С куренками в руках желтым призраком на пороге появился Санька.

– Вот дядя Петя велел вам их отдать, – кладя кур на кухонную скамью, проговорил Сашок. – Лапшу будем стряпать, – поглядывая на приунывшую Василису, продолжал он и, сдунув полусонную на стенке муху, поймал ее черными ногтями за крылышки и кинул в пылающую печь.

– Обделать их нужно, ощипать, – тихим, изменившимся голосом сказала Василиса.

– Ошпарим, конечно, поначалу, потом ощипем! – бойко отозвался Сашок. Он поспешно скинул шубенку и повесил ее на гвоздь. Покосившись на Василису, прищурил глаз и хитро ухмыльнулся, словно говоря: «Вот, видишь, сегодня не забыл шубу повесить. А это потому, что ты мне очень понравилась. А на дуру Стешку плюнь. Я за тебя заступился и еще заступлюсь», – говорили его чистые светло-серые глаза.

Василиса поняла это, чуть заметно кивнула и, ласково улыбнувшись, спросила:

– Ну что они там, Саня?

– Известно, лается на дядю Петю, на меня тоже накинулась за куренков, да дядя Петя ее урезонил… Известно, баба она сердитая.

– Эх ты, мужчинка! – Василиса вздохнула и, поднявшись с лавки, подошла к Саньке, погладила по голове и, растрепав его вихрившийся чубик, несколько раз поцеловала удивленные глаза, холодный нос и прижалась к его лицу мягкой, теплой щекой. Мальчик, чувствуя ее горячие слезы, задрожал всем телом. В его маленькой жизни это была тоже первая ласка, первая, неосознанная, искренняя, детская любовь.

Позади кто-то, издавая непонятный звук, заскребся в оконную раму. Они смущенно вздрогнули и, отодвинувшись друг от друга, повернули головы к выходящей на улицу стене. Там, на подоконнике, сидел, нахохлившись, сизый голубь, вытягивая белую шейку, стучал клювом в стекло.

– Эге! – воскликнул Сашок. – Это Ванька!

– Какой Ванька? – засмеялась Василиса.

– Да мой Ванька! Он почти што кажный день прилетает, с Манькой вместе! А ее что-то нету! – встревоженно проговорил Сашок. Подойдя к полке, он отломил за занавеской кусок хлеба и направился к форточке.

– У него и Манька есть? – обрадованная этим маленьким событием, спросила Василиса.

– А как же! Конечно, есть.

Сашок, вскочив на скамью, опустил за форточку хлеб. Проголодавшийся голубь начал бойко клевать его. Тут же из-за наличника вынырнула такая же сизая, со степенным пузатеньким зобиком его подружка и тоже пристроилась к быстро уменьшавшемуся кусочку.

Они стояли рядом и смотрели, как весело ели и ворковали голуби, поглядывая через стекло розоватыми бусинками крошечных глаз.

Василиса взяла Саньку за руку и, обняв за плечи, прижала его голову.

Протяжно скрипнув, открылась и глухо хлопнула обитая кошмой дверь. Голуби вспорхнули и улетели. А Василиса с Санькой так и остались на месте как завороженные.

– Ах вот как вы милуетесь! – снимая папаху, проговорил вошедший Петр Николаевич. – Вы что же, уже успели поменяться носами? – Он внезапно вспомнил, как маленькая Маринка взбиралась к нему на колени, подставляя кончик носа, говорила: «Давай, тятенька, носами меняться». Это осталось в памяти на всю жизнь.

– Ты люби ее, Саня, уважай, – тяжело подбирая слова, заговорил Лигостаев. – Теперь она тебе будет как мать. А мать, сынок, слово святое! – Обернувшись к притихшей Василисе, продолжал: – Это теперь наш с тобой сын, и запомни, что если бы не Санька, то не видать бы мне ни тебя, ни белого света. Правду говорю! Когда-нибудь я все вам расскажу, только не сегодня. Сегодня не надо! Сегодня мы гулять будем. Эх, родные мои! – крикнул Петр.

Как и вчера, он подхватил Саньку на руки и бросил на нары, на кучу шуб. Поймал не успевшую увернуться Василису и – туда же. Потом накрыл визжавшую пару своим большим тулупом и отскочил к столу.

– Эх ты! – пищал Санька и, выскользнув из-под шубы, вскарабкался на печку. В Петра полетели старые валенки.

– Он что же, Саня, всегда у вас такой буйный? – выглядывая из-под тулупа, спрашивала Василиса.

– А ты знаешь, какой он силач?

– Да уж чувствую.

– Ты еще не знаешь, как он вчерась на воз меня кидал! – кричал с печки Санька.

Они так увлеклись, что не заметили, как мимо окон прошли Важенины и появились в избе в самый разгар баталии. Пыль стояла в кухне столбом, искристо плавая в солнечных лучах. Тлевшие в печи кизяки потухли, скамья свалилась, тушки куриные очутились на полу. Возбужденная, румяная, Василиса стояла на нарах на коленях.

– Ну и ну! – Захар Федорович снял черную барашковую папаху, осторожно отодвинул носком лакированного сапога старый, подшитый валенок, с удивлением разглядывал раскиданные по всем углам и по полу шубы, пиджаки, подушки и разный другой пыльный, залежавшийся на печи хлам, стараясь понять, что же стряслось в этом доме.

Санька спрятался за трубу и пыжился от смеха.

– Да тут никак целая баталия! – удивленно произнес Важенин.

– Это все он! – Санька выглянул из-за печки и прыснул в ладошку.

– Как так он? – начиная догадываться, в чем дело, усмехнулся Важенин.

– На кровать нас повалил и шубами заклал… – пояснил Сашок. – А мы тоже давай его чем попало… Да разве с ним сладишь!

– Ты тоже хорош гусь! – вытирая рукавом вспотевшее лицо, добродушно проговорил Петр. – Первый начал валенками кидаться…

– А этот есаул как сюда попал? – кивая на Василису, спросил Захар Федорович.

– Это теперь свой, нашенский, домашний, – лукаво поглядывая на Василису, сказал Петр Николаевич.

– Хорошо, когда свой, домашний! – подергивая рыжий, лихо закрученный ус, подмигнул Важенин, следя за стыдливо отвернувшейся Василисой. – А ведь настоящий есаул, убей меня бог! Такой бравый молодец! Здравствуйте, ваше благородие! Принимайте гостей!

Василиса не успела ответить, как распахнулась дверь и на пороге показался десятский – молодой, призывного возраста казак, сын Лучевникова Семен. Сотские и десятские дежурили в станице по очереди, чаще всего они назначались из будущих лагерников, приучавшихся к службе в качестве посыльных.

– Урядника Лигостаева к атаману, – искоса посматривая на Василису, проговорил десятский. О том, что Петр Лигостаев привез себе невесту, по всей станице уже судачили бабы. Знали и о скандале со снохой.

Петр и Важенин понимающе переглянулись и пожали плечами.

– Не слышал, по какому делу? – спросил Захар Федорович.

– Не могу знать, господин писарь! – Молодой казак застыл на месте и не сводил с Василисы глаз.

– Ладно, ступай. Скажи, что сейчас придет, – сказал Важенин.

– Слушаюсь! – Десятский неуклюже повернулся и исчез в дверях.

– Надо, наверное, идти, – сказал Петр Николаевич.

– Мы пойдем вместе. – Захар Федорович тоже встал.

Василиса испуганно смотрела то на одного, то на другого. Слово «атаман» для нее звучало жутко, в нем было что-то неумолимо грозное.

– Это надолго? – испуганно спросила она.

– Да нет, – успокоил ее Петр.

– Начнет петь Лазаря, – сказал Важенин. – Пошли.

– Нет, кум, ты уж останься тут, с ними. Я догадываюсь, в чем там дело.

– В чем? – спросила Степа.

– Сношенька моя, наверное, побывала и наплела всякой всячины, – проговорил Петр.

– Ты, кум, особо с ним не задирайся, – посоветовал Захар Федорович. – Объясни все, как надо, и на свадьбу позови.

– Шутишь! – усмехнулся Лигостаев.

– Вовсе нет! Скажи ему, будь, мол, отцом родным, в посаженые прошу, не откажи, и так далее… Он кочевряжиться начнет, а потом размякнет, как сахар в киселе.

– А вдруг согласится? Да я его портрет спокойно зрить не могу. Не понимаю, как это ты можешь с ним лясы точить! – сердито сказал Петр. – Он изведет нас так, что и жену разлюбишь после этого, – добавил он весело и успокаивающе кивнул Василисе.

– Для такого случая и стерпеть можно, – вставила Степка. – Я иной час терплю, терплю, когда он заявится, потом такое выверну, что у него усы, как на морозе, стынут… Хохочет!

– Ладно. Так и быть! Поклонюсь, – смирился Петр, чувствуя, что в словах кумы есть доля правды. – Вы тут без меня не скучайте. Я сейчас на коня и – мигом.

Лигостаев оделся и быстро вышел. Спустя минут десять он был уже в кабинете атамана и терпеливо выслушивал его нудную, назидательную речь.

– Ну, это сноху поучил… Ладно, скажем. Может, и за дело… А вот жениховство твое и якшанье на прииске со всякими стрикулистами ни в какие ворота не прет! Мыслимое ли дело казачьему уряднику на каторжанке жениться! Што, тебе невест мало? Вон у меня три, я бы старшенькую с моим почтением за тебя отдал, породнился бы за милую душу! Казак ты еще молодой и в силе, внучки бы пошли у меня по горнице топотать… Разлюбезное дело! А на прииски эти бунтарские ты бы у меня и носа не показал! Ну сам посуди, Лигостаев. Ить только недавно улеглась булга с твоей дочерью, ты новый крендель выкинул! Сноху измутузил, а у нее муж царю служит. Должен я за нее заступиться?

– Ее муж все-таки сыном мне доводится, – заметил Петр. – Я же объяснял вам, господин атаман, довела она меня. А после самому тошно стало…

– А ты думаешь, мне, атаману, не тошно каторжных у себя в станице иметь? – пропустив слова Петра мимо ушей, продолжал Гордей. – Про Шиханскую и то говорят, что ето не станица, а вертеп! Тут не казаки живут, а какая-то шайка разбойников! То офицеров убивают и привечают разных политических гостей… Вместо того чтобы лиходеев разных усмирять, они с бунтовщиками братаются, а молоденькие казачки от мужей чуть ли не из-под венца к конокрадам в полюбовницы убегают… Я прислан сюда для исправления разболтанного поведения казаков, а сам чего допускаю? А на прииске што творится? Главного управляющего кокнули разные там социалисты, а мне наказный атаман выговор зашпорил и отставкой грозит! Жил я у себя в Павловской, пять годов атаманом был, за ето время у меня ни одной лошади не украли, ни один паршивый арбузишка с бахчи не пропал, лесины самовольно никто не срубил, а тут что? Если все казачьи урядники на каторжанках переженятся, тогда на меня на самого надо кандалы надеть и в Сибирь упечь. Где ты только ее расчухал!

– Да у нее и дело-то пустяковое было, – попытался возразить Петр Николаевич.

– И што она, по-твоему, натворила? – прищурив глаз, подозрительно спросил Турков.

– Помещика кипятком ошпарила… Шестнадцать годов было девчонке, он любовницей ее вздумал сделать!

– Ни рожна ты не знаешь! Ножиком она его зарезала! Она с пеленок разбойница, а ты в жены ее себе взял… Ну, ум у тебя есть, Лигостаев, я спрашиваю?

Лигостаева подмывало встать, взять атамана за лацканы мундира и встряхнуть хорошенько. Но он, помня наказ Важенина не задираться, терпеливо выслушивал Туркова, еще не зная, что у него кроме Стешки накануне побывал новый начальник охраны прииска бывший войсковой старшина Печенегов и подробно обо всем информировал атамана станицы. Сейчас Турков нарочно послал за Филиппом десятского, чтобы войсковой мог встретиться здесь с Лигостаевым. Туркову давно хотелось столкнуть их лбами. Печенегова он презирал и боялся его разбойничьей репутации. Зная прошлое Петра, Гордей держал его на заметке и терпеть не мог за гордый характер. Турков отлично понимал, что у Печенегова с Петром старые счеты, после убийства сына – кровная вражда, которая должна неминуемо вспыхнуть. Хорошо бы разом избавиться от этих беспокойных людей!

– А ведь на тебя со стороны поглядеть, – продолжал Турков тоненьким, елейным голоском, – тихий вроде бы, умный казак. А выходит, что в тихом омуте не одни сомы, а и черти водятся…

– Омута-то, господин атаман, только черт и меряет… А я русский, крещеный, не грабил, не убивая… Может, на войне пришлось, так там сам бог велел…

– Я не об этом толкую, урядник Лигостаев. Мы што, ребенки с тобой, не понимаем, о чем речь идет! Русским языком тебе говорю, что не могу дозволить, чтобы ты сноху выгнал и заместо ее каторжанку привел… Брось ты ето несуразное дело и отправь мадаму сею подобру-поздорову! А не то мы ее по этапу отсюдова наладим…

Петр Николаевич насупился и почернел лицом не только от последних слов атамана, но еще и оттого, что мимо окон кабинета проплыла высокая, в темной черкеске и серой папахе фигура Филиппа Печенегова и повернула к парадному крыльцу.

– Не имеете права, господин атаман!

– Права, – тыча толстым, как колбаска, пальцем в потолок, заговорил опять Турков, – права, господин урядник, у господа бога на небе, а у нашего царя-батюшки и его верных слуг – на земле… Понятно тебе, Лигостаев?

– Нет, господин атаман, непонятно. Господь бог и на земле властвует, – возразил Петр. – Она мне уже жена и перед богом, и перед моей совестью! На мне крест есть! Я пришел к вам с добрым сердцем, чтобы просить вас посаженым отцом мне быть, а вы…

Петр Николаевич почувствовал, что слова его попали в цель. Турков неистово преклонялся перед старыми русскими обычаями и был фанатически религиозным человеком. Совет Важенина пригласить атамана в посаженые отцы пришелся очень кстати.

– Спасибо за честь, – разглаживая пестрые усы, смущенный неожиданным поворотом дела, поблагодарил Турков. – Когда же вы успели схлестнуться?

– Для этого, ваше сокородие, немного надо, – ответил Петр.

– Так-то оно так! – согласился Гордей Севастьянович, недовольно посматривая на вошедшего без доклада Печенегова. Такой вольности атаман никому не прощал. Придерживая наборный ремень на черной, с голубыми газырями черкеске, Печенегов прошел в передний угол, где стояла под знаменем атаманская, окованная серебром насека, и без приглашения сел на крашеную, с высокой спинкой скамью.

– Как же будет с моей просьбой, господин атаман? – чувствуя на себе жгучий взгляд войскового старшины, спросил Лигостаев.

– Еще раз бдагодарствую, во прибыть не могу, дела! – Гордей развел руки в стороны и откинулся на спинку кресла.

– Обидите, господин атаман, Захар Федорович просил, – нарочно, чтобы слышал Печенегов, настаивал Лигостаев.

Петр Николаевич видел, что первую, трудную битву он выиграл, поэтому действовал уверенно и смело.

– Извиняй, брат! Хоть зарежь, не могу; говорю, дела… – И, чтобы досадить так нахально вошедшему войсковому старшине, добавил: – Ступай с богом, как говорится, желаю тебе хорошего казака вырастить! Про сироту Саньку слышал, что ты его усыновить хочешь, ето тоже доброе дело, мне Важенин говорил… Будь здоров!

– С законненьким тебя или как поздравить позволишь? – с ехидцей в голосе спросил из угла Печенегов.

– Я по делу тут, господин Печенегов, и поздравления принимаю от тех, кто меня уважает и кого я сам почитаю, – сверкнув глазами, ответил Петр Николаевич.

– А за что тебя уважать прикажешь? – взмахнув широкими рукавами черкески, легко соскочив со скамьи, быстро проговорил Печенегов. Раздувая широкие ноздри и горбоносо морщась, с открытой издевкой продолжал: – Может, за то, что гадишь нашу казачью породу? Усыновлением сиротки грехи дочери хочешь прикрыть! Мы еще на сходе посмотрим, отдать тебе его или нет…

– Посмотрим… – медленно стаскивая с чубатой головы папаху и комкая ее в больших, мосластых руках, быстро проговорил Петр.

– Ну чего вы завелись? Место нашли! – испуганно пробурчал Турков. – Чего тут смотреть? Не вечно же мальчишке пастухом быть? – добавил Гордей Севастьянович.

– А может быть, я его сам взять желаю вместо Володьки, которого басурман с его дочкой убили!

– Врешь! – крикнул Лигостаев. – Он дочь мою опозорить хотел и коню под копыто попал!

– Молчать! – грохнул атаман по столу кулаком и вскочил. – Молчать! Марш на улицу!.. Там хоть башки друг другу поотрывайте, а здесь вам не базар, а присутствие! – Турков выполз из-за стола, схватил насеку и грозно пристукнул ею об пол. Это была его сила, власть, и давала она ему право на суд и полную неприкосновенность.

– Слушаюсь, господин атаман. – Петр надел папаху и взял под козырек. – Я готов защитить свою честь хоть на шашках, как угодно, но только в честном бою!

– А я, ты думаешь, не готов? – выступая вперед, сказал Печенегов.

– У тебя, Филипп, нет чести и никогда не было, – спокойно и дерзко ответил Петр. – Ты ее еще Куванышкиными косяками опозорил… Если не помнишь, так я тебе напомню. Молчал я много лет. Даже лучшему другу своему тогда не хотел говорить, а теперь всем могу рассказать, чего стоит твоя казачья честь… И как ты золото на спирт выменивал и тайно продавал его английской компании, тоже знаю… А может быть, напомнить тебе, как ты за моей дочерью от озера гнался?

Бледнея в лице, Печенегов присел на скамью и, ловя воздух, хватался рукой за голубые газыри. Турков, растерянно моргая глазами, ошалело смотрел то на одного, то на другого.

– Ведь я все-таки отец своей дочери, и она от меня ничего не таила… Помнишь, как инженер Петька Шпак предлагал тебе убить Суханова Тараса Маркелыча? Ты на него с кулаками набросился, а он револьвер в харю! Чего же ты потом не пришел к Гордею Севастьянычу – если у тебя была честь – да не заявил, на какое смертоубийство он подговаривал? Когда Тараса убили, ты на другой день с этим пакостным инженеришкой, с полюбовником твоей жены, водку глохтал, две недели потом запоем пил! Ведь ты знал и знаешь, чьих рук это дело, а молчал на суде. Видел я, как у тебя тогда скулы тряслись, хворым прикинулся… Саньку тебе! – Петр с каким-то в глазах затмением покачал головой и рассмеялся. – Ты сначала у него спроси! Да и не он тебе нужен, а моя башка! Но знай, что она у меня еще крепко сидит на плечах!

Печенегов вскочил, изогнувшись, как кошка, прыгнул на Петра. Лигостаев давно ждал этого и ударом в грудь отбросил его в угол.

Турков крикнул стоявших за дверью десятских. Они попытались схватить Петра. Особенно усердствовал молодой Катауров. Но Петр легонько оттолкнул их и, покачиваясь, как пьяный, вышел.

– Его не троньте, – проговорил атаман и, покосившись на сникшего Печенегова, добавил: – А етому господину, етому дайте отдышаться, водичкой напоите и проводите домой… Прихворнул он, видать, маненько… А может, лишнева выпил… Воскресенье сегодня, слава тебе господи!

Атаман надел папаху и, постукивая насекой, удалился.