ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

…Оставшись в доме одна, Василиса, с присущим женщине любопытством, осмотрела сначала кухню, переставила с лавки на шесток немытую посуду и, не без робости открыв дверь, заглянула в темную горницу. Увидев опустевшую зыбку, остро почувствовала, что в этом доме на самом деле не все благополучно.

Не раздеваясь, Василиса устало опустилась на лавку и долго сидела в глубоком раздумье. Что ее ожидало впереди, она еще толком не знала. На столе неуютно и пасмурно мигала семилинейная лампа с треснутым, закопченным стеклом. В углу, около порога, на подстилке сиротливо жались друг к дружке два маленьких белоголовых ягненка. Тусклый свет нагоревшего за ночь фитиля бледно падал на их нежную, кудрявую шерсть. На высоких нарах грудой корчились овчинные шубы. Тяжелая, ноющая тоска властно и цепко овладевала Василисой. В темных, неподвижных глазах набухали слезы. Она торопливо вытерла их концом шали, быстро вскочила, словно собираясь куда-то бежать. Постояв секунду возле стола, что-то сообразила, ловко и скоро разделась и повесила шубейку на гвоздь.

От шума белолобые ягнята проснулись и встревоженно подняли свои головы. Василиса наклонилась к двойняшкам, погладила шелковисто-мягкую шерсть.

Вошел Петр Николаевич.

– Стою вот и не знаю, что делать, – глядя на Петра усталыми и чуть печальными глазами, сказала она. – Ты что так долго не приходил? А где мальчик? Есть хочешь? Наверное, можно что-нибудь приготовить? – помогая ему снять полушубок, спрашивала Василиса.

– Найдем все… Главное, в доме хозяйка есть, а остальное… – Петр Николаевич махнул рукой и, приняв от нее полушубок, повесил его на гвоздь.

– А что остальное? – насторожившись, спросила она.

– Остальное, моя дорогая, наша жизнь, – задумчиво ответил Петр. Оправив синий, ловко сидевший на его плечах казачий мундир, улыбаясь, добавил: – Помни, что короткая и круглая она, как надутый бараний пузырь… Видела, как это ребятишки делают?

Она молча кивнула головой.

– А шилом ткнешь его – и нет пузыря!

– Мне непонятно, о чем ты говоришь? – тревожно спросила она.

– Потом все поймешь…

Петр поцеловал ее в горячую щеку и, будто устыдившись, круто повернувшись, вышел в сени. Спустя минуту он вернулся и принес из холодной горницы почти полное сито мороженых пельменей. Он любил готовить их сам и всегда держал про запас. В зимнее время пельмени можно долго хранить.

Когда Сашок вошел, на столе стояло дымящееся блюдо пельменей.

Увидев перешагнувшего порог мальчика, Василиса быстро вскочила, вытерла концом полотенца распаленные перцем губы, подошла к Саньке и запросто поздоровалась.

– Здравствуйте, – ответил он.

– Раздевайся, дружочек, и садись за стол. Только сначала помой руки. В рукомойнике есть теплая вода. – Василиса пыталась играть свою первую и самую трудную роль молодой хозяйки, чувствуя, что мальчик не очень охотно принимает ее заботу.

– Давай, Саня, а то остынут, – сказал Петр Николаевич.

– А мне что-то и есть совсем не хочется, – снимая варежки, промямлил Санька.

– Отказываешься от пельменей? – удивленно спросил Лигостаев. Он-то уж хорошо знал, что Санька любил пельмени больше всего на свете.

– Надоели они мне что-то…

– Зачем говоришь неправду? – неожиданно и бесцеремонно уличила его Василиса. – Не хорошо так! – добавила она строго.

Чувствительный и податливый на ласку, Санька взглянул на незнакомую женщину с длинной и толстой, как у всех казачек, косой, смутился и покраснел. Сунув холодные варежки в печурку, он снял шубу и небрежно бросил ее на нары. Как будто нехотя, вразвалочку пошел к порогу и загремел рукомойником, косясь украдкой на Василисину зеленую юбку и полусапожки, в которые она успела переобуться.

Василиса подошла к парам, взяла полушубок и молча повесила его на гвоздь. Санька кашлянул и отвернулся. Все это видел и хорошо понял Петр Николаевич.

Санька не спеша вытер полотенцем руки и, приглаживая взъерошенный, еще не определившийся вихорок светловолосого чубика, сел к столу.

Василиса пододвинула ему тарелку, наполненную до краев горячими пельменями, и положила рядом с ней новенькую, недавно купленную вилку, которую она привезла вместе со своим незатейливым приданым.

– А ноготки-то у тебя, Сашенька, как у пахаря! – вдруг поймав мальчишку за руку, весело проговорила она и засмеялась. – Ты с такими ногтями и в школу ходишь?

– А я уже два дня не ходил.

– Почему? – Василиса подняла голову и взглянула на смутившегося Петра.

– Да тут мы сено возили, – кладя вилку на стол, ответил Сашок.

– Сено лошадям да коровам, а учение тебе, и пропускать школу нельзя, – отпустив его руку, твердо проговорила она.

– Он смышленый, нагонит, – заметил Петр.

– Все равно нельзя, – упрямо возразила Василиса. – У нас на прииске все учатся… Только один ленивый Кунта часто пропускает. Я в штреке работала и ни одного урока не пропустила. И даже все лето и осень училась. До полночи просижу и все выучу. Ну ничего, мы с тобой вместе учиться будем. Ладно?

– Ладно… – Санька усмехнулся и, повернув голову, глянул на Петра Николаевича.

Петр поднялся из-за стола. Сашок доел пельмени и тоже вылез. Василиса убрала посуду, тут же помыла ее и поставила на полку. Обратившись к Петру, спросила:

– А чай?

– Не хочу… Если ты желаешь?..

Василиса отрицательно покачала головой. Сашок тоже от чая отказался и прилег на нары.

– Спать хочу. – Он сыто, словно котенок, потянулся и глубоко, облегченно вздохнул.

– Ты чего тут улегся? Ступай сразу на свое место, – показывая глазами на печку, проговорил Петр Николаевич. – Чужое не занимай, – добавил он приглушенным голосом.

Санька вскочил и молча влез на печь. Василиса, приглушив самовар, вытащила из-под нар большой, с цветами таз, поставила под самоварный кран. Горячая вода шипяще и звонко ударила в днище, наполняя кухню паром.

– Поди-ка, – когда таз был наполовину заполнен, окликнул Петр Василису. Он вошел в горницу и, остановившись за порогом, поманил пальцем. Василиса, зябко вздрогнув, опустив голову, вошла за ним.

– Ты тут ложись, а я там, – показывая пальцем на кухню, сказал Петр Николаевич. – Эта постель – снохи… Ты ее убери и положи вон за голландку, туда же, где зыбка. Я для тебя другую принесу, свою… Завтра ту горницу натопим, и там будет твое место, а сегодня уж как-нибудь… – развел он руками и беспомощно улыбнулся.

– Да, да! Сегодня уже поздно… – прошептала она. В звуке ее голоса и в поникшей голове было что-то застенчивое, нерешительное. – Вы скажите, где та, другая постель, я принесу…

– Это я сам сделаю.

Петр погремел в кармане спичками и вышел. Василиса быстро все устроила так, как он велел. Потом, подойдя к зеркалу, посмотрела в него, поправила выскользнувшую на висок прядку волос. За окном белела в снежном покрове сияющая звездами ночь. В сенцах глухо заскрипела дверь. Петр вернулся, притащил большую пуховую перину и две подушки в чистых, розоватого цвета наволочках.

– Ну вот, теперь сама разбирайся тут, – сказал он и положил все на высокую кровать. Постояв среди горницы и как будто не видя Василисы, задумчиво добавил: – Пойду я…

Василиса вдруг почувствовала, что ее счастье было еще непрочным… Стараясь согреться, она с головой укрылась толстым стеганым одеялом и, ворочаясь с боку на бок, не слышала, как он вошел, и только почувствовала, что около кровати кто-то стоит. Она рывком сдернула с головы край одеяла и близко увидела его темные усы и согнутую фигуру, заслонившую собою окно, в которое заглядывали одинокие, далекие звезды…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Уже третий раз в станице пропели все старые и молодые петухи. По улице прошел заспанный дежурный казак и гулко прогремел в морозной тишине деревянной колотушкой. Заботливые хозяйки давно уже встали, затопили печки, и только ленивые, разбуженные сторожем, быстро вскакивали, ошалело крестились и, сверкая голыми коленками, кидались к переквашенному тесту За длинную зимнюю ночь все уже выспались, и только Петр с Василисой всю ночь проговорили и не сомкнули глаз. Разговор был большой, душевный и нелегкий. Петр, не таясь, рассказал ей все, что было у него на сердце.

– Клевать нас с тобой, Васса, будут, – лежа на ее мягкой горячей руке, говорил Петр. – Это ты должна наперед знать. К тому же я человек меченый, как баран в стаде. Но я им не овечка и, пока живой, в обиду тебя не дам. Ты будь спокойна!

– Я, милый, спокойна… – близко и жарко дыша ему в щеку, отвечала она. – А что такое меченый?

– На заметке я у наших властей… Видишь, какое дело. Лет шесть назад, когда воевали с японцами, взяли меня как первоочередника на войну. Война эта была чудная, обидная! Ползали по Гаоляну, людей зазря порастеряли. А потом нас погрузили в эшелоны – и в Россию бунты усмирять… Привезли нас в один город, выгрузили, скомандовали: «По коням!» – и марш рысью на площадь. А там рабочий народ, флаги кругом, как маки расцвели, и ребятишки и бабы все с флажками, будто праздник какой… Сотник приказывает: слезай и к бою готовьсь! А мы как приросли к седлам – и ни с места. Знали, что в Питере такая же площадь была человеческой кровью залита. Выходит, там с японцами воевали, а тут с русскими, единокровными. Чепуха какая-то получалась! Стоим мы и только поводья крепче натягиваем, спешиваться никто и не думает. Все смотрят, как на нас людская стена надвигается. Молчим! Страшно стало. Слышим, кричат: «Позор!» А разве мы сами-то не понимаем, что, действительно, и стыд и позор… Сотник клинок выхватил и ярится, словно бешеный. Подскакивает, клинком над головой крутит, а все стоят и не шелохнутся. Молчат. Я не стерпел, вперед выехал. За взводного тогда был, в помощниках у моего друга состоял, вот к которому ты вчерась за паспортом приходила. Он тогда в лазарете лежал, а я исполнял его должность. Тронул, значит, коня, выезжаю и говорю, что казаки, ваше благородие, в народ стрелять не станут. Сотник рассвирепел еще пуще, зарубить грозится… Я тоже за эфес держусь. Заматерился он и отъехал. А тут народ подошел, окружили нас и братьями называть стали. Все смешалось, пошло братанье. Повернули мы коней, выбрались кое-как из толпы и опять на вокзал. Там вся наша хозяйственная часть в вагонах оставалась. Снова погрузили нас в эшелоны, и айда в другой город. Разместили в казармах и решили разоружить весь полк. Но казаки народ стреляный, оружие не отдали. Тогда жандармы начали зачинщиков искать и меня, голубчика, первого взяли и еще нескольких… На допросе стали требовать, чтобы мы других выдали. А мы в одно стоим, что вся сотня отказалась спешиваться. На меня жандармский офицер кричит, что я сволочь, первый зачинщик, самовольно из строя выехал… «Не отрицаю, говорю, что выехал… Но я же за взводного был, доложить обязан… Как же иначе я должен поступить?» – «Но ты, говорит, команду не подал!» – «Команду для всей сотни есаул подал, я тут совсем ни при чем…» – «Но ты обязан был скомандовать «слезай!» и первый спешиться!» – «Раз, говорю, другие не слезают, а мне чего наперед батьки в пекло лезть». – «Дурак ты!» – кричит он на меня. Я, правда, дурачком прикинулся… Долго они меня мутузили. Тут весь полк взбаламутился, и казаки нашего освобождения потребовали. К этому времени дружок мой, Захар Федорович, из госпиталя вернулся, он уже был тогда георгиевский кавалер и поручительство за меня дал. Выпустили, и через неделю по чистой айда домой… А этой весной Маришка Василия Михайловича в тугае подобрала, а тут и сама в историю попала. Недавно опять исправник приезжал, вызвал и все про Василия Михайловича расспрашивал. Атаман и без того на меня волком смотрит. А я еще с этой глупой снохой Стешкой связался… Сам не помню, как рукам волю дал. Понимаешь, Васса, так мне после этого тошно стало, руки на себя наложить хотел… Если бы не Санька, лежал бы я сейчас в казенном амбаре… Ему спасибо надо сказать… Не войди он, крышка была бы мне…

– Это ужасно! Как ты мог сделать, над собой такое? – вскрикнула Василиса.

– Дьявол попутал… Даже самому вспоминать страшно! Душа вдруг заболела… И вот тебе раз! – Петр Николаевич радостно рассмеялся. – Ложился холостым, а встаю женатым! Сказка! – Петр выпростал из-под одеяла тяжелую смуглую руку и сжал в кулак, усмехнувшись, спросил: – К попу пойдем?

– Мне все равно теперь, хоть поп, хоть дьякон.

Уснули только на зорьке, и то ненадолго. Петр проснулся первым и, чтобы не разбудить крепко спавшую Василису, спустил ноги на холодный пол и тихо вышел. Надо было осмотреть и убрать скотину. Быстро одевшись, он вышел во двор. Над поветью нависал ранний морозный рассвет. На скирде от легкого ветерка пьяно болтался клок темно-зеленого сена. В хлеве с веселым бормотанием хлопали крыльями куры. Сунув под кушак топор, Петр вошел в курятник и, осторожно подкравшись к насесту, поймал двух первых попавшихся ему под руку кур. Выйдя оттуда, отрубил им на чурбане желтоватые головы и, выпустив кровь, сунул тушки в сугроб.

– Свадьба так свадьба, – улыбнувшись, проговорил он вслух и, вымыв чистым снегом руки, протер и освежил лицо. Вернувшись в сени, начерпал из специальной кадки воды, напоил Ястреба, почистил и задал овса. Пока конь ел, Петр Николаевич развязал бастрик, почти полвоза сена растаскал по яслям и раздал проголодавшейся за ночь скотине. Выкидав на скорую руку навоз из хлева, открыл калитку и широкими, скорыми шагами направился к дому Важенина. Там, кроме хлопотавшей возле печки Степки, все еще спали.

– Ты что это, куманек, чем свет по гостям ходишь? – спросила, открывая дверь, Степка.

– За вами пришел, как вчера договорились, – ломая папаху, ответил разрумянившийся на морозе Петр.

– Ага! Тошно небось одному-то? – вытаскивая из печки широкий и длинный с рыбьим пирогом противень, улыбнулась Степка. В кухне тепло и вкусно запахло жареным луком и лавровым листом.

– А я не один, – загадочно ухмыляясь, ответил Петр.

– Значит, сношенька вернулась?

– Нет. Не угадала, кума!

– Ну, может, привел какую… – решила подшутить веселая и краснощекая от огня Степка.

– Вот это в точку попала… Невесту привез, айда ко мне и помоги, кума, – уже всерьез, смущенно проговорил он.

– Ври больше! – не поверила кума.

– Тут и врать нечего… Сама сосватала, а теперь отпираться станешь?

– Не дури, Петька! Мне некогда: калачи горят, – отмахнулась Степка.

– У тебя калачи, а у меня, брат, душа пылает… Кто мне вчера вон там на крыльце все уши прожужжал: «Женись, красавица!..» Вот я и послушался… Поехал от вас, подобрал на дороге, и сладились. Так, кумушка моя, закрутилось, что глазом не успел моргнуть, женихом стал. Да какой там женихом!.. Кончено уж! – Лигостаев опустился на скамью и все, как на исповеди, выложил изумленной Степке.

– Ай да куманек! – только это и смогла выговорить окончательно сбитая с толку кума.

– Урядник Лигостаев каторжанку в жены привез! Мысленное ли это дело? Боже ж мой! Расступись небеса и разверзнись! – выходя из-за перегородки, проговорил Важенин.

– Ну и что тут такого? – смахивая белым гусиным крылом с пахучего пирога муку, возмутилась Степка.

Петр Николаевич, усмехаясь, молча мял в руках баранью папаху.

– Ты, султанша, погоди маненько, не ярись больно-то… – сказал Важенин. – Тебе, куманек, ворота дегтем еще не вымазали?

– Слушай, Захар! Брось ты это! – сдержанно попросил его Лигостаев.

– Ловко обтяпал, гуляй твоя душа! Ну хоть поведай, как ты это все сумел?

– Сам бог помог… Давайте собирайтесь быстрее и айда к нам. Я ее одну там оставил, неловко получится… Да и дел у нас по горло. А насчет остального прочего в обиду не дадим.

Петр Николаевич подмигнул хозяйке, надел рукавицы, подойдя к столу, неловко подхватил на руки противень с пирогом, и направился с ним к порогу.

– Совсем обалдел, едреный корешок! – захохотал Важенин.

– Все молодожены такими бывают, а ты был еще хуже всех… Помнишь, Как быка запряг рогами к колесам… Погоди, Петька! Вот чумовой! – бросаясь за ним вслед, Крикнула Степка. – Дай-ка пирог-то сюда, я его хоть в скатерку заверну!

Петр вернулся и, посмеиваясь, положил противень на стол.

– Скорее же, братцы! – умоляюще поглядывая на Степку, сказал он.

– Успеешь, куманек. Никуда твоя кралечка не денется, – завертывая пирог в белую старую скатерть, проговорила Степка.

– Боюсь, Степанида нагрянет с утра пораньше и закатит такую свадьбу!.. Я там двух кур зарезал и в снежок сунул…

– Ну и иди, иди! – толкая Петра в спину, приговаривала Степка. – Бегом валяй! А то кур твоих собаки утащат, чудак ты эдакий! Мы скоро придем и сами пирог принесем.

– Мне еще к попу надо! – упирался Петр.

– К попу мой хан Кучум сходит и все сам обстряпает. Ты забыл, как меня крестил? – улыбаясь, спросила Степка.

– Все помню, – ответил Лигостаев.

– Вот и добро! Теперь Захар за тебя похлопочет. Собирайся, писарь, да поживее! – командовала Степка.

– Ладно. Дуй, милок. Все сделаем, – согласился Важенин. – А то на самом деле сношенька твоя заявится и устроит баталию. А это теперь совсем ни к чему.

Петр Николаевич поблагодарил друзей и ушел.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Санька проснулся и, перекатившись на другой бок, взглянул полусонными глазами на опустевшие нары. Было еще рано, и он думал, что Петр Николаевич еще спит, но его уже не было… Санька откинул кулачком нагретую за ночь подушку, завел руки на затылок и, сладко потянувшись, ухмыльнулся…

Санька еще раз перевернулся, лег на живот и подпер подбородок сцепленными ладошками.

В промерзшие окна вливался тихий утренний рассвет. В уголке на подстилке, прижавшись друг к дружке, посапывали ягнята. Почесав нос о костлявые суставчики, Санька, тряхнув головой и разогнав сон, тихонько спустился ногами на деревянный приступок. Придерживая в руках высохшие за ночь валенки, спрыгнул на пол. Быстро обувшись, он подкрался к косяку, заглянул в неплотно прикрытую в горницу дверь и замер.

Опустив босые ноги на цветную у кровати дерюжку, Василиса сидела на постели и заплетала перекинутую через плечо густую, золотисто блестевшую косу, задумчиво устремив слегка прищуренные глаза в одну точку. Завязав конец длинной косы узенькой голубой ленточкой, Василиса скрутила на затылке тугую, красивую корзинку, поправив хвостики ленточек, встала.

Одернув рубашку, взяла со стула вчерашнюю зеленую юбку, через голову натянула ее на себя, накинула на плечи кофточку.

Сдерживая дыхание, Санька занемел и, напряженно притаившись, боялся пошевелиться… Потом стремительно отскочил от двери и, широко раздувая ноздри, протяжно и всхлипчиво вздохнул.

– Здравствуй, Саня! С добрым утром! – проговорила Василиса приветливо.

– Здравствуйте… тетя, – запнулся Сашок.

– Ты чего так рано поднялся? Ты же не выспался? – спросила она.

– А я завсегда в это время встаю, – снимая с гвоздя полушубок, ответил Сашок.

– А где наш хозяин? – спросила Василиса. – Я совсем озябла и надела вот эту его военную штуку… Это ничего, а? – весело поглядывая на мальчика, улыбнулась она.

– Ничего… – одобрил он.

– А вдруг заругается? – кивая на дверь, подмигнула Василиса.

– Тебя он не станет ругать… – Санька надел полушубок и загадочно, совсем не по-детски усмехнулся.

– Откуда ты знаешь? – спросила она, чувствуя, как жарко начинают гореть ее щеки.

– Да так… – уклонился он от прямого ответа. – Я сейчас пойду дров притащу с кизяком, и мы печку затопим… Дядя Петя, наверно, скотину убирает и назем чистит…

Санька нахлобучил шапчонку и вышел.

Она посмотрела ему вслед с тревожным волнением. С минуту постояв посреди комнаты, сняла мундир и, прижав серой ластиковой подкладкой, долго держала на груди. Потом бережно положила его на нары, подошла к рукомойнику, умылась и снова, уже без особых раздумий, надела мундир. Затем, найдя подходящую тряпку, прошла в горницу, вскочив на скамейку, перешагнула через край стола и начала протирать запыленные стекла икон. Лики святых посматривали на нее сурово и неприязненно. Это она заметила еще вчера, когда первый раз зашла в горницу и засветила лампу. Сегодня решила задобрить божьих угодников. Смахнув с рамок пыль, она присела в переднем углу за стол и на минуту задумалась. В это время в кухне скрипнула дверь и раздался бойкий женский голосок:

– Есть кто тут живой?

Василиса настороженно подняла голову и не отозвалась. Она слышала, как кто-то, тихо ступая валенками, подкрадывается к двери и открывает ее. Василиса глянула на дверь и увидела перешагнувшую через порожек маленькую, сухощавую, в истертом полушубке женщину, повязанную красным мохнатым платком, концы которого торчали под подбородком. Это была Агафья Япишкина. Уставив быстро бегающие глазки на иконы, она хотела перекреститься, но, заметив в переднем углу удивленное женское лицо, так и замерла с занесенным над головой перстом, соображая быстро, кто перед нею: ангел святой или еще кто?

– Вам что нужно? – вдруг заговорил «ангел».

– Я ничего… я так забежала, – испуганно пролепетала Агашка и попятилась назад.

– Хозяина дома нет, – сказала Василиса и пожала плечами.

– А вы? – тихо спросила Агашка и повернулась бочком к порожку, мысленно решая – удрать поскорее или задержаться малость…

– Я? – Василиса вопросительно на нее посмотрела и тихо, но внушительно добавила: – Я – его жена.

– А-а-а! – у пораженной Агашки вырвался не то крик, не то протяжный стон. Она вихрем метнулась к двери, не рассчитав свой шаг, зацепилась стоптанным валенком за низкий, предательский порожек и растянулась в кухне на полу. – Свят! Свят! – поднимаясь на карачки, обалдело выкрикивала она.

Василиса поспешила было помочь несчастной бабенке, но не успела. Гостья шустро подпрыгнула и, лягнув дверь ногой, выметнулась в сени.

Выбежав на улицу, она подобрала пеструю юбчонку и что есть духу помчалась к Степаниде.

– Ой! Мамынька моя родная! Ой! Светики мои ясные! – вбежав к Степаниде, запричитала она, словно увидела сразу десять покойников.

– Ты что, ошалела? – удивленно взглянув на растрепанную шинкарку, с предчувствием чего-то недоброго спросила Степанида.

– Погоди, миленькая моя, разнесчастная! Дай отдышаться маленечко! – завывала Агашка. – Ох! Что творится на эфтом свете!