Дело было так: во время одной из наших бесед, когда речь коснулась процесса, который летом 1922 г. большевики поставили против ЦК партии с. -р., Бухарин спросил меня, знаю ли я его роль, которую он во время этого процесса играл. Я эту роль знал, она была далеко не приятной для Бухарина, особенно потому, что значительная часть его тогдашней деятельности проходила глубоко за кулисами и даже в настоящее время мало кому известна. Надо напомнить, что незадолго до этого процесса Коминтерн выступил с предложением установления единого фронта всех социалистических и коммунистических партий. В апреле 1922 г. состоялось так называемое "совещание представителей трех Интернационалов". Никакого "единого фронта" большевики устанавливать тогда не собирались, но разговоры эти им были очень нужны, так как эти разговоры помогали им производить закулисные перегруппировки, вызванные поражениями коммунистических восстаний в 1921 г. Непосредственно перед этим совещанием пришли первые известия о процессе ЦК партии с.-р., который большевики решили поставить в Москве, причем обвинения, которые были предъявлены обвиняемым, показывали, что идет подготовка смертных казней. Ввиду этого ряд западных социалистических партий в качестве обязательного предварительного условия их согласия принять участие в совещании требовали обязательства большевиков не применять смертной казни.
      Во время этих наших бесед речь однажды коснулась вопроса о поведении Бухарина во время процесса Центр. комитета партии соц. -рев., который большевики поставили в 1922 г. Перед этим процессом, во время переговоров представителей трех Интернационалов, в Берлине, представители Коминтерна во главе с Бухариным и Кларой Цеткин дали торжественное обещание не применять смертной казни по отношению к подсудимым по делу с. -р., это было одним из условий, на которых ряд социалистических партий согласились принимать участие в совещании. Но в Москве Ленин и Троцкий дезавуировали это обещание, и московский суд вынес смертный приговор главным обвиненным, причем Бухарин, давший в Берлине упомянутое обязательство, по требованию своего ЦК принял в этом процессе участие в качестве общественного обвинителя.
      Положение, в котором очутился тогда Бухарин, конечно, далеко не было достойным, но, как стало вскоре известным, за кулисами Бухарин примкнул к той группе старых большевиков, которая вела очень энергичную кампанию против приведения
      приговора в исполнение. В частном порядке эта группа даже вошла в сношения с заграничными меньшевиками и просила их усилить кампанию протестов против казни, а со своей стороны, тоже в частном порядке, вела соответствующую кампанию среди иностранных коммунистов, организуя посылку телеграмм и писем с протестами против казни. Чичерин писал частные письма едва ли не всем советским полпредам, уговаривая их слать соответствующие доклады и т. д. В результате приведение смертного приговора было сначала задержано, а затем и отменено .. В организации этого закулисного давления Бухарин играл значительную роль.
      Во время нашей беседы он поставил мне вопрос, знали ли меньшевики об этой его закулисной роли, и в частности, знал ли о ней я лично. Я о ней знал, в группу старых большевиков, организовавших это сопротивление расправе над эсерами, входи-ли мои личные друзья, и все обращение к заграничным меньшевикам прошло через меня. Бухарину я, конечно, никаких имен не называл, но по именам большевиков, которых он назвал своими тогдашними единомышленниками, мне стало ясным, что и секрет тогдашних сношений со мною для него не был тайной ...
      Именно в этой беседе Бухарин сделал несколько лестных отзывов о меньшевиках, которые тогда "поставили на ноги всю социалистическую Европу". "Я никогда не был поклонником меньшевиков, -- заявил он, -- но тогда Вы действительно сделали невозможным применение смертной казни" ...
      В свое время я не обратил достаточного внимания на это замечание Бухарина, но теперь, во время процесса, упоминание им моего имени и утверждение о будто бы существовавшем между нами сговоре об организации кампании протестов для защиты подсудимых, и в особенности его лично, сделали для меня несомненным подлинное значение этого упоминания: Бухарин напоминал мне наш старый разговор о событиях 1922 года, и это напоминание не могло иметь иного значения, как призыв повторить в 1938 г. то, что меньшевики с таким успехом сделали в 1922, в дни суда над эсерами, т. е. поднять кампанию протестов за границей, которая сделала бы невозможным применение смертной казни. Конечно, этот смысл упоминания моего имени им был старательно завуалирован, мне вообще и раньше бросалось в глаза, как часто Бухарин говорит намеками и полунамеками, которые нужно научиться расшифровывать. Но обращать. ся открыто ко мне со скамьи подсудимых с просьбой о помощи Бухарин, конечно, не мог, и форма призыва не стараться помогать ему в конечном итоге в той обстановке была единственной имевшейся у него формой заговорить о помощи ...
      Я вспоминаю, что, поняв это значение последнего слова Бухарина, я перерыл наново все отчеты о процессе, тщательно вы-искивая места, где Бухарин и Рыков упоминали обо мне, и окончательно убедился в правильности моего вывода: ни Рыков, ни особенно Бухарин никогда не упоминали моего имени в связи с какими-либо замечаниями, которые могли бы быть неблагоприятными для меня, находившегося за границей, наоборот, почти все они объективно были подтверждениями правильности утверждений "Письма старого большевика", моя роль в появлении которого им была, конечно, ясна... В частности, найти неправильности в этом "Письме" им было легче легкого, т. к. я сознательно ввел в него некоторые неточности в деталях, чтобы замаскировать бросавшуюся в глаза осведомленность автора. Никто из сих этого не сделал ...
      К сожалению, и поняв этот смысл последнего слова Бухарина, я не мог ничего сделать, кроме того, что и нами, меньшевиками, и всеми честными социалистами и демократами Европы делалось и без того. На первый же процесс против "старых большевиков" эти социалисты и демократы ответили протестами, правда, далеко не столь решительными и единодушными, как это было в 1922 г. Увы, практика разложения и развращения методами различных форм подкупа социалистических и демократических рядов, начатая еще Лениным, при Сталине была возведена в универсальную систему. Люди, которых раньше считали честными, теперь нередко выступали на ролях оплаченных агентов Сталина, и в целом ряде стран ряд влиятельнейших органов печати неожиданно начинал выступать на ролях апологетов террористической политики Сталина. Теперь, когда в России производятся массовые пересмотры дел жертв сталинского террора, было бы только элементарной справедливостью обследовать вопросы о деятельности сталинских агентов в западной печати. В конечном итоге многие из таких агентов принесли не меньше зла, чем худшие помощники Сталина в Москве.
      ПРИЛОЖЕНИЕ 6
      Н. И. Бухарин и мои с ним встречи в 1936 г.
      (Из воспоминаний)
      Чтобы перепечатываемый ниже документ, "Письмо старого большевика", мог быть правильно понят современным читателем, я должен предпослать ему ряд вводных замечаний. Начать мне придется издалека.
      В годы, предшествовавшие первой мировой войне, в Берлине был создан Русский соц. -дем. архив. Помещение для него дала германская соц. -дем. партия; шкаф с наиболее ценными материалами стоял в комнатах немецкого партийного архива; но су-ществовал Русский архив в качестве совершенно самостоятельного учреждения, никому из немцев не подчиненного. Здесь, конечно, нет возможности рассказывать несколько сложную и даже запутанную историю этого Русского архива, хотя рядом своих сторон эта история представляет немалый интерес. Необходимо лишь указать, что фактическим строителем и хранителем архива был Г. М. Вязьменский, студент-эмигрант, склонявшийся к меньшевикам, который более десятка лет тащил на себе нелегкое бремя забот об архиве, хотя работа приносила ему лишь хлопоты и расходы.* Тем легче понять, что он, к тому времени ставший врачом, в начале 1922 г., как только я появился в Берлине, охотно переложил это бремя на мои плечи.
      Архив был в довольно запущенном состоянии, что было больше чем понятно, так как он не располагал никакими средствами и держался только на бесплатной работе любителей-добровольцев. Но в нем хранилось немало ценных материалов, и прежде всего богатейшая библиотека по истории революционного и социалистического движения в России. В дальнейшем его собрания удалось значительно пополнить, и к началу 30-х гг.
      * Г. М. Вязьменский в 1933--34 гг. принял предложение поехать в СССР на работу в качестве врача и там исчез в годы "ежовщины".
      Архив стал, несомненно, самым обширным хранилищем соответствующих материалов вне СССР.
      Когда Германия вошла в полосу гитлеровского кризиса, эти размеры Русского архива грозили стать причиною его гибели. За широкой спиной германской социал-демократии Русский архив в течение больше четверти века не только спокойно существовал, но и разрастался, хотя и без бюджета, но с обеспеченным помещением. Положение резко изменилось, когда к власти пришли гитлеровцы, которые главной своей задачей поставили разгром германской социал-демократической партии. Скоро стало ясным, что спасти архив можно только путем вывоза его из пределов Германии, но для этого были нужны не только значительные средства, но и легальные возможности: вывозить приходилось огромную массу материалов, и притом вывозить из главного здания Форштанда германской с. -д. партии, на Линден-штр., 3, которое немедленно же после их прихода к власти было взято гитлеровцами под самое тщательное наблюдение. Они порою задерживали не только подводы, выезжавшие из здания с различными грузами, но и отдельных лиц, выходивших оттуда с большими пакетами, и, не стесняясь, заявляли, что не допустят < расхищения" имущества с. -д. партии, т. к. это имущество должно скоро перейти к ним, к нац. -соц. партии... Русский архив оказался как бы в западне.
      Вопрос об архиве несколько раз обсуждался на собраниях руководящего центра меньшевиков, но ни у кого из последних не было мало-мальски конкретного плана. Были сделаны попытки обращения к иностранным социалистам. Многие из них высказывали большую симпатию и желание помочь, особенно Леон Блюм, который был готов сделать все, что в его силах. Но никто не мог ему сказать, что именно он должен был сделать, чтобы его помощь стала действенной. Из протоколов меньшевистского центра заграничной делегации ЦК РСДРП видно, что было принято мое предложение о передаче Русского архива в Прусский государств. архив: лишь бы спасти его от разгрома. Я вел переговоры, но когда там узнали, что материалы придется вывозить из помещения с. -д. партии, то от предложения отказались: иметь дело с гитлеровцами директор Прусского архива не имел желания ..
      Тем временем гитлеровский террор все расширялся, обострились антисемитские выступления, шли большие аресты социалистов. Издание "Соц. вестника" в Германии стало невозможным. В этой обстановке были вынуждены в срочном порядке покинуть Германию почти все русские социалисты, причем гитлеровцами были задержаны на границе и погибли ценные
      личные архивы Абрамовича, Гарви, Дана и др. В вещах Дана погиб большой и ценный архив Мартова ..,
      Несмотря на ухудшавшуюся обстановку, я решил оставаться в Берлине и до последней возможности продолжать попытки спасения материалов архива. Так как здание германской с.-д, партии находилось под блокадой гитлеровцев, то документы и наиболее редкие издания приходилось выносить в портфеле, небольшими пакетами, и затем разными путями переправлять их за границу. Не могу не упомянуть, что огромную помощь в этом деле оказывала Т. И. Вулих, старая русская социал-демократка, несколько лет тому назад умершая в Афинах, которая взяла на себя упаковку этих пакетов и отправку их в Париж: гитлеровцы, установив контроль за транспортными конторами, еще не наложили своей руки на почтовое ведомство, и потому почтовые посылки шли за границу без осложнений. Не менее ценной была помощь д-ра Гофмана, советника чехословацкого посольства, который приносимые мною ему наиболее ценные материалы переправлял дипломатической почтой в Прагу, откуда они такой же почтой шли в Париж, в адрес И. Г. Церетели, который вместе с А. М. Бургиной устроил настоящий склад полученных посылок...
      Этими путями, как мы подсчитали позднее, из Берлина было переправлено свыше ста посылок, цифра весьма значительная, если подсчитать труд, который на эту отправку был затрачен, но совсем ничтожная, если сравнивать с общей массой материалов, вывезти которое было необходимо ...
      Атмосфера в Берлине быстро сгущалась, и становилось все более ясным, что необходимо спешить. Гитлеровцы вели напряженную подготовку к первому мая, который они решили превратить в свой праздник, в день торжества гитлеровского "Рабочего фронта", построенного на идее национального объединения "немецкого труда", противопоставленной идее интернациональной солидарности всех трудящихся... В соответствии с этим вся их пропаганда с небывалой силой была заострена против "марксистской социал-демократии" и ее "агентов" в профсоюзах. Их газеты открыто писали о необходимости захватить профсоюзы, которые "узурпируют волю рабочих масс", уничтожить социалистическую печать и прежде всего положить конец "разлагающей деятельности" продолжающего существовать в самом центре Берлина главного очага "марксистской пропаганды" Нередко такие статьи заканчивались прямыми призывами к захвату зданий Форштанда и примыкавшего к нему не менее внушительного дома профсоюзов... Что означал такой захват с точки зрения судеб архива, уже было известно по сообщениям из провинции, которая в то время часто обгоняла Берлин: в
      Лейпциге, в Мюнхене, в ряде других центров гитлеровцы, захватывая партийные здания, предавали сожжению не только склады партийных изданий, но и местные партийные библиотеки и архивы, иногда весьма богатые ценнейшими материалами. Казалось, то же будет и с партийным архивом в Берлине, и мне вспоминаются настроения, с которыми я каждый раз покидал архив, мысленно прощаясь с оставшимися в нем материалами, без уверенности, что смогу увидеть их завтра ...
      Под влиянием этих настроений я становился с каждым днем все менее осмотрительным, совершал в день по два и даже по три "рейса" в архив и уходил оттуда, вопреки всем правилам осторожности, не только с туго набитым портфелем, но часто еще и с добавочным пакетом под мышкой... Именно на этом я едва не сорвался. Помню, это был большой том подлинных докладов Департамента полиции царю, который я никак не мог втиснуть в мой недостаточно объемистый портфель. Доклады эти были выкрадены за четверть века перед тем из архива Департамента полиции кем-то из сотрудников Бурцева и переданы последним в Русский соц. -дем. архив. Мысль, что и эти доклады погибнут, казалась непереносимой, и я сделал из них особый пакет, неудобный и громоздкий ... Как я и опасался, от самых ворот партийного здания за мною увязались два гитлеровских дружинника. По их поведению стало ясно, что это были люди, ничего не понимавшие в технике полицейского наблюдения. В этом была и хорошая, и плохая сторона: вести слежку они не умели, но они и не считались ни с какими правилами, предпочитая при первом подозрении прибегать к арестам, причем арестованных они не передавали полицейским властям, а доставляли в партийные гитлеровские учреждения, где всех арестованных избивали, а то и прямо пытали ...
      Надо было спасаться. Уйти от них для человека, прошедшего школу русского подполья, не составило большого труда: я зашел в огромное здание издательства Ульштейна, которое находилось поблизости, покружил по его коридорам и вышел на другую улицу. Дружинники потеряли след... Но история эта имела свои последствия. Дружинники не только устроили скандал в здании Ульштейна, в результате чего был отдан приказ не впускать в здание людей с большими пакетами, но и пытались выяснять личность ускользнувшего от них человека, производя опросы в здании Форштанда. И мне пришлось не только временно прекратить визиты в архив, но и иметь большое объяснение с Отто Вельсом, представителем германской с. -д. партии.
      Конечно, мне приходилось встречаться с Отто Вельсом и раньше, но как человека я начал его понимать только в дни прихода Гитлера, когда встал вопрос о спасении тех поистине
      драгоценных исторических материалов, которые были собраны в немецком архиве.
      Этот архив, существовавший с конца 1890 гг., в последние перед приходом Гитлера годы находился в периоде своего расцвета в том смысле, что количество собранных в нем материалов, и документов возрастало буквально с катастрофической быстротою, несмотря на то, что собирательская работа им была поставлена крайне плохо, а в других центрах Германии возник ряд областных архивов (в Лейпциге, Гамбурге, Мюнхене и т. д.), начавших представлять серьезную конкуренцию для архива центрального. Слой старых партийных работников был так велик, у них на руках собралось так много ценных материалов, что в партийный архив они шли самотеком, усилить который не представляло никакого труда. Это вскрылось с большой убедительностью в ходе работы по подготовке выставки, которая должна была состояться в марте 1933 г. в связи с 50-летием смерти Маркса ...
      Я не имел никакого отношения к аппарату управления немецким партийным архивом, но мне пришлось в течение ряда лет в нем работать, я был с ним связан по линии архива русского и хорошо знал ценность собранных в нем материалов, а потому с первых же дней прихода Гитлера к власти поставил и перед руководителями архива, и перед Форштандом партии вопрос о необходимости вывоза за границу во всяком случае всего рукописного фонда архива.
      Разговоры мне пришлось вести с Отто Вельсом, который был тогда бесспорным хозяином всего огромного партийного аппарата. Иногда в них участие принимал Пауль Гертц, который, как мне тогда передали, был уполномочен Форштандом принимать вместе с О. Вельсом решения по архивному вопросу. Мне трудно теперь восстановить в деталях весь ход этих переговоров: события шли быстро и неожиданными скачками, встречи часто происходили на ходу, переговоры об архиве переплетались с общеполитическими спорами. Поэтому вполне естественно, что память удержала лишь общую схему и отдельные детали, почему-либо казавшиеся особенно интересными. Но так как эта общая схема в моих воспоминаниях сохранилась в основе такой же, как и в воспоминаниях Пауля Гертца, с которым я незадолго до его смерти (он умер в Берлине в 1961 г.) обменялся письмами по этому вопросу (других участников тех событий уже давно не было в живых), то схему эту можно считать правильной. Тем более что и с О. Вельсом в последние месяцы его жизни (он умер под Парижем поздней осенью 1939 г.) у меня было несколько разговоров на эту тему, и от них осталось вполне отчетливое впечатление, что он принимал мое изложение событий ...
      Первую беседу с О. Вельсом я имел в самые первые дни после прихода Гитлера к власти. Вывоз немецкого архива тогда был вполне возможен. Правда, у главного выхода из здания Форштанда, на Линденштрассе, чуть ли не с первого дня дежурили гитлеровские дружинники, но второй выход, на Альте, Якобштрассе, ими еще не был заблокирован. Если вывозить только рукописные материалы, а о вывозе исключительно ценной библиотеки не было и речи: она была чересчур велика, то подлежавшую вывозу массу можно было уместить на небольшом грузовике. Средства, отсутствие которых составляло главнейшую трудность для Русского архива, у Форштанда, конечно, имелись. Войти в соглашение с посольством какой-либо страны, в состав правительства которой входили социалисты, не составило бы труда, и вывоз архива за границу был бы обеспечен... Но Вельс и слышать не хотел о такой "авантюре", как он и многие другие тогда называли вывоз архива.
      Не следует думать, что Вельс не считал нужной борьбу против Гитлера: он только о ней и думал и интересам именно этой борьбы подчинял все поведение германской социал-демократии. Правда, прямое выступление рабочих против Гитлера на данном этапе он считал невозможным, особенно ввиду предательского поведения коммунистов, которые в предыдущие месяцы всячески помогали гитлеровцам взрывать демократические организации и тем самым показали, что рассчитывать на них как на союзников в борьбе против Гитлера невозможно. Но он верил в ближайшее будущее, был убежден, что "национальная революция" Гитлера лишь скользит по поверхности германского общества, постепенно выдыхаясь в своем порыве: считал, что гитлеровцы то ли не посмеют, то ли не смогут сломать старые рабочие организации и с.-д. партию, и это даст возможность беречь старые кадры, которые станут особенно необходимы в тот момент, когда массы, идущие теперь за Гитлером или толерирующие его, начнут от него отворачиваться ...
      Сквозь призму этой общей оценки политической обстановки Вельс пропускал и свое отношение к вопросу об архиве. Он не верил, что последнему грозит какая-либо опасность, до захвата гитлеровцами партийного здания, по его убеждению, дело дойти не может. "Эксцессы первых дней -- вещь преходящая. Закрепив за собою власть, гитлеровцы будут заинтересованы в поддержании порядка. Во всяком случае, вывезти материалы мы сможем и позднее, теперь не следует паникерствовать" ...
      С этими взглядами я не был согласен ни в одной из их частей. В свете тяжелого "русского опыта" я был убежден, что Гитлер пришел "всерьез и надолго", что во всяком случае для далеко идущей разрушительной работы "пафоса" у него хватит, что с
      отходом от него масс он никогда пассивно не примирится, от власти добровольно не уйдет, а на горизонте, и при том совсем не столь далеком, мне ясно рисовались контуры надвигавшейся новой мировой войны, тем более опасной, что ставку на нее открыто делал и Сталин ... Эти расхождения в оценке общего положения определяли и расхождение в оценке положения на "архивном фронте": захват здания гитлеровцами я считал неминуемым и близким, и доказывал, что вывоз архива, еще возможный сегодня, станет невозможным в очень близком будущем.
      Когда выяснилось, что Вельса убедить мне не удается и что об эвакуации теперь немецкого архива не может быть и речи, я заявил Вельсу, что, бессильный при отсутствии его согласия что-либо делать с материалами немецкого архива, к выносу материалов архива русского я приступаю немедленно же. Это мое заявление вызвало взрыв возмущения со стороны Вельса. Он доказывал, что мои операции по выносу материалов не могут не стать известными гитлеровцам и необходимо поставят под удар не только меня лично, не только моих русских друзей, но и немецкую партию, которая дала приют русскому архиву... В его словах была доля правильного, но меня они не убеждали: "под удар" немецкую партию ставил не вынос архивных материалов, а все предыдущее развитие политических отношений в Германии, в спасении архивных документов я видел скорее элемент спасения чести партии после того, как она потерпела большое политическое поражение ...
      В последующие недели у меня был целый ряд разговоров с другими партийными деятелями, больше всего с Паулем Герцем, который полностью со мною соглашался. Именно от него я узнал, что О. Вельс о разговоре со мною передавал на заседании Форштанда и "очень бушевал", как определял П. Гертц его поведение. Конечно, большинство было за Вельса, который вскоре отдал официальное распоряжение, запрещавшее вывоз из здания Форштанда какого-либо имущества без его специального разрешения... Я ставил это распоряжение в связь с нашим разговором, но решил вынос материалов продолжать по-прежнему. Должен здесь также заявить: никаких специальных мер против меня принято не было, наоборот, со стороны всех служащих я встречал самое дружеское отношение и поддержку... Причины выяснились во время моей позднейшей беседы с Вельсом.
      Точной даты этой беседы я установить не могу. Она имела место во второй половине апреля, непосредственно перед той партийной конференцией, которая приняла предложение Вельса о переводе партии на рельсы нелегальной работы, 27--28 апреля. В те дни Вельс уже избегал ходить в здание Форштанда и не
      ночевал дома, а жил фактически на нелегальном положении, подготовляя свой отъезд за границу. Встречался он мало с кем, устраивая эти встречи в одном из двух маленьких кабачков-"кнайпе", которые находились поблизости от здания Форштанда и были излюбленными местами встреч руководящих работников партийного аппарата. Содержателями их обоих были старые социал-демократы, один еще помнил времена исключительных законов против социалистов. В обоих имелось по задней комнатке, куда случайные гости (их вообще было очень мало) доступа не имели, но зато "свои" могли сидеть часами за доверительной беседой. В один из них и пригласил меня Вельс...
      Я уже знал о перемене настроений в руководящей группе деятелей старого Форштанда вообще и у О. Вельса в частности, а потому не ждал, что он обрушится на меня с упреками за "неосторожность". Тем не менее и в содержании, и особенно в тоне беседы для меня оказалось немало неожиданного. О. Вельс и А. Фогель, который именно в это время выдвинулся на положение ближайшего помощника Вельса по руководству партийным аппаратом, меня ждали за кружкой пива и предложили пообедать с ними. Началось с расспросов, как идет работа по выносу русских материалов и как мне удалось ускользнуть от гитлеровских дружинников. В ходе этих расспросов Вельс поинтересовался узнать, не имел ли я каких-либо трудностей с управлением партийного здания, и рассказал, что его приказ о запрете вывоза материалов из этого здания был вызван совсем не нашим старым разговором, а обнаружением попыток расхищения партийного имущества, исходивших от некоторых служащих. Были установлены случаи увоза не только книг, но и мебели и т. д. Если бы не были приняты решительные меры, говорил О. Вельс, дело пошло бы очень далеко. Ко мне этот приказ ни в коей мере не относился, наоборот, он, Вельс лично дал самые решительные указания не только не ставить никаких препятствий моей работе по выносу материалов, но и помогать ей по мере возможности. Как видно из сказанного выше, это вполне соответствовало и моему личному тогдашнему впечатлению.
      Эти разговоры были, конечно, только присказкой, настоящей сказкой, для обсуждения которой О. Вельс меня пригласил, был вопрос о вывозе немецкого архива.
      Надо отдать ему справедливость: О. Вельс не старался укрыться за мелкие отговорки, а прямо признал, что и он лично, и весь Форштанд признают, что отклонение ими в феврале моего предложения о вывозе архива было ошибкой. Но прошлого не вернешь, а архив спасать нужно. Решение о вывозе Форштандом было принято недели две тому назад, но по настоянию некоторых лиц обращаться ко мне сначала не хотели. В
      этом играло роль чувство некоторого национального самолюбия: разве мы не можем устроить это дело сами, а обязательно должны обращаться за помощью к русскому эмигранту? За последние дни были сделаны две такие попытки выноса материалов ими самими, но Вельс был очень недоволен. * К тому же их организаторы не видят возможности продолжать эти попытки дальше. Поэтому Вельс от имени Форштанда поставил мне вопрос, согласен ли я в создавшейся теперь обстановке взять на себя организацию новой попытки вывоза хотя бы части материалов и немецкого архива.
      Не трудно понять, какое впечатление произвели на меня эти сообщения Вельса. Я, конечно, мог сказать немало колючих слов относительно его поведения, кое-что и было мною сказано. Но было ясно, что дело не в них, не в пикировке о поведении Форштанда в недавнем прошлом, а в том, можно ли теперь что-либо сделать для спасения материалов немецкого архива.
      Натолкнувшись на сопротивление О. Вельса, казавшееся непреодолимым, я с головой ушел в заботы об архиве русском и старался не думать о материалах немецкого партийного архива. Я даже почти перестал в него заходить. Теперь вопрос о нем был поставлен во весь рост. Вывоз обычными средствами, о каких я говорил в феврале, теперь был невозможен: партийное здание в последние дни перед первым мая было под полной блокадой. Даже выносить в портфелях было рисковано. А найти средства необычные казалось невозможным ... Правда, в самые последние дни перед этой моей встречей с О. Вельсом, когда я уже был
      * Об этих попытках я слышал позднее подробные рассказы, но т. к эти рассказы не во всех частях совпадали, то я не считаю правильным их предавать огласке, тем более что во всяком случае некоторые из организаторов тех попыток до сих пор живы. Скажу лишь, что первая из этих попыток состояла в вывозе рукописей Маркса и Энгельса: доставленные в датское посольство, эти рукописи были тогда же переправлены в Копенгаген и там хранились в архиве датской партии до 1938 г., когда по просьбе Форштанда немецкой партии они были переданы проф. Н. Постумусу для амстердамского Интернационального Института Социальной Истории. Второй попыткой был вынос всей серии книг протоколов Форштанда немецкой партии за все годы после исключительных законов. Организаторы этой попытки от отправки протоколов за границу отказались, протоколы были зарыты на берегу реки Гавель, около домика одного из старых членов партии. Я тогда же говорил Вельсу и Фогелю, что этот способ хранения крайне ненадежен и настаивал на вывозе за границу и этих протоколов. Они со мною соглашались, но за те немногие дни, которые после этой нашей встречи я пробыл в Германии, получить протоколов мне не удалось. Позднее, в Париже, я узнал, что протоколы эти тогда же погибли: как мне передали, при весеннем разливе соответствующий участок берега был подмыт, и ящик с документами исчез бесследно . .. Так погибли исключительно ценные документы по истории свыше чем четырех десятилетий социалистического движения.,.
      готов отказаться от дальнейших попыток спасения и Русского" архива, совсем неожиданно пришло предложение, которое было похожим именно на такое необычное средство, но я и сам еще боялся верить в реальность этой возможности: дело шло о соглашении с парижской Национальной библиотекой и о легальном вывозе Русского архива, как купленного Францией. Если бы этот план удалось провести в жизнь, то могло бы удастся под его прикрытием вывезти и немецкий архив... Рассказывать О. Вельсу об этом плане подробно я еще не мог, но я сказал, что ответить, могу ли я взяться за вывоз немецкого архива, я буду иметь возможность лишь через несколько дней, но просил его теперь же отдать распоряжение по партийному архиву о том, чтобы они провели подготовительные мероприятия, какие будут указаны мною. О. Вельс согласился, и соответствующее распоряжение им действительно тогда же было отдано. Тогда же мы условились о следующей встрече, которая была назначена на субботу, 29 апреля: эту дату я хорошо запомнил, т. к. то был канун первого мая, превращенного тогда гитлеровцами в свой "национальный праздник труда".