Все эти усилия остались безрезультатными. Сталин перестал приходить к Горькому, не подходил к телефону на его вызовы. Дошло даже до того, что в "Правде" появилась статья Заславского против Горького -- вещь еще накануне перед тем совершенно невозможная. Все, кому ведать надлежит, превосходно знали, что Заславский эту статью написал по прямому поручению Ежова и Стецкого: его вообще теперь часто выбирают для такого рода
      поручений... Перо -- бойкое, а моральных правил -- никаких. Горький бунтовался, дошло даже до того, что он потребовал выдачи ему паспорта для выезда за границу. В этом ему было категорически отказано, но до более внушительных мер против него дело не дошло: все-таки Горький это -- Горький, с поста его неснимешь, от должности не отставишь...
      Все эти меры внутрипартийного террора, следовавшие за первым процессом Каменева-Зиновьева, остались для стороннего наблюдателя совсем неизвестными. Да и в партии на них обратили сравнительно мало внимания. Они проходили за кулисами -- для внешнего мира начало 1935 года было периодом настоящей "советской весны". Реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты и преданность советской власти. Все, кто перед тем поддерживал планы Кирова, теперь приветствовали мероприятия Сталина: эти мероприятия ведь так походили на то, что было необходимой составной частью планов Кирова! Для Горького же примирение советской власти с беспартийной интеллигенцией вообще было затаенной мечтой всей его жизни --% оправданием того компромисса с самим собой, который он совершил, вернувшись из Сорренто в Москву.
      В этих условиях продолжающийся внутрипартийный террор казался какой-то досадной случайностью, не в меру долго тянувшейся реакцией на выстрел Николаева, но никак не симптомом предстоящей радикальной перемены всего курса партийной политики. Все были уверены, что простая логика последовательно проводимой политики сближения с интеллигенцией неминуемо должна вынудить партийное руководство вернуться на рельсы политики замирения и внутри партии. Вот пусть только у Сталина пройдет эт(R)т острый приступ его болезненной подозрительности! Для этого нужно как можно чаще и настойчивее подчеркивать преданность партии ее теперешнему руководству: при всех удобных и неудобных случаях курить фимиам Сталину лично (что же делать, если у него имеется такая слабость, если только такими лошадиными дозами лести можно успокоить его мнительную натуру). Надо научиться прощать эти мелочи за то большое, что сделал для партии Сталин, проведя ее через критические годы первой пятилетки, и в то же время еще более громко, еще более настойчиво говорить о том, какая огромная перемена теперь совершается, в какой новый период "счастливой жизни" мы вступаем, когда в основу всей политики партии кладется
      воспитание в массах чувства человеческого достоинства, уважения к человеческой личности, развитие основ "пролетарского гумманизма".
      Как наивны мы все были в этих наших надеждах! Оглядываясь назад, сейчас даже трудно понять, как мы могли не заме-чать симптомов, свидетельствовавших о том, что мы движемся и совсем другом направлении, что развитие идет не к установлению замирения внутри партии, а к доведению внутрипартийного террора до его логического завершения: к периоду физического уничтожения всех тех, кто по своему партийному прошлому может стать противником Сталина, кандидатом в его наследники у кормила власти. Сейчас для меня нет никакого сомнения, что именно в этот период, между убийством Кирова и вторым процессом Каменева, Сталин принял свое решение, разработал свой план "реформ", необходимыми составными частями которого является и процесс 16-ти и все те другие процессы, о которых нам предстоит узнать в более или менее близком будущем. Если до убийства Кирова он еще колебался, не зная, каким пу-тем ему пойти, то теперь он решил.
      * *
      Основным, что определило характер этого решения, были сводки, доказавшие, что действительное настроение подавляющего большинства старых партийных деятелей является резко враждебным к нему, к Сталину.
      Процессы и расследования, которые велись после дела Кирова, с несомненностью показали, что партия не примирилась с его, Сталина, единоличной диктатурой, что, несмотря на все парадные заявления, в глубине души старые большевики относятся к нему отрицательно, и это отрицательное отношение не уменьшается, а растет, и что огромное большинство тех, кто сейчас так распинается в своей ему преданности, завтра, при первой перемене политической обстановки, ему изменит.
      Это был основной факт, который Сталин установил на осно-ве всех тех материалов, которые были собраны во время расследовании после выстрела Николаева. Надо отдать ему должное: он сумел и найти обоснование этому факту, и сделать из него, несомненно, безбоязненные выводы. Причиной этого отношения, по мнению Сталина, являются самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы против старого режима, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров, непримиримых протестантов. Хотим мы этого или не хотим, наш ум работает в направлении критики всего "существующего, мы всюду ищем прежде всего слабые стороны.
      Короче, мы все -- не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом скептиков и критиканов ничего прочного построить нельзя, а нам теперь особенно важно думать о прочности постройки советского общества, так как мы идем навстречу большим потрясениям, связанным с неминуемо нам предстоящей войной.
      И вывод, который он сделал отсюда, ни в коем случае нельзя назвать робким: если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой. В планах Кирова примирение с беспартийной интеллигенцией, вовлечение беспартийных рабочих и крестьян в общественную и политическую жизнь страны было средством расширения социальной базы власти, средством сближения последней со всеми демократическими слоями населения. В плане Сталина те же мероприятия приобрели совсем иное значение: они должны помочь такой перестройке правящего слоя страны, при которой из его рядов были бы изгнаны все зараженные духом критики и был бы создан новый правящий слой с новой психологией, устремленной на положительное строительство.
      Было бы слишком долго пересказывать во всех подробностях, какие были проведены подготовительные мероприятия для реализации такого плана. Наибольшее внимание было направлено, конечно, на обработку партийного аппарата, который во многих частях был радикально обновлен. Несомненно также, что Сталин заранее решил свои мероприятия в этом направлении довести до конца, до проведения в жизнь новой конституции. Мы ждали, что кому-кому, а старым большевикам эта конституция во всяком случае принесет хоть некоторые гарантии прав "человека и гражданина". В построениях Сталина она играла совсем другую роль: она должна была помочь ему в деле окончательного устранения нас от влияния на судьбы страны. Остальное определили обстоятельства более или менее случайные.
      Влияние Горького после второго процесса Каменева сильно упало. Но звезда его не окончательно потухла: внешнее примирение его со Сталиным состоялось, и он был до конца единственным, с кем Сталин хотя бы в известных пределах продолжал считаться. Возможно, будь он жив, августовский процесс все же не имел бы такого конца. Во всяком случае несомненно, что смерть Горького окончательно развязала руки всем тем, кто в ближайшем окружении Сталина требовал ускорения расправы.
      *
      * *
      В конце июля в Москве при закрытых дверях и, конечно, при полном отсутствии гласности разбиралось дело небольшой группы студентов-комсомольцев, обвинявшихся в подготовке покушения на Сталина. Это были почти сплошь зеленые юнцы. Сде-лать они ничего не успели, дальше разговоров не пошли. Но разговоры велись серьезные, решимость идти до конца, по-види-мому, была. Одно из тех дел, которых у нас сейчас проходит не-мало. взрывчатого материала в стране накопилось достаточно! На суде большинство из них не отрицало своих планов и заботилось только о том, чтобы спасти некоторых из своих личных друзей, случайно попавших на скамью подсудимых. Дело было не сложным, и приговор не представлял сомнений: после дела Николаева все разговоры о терроре у нас караются только одной карой... Тем более были удивлены судьи, когда представитель обвинения потребовал направления дела к доследованию.
      После стало известно, что требование это он выставил по предложению высшего начальства, а последнее действовало по прямым инструкциям из секретариата ЦК: в последнем было решено это маленькое дело использовать политически. Доследо-вание было поручено Агранову -- это сразу определило его тон. От подсудимых-студентов протянули нити к их профессорам по-литграмоты и партийной истории. В любых лекциях по истории русского революционного движения всегда легко найти страницы, которые содействуют развитию критических настроений по отношению к власти, а молодые, горячие головы всегда любят свои умозаключения относительно настоящего подкреплять ссылками на те факты, которые им сообщали как официально установленные еще на школьной скамье. Агранову предстояло только сделать выбор, каких именно из названных профессоров следует счесть соучастниками. Этим путем были навербованы первые из подсудимых для процесса 16-ти.
      Еще легче было протянуть нити от них к старым большевикам из бывших руководителей оппозиции. Часть материала была готова уже заранее: Агранов, который после дела Николаева руководит всеми делами против оппозиционеров, такого рода документов наготовил много про запас. Весь вопрос сводился только к тому, какой размах захотят придать делу высшие партийные инстанции. Подготовительные работы велись в большом секрете. В Политбюро вопрос заранее не обсуждался. Молотов и Калинин уехали и отпуск, не зная, какой сюрприз им готовится. После дела Николаева предание видных членов партии суду рев-трибунала не нуждается в предварительном согласии Политбюро, если этим членам партии инкриминируются деяния тер
      рористического характера. С самого начала в дело был посвящен Вышинский. Всем руководил Ежов.
      Процесс явился полным сюрпризом не только для рядовых партийных работников, но и для членов ЦК и во всяком случае для части членов Политбюро, Сталин на все дал согласие, а потом, когда процесс был в полном ходу, уехал отдыхать на Кавказ: чтобы нельзя было устроить заседание Политбюро для обсуждения вопроса о судьбе осужденных. Этот вопрос решался только в официальных инстанциях -- в президиуме ЦИК: там никто не посмел поднять голос против казни. Некоторая борьба была по вопросу о дальнейших процессах и о круге лиц, которых надлежит к ним привлекать. Под давлением некоторых из членов Политбюро было выпущено заявление о реабилитации Бухарина и Рыкова -- характерно, что оно было издано даже без допроса этих обвиняемых. Об этой уступке Ежов теперь жалеет и, не скрывая, говорит, что он еще сумеет ее исправить. Сталин вовремя отпуска на все такие вопросы систематически не давал никакого ответа, но теперь открыто занял позицию: довести чистку до конца. На него не действует и аргумент об отношении общественного мнения Европу, на все такого рода доводы он презрительно отвечает: "Ничего, проглотят". Те, кто будет возмущаться процессом, по его мнению, не умеют и не могут оказывать определяющее влияние на политику своих стран, а "газетные статейки" его ни в малой степени не волнуют.
      Будут ли дальнейшие процессы, пока еще неизвестно, но инструкции Агранову даны самые суровые: вычистить до конца. Ягода слетел, так как он пытался в легкой форме противодействовать постановке процесса, о котором он узнал только после того, как почти все уже было готово: он настаивал на постановке вопроса о процессе перед Политбюро. Против него Аграновым) было выдвинуто обвинение в покрывании старых партийных деятелей, и теперь он находится фактически под домашним арестом. Ежов, приняв НКВД, сместил всю руководящую головку старого ГПУ, из "стариков" он оставил у себя одного только Агранова. Новый аппарат НКВД в центре и на местах набран из аппарата партийных секретариатов: это все те люди, которые и раньше работали с Ежовым, были его доверенными людьми. Ходят слухи о том, что ряд арестованных умерли в тюрьме: допросы проводятся жесткие, и перед допрашиваемыми стоит простой" выбор: или признать все, что от них требует Агранов, или погибать. Расстрелов пока не было, если не считать расстрелов иностранцев, которых всех обвиняют в связях с гестапо, польской охраной и т. д. Но в списки таких "иностранцев" при желании относят и коренных русских: говорят, будто так именно поступи
      ли с Л. Сосновским... Об иммигрантах, хотя бы и принявших советское подданство, уже и говорить не приходится...
      Все мы, большевики, у кого есть мало-мальски крупное дореволюционное прошлое, сидим сейчас каждый в своей норке и дрожим. Ведь теоретически доказано, что мы являемся все нежелательным элементом в современных условиях. Достаточно попасть на глаза кого-либо из причастных к следствию, чтобы паша судьба была решена. Заступиться за нас никто не заступится. Зато на советского обывателя сыпятся всевозможные льготы и послабления. Делается это сознательно: пусть в его воспоминаниях расправа с нами будет неразрывно связана с воспоминанием о полученных от Сталина послаблениях...
      Y.Z.
      * * *
      От редакции. Совершенно исключительный интерес печатаемого письма старого большевика состоит в том, что оно позволяет заглянуть за кремлевские кулисы, куда теперь труднее, чем когда-либо, проникнуть постороннему взору.
      Разумеется, сообщения такого рода не поддаются проверке с нашей стороны, и мы оставляем их всецело на ответственности корреспондентов. Но именно из большевистских кругов наш орган неоднократно получал ценнейшую и достовернейшую информацию: напомним хотя бы о "завещании" Ленина, ставшем известным впервые из "С. В.". Советская печать давно уже перестала быть ареной не только свободной мысли, но и честной информации. Сталинская диктатура довела ее до абсолютного рабства и молчалинства. Тем с большей готовностью предоставляем мы страницы нашего органа для информационных сообщений, подобных письму старого большевика. Это -- не первое и, мы уверены, далеко не последнее из сообщении такого рода!