаря постоянной качке пироги.

Тем не менее усилия стрелков не пропали даром, так как расстояние между суденышком и упорным зверем увеличилось; очевидно, медведь или утомился, или упал духом.

— Приналягте еще! — закричал опять испанец. — Он отстает!

Гребцы налегли на весла, и расстояние увеличилось.

— Еще, еще! Так, хорошо! А теперь приостанозитесь-ка оба на минутку: я всажу пулю между глаз…

— Не стоит! — вскричал поспешно канадец, останавливая товарища. — Лучше побереги пулю для индейцев, которые нас настигают!

Сейчас лодка проходила мимо довольно низких берегов, позволявших, несмотря на мрак, видеть равнину. Там, среди высокой травы, виднелись черные фигуры лошадей и всадников.

Другая опасность, более близкая, угрожала путешественникам, увеличивая и без того их нелегкое положение.

Медведь, как мы говорили, отставал, но лишь потому, чтоб изменить тактику, и теперь наискосок приближался к берегу.

— Держи к берегу наискось, Красный Карабин! — вскричал Хосе, следя за движениями разъяренного хищника. — Обгони его, иначе он перережет нам путь и нападет спереди!

Кинув в сторону взгляд, Сверкающий Луч увидел, что медведь уже недалеко от берега рассекал воду своими могучими лапами. Он тотчас направил лодку к правому берегу, в чем энергично помогал ему канадец, исполняя совет товарища.

Таким образом, судно понеслось наискось к берегу, и в ту минуту, как медведь уже вылез из воды на землю, туда же прыгнул с лодки и Сверкающий луч.

— Прочь от берега! Пусть Орел не мешает бесстрашному воину!

Индеец и медведь оказались в двадцати шагах один от другого.

Приготовления к бою со стороны команча заняли всего несколько секунд. В то время как медведь бежал к нему рысью, Сверкающий Луч спокойно сел на землю, чем привел в изумление даже канадца. Теперь жизнь его зависела от малейшего неловкого движения, от какой-нибудь неисправности в ружье, предвидеть которую невозможно практически ни при каких обстоятельствах, не зависящих порой от воли человека. Приставив приклад к плечу, а ствол держа у щеки, юный индеец неподвижно ждал врага, готовясь в надлежащую минуту спустить курок.

Свирепый хищник, размерами самую малость уступавший бизону, приближался к человеку, разинув окровавленную пасть, где сверкали два ряда его чудовищных зубов.

Ружье команча медленно подымалось по мере приближения врага. Когда, наконец, дуло его едва не коснулось морды медведя, грянул выстрел. Колосс зашатался, но, прежде чем свалиться, рванулся вперед, грозя придавить индейца тяжестью своего тела. Но Сверкающий Луч не дремал: с ловкостью клоуна он отпрыгнул шагов на шесть назад и потом выпрямился, держа нож в руке. Бросив гордый взгляд на поверженного врага, лежавшего на окровавленном песке, молодой индеец с опытностью хирурга отхватил одну из передних лап у первого сустава и прыгнул в пирогу.

— Сверкающий Луч храбр, как вождь! — сказал канадец, пожимая руку юноши. — Орел и Пересмешник гордятся своим юным другом! Его сердце может возрадоваться, потому что Лилия Озера улыбнется, увидев доказательство его мужества!

Глаза индейца вспыхнули гордою радостью от похвалы охотника, но главным образом от надежды, пробудившейся в его сердце.

Издав короткое восклицание, команч принялся опять грести, так как скакавшие по равнине апачи, казалось, подобно медведю, возымели намерение отрезать путешественникам путь по реке.

X. МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ

Место, к которому на перехват пироги направлялись апачи, поросло ивняком и ясеневыми деревьями, под защитой которых они могли напасть безо всякого риска для себя. Понятно, как важно было охотникам достичь этого пункта ранее апачей или, в противном случае, обойти его.

Два команча сменили на веслах вождя и канадца, и последние, как Хосе и Гайферос, взяли карабины наизготовку.

Апачам следовало описать на своем пути огромную дугу, чтобы все время оставаться вне выстрелов путешественников, в то время как лодка последних двигалась по прямой линии, хотя и медленнее.

— Откуда только они свалились на наши головы, — пробурчал Розбуа.

— Думается, не стоит удивляться появлению этих негодяев, — отвечал испанец. — Взгляните-ка вон на скачущего на пегом коне всадника. Масть лошади можно различить, несмотря на темноту. Не напоминает ли он того самого, который подобным же образом носился по берегу Рио-Хилы близ островка?

— Я помню его! — молвил Гайферос. — Это он накинул на меня лассо и потом сорвал с седла! Точно, его посадка и осанка!

— А в этом другом, — продолжал испанец, — не узнаешь ли ты, Розбуа, по бизоньей гриве, украшающей его голову, того самого индейца, который стоял часовым у костра? Что касается меня, то это обстоятельство мне долго будет памятно, как ни была богата приключениями наша с тобой жизнь. Держу пари, что это те самые негодяи, которые некогда осаждали нас, и что это они обнаружили наши следы в том месте, где мы высадились, чтобы направиться в Золотую долину.

— Какой смысл отрицать очевидное? — вздохнул старший охотник, в котором слова испанца и гамбузино пробудили горькие воспоминания о Фабиане.

Три четверти расстояния до прибрежных зарослей было почти пройдено. Теперь пирога сблизилась с индейцами, которые также находились недалеко от зарослей, так что охотникам представлялась возможность сразить пару-тройку противников, если, конечно, их винтовки имели достаточную дальнобойность. Несмотря на резкие удары весел, пирога шла достаточно спокойно, чтобы можно было прицелиться без риска промахнуться.

Друзья вскинули карабины и выстрелили почти одновременно.

— Вот двое и готовы, — заметил Хосе. — Ручаюсь, что никогда они не будут больше вредить нам!

— Но, может быть, они только ранены! — произнес Гайферос, к своей величайшей радости и в то же время изумленный тем, что можно поразить врага с такого расстояния, и притом ночью.

— Сомневаюсь, — возразил канадец. — В любом случае, они уже обезврежены. Но, — прибавил он с досадой, — мы не можем помешать остальным засесть прежде нас под прикрытием деревьев! Довольно грести! — продолжал он, сделав знак индейцам оставить весла.

Последние неприятельские всадники уже исчезли в чаще, за исключением одного, убитого команчем, выстрел которого раздался совершенно неожиданно для охотников. Прошло несколько мгновений, и вдруг со стороны неприятеля раздался залп, направленный прямо в пирогу. К счастью, он не имел особенно печальных результатов, если не считать раны, полученной одним из гребцов в руку, да отверстия, продырявленного пулей в борту выше ватерлинии. Ощупав здоровой рукою рану, команч убедился, что кость цела.

Взяв весло вместо него, канадец повернул лодку против течения и направил ее к левому берегу в небольшую речную заводь, густо поросшую камышами. Это было лучшее убежище поблизости.

Путешественники отдавали себе отчет в том, что, желая выбить индейцев с их выгодной позиции, откуда простреливалось все пространство от берега до берега, им пришлось бы или потерять драгоценное время, или подвергнуть свою жизнь опасности.

Итак, им следовало решиться если и не бросить совсем пирогу, что значило бы отказаться от отличного средства быстрого и легкого передвижения, то, по крайней мере попытаться перенести ее на руках, обойдя охраняемый краснокожими участок русла.

Едва они начали осторожно вытаскивать пирогу на берег, как вспышки выстрелов с вершин деревьев внезапно озарили и реку и ее берега, и несколько пуль просвистело в воздухе, срезав камыш неподалеку от беглецов. Одновременно яркое пламя взметнулось ввысь вблизи укрытия краснокожих.

Несомненно, то был сигнал, подаваемый апачами своему более отдаленному отряду.

Пучки сухой травы, собранной на равнине, вспыхнули ярко, хотя и ненадолго. На красноватом отблеске его на мгновение обрисовалась гигантская фигура канадца и испанского охотника. Послышались крики: «Орел Снежных Гор! Пересмешник! Голый Череп!» — возвестившие охотникам, что они только что узнаны.

— Зачем великий бледнолицый охотник называется Орлом, — закричал чей-то насмешливый голос, — если он не сумел скрыть своих следов от Туманных гор и берегов Рио-Хилы до берегов Красной реки?

— Не отвечай им, Хосе! — сказал канадец. — Словопрения уместны, когда есть для того время, как это было в бытность нашу на острове; здесь же следует действовать! И быстро! Ну, Сверкающий Луч, не подскажет ли твоя индейская смекалка способ скрытно улизнуть отсюда?

— К чему хитрить? — возразил индеец. — Всего лучше и проще поднять лодку на плечи и перенести ее на расстояние двух ружейных выстрелов от этой бухты.

Уже трое команчей с лодкой на плечах пошли по левому берегу, направляясь к равнине, как вдруг один из носильщиков испустил гортанное восклицание.

Хотя луна, восходящая в это время ближе к концу ночи, еще не показывалась, но звезды и Млечный путь бросали достаточно света, чтобы путешественники могли различить на том же берегу отряд апачей человек в двадцать. Четверо индейцев ехали верхом, остальные следовали за ними пешком. Медлить более было нечего.

— Хотя Сверкающий Луч и имеет твердое сердце, — вскричал канадец, — но карабин в его руках менее надежен, чем в моих или Хосе. Пусть юный вождь и Гайферос помогают воинам нести лодку как можно быстрее, а мы будем прикрывать их отход!

— Хорошо, — произнес индеец, — воин может помочь не только оружием!

С этими словами команч, а вслед за ним и Гайферос исполнили приказание старого охотника. Последний шел по одну сторону, Хосе — по другую. В таком порядке путники бегом направились по равнине. Ничто не указывало, чтобы вновь прибывшие индейцы заметили движение путешественников, тогда как со стороны их сородичей, засевших на правом берегу в ивняке, неслись крики разочарования и ярости.

— Если бы мне удалось увидеть хотя бы глаз одного из этих крикунов! — произнес Хосе, державшийся между рекою и носильщиками.

— Наблюдай лучше за теми, которые слева от тебя! — возразил канадец. — А, вот и второй отряд индейцев заметил нас! Слышите, как завыли? Однако не советую ни одному из них соваться под выстрел моего карабина! Видишь ли, Хосе, что там ни говори, а пехота, как в войнах с индейцами, так равно и в войнах цивилизованных народов, всегда предпочтительнее кавалерии. Прежде чем кто-либо из этих всадников успеет достаточно успокоить лошадь, чтобы толком прицелиться, я становлюсь и…

Говоря это, канадец встал как вкопанный.

— Знаю, что он хочет сказать! — проворчал Хосе, продолжая подвигаться бегом сбоку тащивших лодку команчей. — Я становлюсь и…

Грохот карабина канадца заглушил последние слова испанца.

— И один из индейцев, — продолжал он опять, — падает с коня как мешок! И прав, черт возьми!

— Живей вперед! — поторопил канадец, догоняя товарищей после удачного выстрела, тогда как с равнины, где его пуля настигла жертву, несмотря на значительное расстояние, грянули два ответных выстрела, и, конечно, впустую.

— Видишь, Сверкающий Луч, — продолжал Розбуа, — как в руках опытного стрелка обыкновенный карабин получает двойную дальность несмотря на то, что пули моего старого карабина маловаты для теперешнего, что отнимает у них много силы!

До сих пор неровности рельефа левого берега прикрывали беглецов от выстрелов индейцев, засевших за деревьями противоположного берега. Но теперь они приблизились к опасному месту, поскольку здесь ровный и низменный характер ландшафта не давал им никакого прикрытия. Несмотря на всю бдительность канадца и испанца, старавшихся приметить среди деревьев какую-либо мишень для прицела, сильный ружейный залп, произведенный невидимыми врагами, встретил беглецов при прохождении открытого участка. Один из тащивших пирогу команчей упал, тяжело раненный; друзья поспешили к нему на помощь. Впрочем, индейцы стреляли наугад, не рискуя показываться из-за деревьев, чтобы не подвернуться под карабины двух белых охотников, меткость которых они уже не раз испытали. Поэтому, за исключением пули, оцарапавшей кожу Хосе и оторвавшей кусок его рукава, залп этот не имел для беглецов других печальных последствий. Оставшись вдвоем, Гайферос и команч несли пирогу уже далеко не с прежнею быстротою. Другие два команча, обремененные раненым соплеменником, подвигались также крайне медленно, так что второй отряд апачей представлял для них опасность как по своей численности, так и по тому, что двигался по тому же берегу, что и беглецы, и стал явно настигать их.

Дважды обращались лицом к неприятелю неустрашимые охотники, составлявшие единственную защиту маленького отряда, и их пули сразили четырех противников. Во время отступления оба охотника, воодушевленные пороховым дымом, свистом пуль и стрел, летавших вокруг них, шли мерным шагом, не теряя из виду преследователей. Между тем их спутники, значительно далеко опередившие охотников, воспользовавшись тем временем, пока апачи, занимавшие противоположный берег, вновь заряжали ружья, достигли места уже недоступного их пулям и поспешили спустить пирогу на воду.

Неотступно следя за преследователями, канадец и испанец не замечали, как с противоположного берега индейцы оставили деревья, служившие им прикрытием, и поскакали к реке, намереваясь перехватить пирогу ниже по течению.

Громовой голос команча, сопровождаемый выстрелом, от которого лошадь одного из апачей рухнула в воду, предупредил друзей о грозившей им опасности. Быстро обернувшись, Хосе понял, в чем дело. Оставив товарища сдерживать своим грозным карабином неприятеля, наступавшего с его стороны, испанец пригнулся к земле с карабином наготове и змеей скользнул к берегу, крича канадцу:

— Отступай к пироге, Розбуа! Я сейчас последую за тобою, вот только сброшу в воду еще одного головореза!

Гром выстрела последовал за словами испанца, который внезапно с проклятием упал и исчез в траве. Горестный стон вырвался у канадца при виде упавшего друга — неизменного спутника всех его радостей и опасностей; охотника, которому, таким образом, приходилось, потеряв сына, лишиться затем и брата.

Пораженный новым несчастьем, охотник не заметил, как один их неприятельских всадников готовился выпрыгнуть на берег как раз близ того места, где недавно исчез Хосе. Еще минута — и будто оглушенный и неподвижный Розбуа, наверно, погиб бы, если бы в это мгновение из травы не вылетела огненная вспышка. Не успело смолкнуть эхо выстрела, как апач свалился с лошади в воду.

Тотчас из травы показалась голова испанца, смотревшего насмешливо и в то же время грозно. Он казался вполне цел и невредим.

— Беги сюда, Розбуа! — закричал он. — Прячься в яму, куда я сверзился по воле Провидения. Здесь место чудесное, ни один из этих негодяев не доберется до нас живым!

В два прыжка канадец очутился возле друга и скрылся в углублении, служившем убежищем его товарищу и совершенно невидимом для индейцев.

Подобно тому, как некогда возле Позо Хосе и Розбуа, стоя спина к спине, ожидали нападения ягуаров, так и теперь, засев в яме, они наблюдали: один за равниной, а другой за берегом, между тем как апачи несколько минут тщетно пытались выяснить их местонахождение.

Хосе вновь зарядил свой карабин, после чего оба охотника, выставив головы над травой, зорко следили за движением неприятеля.

Обескураженные безуспешностью своих попыток, апачи, бросившиеся раньше в реку, направились, преодолевая течение, обратно к правому берегу, чтобы там снова скрыться за деревьями. Индеец, сбитый с коня выстрелом команча, тоже напрягал усилия, стараясь достигнуть берега…

— Теперь наша лодка на воде, — сказал испанец, — задержка за нами! Вот негодяи выбираются из воды, мокрые и сконфуженные, словно выдранные пудели. С этой стороны нет более опасности, а потому вперед! К пироге!

— Постой, Хосе! — воскликнул канадец. — Чем больше мы убьем их сегодня, тем меньше врагов будет у нас завтра. Если река очищена от краснокожих, то обернись в мою сторону: здесь тебе дела хватит!

Растянувшиеся по равнине цепью индейцы искали двух внезапно исчезнувших врагов и при этом постепенно приближались к укрытию охотников. Последние могли наблюдать, как одни апачи рыскали по кустам, другие, скакавшие на конях, шарили в траве своими длинными копьями.

— Примемся сперва за всадников: оно будет вернее! — решил канадец. — Выстрелим вместе, так как второй раз зарядить ружья будет уже некогда! Идет?

— Ладно. Ты целься направо, а уж левая сторона — мое дело!

Две огненные вспышки вылетели из травы, и два команча упали с лошадей.

Едва охотники спрятались в свою яму, как над их головами засвистели пули, а несколько стрел впились совсем близко от них.

— Теперь пора, Розбуа!

Не окончив еще этих слов, испанец выскочил из ямы и бросился к пироге в сопровождении канадца.

Апачи заметили беглецов и пустились вдогонку за ними с ножами и томагавками.

Гайферос, Сверкающий Луч и его два воина, присев за лодкой, открыли огонь против краснокожих, засевших в ивняке противоположного берега. Этот непрерывный огонь, рев команчей, ни на минуту не смолкавший, внушили мысль как всегда осторожным индейцам, преследовавшим беглецов на равнине, что они имеют дело с многочисленным врагом, а потому они попридержали коней, что и сослужило пользу беглецам: под защитой огня Сверкающего Луча и его товарищей они благополучно пробежали открытое пространство.

В ту минуту, когда путники садились в пирогу, апачи, убедившись в их малочисленности, с новым жаром возобновили преследование, но было уже поздно: пирога вышла на середину реки. Правда, они могли бы еще догнать лодку, но Провидение или, вернее, страх перед меткими пулями заставил их остановиться.

— Дай руку! — радостно вскричал канадец, усевшись вместе с Хосе на корме. — Черт возьми, нагнал же ты на меня страху, когда рухнул в яму! Я думал, ты мертв! Слава Всевышнему! Он избавил меня от этой новой беды!

— Напротив, это-то падение меня и спасло от смерти! — отвечал Хосе, крепко пожимая руку друга.

После краткого обмена взаимными поздравлениями охотники замолчали, прислушиваясь к отдаленным звукам, которые обыкновенно будят ночью пустыню. То раздавалось ржание мустанга, то слышалось отдаленное мычание бизонов и тоскливый крик ночных птиц, то вой койотов. Порою крики лебедя сливались с шорохом ветра и рокотом реки.

Впрочем, обстоятельства были таковы, что их безопасное плавание продолжалось весьма недолго. Пока пирога скользила среди низких песчаных берегов, где изредка попадались кусты и еще реже одинокие деревья, глаз свободно охватывал глубь равнины, и путешественники могли быть спокойны. Но когда потянулись лесистые берега, где легко мог скрываться ожесточенный враг, беспокойство сменило прежнюю беспечность. Держа наготове карабины, оба охотника обводили подозрительным взглядом оба лесистых берега реки.

Хосе не ошибался, утверждая, что индейцы, засевшие за ивовыми деревьями, к которым еще присоединилась часть отряда Черной Птицы, были те самые, которые их осаждали на островке Рио-Хилы. То были в самом деле воины, с которыми Антилопа, как помнит читатель, отправился из разгромленного лагеря мексиканцев на поиски троих охотников.

Тщательные поиски следов, представлявшие особенную трудность благодаря разрушению плавучего островка и занявшие поэтому двое суток, скоро привели Антилопу к берегам Красной реки, а потом к тому месту, где оба охотника и Гайферос сели в пирогу молодого команча. Вот почему нельзя было ожидать, что Антилопа прекратит дальнейшее преследование, несмотря на понесенное только что поражение, тем более после соединения с многочисленным отрядом Черной Птицы.

Среди лесов, через которые текла река, плавание наших путешественников становилось и опасным, и медленным, и трудным: опасным потому, что в лесах могли скрываться засады; медленным и трудным потому, что тут приходилось одновременно следить и за густой чащей, покрывавшей берега, и за самой рекою, где на каждом шагу встречались плывущие деревья, которые не только задерживали ход пироги, но и могли своими ветвями попортить ее борта.

В результате путешественники, несмотря на двухчасовое плавание, удалились всего на милю от того места, где начинался сплошной лес. Наконец, взошла луна, знак, что приближался рассвет. Однако ночь продолжала еще окутывать реку, потому что ярко освещавшая древесные кроны луна лишь украдкой бросала свой бледный свет на воду. Часто в неосвещенных частях реки весла запутывались в гуще ветвей какого-либо плывущего дерева, случайно застрявшего у берега, и таким образом к прежним помехам присоединилась еще новая. Не спуская глаз с окрестностей, охотники тихо беседовали между собою.

— Если бы апачи хорошо соображали, — говорил Хосе, беспокойно покачивая головой, — то могли бы славно насолить нам в этом месте, среди препятствий всякого рода, которые я видел, ее можно сравнить разве что с Арканзасом. Да, черт возьми, если негодяи понимают свое дело, и каждый их всадник посадил к себе на круп одного пешего, то они, быть может, уже с час, как поджидают нас где-нибудь поблизости!

— Ничего не могу сказать на это, Хосе! — отвечал канадец. — Действительно, эти темные берега в высшей степени подходят для устройства засады. И я полагаю, что нам необходимо, по крайней мере, осветить наш путь по реке, чтобы ехать быстрее. Я сейчас поговорю об этом с команчем!

Результатом краткого совещания на счет этого предмета было то, что гребцы направили пирогу к берегу. Индейцы принесли с берега большой пласт дерна, который и приспособили впереди лодки на двух связанных древесных обрубках, затем, набросав сверху веток красного кедра, зажгли их. Получилось довольно яркое пламя, значительно облегчавшее путешественникам дальнейшее следование по реке.

XI. ТЕСНЫЙ ПРОХОД

Время от времени канадец брал горящую ветку и осматривал пройденный путь, между тем как горевший впереди костер освещал пространство перед пирогой.

Красноватый отблеск, бросаемый горящими ветками на фигуры индейцев, делал их похожими на раскаленные бронзовые статуи.

На берегах то и дело возникали и исчезали, подобно призракам, деревья, эти молчаливые свидетели плавания путешественников, между тем как ветви и стволы деревьев, покрывавших реку, попадая в освещенный круг, казалось, плыли в море огня.

Наступил тот предутренний час, когда все спит: и дикий зверь, возвратившийся с ночной охоты, и робкие животные, просыпающиеся только с зарей; когда сойка, первая из птиц, приветствующая наступление дня, еще погружена в дремотное оцепенение. Глубокое молчание спящей природы нарушалось лишь монотонным плеском весел, рассекавших воду.

Мрачное величие и торжественную тишину предутренних часов нарушил распростертый на дне лодки раненый команч. Лежавший до сих пор неподвижно и молча, он начал издавать время от времени глухие стоны, как будто душа его стремилась разорвать последние узы, приковывавшие ее к бренному телу.

— Ва-Ги-Та слышит голоса своих предков! — пробормотал раненый, пошевельнувшись.

— Что они говорят ему? — спросил Сверкающий Луч, переставая на минуту грести.

— Они велят ему петь предсмертную песнь! — отвечал команч. — Но Ва-Ги-Та не в силах этого сделать. Эти голоса зовут его к себе!

— Сверкающий Луч споет за Ва-Ги-Та, — тихо произнес молодой вождь, — но он будет петь, как поют на тропе войны.

После этого он тихо затянул заунывную песню, сопровождая ее в такт ударами весел. В ней воспевались подвиги умиравшего воина, его ум и смелость, выказанные в охоте за бизонами и в войнах с апачами. Этой песне вторило молчание ночи, еще более придавая ей печальной гармонии. Белые охотники не понимали, что пел индеец, но эти заунывные звуки пробуждали в душе канадца горестные мысли. Найдется ли у его Фабиана друг, которые облегчит его предсмертные минуты? Неоднократно слезы навертывались на его глаза при этих мыслях, и тогда старик спешил отвернуться, чтобы скрыть их от друзей.

Пирога продолжала идти по течению, бросая на берега красноватое отражение своего костра, начинавшего постепенно гаснуть. Отяжелевшие от сна глаза охотников все реже наблюдали за тем, что делалось позади.

Свет от костра медленно мерк, когда юный вождь кончил наконец свою песнь, после чего торжественная тишина ночи водворилась вновь.

Казалось, индеец ждал только этого момента, чтобы распроститься с жизнью. Последнее судорожное движение показало, что она готовилась покинуть это бренное тело.

— Ва-Ги-Та доволен, — пробормотал умирающий, — устами друга он ответил на призыв предков. Недолго он будет стеснять своих братьев! Сверкающий Луч доставит туда, — индеец, вероятно, разумел свой атепетль, — известие о смерти воина, которого он нашел на тропе войны!

Скорей прошептав, чем проговорив эти слова, индеец испустил дух на руках юного вождя. Некоторое время пирога продолжала плыть, но когда исчезли всякие сомнения в смерти Ва-Ги-Та, гребцы причалили.

Двое индейцев вышли на берег с шерстяным одеялом в руках. Наполнив его тяжелыми камнями и возобновив запас сухого дерева, они возвратились в пирогу и продолжили плавание.

Тело Ва-Ги-Та обрядили в его плащ, тщательно завернули в одеяло, как в саван, и опустили в воду.

В эту минуту оживившийся костер бросил яркий свет на то место, где только что исчезли останки воина.

— Великий Дух принял к себе душу храбреца! — произнес Сверкающий Луч. — Его тело укрыто от надругательства собак-апачей. Едем!

Повинуясь сильному взмаху весел, пирога очертила по воде широкую борозду, сгладив круги, еще расходившиеся над свежей могилой. Прошло несколько мгновений в глубоком молчании.

— Команч, — сказал вдруг канадец, обращаясь к вождю, — передай-ка мне горящую ветку. Я хочу удостовериться, не обманывают ли меня глаза, так как мне кажется, что сзади нас плывет больше деревьев, чем нам попалось навстречу.

Сверкающий Луч, взяв из костра горящую головню, передал ее канадцу. Тот повернулся и стал внимательно вглядываться в реку, оставшуюся позади них.

Какое-то подозрение, видимо, встревожило опытного охотника.

— Клянусь всеми святыми, — воскликнул он, — мы просто не смогли бы пройти через такую массу плавника, что плывет позади нас! Поверьте мне, апачи с умыслом нагромоздили его в реку!

В самом деле, при свете костра за кормой виднелось на некотором расстоянии множество плывущих деревьев, совершенно загромождавших реку.

— Странно! — промолвил Гайферос.

— Ничего нет странного для человека, знающего все хитрости, на которые способны индейцы! — возразил канадец. — Спроси-ка, если хочешь, у Хосе!

Испанец вполне согласился, что физически невозможно было их хрупкому суденышку пробраться невредимо сквозь такую массу ветвей и стволов.

— Ты прав, Розбуа! Негодяи скатили в воду все засохшие деревья, какие только нашли на берегу. Плавник настиг нас, пока мы останавливались для похорон Ва-Ги-Та. Это, несомненно, доказывает, что красные черти — не в обиду будь сказано тебе, команч, — намерены напасть на нас ниже по реке, отрезав предварительно отступление!

Предположение Хосе было слишком правдоподобно, чтобы вызвать сомнение канадца и команча. Очевидно, апачи все-таки опередили их и засели в лесу где-то недалеко впереди.

Так как дальнейшее плавание становилось опасным, решили предпринять обход лесом, с целью избежать нападения, которое неминуемо произошло бы, продолжай они путь по реке.

Пирогу вытащили из воды и тщательно укрыли ее под ветвями деревьев. Затем каждый захватил столько съестных и огнестрельных припасов, сколько мог нести без особого труда, а остальное было спрятано в непроницаемой чаще поблизости от пироги.

— Ты уже бывал в этих местах, — обратился канадец к Сверкающему Лучу, — так будь нашим проводником. Мы вполне полагаемся на молодого воина, ибо его молодая голова вмещает всю опытность воина, поседевшего в военных походах.

— На расстоянии, которое лошадь может пройти не запыхавшись, находится Тесный Проход, где берега так сближаются, что река течет как будто под каменными сводами. Если апачи подстерегают нас, так не иначе, как там!

Оглядевшись немного, команч уверенно пошел вперед, сопровождаемый двумя своими воинами и тремя белыми охотниками.

Луна бросала путникам достаточно света сквозь деревья, чтобы они могли двигаться с такою скоростью, какую только позволяла необходимая осторожность. Однако приходилось неоднократно останавливаться, вслушиваясь и вглядываясь в тишину и глубину темного леса, где могли таиться неприятельские разведчики, и, только уверившись в безопасности, продолжать дальнейший путь.

Иногда им преграждали путь деревья, так тесно переплетенные лианами и плющом, что не было никакой возможности идти дальше и надо было терять время, делая большие обходы. А там вновь приходилось останавливаться, чтобы сориентироваться и не слишком удалиться от реки.

По прошествии часа, в течение которого они очень мало подвинулись вперед, повеяло прохладой — знак, что вода недалеко. Скоро, прислушавшись внимательно, можно было различить глухой рокот воды, сжатой в теснине, о которой упоминал молодой команч.

Сверкающий Луч вел своих спутников, поворачивая иногда голову навстречу свежему дыханию реки и прислушиваясь к рокоту ее воды, чтобы не сбиться с выбранного маршрута.

Пройдя таким образом некоторое время, команч вдруг наклонился к земле, испещренной светлыми полосами лунного света, и углубился в созерцание следов.

С каким-то грустным удовольствием любовался канадец этим молодым индейцем, который и возрастом и фигурой так напоминал ему Фабиана.

— Этот молодец наверняка сделается верховным вождем своего племени! — произнес он, обращаясь к Хосе. — Смотри, он на кровавой стезе, а между тем ничто не может смутить спокойствия его взгляда и ясности его разума. Ну, что? — продолжал охотник, обращаясь к индейцу. — Нашел мой сын следы?

— Смотрите! — Сверкающий Луч указал на несколько сухих листьев, блестевших в лунном свете. — Здесь прошли мои воины. Быть может, они отошли не слишком далеко. След оставлен тогда, когда ночная роса уже размягчила почву!

— Кто же нам поручится, что это следы действительно твоих воинов?

— Пусть Орел нагнется: он увидит тогда, что у этого отпечатка ноги недостает большого пальца!

— Черт возьми, он прав! — сказал Хосе, нагибаясь и вглядываясь в отпечаток ступни.

Найденные вскоре после того другие следы вполне подтвердили предположение команча.

Тогда он пошел вперед, в сопровождении двух своих воинов, с целью исследовать близлежащую местность, наказав охотникам ждать его возвращения.

Индейцы бесшумно исчезли за деревьями, и водворилась прежняя тишина, нарушаемая лишь шепотом листвы под ветерком.

Опершись на мшистый ствол бука, канадец, занятый своими грустными мыслями, вслушивался в это отвечавшее его настроению безмолвие.

Лунный свет, освещая его суровое лицо, обозначал на нем следы горя и забот, терзавших Розбуа со времени похищения Фабиана. Охотник с тоскою пересчитывал в уме роковые помехи, которые им слала судьба на пути осуществления их предприятия.

Испанец подошел к другу и тихим голосом, слившимся с шелестом листьев, произнес:

— Ну, теперь Кровавая Рука и метис должны смотреть в оба, так как наш команч — враг грозный, даже если бы у него не было столь опытных и храбрых союзников, как мы. Я знаю, ты на это возразишь, что эти охотники уже дважды пасовали перед проклятыми пиратами прерий, но, черт возьми!..

— Я этого не скажу, друг Хосе! Судьба переменчива, и, как бы ни были страшны эти два человека, я никогда не побоюсь снова помериться с ними силами. Конечно, если бы дело шло о личной мести, я не стал бы торопиться, и, может быть, прошли бы целые месяцы, прежде чем я расквитался бы с обоими пиратами. Но дни Фабиана… что я говорю дни? — минуты Фабиана сочтены, и я боюсь опоздать! Вот что мучает меня, мой бедный Хосе!

— Мы, наверно, достигнем Развилки Красной реки не позже апачей… Скоро начнет светать: я слышу крик совы.

Действительно, среди лесной тиши издалека чуть слышно донесся печальный крик ночной хищницы.

— Вот другие откликаются еще дальше! — заметил Гайферос. — Да их, кажется, там целая стая.

— Может, это призывные сигналы, — встревожился канадец, привыкший во всяком звуке, раздающемся в пустыне, отыскивать тот настоящий смысл, который он мог иметь. — Совы, как и орлы, не живут стаями.

Однако ничто не указывало, чтобы совы не могли перекликаться, подобно петухам, и что их печальные уханья означали условные сигналы. Но если даже допустить последнее, то возникал вопрос, были ли то сигналы друзей или врагов?

Раздавшийся в эту минуту выстрел, столь же отдаленный, как и крики сов, насторожил охотников, усилив их сомнения.

— Я не могу различить, чей это был выстрел, — сказал канадец, — да это и не имеет значения. Враг там, и нам необходимо двигаться туда без замедления!

Охотники торопливо направились по тому направлению, откуда донесся выстрел. Не прошли они и нескольких минут, как насчитали еще двенадцать выстрелов; не было сомнения, что впереди завязался бой. Канадец удержал за руку испанца, рванувшегося было вперед.

— Не спеши, Хосе, — заметил он. — Следует позаботиться о том, чтобы команчи, в случае отступления, не прошли мимо нас. Жаль, что мы не знаем их условного крика. Это серьезный просчет, который необходимо как можно скорее исправить. Итак, пойдем цепью, раздвинувшись так, чтобы, в случае надобности, каждый мог оказать помощь другому.

Для исполнения этого совета охотники разошлись в стороны, образовав прямую линию, протяженностью до трехсот футов, так что их союзники непременно встретили бы ее, если бы только захотели соединиться с ними. Ровным и быстрым шагом двинулись охотники к тому месту, откуда продолжали доноситься выстрелы. Центр цепи занимал Гайферос, а фланги — канадец и испанец.

Чтобы как-нибудь не разойтись, Хосе и канадец время от времени издавали визг шакала, свой призывный сигнал, которым они обычно пользовались в лесах. Благодаря этим сигналам, гамбузино, шедший между обоими охотниками, держался на одной с ними линии. Канадец первый почувствовал на своей левой щеке свежее дыхание реки.

Еще через несколько десятков футов он увидел сквозь деревья чернеющую поверхность, по которой плыли сваленные в воду деревья. Вероятно, бой шел если и не на самой реке, то, по крайней мере, на ее берегах. Это подтвердил и внезапно грянувший выстрел, вспышка от которого отразилась на поверхности воды. Канадец двинулся было вперед, но, услышав впереди боевой клич команча, решил сперва собрать своих товарищей и потом уже всем вместе броситься на помощь Сверкающему Лучу, местонахождение которого ему было теперь хорошо известно.

Канадец издал троекратный визг испуганного шакала, на который немедленно ответил испанец, постепенно приближаясь к нему. Вторично голос Хосе отозвался уже совсем рядом. Откликнуться канадцу не удалось. Сильные руки сдавили ему горло, и в тот же миг перед ним выросли, словно из-под земли, несколько черных фигур, среди которых зловеще засверкали ножи. Поддайся охотник слабости хоть на мгновение, — и его бы не стало. Но лесной бродяга не растерялся, хотя и был изумлен внезапностью нападения. Могучим прыжком он отскочил назад, увлекая за собою продолжавшего душить его апача.

Отвести левою рукою подальше от себя карабин, а правой, в свою очередь, сдавить горло врага, как в стальных тисках, и потом бросить его уже бездыханным к своим ногам — было для гиганта делом какой-то секунды. Затем, переведя дыхание, Розбуа крикнул громовым голосом: «Ко мне, Хосе!» — и одновременно тяжелый приклад его карабина обрушился на череп второго апача, который упал, чтобы уже более не подниматься; кусты около него с треском раздвинулись, и в них показался Хосе.

— Собака не залает больше! — сказал Хосе, перерезая ножом горло только что упавшего индейца.

— Право, ты только теряешь время! — воскликнул канадец. — Разве ты не знаешь, что мой удар смертелен?

С этими словами охотник прицелился в одного из трех индейцев, уже обратившихся в бегство. Хосе поспешил сделать то же самое, и выстрелы друзей грянули вместе, но безуспешно; апачи исчезли в чаще. Когда же обескураженные охотники и присоединившийся к ним Гайферос бросились за ними наудачу, три черные фигуры прыгнули в воду и скрылись под плывшими по воде древесными стволами.

— Разве что сам дьявол поможет им теперь выбраться оттуда! — сказал сам себе в утешение Хосе.

— Вперед! — вскричал канадец, заметив, что на противоположном берегу показались конные индейцы, мчавшиеся вверх по реке. — Там в нас нуждаются!

Ружейные выстрелы продолжали греметь, сливаясь с воинскими криками, покрывавшими шум стычки.

— Слышишь военный клич нашего бесстрашного команча?

— Да, — отвечал Хосе. — Дадим ему знать, что мы идем к нему на помощь!

Канадец и испанец в свою очередь испустили военный крик, а потом, подобно древним героям, бросили среди шума битвы свои имена.

— Орел Снежных Гор! — громко крикнул старый охотник.

— Пересмешник! — громогласно подхватил Хосе, подражая той птице, имя которой он носил вследствие своего острого языка.

Только Гайферос не проронил ни звука. Бедный гамбузино с содроганием слушал воинские крики, так живо напоминавшие ему потерю его шевелюры и ту ужасающую боль, которую он при этом испытал.

Крик канадца и испанца был подхвачен разными голосами, и, пока грозно звучали в воздухе имена Орла и Пересмешника, охотники поспешили обогнуть излучину, которую здесь делала река. Новое зрелище представилось их взорам. В этом месте река была сжата берегами, круто вздымавшимися на высоту до сорока футов над ее поверхностью, между тем как расстояние между ними не превосходило восьми-десяти футов. Судя по тому, что оба берега вверху так сближались, а внизу у воды расширялись футов на сорок, можно было заключить, что некогда они соединялись, так что река текла под сводом, который позднее обрушился вследствие какого-нибудь сотрясения почвы. То был так называемый Тесный Проход.

Луна сияла полным блеском и позволяла охотникам видеть все, что происходило на вершине этой разорванной арки. С каждой стороны арки виднелось по одному воину, и каждый из них употреблял все усилия, стараясь перепрыгнуть пропасть, отделявшую его от противника.

— Остановись, команч! — закричал канадец, спеша зарядить свой карабин. — Предоставь мне это дело!

При звуках голоса союзника, Сверкающий Луч на мгновение остановился, чем и воспользовался его противник. С криком: «Антилопа первый!» — он перепрыгнул провал и упал на молодого команча, сжав его в своих объятиях.

Канадец готовился уже спустить курок, но теперь и думать нечего было об этом, так как среди этой рукопашной свалки невозможно было прицелиться в апача. Таким образом, трое охотников принуждены были оставаться праздными зрителями отчаянных попыток борющихся сбросить своего противника в реку.

Впрочем, борьба была непродолжительна: вода расступилась, приняв сцепившихся врагов, после чего тотчас сомкнулась над их головами.

К счастью, влекомый течением плавник сгрудился у входа в Тесный Проход, оказавшийся на какое-то время свободным от древесных стволов, иначе команч и апач неминуемо разбились бы о них.

XII. НОВЫЙ ДРУГ И СТАРЫЙ ВРАГ

Охотники стояли неподвижно, не будучи в состоянии опомниться от разыгравшейся на их глазах сцены. Не зная, откуда ожидать опасность, тревожно оглядывались и в это время увидели, как с полдюжины черных фигур кинулись с разных мест берега в реку.

Внезапное появление этих воинов, раньше скрывавшихся в темноте ночи, заставило их встревожиться за судьбу их юного союзника, но пустить в дело свои карабины они не решались, боясь попасть в него самого.

Тем временем противники вновь показались на воде, продолжая начатую на берегу схватку. Держа карабины наготове, оба охотника с замирающим сердцем смотрели на молчаливые тени пловцов, спешивших к тому месту, где бились два врага, с остервенением сжимая друг друга в смертельном объятии и то исчезая в воде, то вновь показываясь на ее поверхности. Но канадца и Хосе ждал новый сюрприз. Внезапно на берег выбежал какой-то человек и закричал на чистом испанском языке:

— Смелее, ребята! Он там! Вон опять показался из воды!

Говоря это, незнакомец указывал концом обнаженной шпаги на то место, где противники, исчезнув на минуту в кипящей воде, вновь поднялись наверх, по-прежнему сцепившись между собою.

— Э, черт! Да ведь это сеньор Диас! — радостно закричал Хосе.

— Слава Богу! Мы среди друзей! — прибавил канадец со вздохом облегчения. — Дон Педро!

— Кто меня зовет? — откликнулся Диас, не оборачиваясь и продолжая сохранять прежнюю позу. Охотники не ответили, всецело поглощенные тем, что происходило на реке.

Трое из пловцов достигли наконец боровшихся, и в ту же минуту три ножа разом опустились на одного из противников. Последний раскинул руки и скрылся в воде, между тем как второй испустил слабый крик, после чего, неподвижный, как труп, был вытащен на берег.

Помощь подоспела весьма кстати: распростертый на земле команч подавал лишь слабые признаки жизни; его конечности слегка вздрагивали. Склонившись над телом, окружающие с нетерпением следили за постепенным возвращением к жизни молодого индейца. К счастью, Сверкающий Луч отделался лишь небольшой раной в грудь и вскоре вполне оправился.

Только теперь вновь прибывшие обратили внимание на охотников.

— А, это вы, сеньор Розбуа, сеньор Хосе! — искренне обрадовался Педро Диас. — Так вы ускользнули от этих разбойников! И вы также, Гайферос? Ну, рад за вас. Но, — продолжал мексиканец, оглядываясь кругом, — среди нас я не вижу…

— Десница Божия простерлась надо мною, — отвечал старый охотник, — и разлучила отца с сыном!

— Неужели погиб?

— Он в плену! — горестно ответил канадец.

— Но, благодаря Богу, мы напали на след Фабиана, — вмешался испанский охотник, — и теперь, когда силы этих негодяев значительно ослабели, мы вырвем его из их когтей!

Эти слова, полные энергии и уверенности, проливали целительный бальзам на душевную рану канадца, вдохнув в него новые силы.

Молодой команч был теперь вне всякой опасности, хотя чувствовал еще себя настолько слабым, что не мог продолжать путь. Из десяти приведенных им с собою воинов трое пали, а остальные вновь собрались под его начальством. Таким образом, включая четырех белых охотников, налицо имелся отряд, состоявший из двенадцати закаленных духом воинов.

Через час, посвященный путниками сну, первые признаки рассвета начали прояснять лес. Так как Сверкающий Луч уже вполне оправился, то решили немедленно тронуться в дальнейший путь.

Спасшиеся бегством апачи вполне могли засесть где-нибудь поблизости, чтобы отомстить за свое поражение. Во избежание нечаянного нападения с их стороны, канадец решил всем отрядом идти к месту, где была оставлена пирога.

Конечно, пирога не могла вместить двенадцать пассажиров, но все же, за неимением лошадей, давала самый быстрый способ передвижения, имеющий к тому же несомненное преимущество, что плывущие могут, не теряя драгоценного времени, спать попеременно.

Благодаря этому неоцененному качеству, канадец мог двигаться и день и ночь по следам Фабиана и таким образом наверстать потерянное время.

По всей вероятности, погоне предстояло завершиться к следующему заходу солнца. Вот почему Розбуа с глубокой радостью и в то же время с невольной тревогой приветствовал восход дневного светила, которое, при своем заходе, должно было осветить продолжительную и, несомненно, кровавую борьбу, ценою которой предстояло спасти жизнь Фабиана.

Следуя вдоль реки, блестевшей на утреннем солнце, маленький отряд в полчаса прошел расстояние, которое ночью потребовало добрых двух часов.

В спущенную на воду пирогу поместились восемь пассажиров, а четверо индейцев должны были следовать пешком по обоим берегам реки в качестве разведчиков. Хосе и канадец сели на весла, и лодка опять понеслась по реке. Не доходя до Тесного Прохода, пассажиры принуждены были высадиться на берег и пронести пирогу около этого места сухим путем, так как русло реки здесь было совершенно загромождено плавником, около завала яростно бурлила вода.

Достигнув Тесного Прохода, путешественники могли судить о величине той опасности, которой они избежали лишь благодаря опытности канадца.

В самом деле, отрезанные сзади плавучим лесом, а спереди — целой баррикадой перекинутых поперек прохода деревьев, путники неминуемо были бы перебиты пулями и стрелами апачей, спрятавшихся по обеим сторонам прохода, против которых они не могли бы даже защищаться.

— Видишь? — сказал канадец Хосе, кивая головой на деревья, заграждавшие течение реки. — Индейцы воспользовались бурей, которая свирепствовала третьего дня, и, собрав массу поваленных ею деревьев, сбросили их в реку. Надо отдать им справедливость, удар был задуман верно!

Сверкающий Луч рассказал, как он соединился со своими воинами, и апачи сами попали в ловушку, которую расставили для других. Найдя следы своих воинов, он пошел по ним шаг за шагом. По мере того как он подвигался вперед, следы эти, время происхождения которых индейцы и белые охотники умеют определять с поразительной точностью, становились все более свежими и явственными.

Недалеко от того места, где апачи находились в засаде, команч обнаружил сухие листья, еще трепетавшие, так сказать, под тяжестью ног, которые только что ступали по ним.

Тогда он несколько раз прокричал совой; в этих криках слышались ноты, поразившие чуткий слух канадца и вполне верно понятые теми, внимание которых они имели целью привлечь.

Сверкающий Луч не ошибся, предполагая близость своих воинов. Команчи уже следовали по следам апачей, когда ночная тишь донесла до их слуха сигналы вождя. Ответ не замедлил последовать, и через несколько минут шестеро соплеменников присоединилось к нему. Сверкающий Луч разделил воинов на три части. Два воина спрятались под одно из плывших по реке деревьев и бесстрашно отдались течению, которое понесло их к теснине.

Тем временем Сверкающий Луч, в сопровождении двух других индейцев, перешел реку выше Тесного Прохода и засел на левом берегу, у подошвы одного из высоких откосов, служивших как бы устоями той сломанной арке, которую образовали здесь оба берега. Наконец, последние четверо команчей заняли подобную же позицию на правом берегу реки.

По истечении некоторого времени, когда по его расчетам первая партия должна была находиться в самом проходе или недалеко от него, храбрый команч взобрался на откос, соблюдая полнейшую тишину, то же сделали и два воина, находившиеся на противоположном берегу. На вершине этих откосов затаились апачи, спокойно дожидаясь прибытия пироги.

Несколько выстрелов в упор, поразивших каждый по одному врагу, оглушительный клич нападающих, словно их было двадцать человек, внесли смятение в ряды апачей, и большинство их бросилось в реку, ища спасения в воде.

Здесь их встретили двое команчей, стоявших на стволе дерева, уже застрявшего в проходе. Двух апачей они убили, доведя смятение оставшихся в живых до высшего предела. Пока Сверкающий Луч оставался на месте, покинутый своими воинами, которые ввязались в бесполезную погоню за беглецами, с противоположного берега его увидел Антилопа, также оставшийся в одиночестве. Сосчитав, наконец, число врагов, с которыми он имел дело, апач решил, по крайней мере, отомстить отщепенцу своего племени, который причинил уже столько зла своим родичам. И он, как мы видели, преуспел бы в этом намерении, если бы команчи, поняв бесполезность погони, не вернулись назад и не поспешили так вовремя на помощь своему вождю.

Еще раз поздравив юного вождя с победой, канадец обратился к Педро Диасу, интересуясь, каким образом он оказался среди воинов Сверкающего Луча. Диас рассказал. Известив охотников о грозившем им нападении пиратов, он направился к Развилке Красной реки. Предоставленный собственным силам, авантюрист, лихой наездник и воин, но неважный охотник он вскоре стал испытывать приступы голода. В конце второго дня пути он едва не загнал свою лошадь, гоняясь безуспешно за бизонами и оленями. Вечером этого дня авантюрист, страдая от голода, лежал недалеко от Красной реки, истинное направление которой он уже потерял. Недалеко от него мирно щипал траву его конь, более счастливый, чем хозяин, тщетно искавший каких-нибудь диких плодов или съедобных корней, чтобы обмануть желудок.

Муки голода становились нестерпимыми. Наконец, при заходе солнца он заметил вдали дым от костра и направился к нему, несмотря на то что рисковал наткнуться на неприятелей. В самом деле, вокруг огня сидели шестеро индейцев, но никаких признаков еды вокруг них не имелось. Диас хотел было скрыться, но рысьи глаза индейцев уже заметили авантюриста, и грозный оклик заставил последнего остановиться.

То были шесть воинов Сверкающего Луча. Так как в данное время команчи были союзниками белых, то они приняли своего невольного гостя мирно, расспрашивали его, куда он направляется, на что Диас назвал Бизонье озеро. Оказалось, что как раз туда же направлялись и сами команчи. Присев к костру, он, вместо обеда, должен был удовольствоваться трубкой табаку, смешанного с листьями сумаха.

Однако был ли то обман его голодного желудка, или это была действительность, но только вокруг мексиканца разливался в воздухе аромат жареного мяса. Едва он кончил курить, как один из индейцев поднялся и, отойдя на несколько шагов в сторону, встал на колени у того места, где земля была, по-видимому, недавно взрыта.

Диас следил за его движениями с живейшим интересом, в котором, однако, и сам себе не мог отдать ясного отчета. Он видел, как индеец своим ножом разрыл землю.

Это был уже не обман зрения: ароматный запах, аппетитный и раздражающий, вырвался из-под разрытой земли. Авантюрист испустил рев голодного зверя в ту минуту, когда индеец вытащил кусок как бы обугленной кожи, в котором и сделал широкий надрез. Диас чуть не упал в обморок при виде целой груды благоухающего розового и сочного мяса, похожего на алую и нежную мякоть арбуза, которое дикий повар подал в его черноватой оболочке.

Это был бизоний горб, только что вырытый индейцем из подземного очага, где он жарился в собственном соку и сохранил весь свой аромат, благодаря его кожаной оболочке и земляному слою.

С наслаждением утолив голод, Диас узнал от команчей, что целью их похода являлось нападение на двух пиратов пустыни. С этого времени он оставался в их компании вплоть до схватки, которая только что имела место.

Едва Диас закончил рассказ, как команч сделал знак канадцу и испанцу прекратить греблю, указав при этом на столб дыма, поднимавшийся впереди них из-за леса.

— Хотя виден дым лишь одного костра, — заметил канадец, — все-таки не мешает узнать число тех, кто находится около него!

Сверкающий Луч отдал соответствующее приказание тем двум воинам, которые следовали пешком по правому берегу, между тем как охотники приготовили ружья. Вдруг близ того места, откуда поднимался дым, раздался громкий голос, обладатель которого оставался пока невидимым для наших путников.

— Вильсон!

— Сэр! — отозвался второй голос недалеко от первого.

Охотники с изумлением взглянули друг на друга, между тем как первый голос продолжал:

— Что там, Вильсон? Шлюпка?

— Пирога, сэр! Я смотрю на нее уже четверть часа.

— Очень хорошо. Теперь уж это ваша забота!

Эксцентричный английский аристократ, которого читатель, несомненно, узнал, еще не кончил говорить, как пирога направилась прямо к небольшой лужайке, среди которой расположились англичанин и его телохранитель. Недалеко от них висела на дереве передняя часть козули, а над огнем с треском жарилась ляжка того же животного. На краю лужайки паслись три лошади, пощипывая густую сочную траву. Сэр Фредерик спокойно рисовал, пока американец присматривал за жарким. Вся эта картина носила такой мирный характер, как будто дело происходило во дворе какой-нибудь доброй английской хозяйки, а не в стране, окруженной всякого рода опасностями. Идиллический характер ее нарушал лишь вид великолепного мустанга, белоснежная шерсть которого была забрызгана кровью. Крепко привязанный к дереву и со спутанными ногами, жеребец прилагал отчаянные усилия к тому, чтобы возвратить себе свободу.

XIII. ПЛЕННИК

Путешественники остановились ненадолго, чтобы полюбоваться этой мирной картиной.

— Сэр! — закричал Вильсон, узнавший молодого команча, с которым он уже раз встречался. — Здесь находится один храбрый воин, с которым вы знакомы!

— Сейчас иду, — отвечал сэр Фредерик Вандерер, не поднимая головы. — А кто это такой? Конечно, друг, так как я, благодаря вам, никогда не встречаю врага, что, по правде сказать становится уже скучным!

— Эх, сэр, — возразил американец, — я хорошо знаю, что написанного не вычеркнешь, но если вашей милости угодно, чтобы я обеспечил вам серьезную опасность, то следует вписать дополнительный пункт в контракт, иначе… вы понимаете, сэр Фредерик, я не могу, не подвергаясь риску судебного процесса или упрекам моей совести, снизойти…

— Увидим, увидим! — перебил англичанин, вставая. — А, это мой юный команч! — прибавил он с живостью. — Очень рад видеть его!

Сверкающий Луч обменялся рукопожатием с англичанином, между тем как канадец, испанец и оба мексиканца не без изумления смотрели на оригинальную парочку путешественников, с которыми свела их прихоть судьбы.

— Давно ваша милость на берегах Красной реки? — спросил канадец.

— Около недели, — отвечал сэр Фредерик. — Я охотился вот за этой лошадью. Теперь я готовлюсь распроститься с этими берегами, где, право, чувствуешь себя в такой же безопасности, как на берегах Темзы.

— Ну, с этим я совсем не согласен, — перебил Хосе. — Спросите у Красного Карабина.

— Спросите у Вильсона! — возразил сэр Фредерик.

Американец самодовольно улыбался.

— Быть может, вы и правы, — сказал он Хосе, — и сэр Фредерик немного ошибается.

— Если угодно сэру Фредерику, — прибавил Хосе, — то я сегодня вечером берусь заставить его переменить свое мнение!

Тут канадец прервал, к большой радости Вильсона, начавший уже разгораться спор.

— Вы, значит, не встречали, — спросил он англичанина, — двух бандитов, которые везут с собой одного молодого пленника, в сопровождении дюжины индейцев?

— Бандитов? Вы меня удивляете, мой друг, — отвечал Вандерер, — они существуют лишь в вашем воображении! Вильсон, видели мы бандитов?

Янки подмигнул и ответил таким образом:

— Сэр Фредерик, согласно заключенному между нами контракту, я обязан не только освобождать вас от какой бы то ни было опасности, разумеется, в пределах этой пустыни, но и предотвращать таковую. Ну-с, так не далее, как на рассвете…

Отчаянные усилия белого мустанга разорвать путы, которыми он был связан, заставили американца броситься к коню, с целью помешать ему поранить себя. Пока янки успокаивал пленника, Диас с восторгом и состраданием смотрел на благородное животное, белая шерсть которого была замарана кровью.

— Какой это варвар, — спросил авантюрист с плохо скрытым негодованием, — осмелился употребить кинжал или ружье против этого чудного животного, которому место лишь в королевской конюшне?

— Этот благородный конь, — ответил Вандерер, — тот самый, который у вакеро Техаса известен под именем Белого Скакуна Прерий. Мы с Вильсоном гнались за ним от самого Техаса. Наконец Вильсон, потеряв терпение, пустил в ход средство, которым пользуются в его отечестве, чтобы достать лошадь, ускользающую от лассо, говоря проще, он всадил лошади пулю в шею. Правда, средство это жестокое и рискованное, но оно, как видите, вполне достигло цели. Рана ее пустяшная, скоро залечится, и тогда этот конь составит мою гордость в Лондоне.

— Еще неизвестно, вернетесь ли вы туда! — пробормотал Диас.

— Ну-с, так не далее как вчера в пять утра, — продолжал Вильсон, присоединяясь к прочим, — в то время, как ваша честь изволили беззаботно почивать, я увидел лодку, спускавшуюся по реке. В ней были пассажиры, которые, вероятно, изменили бы ваше мнение насчет безопасности этих берегов, если бы я не принял некоторых предосторожностей с целью укрыть вас от их глаз.

Канадец весь превратился в слух.

— В этой лодке сидели известный бандит Эль-Метисо и другой, также знакомый мне бандит Кровавая Рука.

— Эль-Метисо и Кровавая Рука?! — переспросил канадец. — Вы видели их вчера, говорите?

— Да, на рассвете; они спускались вниз по реке!

— Они ехали одни? — поспешно спросил Хосе при виде побледневшего друга.

— О нет! Их сопровождала дюжина индейцев. Удивительно, как умудряются эти негодяи набирать в пустыне целую ораву подобных же себе головорезов.

— Не было ли с ним молодого человека с белой кожей? — спросил канадец, едва сдерживая ускоренное биение своего сердца.

— Не могу сказать ни да, ни нет! — отвечал янки.

Этот совершенно неопределенный ответ сразил бедного старика, вся фигура которого выразила тяжкую скорбь.

— Он был с ними, он должен быть! — яростно закричал Хосе.

— Его не было там! — горестно пробормотал канадец.

— Я говорю тебе, что был! — настаивал испанец. — Сеньор охотник просто не заметил его в сумерках!

— Очень возможно! — флегматично кивнул янки.

— Слышишь, команч? — продолжал с жаром Хосе. — Эти дьяволы вчера проходили здесь. Скорей в путь! Через несколько часов мы догоним их. Гром и молния! И подумать только, что они так близко от нас! Сэр Фредерик, — прибавил испанец, — если хотите, поезжайте с нами, и вы примете участие в кровавой битве!

— Помогите отцу вырвать своего сына из когтей ужасной смерти, — произнес, в свою очередь, канадец, успевший овладеть собою, — и Бог воздаст вам за это доброе дело!

— Это, собственно, против наших условий, — заметил янки, — и так как это касается лично вас, то вы, сэр, должны дать мне в этом собственноручную расписку!

— Согласен, — отвечал англичанин, тронутый горем старого охотника. — Пусть не говорят, что я не помог отцу в его несчастье!

Лошади обоих путешественников были немедленно оседланы и навьючены, а белый мустанг был привязан к хвосту лошади Вильсона, после чего все быстро тронулись вниз по реке: часть индейцев пешком по берегу, равно как и оба всадника, прочие — в пироге.

Итак, теперь двое охотников, некогда столь беспомощные и умиравшие с голоду, собрали для освобождения Фабиана отряд, состоявший из пятнадцати хорошо вооруженных и решительных духом борцов. Разительная перемена судьбы!

Возвратимся, однако, к тому пленнику, для спасения которого предпринимаются такие усилия.

Мы оставили Фабиана де Медиана в тот момент, когда он, сцепившись в смертельной борьбе с Вздохом Ветерка, скатился вместе со своим врагом к подножию крутого холма. Молодой испанец неподвижно лежал на земле, а рядом валялся его карабин. Убедившись в том, что ружья охотников бездействуют и их нечего бояться, осаждающие бросились к Фабиану. Лежавший возле него апач уже умер. Трое только что павших индейцев были сброшены в пропасть. Что касается Фабиана, то легко было видеть, что он остался жив.

Между тем метис, ободренный этим успехом, начал подсчитывать свои потери. Из одиннадцати индейцев, которых он привел сюда, шестеро погибли; Бараха составлял седьмую жертву. Неожиданно последний из засевших у озера четверых индейцев прибежал с известием о гибели трех. Разъяренный метис приказал Кровавой Руке немедленно перенести бесчувственного пленника в лодку, стоявшую в подземном канале. Старый пират при помощи Серны и ускользнувшего от канадца индейца перенес Фабиана на руках в пирогу и здесь стал ждать возвращения сына.

В ту минуту, как последний остался один, канадец, возвратившись с вылазки, вдруг появился на платформе пирамиды на виду у пирата. Глубокая скорбь, написанная на его лице, показывала, как тяжко поразило его исчезновение Фабиана.

Не довольствуясь этим, Эль-Метисо пытался было пустить в него пулю, чтобы утолить жажду крови, которая пожирала его. Убедившись, однако, в полном бездействии своего карабина, пират бросился вдогонку за сообщниками.

— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь! — произнес ироническим тоном старый пират, берясь за весла. — У тебя всегда двадцать планов в голове, из которых ты, однако, еще ни одного не привел в исполнение!

Как бы протестуя против обвинения отца, метис молча кивнул на Фабиана, лежавшего на дне лодки и связанного по рукам и ногам.

Кровавая Рука продолжал:

— А два других, которых ты принужден был покинуть? А оставленное нами золото? Где оно? Между тем, благодаря темноте и оружию, нам представлялась возможность овладеть разом и тем и другим!

— Выслушай меня, отец! Если я сейчас намерен оправдать свое поведение, то для того, чтобы ты перестал наконец утомлять мои уши своими упреками. В такую погоду, как эта, карабин стоит не больше ножа. Ждать конца бури — значит, ждать следующего дня, а я не имею для того времени. Что касается тех людей, то одного из них, вот этого, я сдам через три дня Черной Птице, а остальных двух не стоит и считать: в прерии безоружный охотник — человек погибший; голод и медведи освободят нас от них раньше, чем мы приедем к Красным Вилам. Насчет золота не беспокойся, нет ни малейшей опасности, чтобы оно улетело, и мы вернемся к нему еще до окончания луны. Между тем одного дня достаточно, чтобы лишить меня случая схватить Белую Голубку Бизоньего озера, которая ведь имеет крылья, чтобы улететь. Что ты на это скажешь? Отвечай скорее, и потом этот вопрос будет считаться исчерпанным!

— Что мне все голубки в мире, белые и красные! Я знаю только, что эти два охотника похитят золото, а мы, по возвращении, найдем лишь пустую яму!

Метис презрительно пожал плечами.

— Разве на золото можно выменять в пустыне пищу? — произнес он. — Разве придет на ум заботиться о богатстве, когда умираешь с голоду? Эти два безоружных бродяги так же мало ценят золото, как обглоданный волками скелет бизона. Я неоднократно встречал охотников, снабженных хорошим оружием, из которого они били без промаха. А между тем и они терпели в прериях голод. Что же эти-то сделают без ружей? В настоящую минуту они ищут наши следы и не находят, и смерть найдет их во время этих поисков! Что касается Белой Голубки, то она мне слишком дорога. Знай, что если бы мне пришлось переступить через твой труп для того, чтобы дойти до нее, — я и это сделал бы!

— О, если бы у тебя был сын, который заговорил с тобою таким языком! — вскричал старый пират, опуская глаза перед сверкающим взором метиса.

— Что еще скажешь? — спросил насмешливо последний.

Кровавая Рука не отвечал, и оба пирата продолжали молча грести. Но американцу надо было на ком-нибудь сорвать душивший его гнев.

— Куда ты закопал золото, собака? — сказал разбойник, пиная ногой Фабиана в ту минуту, когда последний наконец открыл глаза. — Ответишь ли ты, негодяй? — продолжал нетерпеливо старый пират.

— Кто ты? — спросил в свою очередь Фабиан, начинавший уже припоминать свое падение с пирамиды, но еще не вполне сознававший ужасную действительность.

— Он еще спрашивает, кто я! — воскликнул пират. — Сначала ты ответь на мой вопрос: куда ты закопал золото?

При этих словах Фабиан окончательно пришел в себя. Он искал глазами знакомые фигуры канадца и испанца, но его взгляд встречал лишь зверские лица двух разбойников и размалеванные красками физиономии апачей. Что же случилось с двумя его покровителями?

— Я никогда не слыхал о золоте, — сказал он, — так как Красный Карабин и Хосе не имели обыкновения доверять мне свои тайны. Спросите лучше у них!

— Спросить у этих разбойников? — вскричал Кровавая Рука. — Спроси у облака, которое мы видели вчера и которое больше не увидим; ответит оно тебе?

— Конечно, мертвые не говорят! — произнес Фабиан.

— Негодяи вовсе не мертвы, но не в лучшем положении. К чему им послужит свобода, раз у них нет оружия? К тому, чтобы сделаться добычей голода. К чему тебе самому послужит жизнь? К тому, чтобы сделаться добычей Черной Птицы, когти которого будут вырывать из твоего тела кусок за куском!

Презрительная улыбка скользнула при этих словах на губах Фабиана, когда он удостоверился, что оба охотника живы и свободны.

— Есть охотники, которые и безоружные способны заставить бежать перед собою пиратов прерий, хотя эти последние и кичатся, что презирают их! — сказал он, глядя бандитам прямо в лицо.

— Мы не бежим, слышишь ты, собака? — рявкнул, оскалив зубы, Кровавая Рука. — Ты видишь нахальство этого щенка, Эль-Метисо? Что касается меня, то я не знаю, что мешает мне воткнуть ему в глотку его оскорбительные слова! — закончил он, обнажая нож.

Фабиан знал, что его ожидала впереди ужасная казнь со всеми мучениями, которыми она сопровождается обыкновенно у индейцев, и это обстоятельство заставляло его предпочитать более легкую и скорую смерть от ножа старого разбойника.

— Я тебе скажу, что тебе мешает, — возразил он уверенно. — Боязнь Черной Птицы, который превратил вас обоих в гончих псов. Теперь он спустил вас на этих трех людей, успешно боровшихся с ним и его двадцатью воинами!

Вероятно, эти слова стали бы последними в устах Фабиана, поскольку ярость Кровавой Руки дошла до предела, если бы метис не удержал руку своего отца.

— Молодой воин юга боится казни, — проговорил он, — и оскорбляет своих победителей в надежде избавиться от столба пыток! Но он иначе заговорит через три дня!

— Белый может встретить смерть как индеец! — отвечал Фабиан.

С этими словами молодой граф закрыл глаза, чтобы не видеть отвратительных физиономий пиратов, которые оживленно беседовали между собою на непонятном для него английском языке.

Буря продолжала свирепствовать с прежней силой. Раскаты грома следовали без перерыва. Легкая лодка пиратов стрелой скользила по реке, увозя пленника все дальше и дальше от его покровителей.

Когда небо прояснилось, пираты остановились у берега в том месте, где среди густой травы поднималась группа высоких деревьев. Первые признаки рассвета начинали бросать неопределенный свет на окружающую местность. Один из индейцев отправился неподалеку на охоту, так как это был час, когда лани и козули спускаются к реке на водопой. Тем временем метис, его отец и оставшийся индеец начали разводить большой костер, чтобы обсушить промокшую одежду.

Фабиан продолжал лежать в лодке, погруженный в оцепенение, близкое к обмороку. Голод удваивал его страдания.

Вскоре возвратился и охотник, неся на плече убитую козулю. Пока он жарил наиболее жирные и нежные части дичи к утреннему завтраку, его товарищи спали вокруг огня. Когда жаркое поспело, спавшие проснулись и принялись за еду. Солнце взошло, сверкая на чистом небе, где не видно было ни малейших следов недавней грозы.

Кровавая Рука первый вспомнил о пленнике, и эта его заботливость, по-видимому, противоречила тому чувству ненависти, которое он затаил против Фабиана за его недавние слова.

Взяв кусок дичи, старый пират направился к лодке, стоявшей недалеко от костра.

— Пленник голоден? — спросил он.

— Да, — твердо сказал Фабиан, — но я есть не буду и к завтрашнему дню вам придется бросить в воду лишь труп вашего пленника!

— Пленник хвастун! — заметил озадаченный пират.

— А ты — трус. Молчи, мне противен даже твой голос!

— О! — вскричал Кровавая Рука. — Я буду пытать тебя собственными своими руками! Я вырву у тебя ложь твоих слов вместе с твоим мясом! Да, пленник — трус! Если бы он доверял своему мужеству, он подкрепил бы свои силы пищей!

— Я уличу тебя во лжи, — отвечал Фабиан. — Я приму пищу, тем более что по моим следам идут два охотника, которым дорога моя жизнь. Но я не буду есть точно собака на привязи!

— Вот как! Пленник диктует условия?

— Да, — холодно произнес Фабиан. — Я возьму пищу только свободными руками!

— Хорошо. Будет сделано согласно твоему желанию!

С этими словами сильный старик взял на руки пленника и, положив на траве близ костра, спустил до ног ремни, стягивавшие руки Фабиана.

Бедный молодой человек первый раз за все время своего плена мог свободно растянуть онемевшие руки, после чего, прислонившись спиною к дереву, взял из рук своего мучителя кусок мяса.

Впрочем, метис скоро дал знак к отъезду, и Фабиан был вторично отнесен в лодку на руках старого разбойника. Вот почему двое охотников, осматривая на следующий день почти в те же часы отпечатки, оставленные вокруг костра, не находили между ними следов Фабиана.

Метис намеревался продолжать путь водою лишь до Бизоньего острова, с целью убедиться в целости зарытой там добычи. Остальную дорогу он решил, ввиду сокращения времени, проделать сухим путем, так как многочисленные изгибы, которые делает Красная река, почти удваивали расстояние до Развилки Красной реки.

Снова пираты взялись за весла, и, когда вдали показались знакомые очертания Бизоньего острова, они направили лодку вдоль берега, стараясь держаться к нему как можно ближе.

Успокоенный в отношении своего тайника, метис направил лодку к противоположному берегу, где высокая трава и густой лес давали возможность хорошо укрыть пирогу, которую он покидал. Он, по-видимому, остерегался вступать в узкий проход, скрытый в деревьях, где прошли позднее Сверкающий Луч и его союзники.

Метис знал, что он теперь находится на территории индейцев липанов, дружественных Черной Птице, и что поэтому он может в безопасности продолжать путь до Развилки Красной реки. В самом деле, не успели пираты пройти несколько часов, как встретили десять липанов. Узнав, что дело шло о нападении на белых охотников и похищении у них диких лошадей, индейцы хотели присоединиться к метису, отряд которого, таким образом, возрос до четырнадцати человек. Разбойники остановились лагерем, чтобы, дождавшись ночи, двинуться в дальнейший путь под покровом темноты и прохлады. Кровавая Рука снял ремни с ног Фабиана, и последний, оставшись со связанными на спине руками, с трудом побрел вслед за свирепым стариком. Ослабевший физически, но не упавший духом, молодой пленник сидел на траве, у огня, под бдительным надзором двух индейцев, назначенных сторожить его, когда трое липанов привели молодого индейца, схваченного ими недалеко от лагеря.

Индеец оказался команчем и в качестве представителя враждебного племени был связан и брошен рядом с Фабианом. Он должен был на себе показать этому последнему весь ужас казни военнопленного. Команч знал несколько слов по-испански, а потому оба пленника, которым готовилась одинаковая участь, обменялись краткими словами, причем Фабиан упомянул об Орле Снежных Гор и о Пересмешнике, как звались у индейцев два охотника, восхвалял их мужество, силу, ловкость и безграничную преданность ему.

— Как зовут эти собаки молодого белого, который готовится умереть вместе со мной? — спросил команч.

— Молодой Воин Юга, сын Орла Снежных Гор! — отвечал Фабиан.

Здесь их беседа была прервана подошедшим метисом. Последний час команча пробил. Встав на ноги, индеец твердыми шагами последовал за пиратом. Он запел свою предсмертную песнь, восхваляя в ней Сверкающего Луча, который отомстит за его смерть.

Это имя неожиданно дало делу иной оборот. Дело в том, что метис обещал Черной Птице выдать апачского отступника, а тут ему представлялся удобный случай выказать по отношению к молодому предводителю свою преданность и великодушие.

— Мой брат, — сказал он индейцу, — один из воинов Сверкающего Луча. Он свободен, так как друзья команча — друзья Эль-Метисо!

И он отпустил пленника, сказав ему на прощание буквально следующее:

— Эль-Метисо и его товарищи проведут день за этим костром. Иди и скажи вождю команчей, что он станет здесь желанным гостем и что его дожидаются дымящееся мясо и друзья, готовые довериться ему!

Хитрый метис отлично сознавал, что Сверкающий Луч не придет к его костру, но надеялся, по крайней мере, усыпить его своими льстивыми речами и заставить думать, что он его друг, готовый услужить ему.

День прошел, и Сверкающий Луч действительно не явился. Еще до захода солнца партия села, по настоянию вождя липанов, в его военную пирогу, чтобы продолжать путь опять по реке. Это была длинная плоскодонная лодка, выдолбленная из кедра. Легко поднимая двадцать пассажиров, она быстротою своего хода могла возместить длину речного пути. Фабиан следовал теперь за пиратами уже с более легким сердцем от сознания, что враг метиса видел его, узнал его имя и по возвращении сообщит о нем своему молодому вождю, а этот последний, в силу какого-нибудь случая, встретится с канадцем и испанцем.

Случай помог ему даже скорее, чем он ожидал, и, таким образом, оба охотника получили точные сведения о нем, обретя в Сверкающем Луче союзника, без которого они, вероятно, пали бы жертвой последних схваток с апачами. Однако, несмотря на быстроходность пироги, пираты ехали медленнее, чем можно было ожидать. Один из индейцев вез с собой целый бурдюк мескаля. Последовала пьяная оргия, которая значительно замедляла путь и к тому же ежеминутно грозила вызвать кровавую драку. Отяжелевшие от винных паров гребцы с трудом справлялись с веслами, и пирога остальную часть ночи шла постоянно сбиваясь с пути.

Поэтому лишь на рассвете следующего дня пираты прибыли к разветвлению Красной реки, кратко названному Развилкой.

XIV. РАЗВИЛКА КРАСНОЙ РЕКИ

Долина Развилки Красной реки имеет дикий и величественный вид. Это уединенное и редко посещаемое место с двух сторон обрамлено холмистыми грядами. Здесь речное русло разветвляется на четыре протока. Пространство между ними заболочено, покрыто густым кустарником, камышом и осокой. Только берег одного протока порос высокой травой вплоть до леса, на опушке которого находится Бизонье озеро.

Крепкий ликер еще туманил сознание Кровавой Руки, когда пирога остановилась в небольшой речной бухте. Метис, в противность своим неумеренным привычкам, на сей раз воздержался от участия в ночной оргии, хорошо понимая, что необходимо все его хладнокровие для выполнения задуманного плана. Когда оба пирата вышли из лодки, гнев метиса против отца еще клокотал у него в груди, хотя он не поскупился излить его в широких размерах.

— Ну, — сказал он Кровавой Руке, — ты большой мастак накачиваться мескалем, точно рекрут; отвези же пленника на другой берег и спрячь его в одной из этих рощ хлопчатника, где и дожидайся моего возвращения!

— Ах да! — отвечал, тупо улыбаясь, старый пират. — Голубка Бизоньего озера…

Гневный взгляд сына заставил его смолкнуть.

— Согласен, черт возьми! — продолжал он затем. — Голова у меня точно налита свинцом, и я сосну малость около пленника, предварительно позаботившись украсить его еще несколькими ремнями.

По приказанию метиса трое индейцев сели за весла и отвезли Фабиана, продолжавшего лежать на дне пироги, к другому берегу. Там старый пират вытащил его и, слегка пошатываясь, отнес в густую заросль деревьев и кустов, где, недалеко от берега, и положил за кустом, а потом лег сам вместе с другими индейцами. Между тем пирога с двумя прочими индейцами отчалила от берега, и ничто не указывало присутствия там троих человеческих существ. После этого усилиями всех индейцев лодка была вытащена на берег и там тщательно спрятана в густой траве.

Поставив двух индейцев караулить на берегу, почти против того места, где лежал под надзором старого пирата Фабиан, метис распределил прочих по равнине, на некотором расстоянии один от другого, приказав им наблюдать за прибытием отряда Черной Птицы. Устроив все это, он принялся приводить в исполнение свой план.

Сняв с себя красные ленты, украшавшие его волосы, он смыл со своего лица краски, а потом сбросил с себя красную суконную рубашку и кожаные кальцоньеры, украшенные погремушками, оставив из всего костюма лишь мокасины, похожие на те, которые носил охотник за бизонами. Наконец, открыв мешок, он вынул оттуда темно-коричневые полотняные штаны и бумазейную куртку, в которые и переоделся, а свои длинные развевавшиеся волосы собрал под клетчатый красно-синий платок. Когда на нем, таким образом, оказался, за исключением широкополой мексиканской шляпы, костюм белого, он перебросил карабин за плечо и направился к Бизоньему озеру.

Шел седьмой день со времени его отъезда из этого места, которое он покинул, когда сюда прибыл дон Августин. Ему было хорошо известно, что последние приготовления к охоте за дикими лошадьми, а также время, необходимое для их укрощения, должны были отнять у охотников около десяти дней.

Вот почему, идя к озеру, вокруг которого расположились мексиканцы, он был уверен, что застанет их еще на месте. И действительно, едва он перешел равнину и углубился в лес, как услышал ржание коней и шумный говор человеческих голосов, причем на лице его изобразилась живейшая радость, но без малейших признаков удивления. Перед тем он крался, подобно дикой кошке, но теперь отбросил осторожность и пошел вперед твердым шагом, беззаботно насвистывая, точно охотник, которому делать нечего. Однако никто не замечал его приближения, а потому, дойдя до опушки, он невольно притаился и стал наблюдать за тем, что происходило на берегу.

Вдруг выражение свирепой досады омрачило лицо метиса. Несколько оседланных лошадей с богатой сбруей, украшенной массивным серебром, и бархатными седлами, расшитыми золотом и шелками, по-видимому, указывали на скорый отъезд гасиендеро с дочерью и сенатором. Но вскоре лицо метиса прояснилось. Шелковые палатки доньи Розариты и ее отца оставались неубранными; вьючные мулы мирно паслись неподалеку, а багаж по-прежнему лежал около палаток. Из этого он заключил, что предстояла какая-нибудь увеселительная прогулка по окрестности или, быть может, охота за сернами, которой белые решили развлечься. В самом деле, на зов гасиендеро, уже одетого и готового сесть на коня, из своей маленькой голубой палатки вышла Розарита, показавшаяся метису еще прекраснее, чем раньше. При ее появлении дикий взор пирата вспыхнул вожделением, сатанинская радость осветила его бронзовое лицо. Случай отдавал ему в руки предмет его необузданной страсти, разгорячившей унаследованную от матери индейскую кровь.

Метис решил не обнаруживать своего присутствия. Не спуская глаз с молодой девушки, он стал отступать шаг за шагом и, когда зелень кустов и деревьев почти скрыла ее от его взоров, припал к траве и слушал, что говорили на лужайке.

— Сеньор Франциско, — сказал Энсинас, обращаясь к одному из слуг гасиендеро, — если вы заметите у Бобрового пруда свежие следы бизонов, скажите мне об этом по возвращении, и я со своими товарищами покажу вам охоту за буйволами, не менее любопытную, чем охота за дикими лошадьми, которую мы видели здесь. Теперь позвольте показать вам путь, по которому вы должны следовать, чтобы выехать из этого леса.

Сенатор, дон Августин и его дочь сели на лошадей и в сопровождении трех слуг поехали вслед за дюжим охотником по узкой тропинке, которая выходила из леса на равнину и там вилась среди высокой травы.

На опушке леса Энсинас расстался со всадниками, пожелал им доброй прогулки, при этом указал брод через реку и дорогу, ведущую к пруду бобров, любопытные постройки которых так интересовали молодую девушку.

— Сеньор Августин! — вскричал вдруг Франциско. — Там, должно быть, бежит буйвол или дикая лошадь. Видите, как волнуется трава, точно рассекаемая грудью какого-то животного?

Действительно, неподалеку от всадников в густой траве мелькала какая-то волнистая линия, которая как раз должна была пересечь тропинку, по которой двигались путешественники. Вскоре, однако, она исчезла, и перед глазами зрителей расстилалось лишь одно волнующееся море травы.

— Это, верно, была лань, которую мы спугнули, — промолвил гасиендеро, — ведь трава тут недостаточно высока, чтобы укрыть буйвола или дикую лошадь.

Кавалькада тронулась дальше и по истечении некоторого времени опять заметила вдали колыхание травы, направлявшееся к тому месту, где были спрятаны караульные метиса. Дальность расстояния не позволяла слугам дона Августина различить фигуру метиса, который бежал по равнине, пригнувшись к земле и лишь время от времени показывая из-за травы платок, которым была покрыта его голова.

Всадники ехали не спеша, как обыкновенно бывает утром, когда сердце точно расцветает при дуновении ветерка, напоенного ароматом пустыни. Восход и заход солнца навевает сладкие мысли, более игривые утром и более серьезные вечером. Первые улыбаются будущему, вторые охотнее возвращаются к прошлому. Для молодости эти грезы одинаково сладки, потому что какое же у нее прошлое? Зато необозримое будущее развертывается перед нею!

Розарита находилась под обаянием этих сладких грез. Для нее прошлое не исчерпывалось и двадцатью годами, а потому она вся перешла в будущее, мечтая о том времени, когда ее Фабиан вернется в гасиенду, быть может, более проницательный.

Убаюкивая себя подобными мыслями, девушка и не подозревала, что Фабиан лежал недалеко от нее, обреченный на скорую смерть. Мало того, ей самой угрожала опасность, но, не ведая об этом, Розарита продолжала спокойно ехать вперед, улыбаясь своим грезам.

Наконец, всадники съехали с тропинки и увидели перед собой реку. Широкие и глубокие воды ее вызывали у них опасение, что Энсинас ошибся, сообщая им, что в этом месте имеется брод, а потому они и остановились, чтоб посоветоваться, как быть дальше.

— Да эти берега вовсе не так безлюдны, как я думал! — вскричал дон Августин. — Я вижу там человека.

— Белого, как и мы? — спросила Розарита, которую голос отца заставил вздрогнуть и очнуться от своих грез. — Слава Богу!

— Судя по костюму, это — белый! — заметил сенатор.

Далекий от всякого подозрения, гасиендеро приказал Франциско расспросить незнакомца насчет брода. Да и как он мог подозревать человека, который, стоя на пустынном берегу реки, предавался невинному развлечению, бросая в воду камешки?

Слуга подъехал к незнакомцу, у которого голова была повязана клетчатым платком, и, видя, что тот продолжает свое занятие, не замечая, по-видимому, его присутствия, обратился к нему. Что отвечал незнакомец — всадники не могли расслышать, несмотря на все старания. Они увидели только, что тот неуклюжей походкой и размахивая руками тронулся по направлению к ним.

— Прошу меня извинить, сеньор, — сказал он, подойдя к путешественникам и обращаясь к дону Августину, — одинокий траппер должен знать, с кем он говорит. Так вы спрашиваете, где находится брод через Красную реку?

— Да, мой друг! — отвечал гасиендеро, пытливо оглядывая подозрительную фигуру незнакомца.

Несмотря на испытующий взгляд дона Августина, траппер продолжал сохранять добродушный вид.

— Вы, стало быть, хотите ехать к Бобровому пруду?

— Именно туда, — отвечал сенатор. — Этой даме хочется посмотреть постройки бобров.

— Гм, — пробормотал незнакомец, — а я там расставил было западни; они для бедного охотника — его жизнь и все его богатство. Впрочем, так и быть: я сведу вас туда, но с одним условием.

Гасиендеро продолжал пристально вглядываться в американского траппера, лицо которого казалось ему не совсем незнакомым.

— Вы, верно, не видали трапперов, — сказал с грубоватым смехом незнакомец, не теряя, однако, своего вида добродушного увальня, — оттого так внимательно и смотрите на меня. Что касается Бобрового пруда, то, если вы обещаете мне только смотреть и ни под каким видом не стрелять, я проведу вас туда. Брод с этой стороны, налево!

— Как налево? — перебил его дон Августин. — А нам указали как раз на противоположную сторону.

— Это, верно, вам сказал какой-нибудь болтун, который этих мест и не видал, между тем как я достаточно походил здесь. Впрочем, если ваша милость хочет попытаться отыскать другой брод, хотя другого и не существует, то ваша воля. Счастливо оставаться!

С этими словами траппер с самым беззаботным видом принялся за прежнее занятие, не обращая на всадников уже никакого внимания.

— Энсинас, вероятно, ошибся, — заметил сенатор гасиендеро. — Эй, приятель! — закричал он, по знаку гасиендеро. — Мы согласны. Ведите нас!

— Вы отлично делаете, — воскликнул незнакомец, внимательно наблюдая за четвертым камнем, только что брошенным в воду. — Я к вашим услугам. Сюда пожалуйте! — продолжал он, когда камень, брошенный его сильной рукою, со свистом погрузился в реку.

Путешественники последовали за проводником, который своим валким, но быстрым шагом направился вверх по реке, вместо того чтобы спуститься вниз, как советовал им сделать Энсинас.

— Не встречали ли мы раньше этого человека? — тихо спросил гасиендеро сенатора. — Мне кажется, что я видел его, только не могу припомнить, где именно.

— Где же вы могли видеть такого увальня? — также тихо отвечал Трогадурос. — Это, скорее всего, один из тех полудиких охотников, которых нам довелось видеть у Позо.

— Не знаю, но держу пари, что лицо этого человека маска, скрывающая его истинную сущность.

Всадники продолжали путь, невольно удивляясь тому, что брод отстоит так далеко от тропинки, которую они недавно покинули.

Розарита была молчалива. Она опять погрузилась мыслями в грезы, которым нежно вторили шепот берегового камыша, крики караваек, летавших над озером, и все те звуки, которыми оглашаются по утрам берега больших рек.

Наконец, траппер прервал молчание, желая занять чем-нибудь путешественников, уже терявших терпение от продолжительности дороги.

— Какое смышленое животное бобр! — произнес он. — В своей одинокой и полной опасности жизни, которую ведет бедный траппер, я часто по целым часам любовался их работой. Не раз шум их хвостов, которыми они сбивают из бревен и глины свои постройки, напоминал мне удары вальков прачек на берегах Иллинойса и заставлял меня тяжко вздыхать по далекой родине.

— Ваша родина так далеко? — с участием спросила Розарита, сердце которой в эту минуту было особенно открыто для сострадания.

— Я из Иллинойса, сударыня! — печально ответил траппер, продолжая идти вперед. — Слышите? — продолжал он после некоторого молчания. — Слышите шум, о котором я вам говорил?

В самом деле, вдали раздавались звуки, похожие на удары вальков по мокрому белью.

— Но, — прибавил траппер, внимательно прислушавшись к звукам, — когда бобры заняты подобной работой, они уже и не думают трогать мои западни. Я сейчас вспугну их.

Сказав это, траппер три раза издал такие громовые крики, что путешественники невольно вздрогнули: точно могучий рев ягуара потряс окрестности. При этих звуках стих прежний шум и даже водяные птицы смолкли. Заметив удивление путешественников, траппер улыбнулся и потом остановился.

— Мы у брода! — сказал он.

В эту минуту кавалькада достигла стрелки, образуемой двумя речными рукавами, которые в этом месте расходятся в разные стороны. Путешественники двигались теперь вдоль реки, при этом слева от них колыхалась высокая трава, скрывая от взоров равнину, а направо, на противоположном берегу реки, виднелся ракитник.

— Здесь, кажется, слишком глубоко, чтобы можно было перейти вброд.

— Вода мутная, оттого дна и не видно, — авторитетно заявил траппер. — Так как было бы несправедливо, чтобы я ради вашей милости шел по колено в воде, то не пустит ли меня кто-нибудь из вас к себе на лошадь? Хоть траппер неважный всадник, но я все-таки попытаюсь указать дорогу.

Франциско предложил свою лошадь, и американец неуклюже и не без труда уселся сзади его, после чего сказал ему:

— Поезжай прямо вперед!

Но конь ли пугался воды, или ноги траппера щекотали его бока, но только животное, несмотря на понукания, не шло в воду.

Тогда траппер, просунув свою левую руку под локоть Франциско, взял у него повод, но это не помогло делу.

— Встаньте рядом с нами! — сказал американец одному из слуг гасиендеро. — Идя рядом, лошади будут взаимно ободрять себя.

Слуга повиновался и, как верно заметил траппер, обе лошади вошли в реку.

Вдруг позади всадников из травы раздался такой же рев, какой внезапно испустил траппер, чтобы спугнуть бобров. Изумление, охватившее путешественников при этой неожиданности, быстро превратилось в неописуемый ужас.

Ответив подобным же криком, мнимый траппер — Эль-Метисо — по самую рукоятку всадил свой нож в спину несчастного Франциско и, сорвав его с седла одним рывком, сбросил в реку. После этого, отбросив свое ружье назад в траву, бандит схватил за узду шедшую с ним рядом лошадь и нанес всаднику смертельный удар, заставивший его полететь в воду вслед за товарищем.

Прежде чем гасиендеро и сенатор успели опомниться и подумать о защите, восемь индейцев, извещенные криками метиса, стащили их с лошади и унесли в высокую траву.

При виде индейцев, третий слуга направил свою лошадь в реку, но попал в глубокое место, так как брод был далеко отсюда, и его стало относить течением. Вдруг, по знаку метиса, из кустов противоположного берега раздался выстрел, и несчастный также кувырнулся в воду.

Пока один из индейцев бросился в реку, чтобы схватить лошадь, оставшуюся без всадника, Розарита, бледная как смерть, с помутившимся взором и полуоткрытым ртом, без крика рухнула с коня, увлекаемая руками мнимого траппера.

При виде огненных глаз пирата, при отвратительном прикосновении его рук, жадно обнявших ее, девушка тут только поняла, какая участь ей готовится. Тогда, испустив раздирающий душу вопль, она закрыла глаза почти в обмороке.

Однако прежде чем окончательно потерять сознание, ей почудился чей-то другой отчаянный крик, как будто произнесший ее собственное имя. Это был не голос ее отца, но другой хорошо знакомый ей и милый голос, прозвучавший в ее ушах как отголосок нездешнего мира.

«Благодарю тебя, Боже! — промелькнуло в глубине ее сознания с быстротой мысли. — Тебе было угодно, чтобы я, уходя из этой жизни, услышала его голос!» И глубокий обморок погасил сознание Розариты.

Почудившийся ей крик раздался в самом деле с противоположного берега, где старый пират и индеец стерегли несчастного Фабиана.

XV. КРИТИЧЕСКИЙ МОМЕНТ

Оба пленника, крепко связанные, подобно Фабиану, который отделялся от них одной рекой, были отнесены индейцами в гущу травы, куда вскоре явился и метис, неся на руках все еще бесчувственную Розариту. Едва он успел положить ее рядом с отцом, как один из индейцев указал на облако пыли, поднимавшееся со стороны реки.

Вздернутые на остриях пик скальпы, развевавшиеся бизоньи плащи, мелькавшие в облаке пыли, которое время от времени пронизывали солнечные лучи, доносившееся по ветру ржание коней, — все предвещало прибытие отряда Черной Птицы.

Среди этой пыли мчались всадники, производя самые дикие движения, испуская пронзительные вопли. Яркие краски, покрывавшие лица этих бродячих рыцарей — грабителей пустыни, фантастические украшения, блестевшие на солнце томагавки и щиты, ударявшие в такт, придавали всей этой беспорядочной ораве отвратительный и в то же время устрашающий вид.

Вскоре и с той, и с другой стороны загремели крики: «Черная Птица, Кровавая Рука, Эль-Метисо!» Внезапно, точно сорвавшись с цепи, союзники метиса с сатанинскими криками ринулись вперед, как бы желая произвести яростную атаку. Затем всадники развернулись, описали на полном скаку круг около метиса и его индейцев и вдруг остановились точно вкопанные. Глубокая тишина сменила недавний шум. Метис стоял неподвижно в ожидании вождя, не делая навстречу ему ни одного шага. Черная Птица сидел еще прямо и крепко на лошади, хотя его лицо было искажено страданием от незажившей раны. Он тотчас узнал метиса, несмотря на его костюм, и протянул ему руку с видом спокойного и гордого достоинства.

— Краснокожий, сын белого, ждал своего союзника! — начал первым Эль-Метисо.

— Разве не сегодня третье солнце? — отвечал индейский вождь.

— Эль-Метисо не терял времени даром! — прибавил он, указывая пальцем на пленников. — Это еще не все. Там есть белый, сын Орла Снежных гор!

— А Орел и Пересмешник, что сталось с ними? Я вверил моему брату одиннадцать воинов, где они? — спросил Черная Птица суровым тоном, подавив первое движение радости, вызванное известием о захвате Фабиана.

— Девять из них отправились в царство теней, — ответил метис. — Но зачем вождь хмурит брови? Он день и ночь осаждал троих белых на острове Рио-Хилы. Что он сделал со своими воинами? Их пожрали речные рыбы; рука Черной Птицы надолго парализована. Между тем метис в продолжение двенадцати часов захватил Молодого Воина Юга и обезоружил Орла и Пересмешника, над которыми теперь издеваются буйволы, лани и дети индейцев!

— Орел и Пересмешник идут по нашим следам. Они раздобыли оружие и свой путь устилают трупами наших воинов!

И Черная Птица сообщил метису о тех схватках, которые он выдержал со времени ухода бандитов из мексиканского лагеря. Слушая его, пират яростно скрежетал зубами.

По окончании рассказа между обоими собеседниками, взаимно недовольными друг другом, водворилось тяжелое молчание. Быть может, их разговор принял бы потом острый характер, если бы не прибытие шести индейцев. То были остатки отряда Антилопы, уцелевшие от резни при Тесном Проходе, где, как известно, и сам их предводитель поплатился жизнью.

Тогда вся ярость индейцев обратилась на Фабиана. Это был естественный выход, который она должна была найти.

— Где сын Орла? — закричал Черная Птица.

— Там! — отвечал метис, указав на противоположный берег, где Кровавая Рука сторожил пленника.

— Он умрет! — заявил вождь.

Радостные крики приветствовали этот краткий и ясный приговор.

Когда вопли индейцев стихли, метис продолжал:

— Сверкающий Луч также идет по нашим следам; его привлекает к Бизоньему озеру та белая девушка, которую ты видишь перед собой. Но он не найдет ее, так как метис увезет ее к себе, предоставив Черной Птице одному завладеть сотней мустангов, запертых белыми в эстакаде. Метис отдает свою долю вождю апачей, ибо для него голубка Бизоньего озера драгоценнее, чем все скакуны прерий! — Спокойное бесстыдство, с которым метис, уверенный в своей силе, ловкости и несокрушимом мужестве, освобождал себя от обещания, данного им Черной Птице, когда этот последний становился ему не нужен, вызвало у индейца взрыв ярости. Однако он постарался сдержать свой гнев, чувствуя, что полученная им рана в плечо значительно ослабила его силы и что карабины обоих пиратов для него могущественные союзники.

— Эль-Метисо, — сказал он, — так спешит нас покинуть, что забывает одну важную вещь. Или он так боится воина, спешащего к Бизоньему озеру, что позабыл о своем обещании отдать в мои руки того, который известен у команчей под именем Сверкающего Луча?

Эти слова Черной Птицы изменили решение метиса, уже намеревавшегося уехать вместе со своими пленниками.

— Хорошо, Эль-Метисо останется, потому что он не боится ничего, даже сверкающих лучей Великого Духа! — гордо произнес бандит, намекая на предводителя команчей, которого он будто бы боялся, по мнению вождя апачей.

Несмотря на ряд потерь, понесенных отрядом Черной Птицы во время перехода к Развилке Красной реки, он все еще насчитывал в себе до сорока всадников. Кроме того, бандиты привели с собою десятерых липанов и шестерых апачей из отряда Антилопы. Апачи, следовательно, располагали достаточною силою, чтобы с успехом напасть на ничего не подозревавших вакеро, даже если бы к последним подоспели вовремя вождь команчей со своим отрядом. Быстрота передвижения Черной Птицы объяснялась не только тем, что все воины его были конные, но и тем, что он был почти уверен, что охотники и их союзники не подойдут к Бизоньему озеру ранее ночи или, по крайней мере, солнечного захода. Воины пустыни порой наивны и непредусмотрительны, как дети, и, подобно последним, подвержены мгновенным капризам. Казнь белого была для них более занимательным зрелищем, чем грабеж лошадей.

Итак, с общего согласия было решено принести Фабиана в жертву Великому Духу перед началом боя. Пока томагавки индейцев обрубали ветви молодого дерева, предназначенного служить столбом пыток, Розарита наконец очнулась. Но при виде метиса, смотревшего на нее страстным взглядом, несчастная девушка снова закрыла глаза, несмотря на утешение отца, расточавшего проклятия своим палачам.

— Потише, друг! — холодно заметил метис. — Не бойся за свою жизнь: несколько мешков золота да сотня коней возвратят тебе свободу. Что касается голубки Бизоньего озера, то она сперва сделается женою храброго воина, а потом увидим, какой выкуп назначить за нее! Я слышал, что белые женщины так непокорны своим мужьям, что по истечении известного времени бывает очень приятно отделаться от них даже даром.

С этими словами метис, не обращая внимания на яростные проклятия дона Августина и мольбы сенатора, равнодушно стал смотреть на приготовления к казни Фабиана.

Подобно тому, как за несколько дней перед тем дон Антонию де Медиана измерял минуты, остававшиеся ему для жизни, длиною тени, отбрасываемой кинжалом Фабиана, так и теперь смещение солнца к западу говорило пленнику о приближении смерти. Ничто не указывало ему на скорее прибытие освободителей: в короткие промежутки молчания никакой отдаленный шум не примешивался к вздохам ветра в береговом камыше, не виднелось на горизонте облака пыли, не раздавалось по реке плеска весел, рассекавших воду под усилиями его друзей. Еще несколько минут — и его покровителям, которые уже двое суток спешат по его следам, осталось бы лишь отомстить за его смерть.

Уже пучок зажженной травы воспламенил несколько сухих веток дерева, служившего столбом казни; уже нанесенный апачами хворост превратился в груду раскаленных углей, и, таким образом, приготовления к казни окончились, а между тем на горизонте было все то же молчание, все та же неподвижность, за исключением каравайки, стрелой летавшей над лугами, да отдаленного стука бобров.

— Пора, я думаю! — сказал метис вождю.

— Мои воины ждут лишь пленника! — отвечал Черная Птица.

— Будет сделано согласно желанию моего брата!

Метис приказал опять спустить пирогу в воду и привезти пленника и его караульных.

— Ну наконец-то! — обрадовался Кровавая Рука, поднимаясь над кустом, из-за которого он наблюдал за приготовлениями к страшному зрелищу. — Мне ужасно надоела роль сторожевой собаки!

Пират откровенно зевнул, потягиваясь всем своим сухопарым телом, потом наклонился к пленнику.

— Ты, малый, вероятно, тоже устал от всех этих проволочек, чтобы их черти взяли!

Через мгновение над кустами показалась фигура Фабиана, поддерживаемая сильными руками старого пирата.

— Держись лучше… Вот так, — говорил неумолимый старик, пока пленник, у которого все члены онемели от стягивавших их ремней, употреблял все усилия, чтобы не потерять равновесия и держаться прямо, как подобало воину, желающему спокойно встретить последнюю минуту. — Теперь, — продолжал пират, — если ты хочешь попеть для развлечения, то воля твоя!

Бледное лицо Фабиана, на котором даже приближение мучительной смерти не вызвало выражения страха, показалось лишь на одну секунду. Покачнувшись на будто одеревеневших, затекших ногах, не имея возможности пошевелить связанными руками, он осел назад и рухнул за кусты.

— Развяжи мне руки, — сказал он твердым голосом. — Неужели боишься?

— Ну, ладно! Куда ни шло! Все равно тебя сейчас всего окорнают!

Старый пират перерезал узел ремней, стягивавших руки пленника, и Фабиан смог встать и держаться прямо.

По-видимому, его еще не покинула последняя надежда на спасение или, вернее, последняя мысль о своей любви, так как, взглянув на горизонт, по-прежнему молчаливый, он устремил взгляд на противоположный берег, откуда недавно донесся отчаянный женский крик.

Однако густая высокая трава скрывала от него трех пленников, из которых двое, сенатор и гасиендеро, спрашивали друг друга с дрожью, какому несчастному белому уготована казнь.

Но вот пирога спущена на воду, два индейца уже взялись за весла. Внезапно со стороны Бобрового пруда раздался чей-то громовой голос и эхом раскатился вдали.

Апачи вздрогнули, а Фабиан инстинктивно почувствовал, что то был голос друга. Не успело еще замереть эхо, как новый крик, несравненно громче первого, вырвался из могучих легких лесного бродяги, которому вторил голос бывшего микелета. Оба друга только что выкрикнули имя Фабиана, как преграду между ним и смертью, которая ему угрожала, и Фабиан не колеблясь отвечал им.

— Собака! — взревел Кровавая Рука, замахиваясь на пленника ножом, но Фабиан увернулся и схватил старого пирата за руку. Завязалась короткая борьба между пленником и его свирепым стражем, исход которой не представлял сомнения, благодаря необычайной силе американца. Между тем крики канадца, испанца и Сверкающего Луча, раздавшиеся с трех противоположных сторон, слились с диким воем краснокожих. И среди этого выделялся яростный лай дога, походившего на рассвирепевшего ягуара.

Стараясь отклонить направленный в его грудь нож разбойника, молодой человек, еще слабо державшийся на ногах, опутанных ремнями, споткнулся и упал. Падение и спасло ему жизнь в тот миг.

Среди возраставшего шума, оглашавшего еще недавно столь спокойную равнину, старый пират вдруг вспомнил, что жизнь пленника принадлежит Черной Птице. Оставив пока Фабиана, Кровавая Рука напрягал всю силу зрения, стараясь разглядеть угрожавших им врагов. Перед его глазами развертывался густой ковер желтоватой зелени, мешавшей ему видеть, что делалось впереди.

Все, что он смог заметить, это пятерых конных индейцев, головы которых выставлялись из высокой травы. Около них и дальше трава колыхалась, как будто там бежало стадо буйволов. В то же время сзади апачей раздалось справа и слева пять выстрелов, положивших пятерых из них.

Тогда перед глазами старого бандита открылась на другом берегу реки картина панического смятения. Схватив карабин и изрыгая дикие проклятия, бандит тщетно искал, в кого бы нацелиться: густая трава по-прежнему скрывала от него неприятелей.

Несколько апачей, видя, что они не успевают добежать до своих лошадей, прыгнули в пирогу и, не обращая внимания на крики Кровавой Руки и проклятия метиса, изо всех сил стали грести к противоположному берегу.

Большинство апачей, однако, успело вскочить на коней и теперь поспешно гнало их в реку, так как сзади них, на равнине, начинали уже подниматься густые клубы дыма, сквозь которые блестели длинные языки пламени, жадно пожиравшего высокую сухую траву. Ужас охватил индейцев скорее, чем пожар распространился по равнине. Те из них, которые остались без лошадей, бросались вплавь.

— Воины робкие с сердцем женщины! Трусы! — отчаянно ревел метис, напрасно пытаясь остановить бегство краснокожих. Дым, наносимый ветром, треск пылавшей травы, а главное, паника, вызванная стремительною атакой невидимых врагов, делали бесполезными призывы бандита.

Бросив тогда бесполезные попытки, метис решил позаботиться о спасении собственной драгоценной добычи. Схватив за узду лошадь, с которой только что свалился всадник, он подскочил к Розарите, очнувшейся от грохота выстрелов. Первым, кого она увидела, был метис; его искаженное бешенством лицо было ужасно. Она пыталась было бежать, но пират схватил ее за руку и, несмотря на ее крики и крики отца и сенатора, по-прежнему бессильных в своих узах, поднял ее и перебросил поперек седла, куда вслед за тем и сам вскочил. Секунду спустя его конь рассекал грудью волны реки, вспененной сорока другими всадниками.

Описанная сцена произошла так быстро, что нападающие не могли предупредить ее. Облако дыма скрывало от их глаз врагов, к которым они стремились, и только их смятенные голоса доносились из-за этой темной завесы.

— Сюда, Красный Карабин! — кричал громовым голосом Хосе. — Я слышу, как ревет эта собака метис. Где ты, красно-белая гадина?

— Помогите! Ради всех святых, помогите! — кричали сенатор и гасиендеро, стараясь разорвать ремни и чуть не задыхаясь от дыма, который набегал на них черными клубами.

— Вильсон! — послышался спокойный голос.

— Сэр! — ответил другой, не менее спокойный.

Дым продолжал крутиться густым вихрем, трава трещала, жадно пожираемая пламенем, набегавшим со всех сторон. И, вероятно, среди страшного смятения, царившего как у нападающих, так и у беглецов, были бы позабыты сенатор и дон Августин, несмотря на все их крики, если бы неожиданно не раздался невозмутимый голос сэра Фредерика:

— Вильсон! Бросьте заниматься моей особой. Слышите, двое несчастных где-то недалеко отсюда подвергаются большой опасности! Ну, так вообразите, что опасность угрожает лично мне.

Обскакав пламя надвигавшегося пожара, англичанин и янки помчались к тому месту, откуда продолжали доноситься призывы о помощи. И было пора: палящий жар уже начал охватывать двух пленников, когда подоспели спасители и перерезали их ремни. Несчастный отец, едва обретя свободу, вскочил одним прыжком на ноги и опрометью кинулся к реке. Там ему представилось месиво лошадей, всадников, боровшихся с течением, людских и лошадиных голов. И все это кричало, ржало и взаимно друг другу мешало, стремясь достигнуть противоположного берега. Одни перебивали дорогу другим, некоторые бессильно неслись по течению, наконец, третьи уже выскакивали на берег. Среди последних дон Августин увидел Эль-Метисо.

На мгновение метис попался на глаза дону Августину. Он держал на руках драгоценную ношу; гасиендеро даже разглядел развевающееся платье дочери; спустя миг пират исчез вместе со своей жертвой за деревьями.

Крик бешенства и горя вырвался из груди несчастного дона Августина, и в то же мгновение он почувствовал, как чья-то сильная рука сбросила его наземь. Не успел он еще опомниться от неожиданности, как над ним взвизгнула пуля.

— Счастливо вы отделались! — флегматично произнес чей-то голос около него.

Это был Вильсон, подоспевший к гасиендеро и толкнувший его в тот момент, когда Кровавая Рука прицелился в него из своего карабина.

— Смотрите, — продолжал янки, — как негодяй улепетывает, смущенный своим промахом. Эх, если бы я имел время зарядить свое ружье! Но я думал только о том, чтобы помешать вам сгореть заживо и получить пулю в лоб.

Тем временем последний индейский всадник достиг берега, а вскоре скрылся и Кровавая Рука в сопровождении двух караульных Фабиана, тащивших сопротивлявшегося молодого человека, с помощью деятельно помогавшего апачам старого пирата.

— Надейтесь на Бога! — ободряюще произнес сэр Фредерик, тоже подошедший к берегу, где пожар постепенно замирал, благодаря заболоченной почве. — Там есть человек, который заботится о спасении вашей дочери. Мы окружили бандитов со всех сторон, ни один из них не вырвется из кольца!

Говоря это, англичанин указал дону Августину на двадцать вакеро, скакавших вдоль реки.

Это зрелище немного уняло тревогу гасиендеро, заронив в его сердце искру надежды.

— Взгляните чуть дальше, — продолжал сэр Фредерик. — Видите наших храбрых и верных союзников?

И он указал на Хосе и Диаса, которые в двухстах шагах от них переправлялись вместе через реку верхом.

В то же время на таком же расстоянии от них, но вниз по реке, показалась лодка, странная конструкция которой удивила гасиендеро. В ней сидело пять человек, из которых двое гребцов, отличавшихся атлетическим сложением, сгибались над веслами, а около них яростно выл дог.

В четырех из них дон Августин тотчас узнал охотников за бизонами, но пятый, выдававшийся своей гигантской фигурой, был ему незнаком.

— Это Красный Карабин, — объяснил ему сэр Фредерик, — лесной охотник из Нижней Канады, у которого так же, как и у вас, дон Августин, похитили дитя — сына, надежду и гордость его жизни. Ниже по течению, со стороны Бобрового пруда, находится еще молодой и храбрый команч, их союзник. Словом, все, что в силах сделать человек, будет сделано! — заверил англичанин.

Несмотря на разделявшее их значительное расстояние, канадец и испанец одновременно заметили один другого и обменялись между собою молчаливыми, но красноречивыми жестами, как близкие, без слов отлично понимающие друг друга люди.

— Кто спасет мою дочь, — крикнул громко дон Августин, — будет обеспечен на всю жизнь!

Гасиендеро и не подозревал, что среди множества окружавших его людей находился и тот, кто отверг сокровища, в сравнении с которыми его собственное богатство представлялось просто ничтожным…

И когда гасиендеро вторично повторил свое обещание, оба охотника еще раз обменялись взглядами и жестами, после чего Хосе пришпорил своего коня, храбро плывшего под своим всадником, а Розбуа приналег на весла. Разумеется, гасиендеро приписал это действию своего обещания и, разумеется, заблуждался.

Грянувший со стороны Бобрового пруда ружейный залп показал, что Сверкающий Луч со своими воинами и Гайферос тоже не дремали. Боевой клич молодого вождя был услышан даже на берегу, где стояли Вильсон и сэр Фредерик. Дон Диас, Хосе, канадец и Энсинас отвечали своему союзнику криками, показывая, что они спешат на соединение с ним.

Вскоре дон Августин увидел, как они достигли берега и стремительно бросились сквозь ивняки и хлопчатники, почти сплошь покрывавшие болотистую почву в чаще, где готовились засесть апачи. Слишком дорогие интересы предстояло защищать белым воинам, чтобы что-нибудь могло остановить их. И, когда они скрылись из виду, лай дога, постепенно удалявшийся, свидетельствовал, что храбрые авантюристы продолжают преследование врагов.

XVI. БОБРОВЫЙ ПРУД

Прежде чем продолжить рассказ, необходимо вкратце объяснить внезапное появление у Развилки Красной реки Сверкающего Луча со своим отрядом, охотников и вакеро дона Августина.

Мы уже видели, что, за исключением двух пиратов, отряд которых находился впереди, отряды Черной Птицы, Сверкающего Луча и Антилопы следовали друг за другом на небольшом расстоянии один от другого, направляясь к Развилке. С целью, во-первых, опередить неприятеля, а во-вторых — заручиться помощью вакеро дона Августина. Сверкающий Луч упросил сэра Фредерика одолжить ему свою лошадь и помчался во всю прыть к Бизоньему озеру, предварительно условившись подробно с обоими охотниками относительно сигналов и призывных криков, а равно и относительно места, какое каждый должен был занять.

Подъезжая к Развилке, он принужден был из соображений безопасности сделать объезд малым рукавом реки, который был почти совершенно осушен бобрами, устроившими здесь свою плотину. Благодаря этому обстоятельству, команч не мог встретиться с доном Августином до его поездки, имевшей столь плачевный исход. Таким образом, перейдя главный рукав по хорошо знакомому броду, о котором упоминал Энсинас, Сверкающий Луч прибыл на берега Бизоньего озера уже час спустя после отъезда гасиендеро.

Наскоро познакомил он охотников за бизонами с планами, которые привели двух пиратов и апачей к Развилке, после чего немедленно поскакал в обратный путь. Обрисовав вакеро всю опасность, угрожавшую как им самим, так и их господину, Энсинас без труда уговорил их сесть на коней и оцепить берега реки. Тем временем Сверкающий Луч успел возвратиться к условленному пункту встречи еще до прибытия туда канадца и остального отряда, который он оставил позади. Ждать ему их пришлось недолго.

Тотчас по приезде молодой вождь, Гайферос и шестеро команчей скрытно прошли в долину малым рукавом, а Розбуа, Хосе и прочие засели, не доходя до разветвления, где остановился Черная Птица. Здесь они должны были ожидать от команча условленного сигнала к нападению. По сигналу Сверкающего Луча немедленно началась атака, которая была поведена с поразительною быстротою, о чем мы уже упоминали. Диас и Хосе достигли берега почти в то самое время, когда канадец и Энсинас с тремя другими охотниками выскочили из лодки.

Пока обе группы шагали наперерез друг другу, осматривая почву, по которой шли, сэр Фредерик решил, со своей стороны, принять активное участие в предстоявшем нападении, на что ему без труда удалось подбить и своего телохранителя.

Дон Августин тоже изъявил желание ехать с ними, но уступил настояниям англичанина, объяснившего, насколько важно его присутствие в рядах вакеро, не привыкших к стычкам с индейцами.

Уладив это дело, сэр Фредерик поспешил к броду, в сопровождении американца, повторявшего чуть не сотый раз, что он, сэр Фредерик, по собственной своей воле подвергается опасности и что с этой минуты он, Вильсон, перестает быть ответственным за его личность.

Тем временем Хосе и дон Педро уже соединились с канадцем и охотниками за бизонами, и оба старых товарища, озабоченные судьбой Фабиана, обменялись молчаливым, но выразительным взглядом.

— Он жив еще, Розбуа, — заверил Хосе, понявший взгляд друга. — Спроси у сеньора Диаса: мы сейчас видели с ним за чащей ивняка подле следов Кровавой Руки также отпечатки ступней Фабиана; они направляются вон туда! — Хосе указал на одну из густых рощиц хлопчатника, которые покрывали всю эту болотистую местность.

Диас подтвердил его слова.

— Негодяи укрепляются в лесу, вокруг бобровой плотины и пересохшего пруда. Тише! Слышите? — спросил испанец.

Издали доносился стук топоров.

— Верно! Деревья рубят! — кивнул канадец. — Если бы я не боялся за жизнь своего мальчика, то благодарил бы теперь Небо за то, что оно предает нам этих диких зверей в их логовище; но подумать страшно, что каприз или гнев какого-нибудь индейца могут пресечь его дни.

— Они теперь менее, чем когда-нибудь, отважатся сделать это, — возразил Хосе. — Не минет и день, как они запросят пощады!

Энсинас с трудом сдерживал своего дога, рвавшегося к тому месту, где он чуял индейцев. Канадцу неожиданно пришла в голову мысль воспользоваться его чутьем. Вынув шляпу Фабиана, он протянул ее Энсинасу и сказал:

— Дайте-ка понюхать вашей собаке. Это шляпа того, кого я разыскиваю. Мне приводилось видеть, как в подобных случаях собаки отыскивали людей, следы которых потеряны.

Взяв шляпу из рук канадца, Энсинас дал понюхать ее Озо. Умное животное, по-видимому, поняло, чего ждут от него. Обнюхав шляпу, дог устремился к тому месту, где Хосе заметил следы молодого человека, и, скрывшись в чаще, залаял, призывая своего хозяина. Охотники бросились вслед за собакой и там действительно увидели разбросанные на влажной почве следы, о которых упоминал Хосе.

— Теперь вперед! — заторопился канадец. — Где бы он ни был, живой или мертвый, а мы отыщем моего мальчика!

К ним подъехали сэр Фредерик и неразлучный с ним Вильсон, и все девять человек готовились уже двинуться в путь, когда их нашел посланец Сверкающего Луча, просившего себе подкрепления. Индеец сообщил, что впереди густой чащи, где засели апачи, лежит довольно глубокая рытвина, откуда можно успешно атаковать неприятеля и которую поэтому надо заблаговременно занять.

Исполнив это поручение, индеец немедленно отправился к вакеро с целью передать им приказ перейти реку и занять позицию на другом берегу, так чтобы можно было, в случае надобности, сжать кольцо окружения вокруг апачей.

Пока вакеро во исполнение приказания переправлялись через реку, одни вброд, другие вплавь на лошадях и, наконец, некоторые в доке, возглавляемый канадцем маленьких отряд искал тропу, которая давала бы им возможность, не подвергаясь неприятельскому обстрелу, обойти мрачный лес, где засели враги и откуда продолжал доноситься стук топоров. Могучая поросль ив и хлопчатника, тесно переплетенная диким виноградом и лесными лианами, образовала здесь такую непроницаемую чащу, что нападающие, делая обход, не опасались выстрелов противника, стрелявшего изредка наугад. Идя цепью, отряд вскоре достиг того места, где стоял Сверкающий Луч со своими воинами.

— Понимаешь ли ты, — сказал канадец, когда они сошлись у группы деревьев, под защитою которых старый охотник разглядывал неприступное на вид убежище апачей, — понимаешь ли ты, каким образом индейцы могли так скоро пробраться вместе со своими конями в этот непроницаемый лес?

— Я уже думал об этом, — отвечал испанский охотник. — Пеший с трудом мог бы проложить себе путь сквозь эту чащу, да и то не иначе, как с топором в руках, а между тем краснокожие в мгновение ока вошли туда, и притом на конях. Должно быть, существует неизвестный нам проход, который следует непременно отыскать; иначе это место неприступно, и мы бессмысленно ляжем костьми, пытаясь выбить оттуда неприятеля!

— Конечно, в крайнем случае, мы можем поджечь весь этот лес, — промолвил канадец, — но, к несчастью, там те, жизнь которых для нас священна!

С этими словами оба охотника двинулись в дальнейший путь и через несколько минут присоединились к Сверкающему Лучу.

— Лилия Озера находится там, — сказал молодой вождь, — а недалеко от нее и сын Орла!

Место, выбранное команчем, оказалось плотиною, построенной бобрами на малом рукаве реки.

При всяких других обстоятельствах было бы любопытно рассмотреть это сооружение умных животных, как будто сделанное человеческими руками. Деревья, положенные в основу плотины, были тщательно очищены от коры, служащей, как известно, зимней пищей бобров, а промежутки между ними были заполнены глиной, перемешанной с ветвями.

К сожалению, любоваться постройкой бобров времени не было, так как каждая минута промедления могла привести к непоправимой трагедии.

Перепруженная плотиной вода, прежде чем образовать ряд лагун, покрывавших долину, проложила себе другое русло, которое, однако, вскоре высохло. В этой-то рытвине, имевшей фута четыре глубины и двадцать футов ширины, и засели союзники команча.

Из этого места, отстоявшего не более как на половину выстрела от скрывавшего апачей леса, искусные стрелки, вроде канадца, испанца и Вильсона, могли нанести им непоправимый урон.

— Сеньор Энсинас, — сказал канадец охотнику за бизонами, — если бы вы на минутку спустили с поводка вашего дога, он мог бы оказать нам драгоценную услугу: спасти жизнь христианина.

— Озо мне слишком дорог, — отвечал Энсинас. — Послать его в этот лес, значит, обречь на верную гибель; впрочем, делать нечего, раз, как вы говорите, от этого зависит жизнь христианина!

С этими словами охотник за бизонами отвязал ремень от ошейника собаки и дал ей опять понюхать шляпу Фабиана.

— Ищи, Озо! Ищи, мой верный пес! — приказал он.

Умный дог и на этот раз понял желание своего хозяина, который больше рассчитывал на его чутье, чем на мужество. Вместо того чтобы броситься с яростным лаем, собака молча помчалась сквозь кусты.

— Пойдем за нею, Хосе! — предложил канадец. — Пусть не говорят, что собака меньше берегла себя, чем отец, отыскивающий своего сына, и друг, отыскивающий своего друга!

Испанец понимающе кивнул, и оба охотника с опаской двинулись вслед за собакой. Вскоре, однако, обнаружилось, что Озо, вероятно, потерял след. Он тщетно обнюхивал траву, и потом охотники увидели издали, как он вдруг поворотил в сторону и выбежал из лесу, в который первоначально было углубился.

— Ты полагаешь, собака поняла, чего от нее хотят? — спросил канадец.

— Без сомнения, Фабиан вошел в лес с индейцами не с этой стороны, а потому она, естественно, и хочет отыскать начало следов, по которым раньше бежала.

В самом деле, Озо поспешно покинул опушку леса и вернулся к той группе деревьев, под которыми они нашли следы Фабиана. Не заботясь более о врагах, охотники опрометью кинулись туда и, вбежав в пространство, лишенное деревьев, застали там Энсинаса, который, беспокоясь о своей любимой собаке, обошел лес, отыскивая ее.

— Пускай она ищет! — сказал он. — Мой храбрый Озо искусный следопыт. Он превосходно понял мое поручение!

Вернувшись на прежнюю дорогу, дог с лаем кинулся к лесу, скрывавшему индейцев и который оба охотника огибали сейчас с левой стороны. Проникнув в чащу, где исчезла собака, охотники уже не застали ее, деревья здесь росли уже не так плотно, как в прочих частях леса.

Обеспокоенный отсутствием собаки, Энсинас напрасно свистел и звал ее к себе; собака не откликалась. Потом неожиданно донесся ее призывный лай, в котором звучала, скорее, радость, чем близость опасности. Поспешившие на зов четвероногого друга охотники наткнулись на узкую, поросшую травой тропу. Трава на ней, однако, совсем недавно была потоптана конскими копытами. Где-то впереди слышался лай Озо. Дойдя до того места, где трава поредела, а мягкая почва сменилась более твердой, охотники по знаку канадца остановились.

— Стойте здесь, — велел канадец. — Неразумно подставляться всем троим под пули неприятельских карабинов. Хосе, дружище, ты не ошибся: Озо обнаружил тайный проход!

Пока Энсинас ласкал вернувшегося к нему дога и привязывал его к поводку, Хосе, несмотря на предупреждение канадца, скользнул вслед за ним, желая все увидеть лично.

Трава постепенно исчезала с каменистой почвы и в полусотне шагов впереди начинался лес. Он тут, однако, не представлял из себя сплошной стены из древесных стволов, густо переплетенных лианами. Среди поредевших стволов виднелся проем около четырех футов ширины, очевидно промытый водой. С каждой стороны этой промоины имелись крутые откосы, пространство между которыми было завалено деревьями и свежесрубленными ветвями.

— Этим путем негодяи проникли в глубь леса на конях, как через ворота! — заметил испанец.

— Не будем терять время, Хосе, — заторопился канадец. — Прокрадемся по обеим сторонам промоины и посмотрим, что делает неприятель, где Фабиан и с какого места выгоднее начать атаку. А вы, — обратился он к подошедшему Энсинасу, — постарайтесь сделать так, чтобы Озо не лаял, иначе нам, да и вам самим, могут влепить по куску свинца. Или, лучше, поспешите уведомить Сверкающего Луча и дона Августина о том, что мы нашли проход к неприятелю, а потом возвращайтесь сюда во главе нескольких смельчаков. Я с другом возьму на себя заботу разведать путь.

Уже в двадцати шагах от прохода, справа и слева, начиналась чащоба, в которую два охотника и не замедлили углубиться. Какова была густота растительности, видно из того, что охотники едва различали предметы в нескольких шагах от себя. Как ни опасна была подобная рекогносцировка, необходимо было произвести ее как можно дальше.

Скользя между ветками с ловкостью ящерицы, разведчики вскоре достигли места, где лес значительно поредел. Теперь они могли не только различать неопределенные фигуры лошадей и людей, но и окинуть взором все пространство, окруженное кольцом только что пройденного леса.

Бобровый пруд занимал оконечность обширной лужайки, на которой совершенно свободно умещались все лошади и люди. На берегу этого пруда возвышалось около пятнадцати бобровых домиков овальной формы, занятых теперь индейцами. Большинство домиков находились почти в воде, но два-три из них были удалены от берега, так что осажденные, заполнив промежутки между ними седлами, покрывалами и буйволовыми плащами, превратили их в прочный вал. Главная масса апачей находилась между тем валом и прудом, прочие работали над укреплением наиболее слабых мест своей позиции.

Волнуясь за судьбу пленников, Розбуа осматривал лагерь, но не видел ни Фабиана, ни Розариты. Не заметил он также Черной Птицы или кого-то из двух пиратов. Отсюда он заключил, что они все находились где-то между прудом и жилищами бобров, обращенными отверстиями к пруду. Хосе, со своей стороны, видел не больше своего друга. Оба охотника оставались на месте, едва сдерживая опрометчивое желание открыть огонь по ненавистному врагу.

С беспокойством прислушивался канадец к шуму, доносившемуся из неприятельского лагеря. Он надеялся услышать голос Фабиана или Розариты и с нетерпением ожидал возвращения Энсинаса с подкреплением. Тяжелые минуты проводил он в ожидании предстоящей жестокой схватки, в которой кровь должна была пролиться рекою, а мстительность дикарей могла обернуться против беззащитных пленников.

Вдруг со стороны бобровой плотины, занятой вождем команчей, грянул выстрел, сопровождаемый воинственным кличем, потом грянули еще с полдюжины выстрелов, и перед глазами канадца открылось зрелище, при виде которого кровь застыла у него в жилах.

XVII. ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА

Чтобы объяснить разыгравшуюся сцену, часть которой видел канадец, нам следует перенестись в укрепление индейцев.

В порыве лютой ненависти к вождю команчей, Черная Птица пренебрег не только своей раной, но и трудностями трехдневного пути до Развилки Красной реки. Хотя вождь апачей мало доверял словам Эль-Метисо, но, увлеченный жаждой мести и любовью к грабежам, а также поддавшись влиянию, которым метис пользовался среди индейцев, он в конце концов уступил его советам. Стремительная атака, заставшая апачей врасплох в ту минуту, как они думали, что стоит протянуть руки — и к ним попадет богатая добыча; поспешное бегство его воинов в то время, как он, уверенный в победе, надеялся с легкостью захватить своего соперника в любви, — все это стечение совершенно непредвиденных и гибельных обстоятельств превратило почти слепую уверенность в панический ужас. И вождь, страдавший от раны и утомления, и его воины, деморализованные рядом неудач, предполагали, что имеют дело с неприятелем, значительно превосходящим их по численности.

Перечислив им довольно точно силы белых, Эль-Метисо вновь вдохнул в них поколебленное было доверие к нему. Тем не менее глухой гнев гнездился в сердце Черной Птицы, испытавшего полнейшее разочарование. Метис был слишком хитер и проницателен, чтобы не догадаться об этом, и, с целью поднять свой престиж в глазах апачей, придумал план, в осуществлении которого вероломство и мужество оспаривали друг у друга пальму первенства.

Тот самый проход, который привел апачей сквозь лес к Бобровому пруду, давал им возможность скрытно выйти из него и ударить в середину разрозненных врагов. Пока метис будет задерживать ближайших из врагов ложными переговорами о мире, апачи сядут на коней и, свалившись как снег на голову на отдельные группы неприятеля, рассеянные по равнине, произведут среди них опустошительную резню.

Таков был план метиса или, вернее, только часть плана, поскольку и в данном случае, как и всегда, метисом руководил сугубо личный интерес, о котором он, конечно, предпочел умолчать. Пока метис излагал свой замысел, канадец и Хосе подкрались к укреплению апачей.

Теперь продолжим наш рассказ.

Сорок лошадей, отчасти расседланных, но в большинстве снаряженных с присущей дикарям пышностью, стояли привязанные к ближайшим деревьям. В одном из домиков, обращенном лицевой стороной к плотине, была заключена Розарита. Исстрадавшаяся девушка имела более смятенный и измученный вид, чем Фабиан, знавший, по крайней мере, что смерть вот-вот прекратит его мучения. На пороге ее темницы сидел с ружьем в руках Кровавая Рука, скрытый от глаз канадца плащами за укреплениями индейцев. В самом удаленном от нее домике томился Фабиан, не знавший еще хорошенько, наяву или во сне слышал голос любимой. Крепко спутанный новыми ремнями, не дававшими ему шевельнуться, молодой человек прощался с наиболее дорогими воспоминаниями своей короткой жизни.

Два индейца сторожили пленника с приказанием немедленно заколоть его, если предполагаемая вылазка не будет иметь успеха. В случае победы Черная Птица предполагал всласть упиться своим мщением. Стало быть, смерть Фабиана была отсрочена по причинам, ничего общего не имеющим с состраданием.

Таков был вид лужайки и Бобрового пруда, когда Эль-Метисо направился к домику, который сторожил его отец. Бандиты перекинулись несколькими фразами на английском языке, после чего кровавая Рука встал и, пригрозив Розарите, последовал за сыном. Перейдя лужайку, бандиты скрылись в той части леса, которая была обращена к позиции, занятой вождем команчей и откуда вскоре раздался голос метиса.

— Пусть храбрый воин, которого апачи называли Мрачное Облако, а команчи зовут Сверкающий Луч, откроет свои уши! — прокричал метис.

— Сверкающий Луч никогда не знал Мрачного Облака, — отвечал вождь команчей. — Чего хотят от него и кто зовет его?

Метис говорил так чисто по-апачски, что Сверкающий Луч подумал, что слышит кого-нибудь из своих бывших соотечественников, самую память о которых он постарался изгнать из сердца.

— Это я, Эль-Метисо! Я желаю пожать руку друга!

— Если Эль-Метисо хочет только этого, то пусть он замолчит: его голос мне ненавистен, как шипение гремучей змеи! — возразил команч.

— Это еще не все. Эль-Метисо держит в своих руках сына Орла и Белую Голубку Бизоньего озера, которых он предлагает возвратить.

В порыве страстного чувства молодой команч чуть не вскрикнул от радости, несмотря на обычное свое самообладание, однако сдержался, чтобы не выдать своей сердечной тайны разбойнику и не сделать его слишком требовательным, и отвечал холодно:

— На каких условиях Эль-Метисо согласен вернуть сына Орла и Лилию Озера?

— Он объявит их свободными, как только одна рука его пожмет в знак дружбы руку Орла Снежных Гор, а другая будет жать руку Сверкающего Луча. Не в обычае вождей совещаться, не видя друг друга в глаза!

— Орла здесь нет, а Сверкающий Луч никогда не пожмет руки Эль-Метисо, разве только для того, чтобы переломить ее!

— Очень хорошо, — отвечал метис, глаза которого вспыхнули ненавистью и разочарованием, чего, впрочем, команч не мог видеть. — Нет ли здесь какого-нибудь другого вождя?

— С твоего позволения, команч, я беру на себя переговоры! — воскликнул Педро Диас. — Эль-Метисо, — продолжал он громко, — здесь стоит вождь мексиканских золотоискателей, который нисколько не уступает другому вождю, если судить по его подвигам и пролитой им индейской крови!

— Давайте вести переговоры, — произнес метис. — Могу ли я, положившись на его слово, подойти к нему один без оружия, но с вооруженным товарищем позади? Вы можете то же сделать с своей стороны!

— Согласен, — отвечал честный авантюрист. — Даю в том честное слово и первый покажу вам пример!

Метис повернулся к отцу, и оба пирата обменялись отвратительными улыбками.

— Внимание! — шепнул он.

— Мой брат заблуждается, — молвил команч. — Ядовитая змея еще опаснее, когда свистит, как полевой жаворонок. Подожди, по крайней мере, пока он покажется.

— Вильсон!

— Сэр?

— Вы стреляете как Вильгельм Телль! — продолжал сэр Фредерик. — Мне было бы очень приятно, чтобы вы сопровождали на всякий случай этого храброго малого!

— С удовольствием, сэр! — отвечал янки бесстрастно.

В это время кустарник затрещал, и на опушку леса вышли оба пирата, между тем как на противоположной стороне, на плотине, показались Диас и американец.

С минуту парламентеры молча разглядывали друг друга.

Дон Педро видел бандитов впервые, если не считать его встречу с ними близ Золотой долины, когда он их слышал, а не видел. Их наружность показалась ему подозрительной, но он и виду не подавал. Что касается Вильсона, то ему были уже известны оба пирата.

Метис отошел шагов на шесть от опушки леса, Диас выдвинулся вдвое дальше. Американец остался на плотине, опираясь на дуло своего карабина, и в том же положении стоял Кровавая Рука у опушки кустов.

Диас твердым шагом подошел к метису и взял протянутую пиратом руку. В ту же минуту он почуял измену, но было уже поздно.

Сжав руку авантюриста словно железными клещами, пират схватил его другою рукою за плечо и закричал громовым голосом:

— Стреляй!

Карабин Кровавой Руки поднялся, раздался выстрел, и пуля просвистела мимо самых ушей метиса. Пораженный в грудь, несчастный Диас зашатался, но пират поддержал его и, прикрываясь им, как щитом, начал пятиться назад, не спуская взгляда с карабина Вильсона, который тщетно старался найти точку прицела.

Бандит уже достиг опушки леса, когда умирающий, собрав все свои силы, выхватил кинжал и вонзил его в плечо метису. Раненый пират отскочил к кустам и, отшвырнув от себя уже мертвое тело авантюриста, воскликнул:

— Вот труп вождя!

С этими словами бандит исчез, а пущенная ему вдогонку пуля Вильсона прошила кусты. Жуткое впечатление, произведенное на зрителей этим вероломным убийством, еще не прошло, а пираты были уже далеко, и до наших друзей донесся лишь голос метиса, кричавшего:

— Кто осмелится вырвать из рук Эль-Метисо дочь белых и сына Орла?

— Клянусь генералом Джексоном, это сделаю я! — вскричал Вильсон, бросившись по следам бандитов.

Но его опередил Сверкающий Луч, молниеносно скользнувший в лес, а за ним уже последовали американец, сэр Фредерик и девять команчей, вооруженных томагавками, карабинами и ножами.

Тем не менее отлично знавший дорогу метис успел немного опередить их и уже выходил на лужайку. Кровь струей бежала из его плеча, но его необыкновенная сила, казалось, не ослабела от этого. Когда он подошел к берегу пруда, апачи, предуведомленные выстрелом об успехе предприятия их союзника, уже бежали к своим лошадям, чтобы осуществить намеченную вылазку.

Это именно и увидел канадец. Пока он старался угадать причины суматохи в неприятельском стане, новое зрелище заставило его забыть все на свете, кроме опасности, угрожавшей Фабиану.

Пока Кровавая Рука по приказанию метиса готовил лошадь под шумок, чтобы увезти Розариту во время предстоявшей вылазки, метис подошел к Черной Птице. Вождь оставался внутри укрепления, ибо пока был не в состоянии принимать участие в битве. Указав вождю на свое окровавленное плечо, он произнес:

— Сын Орла должен умереть немедленно. Пусть Черная Птица не откладывает своего мщения, иначе оно ускользнет от него. Моя кровь требует крови врага: Эль-Метисо не может вторично одержать победу!

— Черная Птица сначала сорвет скальп с головы белого, — отвечал апач, опасаясь за исход предстоящей битвы, — а потом уже воины покончат с ним!

— Прекрасно!

Двое индейцев слышали этот краткий разговор. Не дожидаясь приказания, которое заранее угадывали, они бросились, как дикие звери, к домику, где лежал Фабиан, и через минуту притащили несчастного молодого человека к самому укреплению.

Тут Красный Карабин, у которого ноги подкашивались от ужаса, увидел, как из-за вала вышел Черная Птица и приблизился к Фабиану. Дважды канадец прицеливался в индейца, и оба раза густое облако заволакивало его глаза, а карабин дрожал в его руках, подобно травинке, колеблемой ветром.

Черная Птица медленно нагнулся; в руке его недалеко от головы Фабиана сверкал нож. В этот момент рука канадца окрепла, и он уже готовился спустить курок, как внезапный выстрел заставил его вздрогнуть. Черная Птица с раздробленным черепом тяжело рухнул на Фабиана и прикрыл его своим телом. В то же время Хосе воскликнул:

— Вот тебе мое последнее слово, краснокожая собака!

Раздавшийся второй выстрел уложил на месте другого индейца; на этот раз прогремел карабин канадца.

И вдруг, подобно горному потоку, апачи ринулись всей массой из лесу через проход. Прогалина и берега пруда почти уже опустели, когда туда прыгнули, задыхаясь от волнения, оба охотника, не заметив, как в противоположной стороне Кровавая Рука, держа в руках бесчувственную Розариту, исчез вместе со своим сыном в лесной чаще.

Вероломный метис приносил союзников в жертву случайностям боя и спасался со своей добычей. Но охотники были поглощены исключительно Фабианом. Броситься к нему и перерезать путы — было для них делом одной минуты. Не имея сил произнести ни единого звука от переполнявшей его радости, канадец молча сжал Фабиана в своих объятиях.

Опершись на свой карабин, испанский охотник безмолвно смотрел на счастливую пару, не замечая, как крупные слезы катились по его загорелым щекам. Между тем с обеих сторон прогалины, с той, где только что исчезли пираты, и с противоположной, куда устремились апачи, слышался страшный шум. Вскоре, подобно потоку, разбившемуся о плотину, хлынула назад, на прогалину, вся та масса всадников, которую проглотил было проход, ведущий из лесу.

Энсинас точно исполнил поручение канадца: двадцать вакеро во главе с доном Августином встретили апачей и отбросили их до самого укрепления.

Пожалуй, лишь пробравшийся в логовище львов в отсутствие грозных хозяев и внезапно застигнутый врасплох их возвращением охотник способен понять чувство, охватившее охотников и Фабиана при виде апачей, с ужасными воплями наводнявших прогалину.

Но их смущение продолжалось недолго. Схватив на руки Фабиана, свое единственное сокровище, канадец прыгнул внутрь укрепления, куда за ним бросился и Хосе. Там оба друга поспешно зарядили ружья и стали дожидаться нападения индейцев, решившись, в крайнем случае, дорого продать свои жизни.

К счастью, положение дел не замедлило измениться. К шуму отступления индейцев присоединился гром выстрелов, и с полдюжины беспорядочно скакавших всадников слетели на землю, убитые и раненые пока еще невидимыми нападавшими.

— Смелее, Хосе! Наши идут на индейцев с тыла! Фабиан, — продолжал Розбуа, — если ты не можешь еще держаться на ногах, скройся за деревья: нам предстоит жаркое дельце!

Волна индейцев нарастала, ширилась и уже захлестнула всю прогалину, когда наконец сквозь деревья замелькали фигуры вакеро во главе с доном Августином. Часть из них была на конях, в том числе и гасиендеро, но большинство шли пешком.

— Откроем огонь, Розбуа, да рявкнем так, как будто нас сотня! — крикнул Хосе, отдаваясь одному из тех порывов, каким он никогда не мог противиться. На сей раз канадец без колебаний исполнил совет друга, и в тот момент, как грянули их два выстрела, сорвавшие с седел двух верховых, трое охотников подняли такой оглушительный крик, что можно было подумать, будто к ним только что присоединилось не менее десятка воинов.

Охотники не замедлили воспользоваться смятением, еще более увеличившимся от их нападения с тылу, и оставили укрепление. Фабиан вооружился ножом, отданным ему канадцем; последний схватил томагавк, выпавший из рук только что убитого им апача, а Хосе поднял свой тяжелый карабин, как дубину, и все трое с дикими криками ринулись в свалку.

Гигант канадец очерчивал кровавый круг около Фабиана, подобно косцу, торопящемуся окончить свою дневную работу, или дровосеку, очищающему молодой лесок. Он старался пробиться к дону Августину. Окруженный врагами, гасиендеро рубил направо и налево своей длинной шпагой. Охотнику только что удалось проложить кровавый путь к гасиендеро, когда сзади него раздался знакомый голос. К дону Августину бежал по расчищенному топором канадца проходу Сверкающий Луч, окровавленный и безоружный, держа в руках бесчувственную Розариту. С торжествующим криком бросил команч свою ношу на руки отца и упал под ноги лошадей.

Пока канадец оборонял упавшего молодого команча, которому он многим был обязан, гасиендеро, положив дочь поперек седла, взмахнул шпагой и, пришпорив лошадь, ускакал с роковой прогалины.

Подобно архангелу-истребителю, охотник грозно стоял, расставив ноги, над телом команча, истекавшего кровью, и удерживал в почтительном отдалении смятенных врагов. А со стороны Бобрового пруда выскочили на поле битвы новые враги.

То были Кровавая Рука и метис, перехваченные при бегстве и отброшенные Вильсоном, Гайферосом, сэром Фредериком и двумя команчами.

Принужденные обратиться вспять, оба раненых пирата в несколько прыжков очутились возле канадца и испанца.

Несмотря на свою храбрость, Вильсон, сэр Фредерик, Гайферос и команчи остановились, не решаясь приблизиться к двум бандитам, из рук которых Сверкающий Луч вырвал Розариту, быть может, ценою собственной жизни. Но перед бандитом находился человек, которого не мог испугать никакой враг: то был Хосе, первым заметивший внезапное появление Кровавой Руки и метиса.

— Опасность позади, Розбуа! — закричал испанец.

Быстро повернувшись, канадец встретил лицом к лицу смертельных врагов.

Между тем поле битвы уже расчистилось. Смерть Черной Птицы, яростное нападение канадца, испанца и Фабиана, дружные усилия вакеро, ободряемых своим хозяином, — все это сделало то, что паника вновь начала овладевать апачами. Неожиданное прибытие двух грозных союзников слишком запоздало. Большинство воинов уже бежали, покинув своих мертвых, разбросанных по окровавленной траве прогалины; их преследовали вакеро, хотя и оставались без предводителя.

Двадцать семь трупов, из них восемнадцать — индейских, лежало на земле. Отдельные группы противников, общим числом около двадцати человек, еще продолжали с остервенением драться, когда два охотника в третий раз в своей жизни встретились с пиратами прерий.

Еще охваченный боевым пылом, канадец с поднятым томагавком устремился на метиса, который, как более молодой и крепкий, по праву принадлежал ему. Но, не уступая охотнику в силе, метис превосходил его в ловкости. Увернувшись от удара, он ринулся было на противника, намереваясь охватить его мускулистыми руками, но, увидев Вильсона, заряжающего свой карабин, внезапно переменил намерение и побежал к концу прогалины. Там лежало засохшее дерево, покрытое массою сухих ветвей, под их защитой бандит и укрылся.

Канадец не сумел отрезать отступления метису, потому что в эту минуту между ними оказалась группа сражающихся.

Что касается Хосе, то, в точности соблюдая свое обещание, он уже готов был ударом приклада раздробить череп старого пирата, но Кровавая Рука отбил удар томагавком, при этом приклад карабина испанца разлетелся в щепки.

Какой-то момент пират колебался, решая, стоит ли ему напасть на безоружного противника. Увидев, однако, рядом с последним Фабиана с ножом, Кровавая Рука повернулся и бросился к дереву, за которым укрылся его сын.

Тем временем метис из своей засады зорко следил за движениями охотников, заряжая свой карабин. Луч радости мелькнул в глазах бандита, и он уже готовился наметить себе жертву, как вдруг Хосе заметил лежавшее поблизости другое дерево. Хотя оно было совершенно лишено ветвей и заросло высокой травой, но толщина его ствола была достаточна, чтобы укрыть лежащего человека. Испанец быстро шмыгнул сюда, крикнув на бегу:

— За мной, Розбуа!

Канадец не раздумывая поспешил за другом, упал рядом в тот самый момент, когда сидевший на корточках метис выискивал точку прицела. Но уже никого из своих врагов, крови которых он так жаждал, он не увидел перед собою, так как и Фабиан с Вильсоном тоже успели спрятаться за один из бобровых домиков.

Тогда пираты открыли из-за укрытия смертоносный огонь по вакеро, продолжавших еще сражаться.

— Черт возьми! Этих негодяев нельзя оставить, но и нельзя позволить им убежать! — сказал Хосе.

— Конечно. Ни в коем случае! Хотя бы ценою собственной жизни, а я заставлю обоих расквитаться со мною за все, что вытерпел от них!

Но, говоря это, канадец уже в какой раз опустил дуло своего карабина, оказавшегося совершенно бесполезным в сложившейся ситуации. В то же время его взор с тревогою перебегал от дерева, где прятались пираты, к Фабиану. Хотя последний находился в полной безопасности возле Вильсона, тем не менее Розбуа беспрестанно беспокоился за судьбу своего любимца.

— Нет, нет, — бормотал охотник, — пока они живы, я не успокоюсь! Пора с ними кончать!

В это время два выстрела, сделанных пиратами, свалили его двух вакеро.

— Дьявольщина! Этак они всех перестреляют! — обозлился канадец. — Постой-ка, Хосе, вот простой способ приблизиться к ним!

С этими словами охотник уперся в дерево, за которым они лежали, и круглая масса, сорванная со своего ложа, выкатилась вперед на один шаг.

— Отлично! — обрадовался испанец. — Вильсон, сэр Фредерик! Если негодяи предпримут хотя бы малейшую попытку к бегству, изрешетите обоих нещадно! Не спускайте глаз с них!

Испанец принялся помогать другу, и зрителям открылось зрелище одного из наиболее оригинальных поединков, какие представляют собою, в сущности, почти все рукопашные схватки в индейских войнах.

Лежа плашмя за стволом, охотники катили его перед собой; потом останавливались, наблюдая за малейшими движениями врагов, а также исследуя пройденное уже пространство.

— Кровавая Рука, старый мошенник! — негодовал Хосе, не в состоянии далее сдерживать ярости, накопившейся у него в груди при виде двух ненавистных врагов. — И ты, поганый ублюдок! Ни одно самое поганое животное не польстится на ваши проклятые трупы!

Необычное зрелище представляли эти четыре человека — храбрейшие и искуснейшие стрелки прерий, готовые сойтись в смертельной схватке.

— Смелее! — кричал Вильсон, ободряя охотников. — Вы почти касаетесь дерева этих гадин. Если башка одного из них высунется из-за дерева хоть на одну линию[80], я берусь всадить в нее пулю. Клянусь генералом Джексоном, я хотел бы быть на вашем месте!

В самом деле, оба дерева находились уже так близко одно от другого, что пираты, сидевшие теперь молча и неподвижно, явственно слышали тяжелое дыхание охотников, кативших тяжеленный ствол.

Внезапно метис разразился проклятиями:

— Стреляй вверх, Кровавая Рука!

Он указал глазами на высокое дерево, куда влезли два команча, один из которых уже прицелился.

— Дьявольщина! Несподручно, но попробую!

Раздавшийся сверху выстрел опередил пирата. Отщепленный пулей кусок дерева раскровянил ему лоб.

Рискуя получить пулю, метис откинулся на спину и выстрелил. Несмотря на свое неудобное положение, он попал в цель, и не успевший выстрелить второй команч свалился с дерева замертво.

— Скорее сюда! — крикнул Кровавая Рука. — Разве не видишь, что эти бродяги уже рядом?

В самом деле, подвижной вал, подталкиваемый охотниками, был уже так близко от пиратов, что его отделяло от последних расстояние едва равное его толщине.

Теперь зрители с замирающим сердцем ждали того момента, когда остервенелые и непримиримые враги наконец сцепятся грудь с грудью, чтобы в крови побежденных упиться ненавистью и мщением.

Метис не имел времени вновь зарядить карабин. Хосе тоже лишился оружия, так что в этом отношении силы были одинаковы. В том же взаимном положении находилась и другая пара противников, так как и канадец, и Кровавая Рука держали свои карабины наготове, со взведенными курками. Таким образом, тот из них, кто захотел бы подняться первым, получил бы пулю из неприятельского карабина, но, с другой стороны, вскочивший слишком поздно обрекался на верную гибель.

Опытные противники вмиг поняли, что им следовало делать. Едва последними усилиями охотников оба дерева коснулись друг друга, как старый пират и канадец, отбросив ружья, одновременно вскочили на ноги и схватились грудь с грудью. Кипящий, как лава, гнев захлестнул канадца, встав лицом к лицу с ненавистным врагом, он сдавил метиса в своих объятиях с почти сверхчеловеческим усилием.

Кровавая Рука был только что ранен; потеря крови ослабила его. Сдавленный в объятиях канадца, как в тисках, он начал задыхаться. Наконец, послышался глухой хруст, — и бандит упал с переломленным хребтом.

Хосе действовал иначе. Дав метису чуть приподняться, он с силой швырнул ему в голову томагавк, а когда бандит пригнулся, прыгнул на него и тотчас поднялся на ноги.

— Дело сделано, Розбуа! И неплохо, черт возьми! — воскликнул испанец, с трудом вытаскивая из спины бандита вонзенный по рукоятку кинжал. Мстительно усмехнувшись, испанец разжал стиснутые зубы Эль-Метисо и, сделав неуловимое движение пальцами, отбросил в сторону что-то окровавленное. — Пусть вороны сожрут его лживый язык!

Розбуа вздрогнул, осуждающе посмотрел на друга, но промолчал.

XVIII. ПОСЛЕ СХВАТКИ

Громкие крики победителей возвестили уцелевшим апачам о гибели их грозных союзников. Индейцы почти не сопротивлялись, и сражение превратилось в почти полное их истребление. Лишь несколько чудом уцелевших увидели свои вигвамы на берегах Хилы. С другой стороны, и потери белых были тяжки: половина вакеро дона Августина полегла на поле брани, где из числа восьмидесяти сражавшихся между собою пало сорок человек, не считая тех, группы которых были разбросаны по равнине и в гуще леса.

Среди мертвых оказались два охотника за бизонами и шестеро команчей, а их вождь лежал тяжело раненный. Канадец и Хосе, знавшие толк в перевязывании ран, оказали молодому индейцу первоначальную помощь. Погребение мертвых, опущенных в одну неглубокую могилу, какую удалось вырыть ударами топоров, а также перенос раненых к Бизоньему озеру заняли долгие часы, так что солнце уже сделало две трети своего пути, когда окрестности Бобрового пруда вновь погрузились в безмолвие.

Таковы были подробности дня, составлявшего наиболее кровавую страницу в хронике долины Красной реки. Не будем описывать счастья, охватившего канадца. Есть чувства, которые ни одно перо не в силах изложить на бумаге и которые можно понять только сердцем. Пускай читатель сам представит себе, что испытывал в данный момент лесной бродяга.

Сверкающий Луч лежал на разостланных плащах близ Бобрового пруда. Молчаливые и огорченные стояли вокруг него канадец, Хосе, Фабиан, Гайферос, сэр Фредерик, Вильсон и трое команчей, оставшихся в живых. Его мужеству и присутствию духа в значительной степени был обязан канадец освобождением Фабиана. Он один ценою собственной крови освободил дочь дона Августина и, наконец, он же помешал бежать степным пиратам.

С истинно отцовскою заботливостью Розбуа постарался тщательно обмыть тело раненого. И когда были смыты краски с его лица и сняты нелепые украшения, так безобразившие его, красота индейца в своем естественном виде предстала перед белыми.

Глаза старого охотника с нежностью останавливались на команче, когда он рассказывал своему приемышу обо всем, что сделал для них умиравший молодой вождь.

Впрочем, не было надобности сообщать Фабиану всех подробностей. Он теперь знал, что этот индеец вырвал Розариту из рук похитителя, и видел, как он вручил бесчувственную девушку ее отцу; этого было достаточно, чтобы он почувствовал к нему вечную признательность.

— Его положение не ухудшается, и это уже добрый знак, — произнес Хосе. — Если у него не задет ни один важный орган и если Гайферос сумеет отыскать несколько стеблей той травы, от которой он так скоро вылечился, то дня через три нам можно будет отвезти раненого в атепетль.

— Я сейчас поищу травы, — сказал, вставая, гамбузино. — До сумерек еще два часа!

Между тем какое-то тайное беспокойство, по-видимому, волновало Фабиана, и это обстоятельство не укрылось от проницательного взгляда канадца, занятого чисткой карабина, доставшегося ему в наследство от Кровавой Руки. Как бы желая размять ноги, молодой граф тихо поднялся со своего места и, бросив взгляд на раненого, своего неведомого соперника, направился к бобровым домикам. Он искал следов той, которая одно время разделяла с ним плен, и, быть может, надеялся найти их на траве, орошенной кровью и потоптанной множеством ног.

Однако никаких видимых знаков ее присутствия не оказалось; и возле служившего ей недавно тюрьмою домика виднелись лишь следы ее похитителей и отпечатки копыт увозившей ее лошади. Одно мгновение Фабиану показалось, что он видит вдали развевающееся платье Розариты, но он понял, что это игра его воображения.

Склонив голову к земле, Фабиан углубился в созерцание места, будившего в нем дорогие воспоминания, не замечая, что за ним следили.

— Ты также ищешь индейскую траву? — спросил тихо знакомый голос, заставивший его вернуться к действительности. Фабиан вздрогнул и, быстро обернувшись, встретил взгляд канадца, который улыбался ему с несколько грустным выражением.

— Нет, — отвечал, покраснев, молодой человек. — Я старался вспомнить кое о чем, хотя, быть может, следовало бы навсегда позабыть об этом…

— Вот то же самое и я говорил себе, Фабиан, когда, плывя по морю или бродя по лесам, вспоминал ребенка, которого потерял. Однако я никак не мог забыть его, и Бог наградил мое постоянство. Есть вещи, от которых сердце не может отрешиться, несмотря на все усилия!

В словах канадца звучал какой-то намек, ускользавший от Фабиана. Хотел ли Розбуа ободрить его или это был скрытый упрек? Догадывался ли охотник об его тайне, покорившись необходимости занимать отныне второе место в сердце своего приемного сына? Фабиан не мог себе этого уяснить, но чувствовал в голосе старого охотника невысказанную грусть, которой вторил жалобный ропот вечернего ветерка, точно приносившего с собой с поля битвы скорбные вздохи погибших.

— Еще светло, — продолжал канадец после краткого молчания. — Если хочешь, пойдем вместе к Бизоньему озеру. Быть может, там… найдем…

Охотник не договорил, но на этот раз Фабиан мигом понял, о чем идет речь. Не замечая мрачной тени, скользнувшей по лицу канадца, что было простительно для его возраста, молодой человек радостно воскликнул:

— Пойдем, пойдем, отец!

И пошел первым, а за ним с тяжким вздохом последовал канадец.

Пройдя дорогу, ведущую из леса, они вышли на равнину. Среди глубокой тишины слышался шелест травы, колеблемой вечерним ветром, и ничто не напоминало о недавнем сражении, если бы не разбросанные там и сям трупы — то какого-нибудь индейца, то лошади, то, наконец, всадника, лежавшего рядом с конем. Углубленные в размышления о будущем, путники не обращали особенного внимания на эту печальную картину.

Из некоторых слов, сорвавшихся у Фабиана, и ранее известных ему фактов канадец сделал вывод, что Розарита и есть та самая девушка, которую его приемный сын любил страстной, но, по-видимому, безответной любовью.

Фабиана одолевали противоречивые чувства: то он испытывал опьяняющую радость, то на него нападала тоска при мысли почерпнуть в глазах Розариты новую пищу для страсти, которую он считал безрассудной.

Молча перешли пешеходы брод Красной реки и направились по тропинке, которая вилась в траве вплоть до Бизоньего озера и по которой несколько часов назад проезжала Розарита, поверяя думы своего сердца тихому утреннему ветру.

Вспыхнувший на правом берегу реки пожар прекратился, и только черный дым иногда обдавал их клубами.

— Пойдем скорее, Фабиан! — предложил канадец. — Этот дым живо напоминает мне весь ужас, который я испытал при мысли, что ты, быть может, уже объят пламенем.

Фабиану только того и хотелось. Путники прибавили шагу и вскоре услыхали лай Озо, указавший им путь к озеру.

— Слышишь, Фабиан? Это голос твоего освободителя. Не будь его — мы пришли бы, вероятно, слишком поздно. Он же помог отыскать дорогу к Бобровому пруду. Это счастливый знак, дитя мое, что верный друг приветствует нас!

Сердце Фабиана замирало в сладкой тревоге при мысли, что теперь его отделяет от молодой девушки лишь узкое кольцо деревьев.

— Кто там? — послышался бас Энсинаса.

— Друг! — коротко ответил канадец.

Через несколько минут оба путешественника стояли на берегу Бизоньего озера. Увы! За исключением Энсинаса и его единственного оставшегося в живых товарища, прогалина была пуста. Не виднелось на зеркальной поверхности озера отражения палаток Розариты, ее отца и сенатора. Сеньоры поспешили покинуть место, едва не ставшее для них последним пристанищем.

Эстакада была открыта, а дикие мустанги выпущены на свободу.

Сердце упало у Фабиана, ноги подкосились, и он принужден был прислониться к дереву. Тут в первый раз в жизни канадец не захотел встретиться с ним взглядом, и если бы мы заглянули ему в душу, то, быть может, нашли бы там тайную радость. Но если даже это и случилось в первый момент, то честный охотник, несомненно, тотчас поспешил подавить в себе это эгоистическое чувство. Сердечный прием и та предупредительность, какую оказывал своим гостям охотник за бизонами, дали Фабиану время вернуть свое обычное спокойствие. Через минуту приступ невольной слабости миновал, и от него осталась лишь некоторая бледность щек. Чтобы несколько ободрить молодого человека, канадец расспросил Энсинаса относительно столь поспешного отъезда гасиендеро и его свиты, хотя, конечно, очень хорошо знал причины этого.

— По настоятельной просьбе дона Августина, — рассказывал охотник за бизонами, — я и два-три вакеро проводили его с дочерью до сих пор. Соседство индейцев внушало ему такой непреодолимый страх за дочь, что он едва дал ей время немного оправиться от перенесенных волнений. Он сам оседлал ей лошадь, посадил в седло и немедленно поскакал в президио, в сопровождении сенатора, который, надо полагать, изрядно трусил за себя, и трех слуг. Теперь они находятся на пути в Тубак и вместе с тем вне всякой опасности. Там они дождутся возвращения уцелевших вакеро. Подобно мне, бедняги потеряли половину товарищей! — печально прибавил охотник.

— Да, ужасный день мы провели, и память о нем сохранится надолго в Соноре, — произнес канадец. — Но мне кажется, что сеньор Пена немного поторопился, покинув поле битвы, где ведь, в конце концов, пролилась кровь только ради него и его дочери!

— Об этом самом заявляла отцу и молодая девушка, мужество которой не уступает красоте; но дон Августин и слушать ничего не хотел!

— Значит, этот поспешный отъезд противоречил ее желанию?

— Конечно! Она горячо доказывала отцу, что нельзя вот так покинуть верных слуг, которым после боя, быть может, понадобится уход.

— Ну, а кроме слуг, не упоминала ли она о ком-либо из тех, чья помощь была более бескорыстна? — спросил канадец.

— О, нет! — покачал головой Энсинас. — Она говорила обо всех вообще!

В душе Фабиана поднимался глухой гнев, какой испытывает иногда мужчина, не умеющий еще читать в сердце женщины. Он не понимал, что если Розарита не упомянула о нем перед своим отцом, то делала это из опасения выдать тайну своего сердца.

Бедный Фабиан хотя и любил пылко, страстно, но в делах нежной страсти был так же малоопытен, как и молодой вождь команчей, его соперник. Тысяча горьких дум осаждала его. Целая вереница проектов, один другого нелепее, проносилась в его голове, и ни на одном он не мог остановиться окончательно. То он хотел броситься с карабином в руках вслед за сенатором, который отнимает у него Розариту, то ему приходила в голову мысль убежать от нее в глубь пустыни и там постараться забыть и ее, и свою любовь. Между тем один момент просветления подсказал бы ему, что стоило только посетить лично гасиенду Дель-Венадо, чтобы разрешить все свои сомнения. Так молнии бороздят вдоль и поперек небо, покрытое густой пеленою туч, и все-таки не в состоянии разогнать мрака, как это мог бы сделать один-единственный луч солнца. Увы, этот луч не озарил сознания молодого человека.

— Увидев, — продолжал Энсинас, — что Бизонье озеро опустело, мы выпустили мустангов и вот собрались ехать к вам, чтобы проведать о благородном команче, когда вы сами сюда пожаловали.

— Если угодно, поедем с нами! — предложил канадец.

Энсинас с радостью принял это предложение, и спутники уже тронулись в дорогу, когда собака охотника внезапно залаяла, и в то же время в лесу раздался топот скачущей лошади.

— Кто там? — вскричал Энсинас, стукнув ружьем.

— Это я, сеньор Энсинас! — послышался ответ, и перед глазами путников появилась лихая фигура знакомого уже нам Рамона Барахи, который важно восседал на коне, облеченный, точно индеец, в плащ из буйволовой шкуры, украшенный живописным изображением солнца и луны.

— А, это вы, Рамон! — рассмеялся охотник, разглядывая смешной наряд юного вакеро. — Откуда это вы и в таком убранстве?

— Caramba! Сеньор Энсинас! Я только что возвращаюсь из погони за апачами, могу похвастаться!

— А, так вы там и раздобыли бизоний плащ?

— Да. — гордо отвечал юнец. — Теперь и я могу рассказать кое-что о кровавой битве при Развилке Красной реки. Но стойте: где же остальные?

— Те, которые остались в живых, уехали в президио, где и вас ждет дон Августин.

— Прекрасно! Я еду туда немедля!

— Как? Вы не боитесь встретиться с индейцами?

— Я? Да я только к этому и стремлюсь!

С этими словами юный вакеро распростился с друзьями и поскакал в глубь леса с таким уверенным видом, как будто он был старый, опытный охотник, поседевший в пустыне.

На обратном пути к Бобровому пруду Фабиан не принимал никакого участия в разговоре своих спутников, погруженный в мрачную задумчивость. Более чем когда-либо он считал себя отвергнутым Розаритой, не подозревая, что последняя, покидая Бизонье озеро, увозила с собою непоколебимую уверенность, что он приедет за ней в гасиенду, так как она уже знала, что он жив. Наконец, измученный неосновательными подозрениями, молодой человек решил вместе с двумя своими друзьями удалиться навсегда в глубь пустыни и там навеки похоронить свою безнадежную страсть.

Стемнело, когда они возвратились к Бобровому пруду. Молодому команчу сделалось немного лучше. Он узнал Энсинаса, пожал ему руку и потом уснул довольно спокойным сном. Чтобы предохранить его от действия ночной сырости, сэр Фредерик приказал разбить над его постелью свою палатку. Наконец, все растянулись вокруг большого костра, чтобы отдохнуть после бурно проведенного дня.

Ночь прошла в общем спокойно, кроме некоторой суматохи, причиненной белой лошадью сэра Фредерика. Не будучи в состоянии долее выдерживать ярмо рабства, благородное животное напрягло все свои силы, чтобы разорвать ремни, мешавшие его свободе. На шум, произведенный лошадью, прибежал Вильсон, но было уже поздно: Белый Скакун Прерий с быстротою ветра уносился в свои родные палестины.

Энсинас в испуге вскочил, пробужденный треском кустарника, ржанием лошади, а главное, энергичными проклятиями, которые сыпались с уст сэра Фредерика и его телохранителя. Узнав, в чем дело, охотник пытался было их утешить, но потерпел полную неудачу.

Едва рассвело, как англичанин и янки уже приготовились пуститься вслед за беглецом. Энсинас осуждающе покачал головою.

— Берегитесь, сеньор англичанин! — сказал он. — Знайте, что тот, кто слишком настойчиво гоняется за Белым Скакуном, пропадает без вести!

— Друг мой, — отвечал сэр Фредерик, — мы совершенно расходимся с вами во взглядах. Вы верите в существование дьявола, а я нет. Что касается опасностей, встречающихся в пустыне, то это опять уже не моя забота, так как я с сегодняшнего дня опять попадаю под действие контракта, заключенного мною с Вильсоном. Теперь мне можно путешествовать с большей безопасностью, чем даже на берегах Темзы, ибо там иногда встречаешься с толпой негодяев, от которых не всегда увернешься. Вильсон!

— Сэр?

— Так ли я говорю?

— Я бесконечно польщен тем, что ваша милость больше доверяется мне, чем всем лондонским полисменам, вместе взятым!

— Вы готовы?

Вильсон нашел, что было бы излишней роскошью тратить слова на ответ, а потому молча сел на лошадь. Сэр Фредерик, пожав руку присутствовавшим, последовал примеру своего телохранителя, и оба оригинала скрылись за деревьями.

С той поры о них никто не слышал. Однако нам хочется верить, что зловещее предсказание охотника за бизонами не оправдалось. Нас не должно смущать отсутствие известий о них, поскольку не секрет, что почтовое дело поставлено в пустыне из рук вон скверно, да притом думается, что если англичанин мало говорил, то еще меньше писал.

Состояние здоровья молодого команча еще более улучшилось в это утро по сравнению с предыдущим днем. Сняв свою первую повязку, канадец убедился по наружному виду раны, что ни один из жизненных органов тела не поврежден. Это доказывалось также и постепенным восстановлением сил индейца. Однако только на следующий день можно было попытаться отвезти его водою в атепетль команчей, расположенный на берегу реки в провинции Техас.

С этою целью трое воинов Сверкающего Луча отправились на поиски своей лодки, на которой они приехали к Развилке Красной реки. Но она оказалась унесенной течением, о чем они, впрочем, не жалели, найдя зато застрявшую в камышах индейскую пирогу, которая далеко превосходила их лодку прочностью и быстроходностью.

Прежде чем тронуться в путь, путникам предстояло решить важный вопрос относительно того, желательно ли дальнейшее участие Фабиана в их жизни, исполненной всяких опасностей и приключений, и не следует ли ему возвратиться к более мирному существованию.

Воспользовавшись непродолжительным отсутствием Фабиана, канадец и Хосе обсудили этот вопрос, но ни к чему положительному не пришли и в конце концов решили предоставить все на усмотрение самого Фабиана.

— Подождем и увидим, что захочет делать сам мальчик! — заключил канадец.

Но Фабиан считал излишним высказываться относительно этого предмета, твердо решив покинуть места, так живо напоминавшие ему Розариту, и повести жизнь лесного охотника, он этим лишь подтверждал намерение, первоначально принятое еще в Золотой долине…

На следующее утро пирога, приняв на борт раненого команча, готовилась двинуться в путь. Канадец и Хосе неподвижно стояли на берегу.

— Как, батюшка? — воскликнул изумленный Фабиан. — Разве мы покинем того, кто жизнью пожертвовал делу белых? Разве мы не поедем с ним?

— Ты этого хочешь? — спросил канадец.

— Но разве вы сами этого не желаете?

— Конечно, да, но только в близком будущем!

— Будущее нам не принадлежит, — возразил Фабиан и, нагнувшись к уху охотника, прибавил: — У меня общее дело с этим молодым и храбрым воином: обоим нам приходится вспоминать о Лилии Бизоньего озера!

Уловив однажды, как с губ раненого сорвалось имя молодой девушки, Фабиан понял, что не одному ему предстоит забыть дочь гасиендеро.

Трое охотников сели к индейцам в пирогу, и последняя отчалила от берега.

Энсинас вместе со своим товарищем, попрощавшись с ними, долго стояли на берегу, следуя за убегавшей по Красной реке пирогой. Вот мало-помалу начал истаивать силуэт Фабиана, грустно сидевшего на корме, и гигантская фигура канадца; скоро вдали осталась одна лишь черточка. Еще мгновение, — и речной туман, пронизанный рассветными солнечными лучами, скрыл от глаз охотников за бизонами искателей приключений, еще раз отдавшихся на волю неведомого будущего.

Тогда и оба охотника покинули усеянную трупами краснокожих прогалину и пруд, которым вновь завладели бобры…

XIX. СНОВА НА ГАСИЕНДЕ ДЕЛЬ-ВЕНАДО

Прошло шесть месяцев с тех пор, как три охотника, презрев сокровища Золотой долины, направились по Красной реке в пустыни Техаса. За это время успели смениться сухая зима и дождливая весна и уже наступало лето с его палящим жаром, а между тем о них ничего не было слышно, а равно и о судьбе, постигшей экспедицию дона Эстебана.

Диас умер, унеся с собой в могилу тайну чудесной долины, а Гайферос последовал за своими спасителями. Что же сталось с теми бесстрашными охотниками, которые пошли искать трудов, лишений и опасностей, вместо того чтобы, вернувшись в цивилизованные места, зажить мирной и обеспеченной жизнью, как позволяло их положение? Или пустыня поглотила эти три благородных жизни, как она поглотила столько других? Вычеркнул ли Фабиан из сердца женщину, которую страстно любил и которая все еще ждала его? Постараемся ответить на эти вопросы.

В один знойный день два вооруженных с ног до головы всадника ехали по пустынной дороге, ведущей в президио Тубак. По скромным костюмам и неказистой сбруе их коней, совершенно не соответствовавшей красоте последних, их можно было принять за слуг какого-нибудь богатого землевладельца.

Первый из всадников был одет во все кожаное, подобно вакеро больших гасиенд. Второй, черный и бородатый, хотя и был одет несколько изысканнее, но, по-видимому, не намного превосходил своего спутника по общественному положению.

Их поездка длилась несколько дней и приходила к концу, так как вдали уже белели домики президио. Всадники молча скакали друг подле друга, вероятно, давно истощив по дороге все темы для разговоров.

Растительность, украсившая равнину в период дождей, теперь вновь пожелтела под палящими лучами солнца. В поблекшей траве скрывались лишь мириады цикад, резкое стрекотание которых раздавалось непрерывно под жгучим дыханием южного ветра. Листва деревьев в изнеможении склонялась к раскаленному песку, подобно ивам на берегу рек.

Вечерело, когда всадники въехали в президио. Тубак был в ту пору деревушкой в две улицы, застроенные глиняными домиками, снабженными редкими окнами и только по фасаду, как это принято делать в местах, которые подвержены нападению индейцев. Крепкие бревенчатые брустверы заграждали все четыре подступа в деревушку, и на каждом стояла на лафете полевая пушка.

Прежде чем последовать за всадниками в президио, мы обязаны сказать об одном происшествии, которое, будучи незначительным по существу, тем не менее приняло в маленькой глухой деревушке размеры важного события.

Уже две недели какая-то таинственная личность, совершенно незнакомая местным жителям, часто и на весьма короткое время появлялась в президио и потом куда-то опять исчезала. По внешнему виду это был человек лет сорока, сухая и нервная фигура которого говорила о множестве перенесенных им невзгод. Незнакомец, по-видимому, не любил распространяться на свой счет и редко отвечал на обращенные к нему вопросы обывателей, но зато охотно расспрашивал других. Особенно его интересовало положение дел на гасиенде Дель-Венадо. Некоторые жители президио хорошо знали понаслышке богатого собственника этой гасиенды, но мало кто между ними, вернее, никто из них не знал дона Августина де Пена настолько, чтобы удовлетворить любознательность незнакомца.

Все обыватели местечка помнили еще, как месяцев шесть тому назад из президио отправлялась экспедиция золотоискателей. Судя по нескольким неопределенным ответам таинственной личности, можно было подозревать, что он знал о судьбе этой экспедиции больше, чем хотел высказать. По его уверениям, он встретил в пустынях отряд дона Эстебана в довольно критическом положении и имеет основание думать, что этот отряд должен был выдержать с индейцами кровавую битву, на благоприятный исход которой вряд ли можно надеяться. Наконец, накануне приезда двух всадников он спросил, какая дорога ведет в гасиенду Дель-Венадо, при этом поинтересовался, замужем ли донья Розарита.

Отличительной чертой этого человека являлся неизменный красный платок, которым он повязывал голову до самых глаз. Поэтому его иначе и не называли, как «человеком в красном платке».

Сделав это краткое отступление от рассказа, вернемся к двум путешественникам.

Новоприбывшие, появление которых произвело сенсацию среди жителей президио, направились к одному домику, хозяин которого в эту минуту сидел у дверей, услаждая свой слух звуками гитары.

Один из всадников обратился к нему со следующими словами:

— Добрый вечер, хозяин! Не окажете ли гостеприимство в вашем доме двум чужестранцам на один день и одну ночь?

Музыкант учтиво поднялся.

— Пожалуйте, сеньоры, — отвечал он. — Мое жилище к вашим услугам на все то время, какое вам угодно остаться!

Таков простой обряд гостеприимства, который практикуется в этих отдаленных провинциях.

Всадники спешились, окруженные толпой зевак, собравшихся взглянуть на двух чужеземцев, которые были вообще редкими гостями в президио Тубак. Хозяин молча помогал своим гостям расседлывать лошадей, но зрители были далеко не так сдержанны и уже успели закидать приезжих вопросами.

— Дайте нам сначала убрать лошадей да проглотить кусочек, а потом уж примемся за разговоры; мы для того, собственно говоря, и приехали сюда!

Сказав это, бородатый всадник отвязал свои гигантские шпоры и отнес их вместе с седлом и тщательно свернутыми шерстяными одеялами в сени дома. Завтрак путешественников длился не долго. Они скоро возвратились на порог двери, где и уселись рядом с хозяином.

— Теперь я вполне готов удовлетворить ваше любопытство касательно цели нашего приезда, сеньоры, — начал бородатый путешественник, — тем более что мы и посланы сюда нашим господином со специальной целью расспросить подробно кое о чем. Согласны?

— Вполне. Сначала нам хотелось бы знать, кто ваш господин?

— Дон Августин де Пена, о котором вы, безусловно, слыхали.

— Собственник огромной гасиенды Дель-Венадо? Миллионер? Кто же его не знает! — отвечал один из толпы.

— Он самый. Вот этот кабальеро, которого вы видите перед собою, служит вакеро в его гасиенде, а сам я состою у дона Августина в дворецких. Не будете ли так добры дать мне огня, дорогой друг? — продолжал бородатый дворецкий.

Остановившись на минуту, чтобы закурить пахитосу из маисовой соломы, он опять продолжал:

— Шесть-семь месяцев тому назад отсюда выступила экспедиция на поиски золота. Этой экспедицией командовал… как, бишь, его зовут… Подождите немножко: я столько слышал имен, что не могу упомнить ни одного из них.

— Дон Эстебан де Аречиза! — подсказал один из слушателей. — Испанец, каких немного в здешних местах; судя по его гордому взгляду и повелительному виду, он как будто всю жизнь только и делал, что командовал.

— Дон Эстебан де Аречиза? Он самый, — кивнул дворецкий. — К вашей характеристике, сеньор, стоит еще прибавить, что он был щедр, подобно игроку, сорвавшему банк. Но возвращаюсь к экспедиции: сколько человек, собственно, участвовало в ней?

— Их отправилось более восьмидесяти, сеньор!

— Больше сотни! — произнес кто-то услужливо.

— Вы ошибаетесь: число их не доходило до полных ста! — перебил третий.

— Это не имеет особого значения для моего господина. Главное, важно знать, сколько вернулось?

— Ни одного! — произнес чей-то голос.

— Нет, кажется, один! — возразил другой.

Дворецкий с довольным видом потирал руки.

— Прекрасно, сеньор! — произнес он. — Итак, один, по крайней мере, спасся, если, конечно, этот кабальеро, как я надеюсь, говорит правду.

— И тот единственный из экспедиции оставшийся в живых есть не кто иной, как человек в красном платке, — не правда ли? — сказал тот, кого дворецкий назвал кабальеро. — Во всяком случае, я так полагаю, — добавил он важно.

— Ну, нет! — возразил другой. — Этого человека до последнего времени совсем и не было в президио!

— Безусловно, — прервал третий, — человек в красное платке несомненно заинтересован в том, чтобы встретиться с посланцами дона Августина, о котором он так расспрашивал; несомненно, он будет более откровенен с этими кабальеро, чем с нами.

— Прекрасно, — продолжал дворецкий. — Не будет нескромностью с моей стороны, если я вам скажу, что дон Августин де Пена, дай Бог ему здоровья, был задушевным другом сеньора де Аречизы, о котором он теперь вот уже полгода не имеет никаких известий, что и понятно, если он убит индейцами. Надо вам еще сказать, что мой господин ждет его возвращения для того, чтобы заключить брак своей дочери, прелестной доньи Розариты, с сенатором доном Винсенте Трогадуросом. Времени прошло не мало, и так как гасиенда находится не на большой дороге из Ариспы в Тубак, то нам некого было расспросить о судьбе пропавшей экспедиции, а потому дон Августин и решил, наконец, послать меня к вам, чтобы собрать о ней сведения. Когда станет окончательно ясно, что дона Эстебана нет в живых, то ждать больше будет уже нечего, ведь молодые девушки не всегда могут найти в такой глуши сенаторов, да и последние не всегда встретят невесту с приданым в двести тысяч пиастров!

— Caramba! Вот это богатство!

— Совершенно верно, — продолжал дворецкий. — Предполагаемый брак взаимно удовлетворит обе стороны. Итак, вот какова цель нашего приезда. Если бы вы привели сюда человека, который, по вашим словам, один спасся из всего состава экспедиции, то, быть может, он разрешил бы все наши сомнения.

Случилось, что человек, о котором шла речь, проходил в эту минуту как раз около собеседников.

— Да вот он идет! — подхватил услужливо один из обывателей, указывая на проходившего незнакомца.

— В самом деле, поведение этого человека довольно непонятно, — вмешался хозяин дома. — Вот уже несколько дней, как он только и делает, что слоняется с места на место и при этом никому не говорит о цели своего прихода. Если угодно, мы окликнем его!

— Эй, друг! — закричал один из любопытных. — Идите-ка сюда! Тут один кабальеро желает с вами поговорить!

Таинственный незнакомец приблизился.

— Сеньор кабальеро, — учтиво сказал ему дворецкий, — поверьте мне, что не простое любопытство заставляет меня беспокоить вас. Меня послал мой господин навести справки о его друге, исчезновение которого ему внушает беспокойство, так что он даже опасается, что его нет в живых. Что вы знаете о доне Эстебане де Аречизе?

— Очень многое. Но позвольте спросить, кто ваш господин?

— Дон Августин де Пена, владелец гасиенды Дель-Венадо!

Радость на миг вспыхнула в глазах незнакомца.

— Я постараюсь доставить дону Августину, — отвечал он, — любые сведения, какие он пожелает. Далеко ли отсюда его гасиенда?

— В трех днях пути на добром коне!

— У меня отличная лошадь, и если вы можете подождать меня до завтрашнего вечера, то я поеду с вами, чтобы лично переговорить с доном Августином!

— Согласен! — отвечал дворецкий.

— Прекрасно, — поспешно кивнул незнакомец. — Так ждите меня завтра вечером. Поедем ночью по прохладе!

И незнакомец удалился, между тем как дворецкий вскричал:

— Caramba! Надобно признать, что этот кабальеро чертовски любезен!

Подобный конец разговора не соответствовал ожиданиям любопытных, которые поэтому были совершенно разочарованы. Но делать было нечего; они уже видели, как человек в красном платке проехал мимо них верхом и быстро удалился к северу от президио.

Незнакомец в точности сдержал свое обещание: на другой день к назначенному часу он был уже на месте.

Посланцы дона Августина самым сердечным образом распрощались с хозяином дома, уверив его, что он со своей стороны может рассчитывать на радушный прием в случае посещения им гасиенды Дель-Венадо. В этих патриархальных краях самый последний бедняк покраснел бы от стыда, если бы ему в награду за гостеприимство предложили иную цену, кроме чистосердечной благодарности и обещания в свое время оказать такой же прием.

Выехав из Тубака, всадники пошли крупной рысью, причем оказалось, что лошадь незнакомца ни по силе, ни по красоте ни в чем не уступала коням его спутников.

Весь путь был сделан очень быстро, так что утром третьего дня путешественники завидели вдали смутные очертания колокольни гасиенды Дель-Венадо. Спустя полчаса они спешились во дворе гасиенды. Восходящее солнце радостно посылало свои первые лучи, но, несмотря на это, все вокруг гасиенды носило какой-то печальный характер. Казалось, грустное настроение ее хозяев сообщилось и окружающей природе.

И в самом деле, тоска снедала Розариту, и гасиендеро все более беспокоился, видя, как дочь его день ото дня становится печальнее. Несмотря на свое ужасное состояние в день битвы с пиратами и индейцами, девушка успела убедиться, что Фабиан остался жив. Еще утром она слышала его голос, а несколько часов позднее, лежа на руках Сверкающего Луча в полуобморочном состоянии, она тем не менее с зоркостью женщины заметила, хотя и смутно, Фабиана, сражавшегося под охраной неизвестного ей охотника-гиганта. Почему же Тибурсио, задавала она себе вопрос, не приехал вслед за нею в гасиенду? И тотчас отвечала: потому, что он или мертв, или же не любит ее. Оба эти предположения одинаково мучили ее.

Другим источником беспокойства гасиендеро служило полное отсутствие известий от герцога д'Армады. К этому беспокойству примешивалось также и некоторое нетерпение. Дело в том, что предположенный брак его дочери и сенатора был делом рук дона Эстебана, и теперь Трогадурос торопил с исполнением его. Дон Августин открыл дочери свои намерения, но единственным ответом девушки были слезы, так что отец вынужден был подождать еще немного.

Наконец, по истечении шести месяцев, гасиендеро решил каким-то образом прояснить ситуацию и послать дворецкого в президио Тубак разузнать об экспедиции, вышедшей оттуда под начальством испанца. Это была последняя отсрочка, которую выпросила себе донья Розарита.

В день приезда незнакомца на гасиенду сенатор уже некоторое время находился в отсутствии. Гасиендеро давно поднялся с постели, когда прибывший дворецкий доложил ему о том, что привез человека, могущего разрешить все его сомнения. Приказав ввести его в уже знакомый читателю зал, дон Августин послал в то же время известить Розариту. Она не замедлила появиться и села подле отца.

Через несколько мгновений в зал вошел незнакомец. Большая войлочная шляпа, которой он при входе лишь коснулся рукой в знак приветствия, но не снял, затеняла его лицо, на котором лишения и страдания оставили неизгладимые следы. Из-под широких полей шляпы спускался на лоб красный бумажный платок, совершенно прикрывавший его брови. Первым делом незнакомец устремил на дочь гасиендеро испытующий взор.

XX. РАССКАЗ ГАЙФЕРОСА

Хотя Розарита куталась в шелковое ребозо, из-под которого падали на грудь длинные пряди ее роскошных черных волос, тем не менее на ее побледневшем лице можно было заметить отпечаток глубокого и тайного горя. Она устремила на незнакомца тревожный взор и, казалось, боялась того момента, когда окончательно должна будет определиться ее судьба. Незнакомец сел, и гасиендеро обратился к нему:

— Благодарю вас, мой друг, что вы привезли мне известия, хотя я предчувствую, что они печальны. Тем не менее мы должны узнать все. Да будет воля Божия!

— Известия действительно печальные, но, как вы сказали, вам очень важно, — незнакомец подчеркнул последние слова, причем, казалось, больше обращался к донье Розарите, — узнать все. Я видел там много вещей, и пустыня, быть может, скрывает в себе более тайн, чем можно предполагать!

Молодая девушка незаметно вздрогнула и устремила на рассказчика глубокий и ясный взор.

— Говорите, друг мой, — сказала она мягким голосом, — мы готовы все услышать!

— Что вы знаете о доне Эстебане? — спросил гасиендеро.

— Он убит, сеньор!

Дон Августин печально вздохнул и опустил голову на руки.

— Кто убил его? — спросил он.

— Не знаю, но его нет в живых!

— А Педро Диас, этот человек с бескорыстным сердцем?

— Убит, как и дон Эстебан!

— А его друзья — Кучильо, Ороче и Бараха?

— Все убиты, за исключением… Но, если позволите, сеньор, я начну не с этого, так как вам следует знать все!

— Мы вас слушаем, мой друг!

— Не стану вам говорить, — продолжал незнакомец, — об опасностях всякого рода и битвах, какие нам пришлось выдержать со времени отъезда. Питая неограниченное доверие к своему начальнику, мы безропотно переносили все тяготы похода.

— Бедный дон Эстебан! — прошептал гасиендеро.

— На последнем привале, где я был, распространился по лагерю слух, будто недалеко находятся огромные залежи золота. Кучильо, нашего проводника, в ту пору не оказалось: он уже два дня находился неизвестно где. Несомненно, Богу было угодно, чтобы я спасся. Он внушил дону Эстебану мысль послать меня на розыски исчезнувшего проводника. Я получил от него приказание объехать округу лагеря, что и исполнил, несмотря на всю опасность, сопряженную с подобной поездкой. Итак, я тронулся в путь, стараясь разыскать его следы, что мне и удалось по истечении некоторого времени. Я ехал по следам Кучильо, как внезапно вдали заметил отряд апачей, охотившихся на мустангов. Поспешно повернул я своего коня назад, но дикие крики, раздавшиеся со всех сторон, показали мне, что меня заметили.

Здесь Гайферос — читатель, без сомнения, догадался, что это был он, — остановился на минуту, как бы погруженный в горестные воспоминания. После этого он рассказал, как его схватили индейцы, какой ужас он испытал при мысли об ожидавших его мучениях. Перейдя затем к описанию своей неудачной попытки к бегству, сопровождавшейся неимоверными мучениями, он продолжал:

— Настигнутый одним из индейцев, я получил удар, от которого свалился на землю. В то же мгновение я почувствовал, что острие ножа очертило огненный круг на моей голове. Вдруг я услышал ружейный выстрел, пуля просвистела мимо моих ушей, и я потерял сознание. Новые выстрелы заставили меня очнуться. Я хотел открыть глаза, но кровь заливала их. Я поднес руку к голове, пылавшей, как огонь, и в то же время холодной, как лед, — череп мой был обнажен: индеец сорвал с него кожу вместе с волосами. Вот почему, сеньор и сеньорита, я ношу на голове не снимая этот платок.

Во время этого рассказа холодный пот выступил на лице гамбузино. Его слушатели от ужаса содрогнулись.

После кратковременного молчания рассказчик прибавил:

— Быть может, мне бы следовало пощадить вас, да и себя тоже, умолчав об этих жутких подробностях!

Затем, продолжая рассказ, Гайферос поведал своим слушателям о неожиданной помощи, которую оказали ему три охотника, затаившиеся на островке. Когда рассказчик стал описывать мужественный поступок канадца, вынесшего его на руках на виду у апачей, дон Августин не сдержал возглас восхищения.

— Что же, их было двадцать человек на этом островке? — спросил он.

— Включая того гиганта, который спас меня, их было трое! — отвечал гамбузино.

— Вот истинные храбрецы! Но продолжайте, сеньор!

— Друзьями моего спасителя, — продолжал гамбузино, — были мужчина такого же возраста, то есть лет сорока пяти, и молодой человек с бледным лицом, со сверкающим взором и приятной улыбкой. Словом, это был прекрасный юноша, и смею вас уверить, сеньорита, что любой отец с гордостью назвал бы его своим сыном, любая женщина сочла бы себя счастливой, увидев его у своих ног! В те короткие промежутки, когда боль несколько стихала, я пытался спросить у своих освободителей их имена и положение. Но мне только и удалось узнать, что они — охотники за выдрами, путешествующие для собственного удовольствия, и, хотя это не совсем казалось правдоподобным, я не возражал.

Здесь донья Розарита невольно вздохнула. Быть может, она надеялась услышать одно имя.

Гайферос продолжал рассказывать происшествия, читателю уже знакомые.

Дойдя до исчезновения Фабиана и стараясь при этом, из чувства деликатности, обходить молчанием имена Кровавой Руки и Смешанной Крови, гамбузино воскликнул:

— Да, сеньорита, бедный молодой человек был схвачен индейцами и своею жизнью должен был искупить смерть их воинов!

— Что же сталось с этим молодым человеком? — перебил гасиендеро, почти столь же взволнованный, как и его дочь.

Розарита взглянула на отца с нежною благодарностью за ту заботливость, какая звучала в его голосе по отношению к молодому человеку, которым она так живо интересовалась. Гайферос подавил радость, которую он испытал, и продолжал свой рассказ, в силу той же деликатности избегая малейшего намека на сражение при Развилке Красной реки.

— Три дня и три ночи прошли для нас в страшной тревоге, хотя и растворенной слабым лучом надежды. Наконец, на четвертый день утром нам удалось неожиданно напасть на краснокожих похитителей и после отчаянной битвы гигант-охотник вырвал из рук врага того, кого он называл своим любимым сыном!

— Слава Богу! — вскричал гасиендеро со вздохом облегчения.

Розарита молчала, но ее радостная улыбка лучше слов говорила, что она чувствовала.

Здесь мы должны прервать на минуту рассказ Гайфероса для того, чтобы пояснить, что при описании внезапного нападения на индейцев канадца и его отряда на берегах Красной реки и поспешного бегства дона Августина с дочерью обе стороны, как бы по взаимному согласию, остерегались упоминать об именах участников этих происшествий. Правда, Розарита заметила, как Фабиан сражался рядом с канадцем, но ей не было известно имя охотника, равно как и то обстоятельство, что Фабиан находился в плену у пиратов прерий. Тем не менее она уже начинала, по-видимому, догадываться, кто был тот молодой человек, о котором рассказывал гамбузино.

— Продолжайте, сеньор, — сказал гасиендеро. — Ваш рассказ тем более представляет для меня интерес, что я сам шесть месяцев тому назад попал в плен к индейцам. Только почему вы не говорите о подробностях смерти дона Эстебана?

— Потому что они неизвестны мне, — ответил Гайферос. — Я могу вам только передать подлинные слова самого молодого из трех охотников, к которому я обратился однажды с расспросами о доне Эстебане. «Он умер! — отвечал мне печально молодой человек. — Вы единственный оставшийся в живых из этой экспедиции. Когда вы вернетесь домой, — прибавил он, вздыхая, — к вашей избраннице, если таковая у вас имеется, то на расспросы ее относительно судьбы вашего начальника отвечайте: „Все люди погибли с оружием в руках; что касается начальника экспедиции, то правосудие Божие осудило его, и приговор приведен в исполнение. Дон Эстебан де Аречиза не возвратится больше к своим друзьям!“

— Бедный дон Эстебан! — воскликнул гасиендеро.

— И вам не удалось узнать имен этих отважных и великодушных людей? — спросила Розарита.

— К сожалению, нет, сеньорита! — отвечал Гайферос. — Однако мне показалось странным то, что молодой охотник говорил о доне Эстебане, Диасе Ороче и Барахе с таким видом, как будто отлично знал их всех!

Розарита вздрогнула. Ее грудь поднялась, щеки вспыхнули и потом побледнели как полотно; однако она не промолвила ни слова.

— Мой рассказ почти закончен! — продолжал гамбузино. — Вырвав из рук апачей сына храброго воина, мы направились в прерии Техаса! Умолчу об опасностях, которым подверглись мы, охотники за выдрами и бобрами, в течение проведенных нами там шести месяцев бродячей жизни, не лишенной, однако, известной прелести. Только один из нас далеко не находил эту жизнь приятной. То был наш молодой товарищ! Когда я увидел его в первый раз, меня поразило выражение грустной покорности, написанное на его лице. Только покорность эта с каждым днем все уменьшалась, а грусть увеличивалась. Старый охотник, которого я считал его отцом и который в действительности вовсе ему не отец, пользовался всяким случаем, чтобы заинтересовать его огромными лесами, в которых мы жили, величавою жизнью пустынь и, наконец, всею прелестью опасностей, навстречу которым мы шли. Напрасные усилия! Ничто не могло утешить его пожирающей тоски, и он забывал о ней лишь среди опасностей, в которые бросался очертя голову. Казалось, жизнь для него сделалась тяжким бременем, и он старался от нее избавиться. Чувствуя сострадание к нему, я часто говаривал старому охотнику: «Пустыня не для молодых людей; им нравится шум и общение с себе подобными; возвратимся в поселения!» В ответ на это гигант-охотник только вздыхал. Однако мало-помалу мрачное выражение перешло и на лица обоих охотников, любивших своего молодого друга, как сына. Раз ночью, когда мы с молодым человеком бодрствовали, я напомнил ему одно имя, которое сорвалось у него с губ однажды во время сна. Тогда же я узнал и причину тоски, которая медленно подтачивала его. Он любил, и пустыня лишь усилила это чувство, несмотря на все попытки побороть его!

Рассказчик умолк на мгновение, бросив проницательный взгляд на лица своих слушателей, главным образом, на лицо доньи Розариты. Казалось, он испытывал тайное удовольствие волновать молодую девушку.

Как охотник и как солдат, гасиендеро не скрывал интереса, который возбуждали в нем похождения незнакомцев. Напротив, Розарита силилась под маской искусственной холодности скрыть то восхищение, с каким она слушала эти трогательные страницы сердечного романа, которые так подробно раскрывал гамбузино.

Впрочем, это плохо удавалось взволнованной девушке, о чем свидетельствовал блеск ее глаз и румянец, вернувшийся на ее щеки.

— Как жаль, что эти храбрецы, — заметил дон Августин, — не участвовали в экспедиции бедного дона Эстебана! Тогда ее судьба сложилась бы совсем по-другому!

— Я с вами согласен! — отвечал Гайферос. — Бог, однако, судил иначе. Но продолжаю рассказ: я чувствовал сильнейшее желание возвратиться в отечество, но, с другой стороны, чувство признательности не позволяло мне высказаться об этом открыто. Однако старый охотник, по-видимому, догадался об этом и, наконец, объяснился со мной откровенно. Слишком великодушный, чтобы отпустить меня домой одного навстречу бесчисленных опасностей, гигант-охотник решил проводить меня до Тубака. Его товарищ ничего не имел против этого, и мы тронулись в путь. Молодой человек один, по-видимому, не сочувствовал взятому нами направлению. Пропущу опять-таки все лишения и опасности, которые нам пришлось преодолеть во время этого долгого и опасного пути. Остановлюсь лишь на одной схватке с краснокожими. Чтобы достигнуть Тубака, нам было необходимо перейти через цепь Туманных гор. И вот однажды ночью мы принуждены были сделать остановку в этих горах. Ввиду того, что здесь часто встречаются шайки индейцев, мы приняли необходимые меры предосторожности. Горы, вблизи которых нам приходилось ночевать, казалось, служили местопребыванием духов зла. Каждое мгновение наш слух поражался непонятными звуками, которые как будто исходили из самых недр гор. То словно вулкан гремел вдали, то слышался отдаленный звук шумящего водопада или завывание койотов или, наконец, жалобные стоны. Время от времени зловещие молнии разрывали покрывало облаков, вечно нависших над этими горами. Из опасения нечаянного нападения мы расположились на четырехугольной скале, возвышавшейся на пятьдесят футов над поверхностью одной небольшой долины. Старшие спали, молодой человек бодрствовал, так как это был его черед сторожить. Что касается меня, то я лежал на скале разбитый и усталый и напрасно старался забыться сном. Наконец это мне удалось, но почти тотчас я вскочил, пробужденный страшным сном, который мне привиделся.

«Вы ничего не слыхали?» — тихо спросил я молодого охотника.

«Ничего нового, — отвечал он мне, — кроме гула подземных вулканов, грохочущих в горах!»

«Должно быть, здесь какое-то проклятое место!» — продолжал я и потом рассказал ему свой сон.

«Быть может, это предупреждение, — заметил он серьезно. — Я помню, что раз ночью видел подобный же сон…»

Молодой человек внезапно смолк и приблизился к краю скалы; я машинально пополз по его следам. Один и тот же предмет поразил нас своим видом. Вероятно, какой-нибудь из духов тьмы, населяющих эти места, принял вдруг видимую форму. Это было вроде как привидение с головой и кожей волка, но стоявшее на ногах, подобно человеку. Я осенил себя крестным знамением и прошептал молитву, — привидение не шевелилось.

«Это демон!» — прошептал я.

«Просто индеец, — возразил спокойно молодой человек. — Вон, смотрите, неподалеку находятся и его товарищи».

В самом деле, наши привыкшие к темноте глаза различили двадцать индейцев, лежавших на земле и, конечно, не подозревавших о нашем соседстве. Ах, сеньорита, — прибавил гамбузино, обратившись к донье Розарите, — вы бы посмотрели, какая радость сверкнула в его глазах. Очевидно было, что он только и ждал этого случая. Недаром, по мере того как мы все больше и больше удалялись от пустыни, его настроение постепенно омрачалось.

«Надо разбудить наших друзей!» — сказал я тогда.

«Нет, пускай спят, и так эти люди бесконечно много сделали для меня. Теперь моя очередь постараться для них, и, если я умру… ну, что ж! По крайней мере, я позабуду…»

Сказав это, молодой человек ушел и скоро скрылся из моих глаз. Странный призрак по-прежнему виднелся, и все такой же неподвижный.

Внезапно я увидел, что около него выросла черная фигура, которая прыгнула на призрак и схватила его за горло. Борьба была короткая и беззвучная, точно боролись два духа. Я молился Богу за молодого охотника, с таким хладнокровием и неустрашимостью рисковавшего своей жизнью. Скоро он вернулся обратно, причем кровь текла у него по лицу из широкой раны на голове. «О, Господи! — вскричал я. — Да вы ранены?» — «Пустяки, — ответил он. — Теперь я могу разбудить друзей!» Видите, сеньорита, — продолжал гамбузино, — мой сон оказался вещим. Отряд индейцев, которых мы разбили наголову у Развилки, то есть, я хочу сказать, в Техасе, ринулся по нашим следам, с целью отомстить за смерть своих соотечественников, павших на берегах… то есть в том месте, где мы освободили молодого человека, но расчет их не оправдался. Их часовой, которого я принял за привидение, схваченный за горло молодым охотником, умер, не успев поднять тревоги. Остальные, захваченные во время сна, были переколоты кинжалом, и лишь немногие спаслись бегством. Все было кончено еще до рассвета. Гигант-охотник заботливо перевязал рану своему приемному сыну, после чего последний, побежденный усталостью, лег на землю и заснул под охраной своих друзей. С печалью смотрел я на искаженные черты его лица, его бледность и на окровавленную повязку на голове.

— Бедный мальчик! — нежно прошептала донья Розарита. — Такой молодой — и проводит жизнь среди нескончаемых опасностей! Бедный отец, которому приходится трепетать за своего любимого сына!

— Именно любимого сына, как вы совершенно верно выразились, сударыня! В течение всех шести месяцев я, можно сказать, каждую минуту видел доказательства бесконечной нежности, какую проявлял к молодому человеку старый охотник, обыкновенно столь грозный для других. Молодой охотник лежал спокойно, и только его уста шептали имя, женское имя, то самое, которое я невзначай, также во время сна, услышал от него.

Черные глаза Розариты посмотрели на рассказчика, по-видимому, вопросительно, но слова замирали на ее полуоткрытых устах, и она не решалась сказать то, о чем шептало ей сердце.

— Но я, кажется, злоупотребляю вашим временем! — продолжал Гайферос, казалось, не замечавший волнения молодой девушки. — Впрочем, я подхожу к концу моего рассказа!

— Молодой человек пробудился в то мгновение, как начало рассветать. «Послушайте, — сказал мне гигант-охотник, — сходите вниз и сосчитайте, сколько трупов оставили нам эти собаки». Оказалось, — продолжал гамбузино, — что трофеями грозных охотников были одиннадцать мертвых апачей, распростертых на земле, и две захваченные лошади.

— Честь им и слава, отважным незнакомцам! — искренне восторгался дон Августин, между тем как дочь его с разгоревшимся румянцем, с блестящими глазами хлопала в ладоши:

— Боже мой! Такой молодой и такой храбрый!

Розарита относила свои похвалы к молодому незнакомцу, имя которого она, быть может, уже угадывала с присущей женщинам проницательностью.

— Но вы узнали, наконец, как их зовут? — робко спросила молодая девушка.

— Старший носит прозвище Красный Карабин, второй носит имя Хосе, что касается молодого человека…

Гайферос, казалось, старался припомнить имя молодого охотника, не замечая как будто тревоги, которую выдавали в молодой девушке ее тяжело поднимавшаяся грудь, бледность и блеск глаз.

По сходству судьбы Тибурсио с судьбой этого молодого человека она уже не сомневалась более в тождестве этих двух лиц и собиралась теперь с силами, чтобы не вскрикнуть от радости и счастья, услышав его имя.

— Что касается молодого человека, — продолжал гамбузино, — то его зовут Фабиан!

Услышав ничего не говорившее ей имя, обманувшаяся в своих ожиданиях Розарита тоскливо прижала руку к сердцу и едва смогла прошептать побледневшими губами:

— Фабиан!

Рассказ гамбузино был прервал слугой, пришедшим доложить гасиендеро, что капеллан просит его на минуту к себе по неотложному делу.

Дон Августин оставил зал, обещая скоро вернуться. Гайферос и молодая девушка остались наедине.

С радостью, которую едва мог скрывать, смотрел гамбузино на растерянную и трепещущую девушку.

Какое-то тайное чувство говорило ей, что Гайферос сообщил еще не все.

И в самом деле, гамбузино, обратившись к ней, тихо произнес:

— Фабиан носил другое имя, сеньорита. Хотите, я назову его, пока мы одни?

Розарита побледнела.

— Другое имя? Назовите его, сеньор! — взмолилась она дрожащим голосом.

— Он в здешних местах известен как Тибурсио Арельяно!

Радостный возглас вырвался из груди Розариты.

Поднявшись, она подошла к счастливому вестнику и благодарно сжала его руку.

— Благодарю, благодарю вас, сеньор! Сердце мне уже давно подсказало его имя!

Нетвердыми шагами перешла она зал и опустилась на колени перед изображением Мадонны.

— Тибурсио Арельяно, — продолжал гамбузино, — с нынешнего дня опять становится Фабианом. Это последний отпрыск графов де Медиана, благородной и могущественной фамилии Испании!

Молодая девушка молилась и, казалось, не слышала слов гамбузино.

— Огромное богатство, славное имя, титулы, почести — вот что положит он к ногам своей избранницы!

Донья Розарита продолжала горячо молиться, не оборачивая головы.

— Однако в сердце дона Фабиана де Медиана по-прежнему живет та, что пленила сердце Тибурсио Арельяно!

Розарита прервала молитву.

На этот раз девушка и не подумала возобновить свою молитву. Она оплакивала Тибурсио, бедного и неизвестного Тибурсио, а не Фабиана, графа де Медиана. Только это имя звучало в ее душе. Почести, богатства, титулы — что они для нее? Тибурсио жив и по-прежнему любит ее: разве этого не довольно?

— Если вам угодно будет прийти сегодня вечером к пролому в стене гасиенды, где он некогда расставался с вами с отчаянием в сердце, то вы найдете его там. Вы помните место, о котором я говорю?

— О, Боже мой! — прошептала девушка. — Еще бы не помнить, ведь я хожу туда каждый вечер!

И, не вставая с колен, Розарита снова углубилась в молитву.

С минуту гамбузино смотрел на это прелестное создание, стоявшее на коленях, на ее спустившееся до талии ребозо, на ее обнаженные плечи, с которых скользили и падали на пол вьющиеся локоны. Затем он бесшумно вышел из зала, оставив Розариту наедине с Богом.

XXI. СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ

Вошедший дон Августин застал Розариту продолжавшей стоять в одиночестве на коленях и остановился, ожидая, пока она кончит молиться. Гасиендеро был настолько поглощен полученным известием о смерти дона Эстебана, что, естественно, придал молитве дочери иное истолкование, чем она имела в действительности. Он думал, что молодая девушка так горячо молится за упокой души того, о таинственной кончине которого они только что узнали.

— Я распорядился, — сказал он, обратившись к дочери, — чтобы капеллан ежедневно в течение года служил заупокойную мессу по дону Эстебану, так как этот достойный человек упоминал о правосудии Божием, свершившемся в пустыне. Его слова были исполнены глубокого смысла, а вид, с каким он произнес их, не оставляет более у меня никакого сомнения в их истине.

— Да упокоит Бог его душу, — отвечала Розарита, поднимаясь с колен, — и окажет ему милосердие, если он нуждается в нем!

— Да упокоит Бог его душу, — повторил растроганный гасиендеро. — Незаурядный был человек покойный дон Эстебан де Аречиза или, вернее, дон Антонио де Медиана, маркиз де Казарцел и герцог д'Армада, как ты должна наконец узнать.

— Медиана, говорите вы, батюшка? — удивилась девушка. — Так, выходит, его сын…

— О чем это ты говоришь? — спросил изумленный дон Августин.

— Ни о чем, батюшка, кроме того, что сегодня ваша дочь по-настоящему счастлива!

С этими словами донья Розарита обвила руками шею отца и, положив к нему на грудь голову, залилась слезами. Но это были слезы радости, к которым не примешивалось ни капли горечи. Они падали с ресниц девушки, подобно росе, падающей по утрам с пурпуровых колокольчиков мексиканского жасмина.

Мало знавший женское сердце, гасиендеро не подозревал, какое удовольствие порой доставляют слезы женщине, и решительно не понимал, о каком счастье идет речь. Он спросил об этом дочь, но та, с улыбкой на устах и еще с влажными глазами, отвечала уклончиво:

— Завтра я все вам расскажу, батюшка!

Честный гасиендеро действительно нуждался в разъяснении, поскольку не понимал, что происходит с дочерью.

— Нам надо исполнить еще одну обязанность, — сказал он. — Последним желанием дона Антонио, высказанным им при расставании со мной, было — видеть тебя замужем за сенатором Трогадуросом. Повинуясь его желанию, я решил не откладывать больше этого брака. Ты ничего не имеешь против этого, Розарита?

При этих словах, напомнивших ей о ненавистном обязательстве, о котором она старалась позабыть, девушка вздрогнула и вдруг залилась горючими слезами.

— Очень хорошо, — произнес с улыбкой гасиендеро. — Это от счастья, не правда ли?

— От счастья? — с горечью повторила Розарита. — О, совсем нет, батюшка!

Дон Августин был совершенно сбит с толку этим противоречием. Надо и то сказать, что в течение своей жизни он больше занимался отгадыванием хитростей индейцев, чем наблюдением над женским сердцем.

— Батюшка! — вскричала Розарита. — Этот брак отныне станет смертным приговором для вашей дочери!

При этом неожиданном заявлении дон Августин сначала остолбенел, а потом, сдерживая невольное раздражение, воскликнул:

— Как? Не ты ли сама месяц назад соглашалась на этот брак, причем сроком его назначила день, когда мы окончательно узнаем о судьбе дона Эстебана? Он умер. Чего же ты хочешь еще?

— Это правда, но…

— Ну?

— Но я не знала, что он жив!

— Дон Антонио де Медиана?

— Нет, дон Фабиан де Медиана! — чуть слышно проговорила девушка.

— Дон Фабиан? Кто это такой?

— Тот, которого мы с вами знаем как Тибурсио Арельяно!

Дон Августин онемел от изумления; Розарита тут же воспользовалась его молчанием.

— Когда я согласилась на этот брак, — сказала она, — я думала, что Фабиан навсегда потерян для нас. Я не знала, что он любит меня. А между тем, судите, батюшка, какую тяжкую жертву я приносила ради любви к вам… я ведь хорошо знала…

Говоря это, девушка устремила на отца умоляющие глаза, еще подернутые влагою слез. Затем она вдруг бросилась к нему, обняла и положила голову ему на плечо, чтобы скрыть румянец на своем лице.

— А между тем я чувствовала, что все еще люблю! — прошептала она едва слышно.

— О ком ты говоришь?

— О Тибурсио Арельяно, графе Фабиане де Медиана, что одно и то же!

— Фабиане де Медиана? — машинально повторял гасиендеро.

— Да, да! Но я люблю в нем лишь Тибурсио Арельяно, как бы ни был знатен и богат теперешний Фабиан де Медиана!

Богатство и знатность всегда приятно звучат для слуха честолюбивого отца, когда они прилагаются к молодому человеку, которого он любит и уважает, но которого считает бедным. Тибурсио Арельяно, несомненно, получил бы хотя и вежливый, но решительный отказ в руке его дочери. Но Фабиан де Медиана?

— Скажи же наконец, каким образом Тибурисо Арельяно превратился вдруг в Фабиана де Медиана? — спросил дон Августин больше с любопытством, чем с гневом. — Кто тебе сообщил эту новость?

— Вы не дослушали до конца рассказ гамбузино! — ответила донья Розарита. — А то бы узнали от него, что этот молодой друг двух бесстрашных охотников, с которыми он так благородно разделял опасности, был не кто иной, как Тибурсио Арельяно, теперешний дон Фабиан де Медиана. Каким путем он, раненый и одинокий, удалившись из гасиенды встретил этих неожиданных покровителей? Какая связь имеется между Тибурсио и герцогом д'Армадой? Этого я не знаю, но гамбузино знает и объяснит вам!

— Надо его сейчас отыскать! — поспешно сказал дон Августин, отдавая явившемуся на звон колокольчика слуге соответствующее приказание.

Дон Августин с большим нетерпением ждал Гайфероса, но совершенно напрасно: последнего не могли отыскать.

Мы сейчас объясним причину его исчезновения.

Почти одновременно с тем, как гасиендеро с дочерью доложили о неудаче поисков пропавшего гамбузино, вошедший слуга объявил о прибытии Трогадуроса.

Совпадение возвращения сенатора и представлявшегося приезда Фабиана было одной из тех случайностей, которые встречаются в жизни чаще, чем думают.

Чтобы окончательно склонить на свою сторону отца, Розарита поспешила нежно обнять его, выразить ему свое изумление по поводу того чуда, которое сделало из приемного сына гамбузино наследника могущественнейшей фамилии Испании. Пустив, таким образом, двойную стрелу в сенатора, молодая девушка выпорхнула из зала, как птичка.

Трогадурос вошел с полным сознанием того, что его приходу, как будущего зятя, всегда будут здесь рады. Он заручился согласием отца и получил согласие дочери, хотя, правда, молчаливое. Несмотря, однако, на свое самодовольство и уверенность в будущем, он заметил необыкновенно важный и серьезный вид дона Августина, который счел своею обязанностью немедля сообщить ему важную новость.

— Дона Эстебана де Аречизы, герцога д'Армады нет более в живых. Мы с вами потеряли благородного и дорогого друга, дон Винсенто!

— Как? Он умер? — вскричал сенатор, поспешив приложить к глазам тончайший батистовый платок. — Бедный дон Эстебан! Какая невосполнимая потеря!

Но если бы мы заглянули в душу достойного дона Винсенто де Трогадуроса-и-Деспильфаро, то там обнаружили бы совсем иные чувства. Признавая многочисленные услуги, оказанные ему покойным доном Эстебаном, сенатор не мог не рассчитывать, что если бы тот оставался жив, то истратил бы на политические происки половину приданого своей жены, иными словами — выбросил бы полмиллиона буквально на ветер.

«Правда, я не буду, — размышлял жених Розариты, — ни графом, ни маркизом, ни герцогом, но это и неважно: для меня гораздо приятнее иметь полмиллиона песо, чем все титулы Испании! К тому же, благодаря этому печальному событию, ускоряется дело с браком… Так что, может быть, даже и к лучшему, что дон Эстебан почил в бозе!»

— Несчастный дон Эстебан! — продолжал сокрушаться сенатор. — Господи, вот поистине неожиданный удар!

Почтенному дону Винсенто суждено было позднее убедиться, что гораздо лучше было бы для него, если бы дон Эстебан остался в живых.

Вернемся, однако, к Гайферосу, неожиданное исчезновение которого удивило дона Августина.

Оседлав коня, гамбузино, никем не замеченный, выехал на равнину и направился в обратный путь в президио.

Дорога, по которой он ехал уже довольно долго, казалась совсем пустынной. Лишь изредка встречались одинокие всадники, с которыми он нетерпеливо обменивался традиционными поклонами и спешил дальше: очевидно, это были не те, кого он искал.

День был уже на исходе, когда Гайферос испустил радостное восклицание, заметив приблизившихся к нему рысью трех всадников. То были канадец, испанец и Фабиан. Гигант-охотник сидел на могучем муле, превосходившем размерами самую крупную лошадь. Однако и этот мул не вполне соответствовал своему грузному седоку. Фабиан и Хосе ехали на превосходных скакунах, отобранных у индейцев.

Молодой охотник сильно изменился с тех пор, как покинул гасиенду Дель-Венадо.

Горестные и неизгладимые воспоминания заставили побледнеть и осунуться его щеки. Преждевременные морщины избороздили его лоб, а в его глазах мрачным огнем горела страсть, пожиравшая его сердце. Но эта худоба, бледность и болезненный взгляд, пожалуй, делали его привлекательнее в глазах женщин.

Не должно ли было это лицо напомнить Розарите любовь, которой она смело могла гордиться? Не говорило ли оно красноречиво о множестве перенесенных опасностей, которые окружали его двойным ореолом славы и страдания? Что касается двух прочих охотников, то, несмотря на солнце, лишения и опасности всякого рода, они ничуть не изменились, разве только их лица еще больше потемнели от загара.

При виде гамбузино в их глазах отразилось только любопытство, без малейших признаков изумления. Должно быть, взгляд Гайфероса удовлетворил их, поскольку свидетельствовал, без сомнения, о том, что все произошло согласно их ожиданию. Один Фабиан обнаружил некоторое удивление, встретив своего старого товарища так близко от гасиенды Дель-Венадо.

— Так вы расстались с нами близ Тубака лишь для того, чтобы встретить нас здесь? — спросил он гамбузино.

— Конечно! Разве я не говорил вам об этом, сеньор?

— Я, вероятно, не так вас понял! — рассеянно заметил Фабиан и затем, не придавая, по-видимому, большого значения тому, что говорилось и делалось вокруг него, опять впал в мрачную задумчивость, столь свойственную ему в последнее время. Гайферос повернул коня, и четверо всадников молча продолжали путь.

В течение часа Гайферос и канадец обменялись между собой несколькими фразами, на что Фабиан по-прежнему не обратил ни малейшего внимания. Всадники проезжали мимо мест, будивших в них целый рой воспоминаний. Они миновали равнину, растянувшуюся по ту сторону Сальто-де-Агуа, к которому через полчаса и подъехали. Водопад по-прежнему грохотал в своих каменных берегах. Через него был перекинут грубый мостик, похожий на тот, который был сброшен в пучину водопада людьми, спавшими теперь вечным сном в Золотой долине.

Канадец спустился на минуту с седла.

— Вот здесь, Фабиан, — сказал он, — находился дон Эстебан, а там четверо бандитов, из которых, однако, следует исключить этого дона Диаса, грозу индейцев. Посмотри, вот остался еще след от подков твоей лошади, когда она скользила по этой скале, увлекая тебя в своем падении. Ах, дитя мое! Я и сейчас вижу, как клокочет над тобою вода; мне слышится отчаянный крик, который вырвался тогда из моей груди. Какой ты был тогда пылкий юноша!

— А теперь, — произнес Фабиан с печальной улыбкой, — разве я не такой?

— О нет, мой мальчик, у тебя теперь мужественный вид индейца, который улыбается даже у столба пыток. Ты остаешься спокоен при виде этих мест, а между тем я уверен, что навеваемые ими воспоминания больно отдаются в твоем сердце. Не правда ли, Фабиан?

— Вы ошибаетесь, батюшка, — ответил почтительно молодой человек, — мое сердце остается спокойным, как эта скала, где я не вижу никаких следов моей лошади, что бы вы там ни говорили; моя память так же молчит, как и эхо вашего голоса, которое вам представляется. Припомните, что я говорил, когда вы, прежде чем позволить мне окончательно удалиться в глубь пустыни, решили, в качестве последнего испытания, показать мне вторично места, которые могли бы напомнить мне былое? Я объяснил вам тогда, что таких воспоминаний у меня не осталось!

Слезы подступили к глазам канадца, и, чтобы их скрыть, он повернулся спиной к Фабиану и влез на своего мула. Путешественники перебрались через бревенчатый мостик.

— Можете ли вы различить на этом мхе и почве следы моей лошади, когда я преследовал дона Эстебана и его шайку? — спросил Фабиан канадца. — Нет, не можете, потому что они заросли травой и завалены опавшими листьями.

— Стоит мне только разворошить листья и удалить траву, и я нашел бы эти следы, Фабиан, подобно тому, как стоит мне захотеть пошарить с тайниках твоего сердца, и…

— И вы ничего не нашли бы там, — перебил с некоторым нетерпением Фабиан. — Я ошибаюсь, — продолжал он кротко, — вы нашли бы там воспоминание о девушке, воспоминание, с которым и вы связаны, батюшка!

— Верю тебе, Фабиан. Ты всегда был моим утешением. Но я тебе уже сказал, что я приму твою жертву лишь завтра в этот самый час, когда ты опять увидишь старые места, включая и тот пролом в ограде гасиенды, через который ты некогда ушел больной и телом и душой!

При этих словах Фабиан невольно вздрогнул, как вздрагивает осужденный при виде орудия своей смерти.

Последнюю остановку путники сделали в лесу, расположенном между Сальто-де-Агуа и гасиендой Дель-Венадо, и притом остановились на той самой памятной лужайке, где Фабиан нашел в лице канадца и испанца двух преданных друзей, словно нарочно посланных ему Богом с того края света. Только на сей раз ночная тень не покрывала этих мест, и теперь тут царила тишина, присущая лесам Америки в этот полуденный час.

Стоящее в зените солнце изливает нестерпимый зной на сухую, раскаленную, как железо в горне, землю.

Цветы лиан закрывают свои колокольчики, а трава в изнеможении склоняется к почве, как бы ища у нее прохлады. Словом, вся природа погружается в оцепенение и принимает безжизненный вид. Отдаленный шум водопада один нарушает тишь.

Всадники расседлали коней и привязали их к деревьям на некотором расстоянии. Избегая знойного дня, они ехали всю ночь и теперь решили отдохнуть в благодатной тени леса.

Спокойный теперь за судьбу Фабиана, Гайферос заснул первый; Хосе не замедлил последовать его примеру; лишь канадец и Фабиан не смыкали глаз.

— Ты не спишь, Фабиан? — тихо спросил старый охотник.

— Нет, но вы почему не отдыхаете?

— Не спится что-то, Фабиан, в этих местах, навевающих на меня столько добрых воспоминаний, — отвечал канадец. — Это место просто святое для меня. Не чудо ли, в самом деле, здесь совершилось, когда я, потеряв тебя в необъятных просторах океана, нашел снова в глубине лесов Мексики? При таких условиях я был бы неблагодарным Богу, если бы забыл все, что Он сделал для меня, хотя бы ради сна, который Он же посылает мне!

— Я согласен с вами, батюшка, и готов выслушать то, что вы скажете!

— Спасибо, Фабиан! Хвала Богу, что он возвратил мне тебя с сердцем благородным и любящим. Посмотри, до сих пор видны следы костра, около которого я когда-то сидел. Вот и головни, еще черные, хотя их омывали дожди в течение долгих зимних месяцев. Вон дерево, к которому я прислонился в тот день, лучший день моей жизни. Ты скрасил мое существование. С тех пор как ты сделался моим сыном, каждый день был для меня днем истинного счастья. И это продолжалось вплоть до той минуты, когда я узнал, что не моей любви жаждет твое молодое сердце!

— Зачем же возвращаться опять к этому предмету, батюшка? — отвечал Фабиан с кроткою покорностью, которая, однако, была мучительнее для охотника, чем самые горькие упреки.

— Ну, хорошо! Оставим этот разговор, если он на тебя действует тяжело. Мы возобновим его после окончания испытания, которому я должен подвергнуть тебя!

Отец с сыном замолчали и стали прислушиваться к голосам пустыни. Один Бог знает, что они говорили, эти голоса, их смятенным душам.

Солнце клонилось к горизонту; вечерний ветерок ласкал прохладным дыханием листву деревьев. Оживившиеся птички снова защебетали, перелетая с ветки на ветку; цикады трещали в траве, а вдали слышались голоса обитателей леса, радовавшихся возвращению прохлады.

Спавшие проснулись. После основательного ужина из припасов, привезенных Гайферосом с гасиенды Дель-Венадо, четверо путешественников стали спокойно и сосредоточенно дожидаться решительного момента.

День померк, и вскоре мириады звезд засверкали на небесном своде, точно искры, оставленные солнцем после своего захода. Наконец, как и в тот знаменательный вечер, когда раненый Фабиан подошел к костру канадца, взошла луна и залила своим серебристым светом лужайку леса и купы деревьев.

— Будем зажигать костер? — спросил Хосе.

— Непременно. Что бы ни случилось, мы проведем ночь здесь! — отвечал старый охотник. — Не так ли, Фабиан?

— Мне все равно, — произнес молодой человек. — Ведь мы же решили больше не разлучаться.

Как мы уже говорили, Фабиан давно понял, что канадец не может даже с ним жить на лоне городской жизни, не испытывая ежеминутно сожаления по просторам и воздуху пустыни. С другой стороны, ему было также известно, что Розбуа не мыслил жизни без него, а потому он и обрекал себя великодушно в жертву последним годам старого охотника. Чувствовал ли Розбуа всю величину этого самопожертвования? Не была ли та слеза, которую он утаил утром, выражением его признательности?

Звезды уже показывали одиннадцать часов, когда канадец обратился к своему приемному сыну.

— Поезжай, дитя мое! — сказал он. — Достигнув того места, где ты расставался с женщиной, быть может, любившей тебя, положи себе руку на сердце и посмотри, не забьется ли оно скорее. Если нет, то возвращайся сюда, так как это будет значить, что прошлого больше не существует для тебя!

— Я вернусь сюда, батюшка! — ответил Фабиан грустным, но твердым тоном. — Воспоминания для меня все равно что дуновение ветра, не оставляющего следа!

С этими словами молодой человек медленным шагом двинулся в путь. Ночной ветерок умерял горячее дыхание уснувшей земли. Полная луна заливала светом поля, на которые он вступил, выйдя из леса, и которые простирались вплоть до ограды гасиенды. До сих пор он ступал хотя и медленным, но твердым шагом. Но когда он, сквозь стлавшийся по земле серебристый туман заметил белую стену гасиенды и среди нее знакомые очертания пролома, его ноги дрогнули и еще более замедлили шаг. Была ли то боязнь неизбежного поражения, о котором ему нашептывал тревожный внутренний голос? Или на него вдруг нахлынули воспоминания о былом, более яркие и мучительные, чем когда-либо? Вокруг стояла глубокая, прозрачная тишина. Внезапно Фабиан вздрогнул и остановился, точно заблудившийся путник, которому померещилось впереди привидение.

В темном проломе ограды виднелась белая стройная фигура, точно слетевший с неба ангел первой и единственной любви. Спустя мгновение грациозное видение как будто исчезло. Но это только так показалось его помутившемуся взору: на самом деле фигура осталась на прежнем месте. Собравшись с силами, Фабиан двинулся вперед; видение не исчезало.

Сердце у молодого человека готово было разорваться. Страшная мысль мелькнула у него в голове: ему почудилось, что он видит перед собою тень Розариты. Для него было несравненно легче знать ее хотя и отвергнувшей его, но, по крайней мере, живой, чем увидеть в образе грациозной и благожелательной к нему тени.

Его сомнения не рассеялись и тогда, когда раздался нежный голос, прозвучавший в его ушах как небесная мелодия.

— Это вы, Тибурсио? — проговорило видение. — Я вас ждала!

Кто же может, кроме духа из другого мира, предугадать его возвращение из такой дали?

— Розарита? — растерянно пробормотал Фабиан. — Или это только обманчивое видение, которое сейчас исчезнет?

И Фабиан даже остановился, боясь спугнуть этот милый образ.

— Это я! — ответил тихий голос.

«О Боже! Испытание будет более мучительным, чем я предполагал!» — подумал Фабиан.

Молодой человек сделал шаг вперед и снова остановился: бедняга уже не надеялся более ни на что.

— Каким чудом вы оказались здесь? — спросил он

— Я прихожу сюда каждый вечер, Тибурсио! — отвечала молодая девушка.

При этих словах сердце Фабиана дрогнуло от прилива любви и надежды.

Мы уже говорили, что при первой встрече с Фабианом Розарита скорее умерла бы, чем решилась признаться, что любит его. Но с той поры она так исстрадалась, что теперь ее любовь преодолела девичий стыд, и со смелостью, какая зачастую проявляется у чистых натур и которая при этом нисколько не оскорбляет их целомудрия, девушка просто сказала:

— Подойдите, Тибурсио. Возьмите мою руку!

Одним прыжком Фабиан очутился возле ее ног и судорожно сжал протянутую ему руку.

Он пытался заговорить, но голос изменил ему.

Розарита остановила на нем взгляд, полный тревожной нежности.

— Дайте мне посмотреть на вас, Тибурсио. Как вы сильно изменились. О да! Горе оставило след на вашем челе, но слава украсила его. Вы столь же храбры, сколько прекрасны, Тибурсио. Я с гордостью узнала, что опасность никогда не заставляла вас бледнеть!

— Вы знаете? — изумился Фабиан. — Что же вы знаете, сеньорита?

— Все, Тибурсио, вплоть до ваших тайных мыслей и вашего присутствия здесь… Вы понимаете? И вот я тоже здесь!

— Прежде чем я осмелюсь понять вас, Розарита, — отвечал Фабиан, до глубины души потрясенный нежностью, звучавшей в словах девушки, — позвольте мне, во избежание ошибки, которая на этот раз убьет меня, задать вам один вопрос.

— Говорите, Тибурсио, — нежно произнесла Розарита, чистый и целомудренный лоб которой белелся в лунном свете. — Я и пришла сюда, чтобы вас выслушать!

— Слушайте, — сказал молодой граф. — Шесть месяцев назад я должен был отомстить за смерть родной матери и Маркоса Арельяно, ставшего моим вторым отцом; так что если вам все известно, то вы должны также знать и то, что я уже не…

— Вы всегда были для меня только Тибурсио! — перебила Розарита. — Я не знала дона Фабиана де Медиана!

— Несчастный, готовившийся искупить свое преступление, убийца Марка Арельяно, словом, Кучильо умолял о пощаде. Я бы на это не согласился, но он вдруг вскричал: «Я прошу во имя доньи Розариты, которая вас любит, так как я слышал…» Несчастный находился на краю пропасти. Из любви к вам я готов уже был простить его, когда мой друг внезапно сбросил его в бездну. Много раз потом в тиши ночей я вспоминал этот умоляющий голос и при этом спрашивал себя с тоскою: «Что же такое он слышал?» И вот теперь я спрашиваю вас об этом, Розарита!

— Раз, один только раз мои уста выдали тайну сердца. Это случилось здесь, на этом самом месте, когда вы покидали наш кров. Я повторю, что сказала тогда!

Молодая девушка, казалось, собиралась с силами, чтобы поведать наконец этому человеку, как она его любит, и высказать это в выражениях ясных и страстных. Потом она подняла на Фабиана взгляд, сиявший тою девственною невинностью, какая больше ничего не боится, потому что уже не ведает сомнения.

— Я слишком много выстрадала, Тибурсио, чтобы еще оставалось между нами какое-либо недоразумение. Теперь, когда мои руки лежат в ваших, мои глаза смотрят в ваши, я повторю, что сказала тогда. Вы бежали от меня, Тибурсио. Я знала, что вы уже далеко, и думала, что только Бог слышал меня, когда я во след тебе крикнула: «Тибурсио, Тибурсио! Вернись! Я люблю тебя одного!»

Весь дрожа от блаженства, Фабиан благоговейно опустился на колени перед любимой и проговорил прерывающимся голосом:

— Я твой навсегда, Розарита! На всю жизнь!

Внезапно Розарита слегка вскрикнула. Фабиан обернулся и остолбенел.

В двух шагах стоял, опершись на дуло своего длинного карабина, Розбуа и с глубокою нежностью смотрел на молодых людей.

— О, батюшка! — в отчаянии вскричал Фабиан. — Простите ли вы меня за то, что я побежден?

— Кто же устоял бы на твоем месте, мой милый Фабиан?! — отвечал с улыбкой канадец.

— Я изменил своей клятве, — продолжал Фабиан. — Я обещался любить только вас. Простите меня!

— Дитя, к чему ты умоляешь меня о прощении, когда, напротив, я виноват перед тобою! Ты оказался великодушнее меня, Фабиан. Ослепленный своей любовью к тебе, я вырвал тебя из цивилизованной жизни и увлек в пустыню. И я был счастлив там, так как лишь на тебе сосредоточилась вся привязанность моего сердца; я думал также, что и тебе хорошо. Ты безропотно согласился пожертвовать ради меня своей молодостью. Я сам не пожелал этого, но и тут я проявил больше свой эгоизм, чем великодушие, ведь если бы тебя убила тоска, я немедленно последовал бы за тобою!

— Что вы хотите сказать? — спросил Фабиан.

— Я сейчас объясню. Кто сторожил твой сон в течение долгих ночей, чтобы читать на твоих устах желания твоего сердца? Я. Кто отправил заранее сюда Гайфероса, которого я вызволил, благодаря твоему заступничеству, из рук апачей? Кто послал его к этому прелестному созданию с целью выведать, сохранилась ли еще в ее сердце какая-либо память о тебе? Тоже я, дитя; так как твое счастье в тысячу раз дороже для меня, чем мое собственное. Кто, наконец, убедил тебя пройти это последнее испытание? Все я же, несмотря на то что мне заранее был известен результат его, так как Гайферос уже сообщил мне о том, что он прочитал в сердце этой замечательной девушки. Что же ты мне говоришь о прощении, кода я сам должен просить тебя о нем!

С этими словами канадец протянул ему обе руки, и Фабиан бросился к нему в объятия.

— О, батюшка! — вскричал он. — Столько счастья, я, право, пугаюсь! Ни один человек не был так счастлив, как я!

— Ты заслужил это счастье, Фабиан! — произнес торжественным тоном охотник.

— Но вы? Что с вами будет? — спросил с беспокойством Фабиан. — Мне было бы очень горько расстаться с вами.

— Сохрани Бог от этого, дитя мой! Правда, я не могу жить в городах, но разве то жилище, которое станет и твоим, не находится на границе пустыни? Разве вокруг меня сейчас не расстилается та же ширь прерий? Я построю с Хосе… Эй, Хосе! — громко воззвал канадец. — Иди сюда, скрепи мое обещание!

При этих словах к канадцу подошли Хосе и Гайферос.

— Я построю с Хосе, — продолжал канадец, — хижину на том самом месте, где я вновь нашел тебя. Быть может, мы и не всегда там будем, но если тебе вздумается позднее потребовать себе имя и имущество твоих предков в Испании или съездить в известную тебе долину, то ты всегда найдешь двух друзей, готовых отправиться с тобою хоть на край света. Да, Фабиан, я надеюсь быть даже счастливее тебя, так как я буду радоваться и за тебя, и за себя! Но к чему останавливаться долее на этой сцене? Счастье ведь так мимолетно и неуловимо, что не поддается исследованию и описанию. Остается устранить еще одно препятствие, — продолжал охотник, — в лице отца этого ангельского создания!

— Завтра он будет ждать своего сына! — тихо произнесла молодая девушка, у которой в это мгновение луна осветила вспыхнувший румянец.

— Ну, так позвольте тогда мне благословить своего сына! — молвил канадец.

Фабиан встал на колени перед лесным бродягой. Сняв свою меховую шапку и подняв умиленные очи к небу, Розбуа проговорил:

— Благослови, Боже, моего сына, и пусть его дети любят его так же, как он любит своего Розбуа.

На следующий день высокородный сенатор печально возвращался один в Ариспу.

— Я ведь говорил, — беседовал он сам с собой, — что всегда буду оплакивать этого бедного дона Эстебана. Будь он жив, мне остался бы, по крайней мере, из приданого моей жены почетный титул и полмиллиона песо. Его отсутствие испортило все дело. Право, какое несчастье для меня, что дон Эстебан умер так некстати.

Спустя несколько времени на лужайке, хорошо известной читателю, возвышалась хижина, крытая древесной корой.

Очень часто предпринимал туда прогулки Фабиан де Медиана в сопровождении своей молодой жены.

Прибегал ли он позднее к содействию двух бесстрашных охотников при поездке в Золотую долину или в Испанию, — об этом мы, может быть, расскажем когда-нибудь позже. Теперь же ограничимся словами, что если счастье действительно существует в этом мире, то его можно найти в гасиенде Дель-Венадо у Фабиана и лесного бродяги.