ГЛАВА ТРЕТЬЯ

– …Только так, ангел мой, можно ему помочь, – уговаривал Авдей Иннокентьевич Марфу, утомленную его длинной полупьяной речью. – Зятя Авдея Доменова никто не засудит. Нужно будет, самой государыне-матушке в ножки поклонюсь. А так не миновать ему Сибири. Встретишься с ним, ну, для примера, подуйся, а потом и поласковей будь… Парнишка он не дурной. Обомнется, подучится, хорошим мужем будет…

Как ни жаль было девушке Митьку, но она далека была от такого замужества. Хорошо ли чужое счастье разбивать? Но знала, что отец будет настаивать на своем. Весь этот разговор вызвал в душе Марфы брезгливое чувство, отвращение к родителю и к самой себе.

– Как хотите, так и делайте, – тихо проговорила она и заплакала.

– Ну вот, давно бы так. Хотя невестам реветь и полагается, тебе же плакать не о чем, – гладя плечо дочери, говорил Авдей Иннокентьевич. – После свадьбы в Питер вас пошлю: гуляйте, уму-разуму набирайтесь… Так-то!

Сытно пообедав с атаманом станицы, изрядно подвыпив, Авдей Иннокентьевич предложил Ветошкину вызвать к себе Митьку и повести разговор, как они условились, а сам, с пьяных глаз накричав на Дашу, ворвался в дом Печенеговой, как медведь в малинник.

Девушки, готовившие для невесты подвенечное убранство, увидев пьяного бородача, с визгом убежали в другие комнаты. Зинаида Петровна после обеда отдыхала. Митька готовился к девичнику, рыскал по станице верхом на коне, созывал гостей. В гостиной осталась одна Олимпиада. Она готовилась примерить подвенечное платье. Все последние дни она держала Митьку в полной своей женской власти и уже чувствовала себя настоящей хозяйкой. Она научилась у Зинаиды Петровны командовать и сейчас, строго сдвинув темные брови, умело подведенные Печенеговой, гневно смотрела на ворвавшегося в гостиную толстого гостя в чесучовом пиджаке.

Олимпиада так рассердилась, что забыла о том, что она без платья. А Доменов, растерявшись при виде ее соболиных бровей и голых плеч, приняв ее за хозяйку дома, начал смешно и путано извиняться:

– Простите… я… я Доменов. Вы, наверное, обо мне слышали?.. Еще раз извините, мадам…

– Что вам надо? Никогда я о вас ничего не слышала! – прикрывая грудь, сердито поблескивая голубыми глазами, проговорила Олимпиада.

– Как же, ангел мой! Мы с вашим мужем отлично знакомы, не раз в компании бывали, да и о вас, красавица моя, я порядочно наслышан. А сейчас сражен, повержен!.. Ах, сударыня!

Авдей Иннокентьевич, стараясь выгнать хмель, замотал головой.

– Что вы такое говорите, господин Доменов! Я еще пока не замужем, – начиная догадываться, что ее принимают за хозяйку дома, ответила Олимпиада.

– Как это не замужем? Простите!

– Да так… Я невеста Дмитрия Александровича Степанова, – гордо и вызывающе ответила Олимпиада. Она уже почувствовала силу денег.

Авдей Иннокентьевич вытаращил на нее глаза. Задыхаясь от волнения, хрипло протянул:

– Тэ-экс! Невеста!..

– Что вам нужно, господин Доменов? – спрашивала Олимпиада, все более возмущаясь.

Авдей Иннокентьевич опустил свое грузное тело на первый попавшийся стул. Прищурив глазки, он нагло и бесцеремонно рассматривал полуодетую женщину. С помещицей он бы вел себя сдержанно, но с казачьей вдовушкой можно было вести себя попроще, да и гневная, раскрасневшаяся невеста с крутыми молочными плечами произвела на него ошеломляющее впечатление.

– Может быть, вам хозяйка нужна, Зинаида Петровна?

– Пардон прошу, мадам, как раз именно ты мне и нужна…

– Зачем?

– Сказать тебе пришел, что свадьбы никакой не будет, – разом отрезал Доменов.

– А не можете ли вы покатиться отсюда к черту! – тряся перед его носом платьем, проговорила Олимпиада. – Это что за модель – пьяному колобродить!

– Хорошо! Вот это хорошо! Ах как дивно! И характер есть, не то что моя тряпка Марфушка, подоконники можно вытирать, – восхищенно посматривая на Олимпиаду, говорил Авдей Иннокентьевич.

– Я, ей-богу, сейчас Микифора позову! Да что это такое на самом деле! Что вам надо?

– Русским языком говорю – тебя! – почти закричал Авдей Иннокентьевич. – А ты еще позлись! Посердись маленечко, ангел…

– Убирайтесь к черту! – топая ногами, кричала Олимпиада.

– До чего же хороша-то, господи боже мой! – млея от наслаждения, приговаривал Авдей Иннокентьевич. – Не бывать свадьбе, дурочка ты моя хорошая, поплакать тебе придется и за другого выйти… За меня, например…

– Да вы не дурачок ли?

Олимпиада не выдержала и расхохоталась. Уж очень смешным показался ей Доменов со своей соломенной шляпой и курьезными речами.

– Сама ты глупенькая! У этого дурачка-то больше пяти миллионов, поняла, ангел мой? Я тебе всерьез говорю, а ты бранишь меня. Не быть свадьбе-то, не быть! Может, будут, да другие… Ты сразила меня, голубушка, головку мою с плеч сняла! Я всех попов в округе удавлю али деньгами подкуплю, а свадьбы не допущу… Не знал я раньше, не знал, не заставил бы тебя слезы горькие понапрасну лить…

– А вы и впрямь, родимый, полоумный! А может, сильно в хмелю? Я сейчас Зинаиду Петровну позову. Отвернитесь, дайте мне одеться. Как вам не стыдно! – прячась за край стола, говорила Олимпиада.

– Погоди! – громко и властно крикнул Доменов. – Ты думаешь, я шутки с тобой шучу. Женишок твой в Сибирь-каторгу пойдет. Его уже арестовали… Кому он краденое золото продал? Ты знаешь или нет?

Олимпиада медленно опустилась на стул, забыв даже прикрыть голые плечи. Она уже знала всю историю с золотом. Зинаида Петровна говорила ей, что за такие дела в самом деле в Сибирь ссылают, и советовала в дальнейшем покрепче держать мужа в руках и не распускать вожжи.

– Зачем вы пришли? Зачем? Где Митя? Где? – кричала Олимпиада.

Услышав шум в гостиной, проснулась Зинаида Петровна. Даша разбудить ее не решилась: не любила и гневалась хозяйка, когда ее беспокоили. Кроме того, у Даши были и другие причины бояться Зинаиды Петровны…

Вчера Микешка пригласил девушку поехать за свежей травой на уральские поймы. Заехали в тугай. На противоположном берегу Урала крутой стеной возвышался лес. За ним виднелся киргизский аул. Все это было очень красиво… Микешка рассказывал, как кочевники увозят невест и какие из-за этого случаются побоища. Он умел хорошо и увлекательно рассказывать. Накосили пахучей травы, видели тетеревов. Потом поехали домой, а дальше… немножко стыдно было вспоминать… Сначала ей стало жарко. Они выкупались. Микешка за одним кустом, она за другим, а потом Микешка подплыл к ней и они плавали рядом. И руки у него как железные. Микешка рассказал ей, что он не ладит со своим хозяином и собирается уйти на прииск к Тарасу Маркеловичу. Ей не хотелось, чтобы Микешка уезжал, и она сказала ему об этом. Тогда он пристал: отчего да почему? И тут – она сама не помнит, как это случилось, – он стал целовать ее, а она только стыдливо опускала голову и не протестовала…

За эту поездку ей крепко досталось от Зинаиды Петровны. Ну и пусть! Она тоже с инженером допоздна катается и со старшим Степановым любезничает…

– Кто там кричит? – кутаясь в длинный, зеленого цвета восточный халат, спросила у Даши Печенегова.

– Какой-то пьяный господин пришел, с Олимпиадой Захарьевной разговаривает…

– Зачем пустили? Что здесь, кабак, что ли? – проворчала Зинаида Петровна.

– Он никого и не спрашивал. Я хотела остановить, так он на меня раскричался и прямо в гостиную ввалился.

Шурша шелком; Печенегова вошла в гостиную.

Невеста, уронив голову на край стола, комкая белое подвенечное платье, рыдала. Доменов что-то говорил ей. Заметив Зинаиду Петровну, он приподнялся и поклонился.

– Что здесь творится? Вы как сюда попали, милостивый государь? – с трудом сдерживаясь, нараспев проговорила Печенегова.

– Не с хозяйкой ли сего дома имею честь говорить? – спросил Доменов и назвал свою фамилию.

– Как вы сюда попали, господин Доменов? Вы себя недостойно ведете! – возмутилась Печенегова. – Олимпиада Захаровна, что с вами?

Невеста, перекатывая голову на столе, зарыдала еще горше. Печенегова позвала Дашу, а та еще какую-то девушку. Олимпиаду увели в другую комнату.

– Видите, что вы наделали? – укоряюще сказала Печенегова.

– Добра ей желаю, Зинаида Петровна…

Доменов без лишних слов с присущей ему грубой прямотой посвятил хозяйку в суть дела и этим привел ее в полное смятение.

– Где же сейчас Дмитрий Александрович? – спросила она.

– А его господин пристав вызвал, – ответил Доменов, уверенный, что пристав все сделает именно так, как они условились.

И на самом деле Ветошкин уже битый час, как голодный волк, терзал несчастного жениха.

После обеда с Доменовым Мардарий Ветошкин решил было прилечь отдохнуть, а потом уже вызвать Митьку в станичное управление. Но, как говорится, на ловца и зверь бежит… Веселый, празднично разодетый Митька прискакал на взмыленном рысаке приглашать Туркова на девичник и попал прямо в пасть Мардарию Ветошкину.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Только вчера ночью, лаская Митю, Олимпиада, словно чуяло ее сердце, говорила ему: «Наверное, не дождусь того часу, когда венцы наденут да крест дадут поцеловать на веки вечные… Все сердце изболелось…» – «С чего ему болеть-то?» – лениво, как сытый кот, мурлыкал жених. «Все мне завидуют, живую проглотить готовы. А Ариша, как увидит, губы скривит и отворачивается. И по станице всюду разносит, что юбчонки-то у меня все залатанные, новой рубахи даже своей нет… По-всякому срамит. Приданого-то, говорит, вошь на аркане да блоха на цепи». – «Ты не слушай бабьи сказки». – «Эх, кабы мне девушкой за тебя выйти… Господи, почему это так все случается?»

Сидя перед приставом, Митька со страхом вспоминал опасения Олимпиады. Он чувствовал, что это делается из черной зависти. Шутка сказать, Сибирью грозит. Пробовал ругаться с приставом, золото сулил, но тот был жесток и хитер.

– У меня же завтра свадьба! – упрашивал Митька.

– Не могу-с. Закон! – изрыгал из клыкастого рта Ветошкин и что-то с зловещим видом писал мелким убористым почерком.

– Крест-то на тебе есть? – стуча себя в грудь кулаком, вопрошал Степанов.

– Так точно, золотой имеем-с… Подарок Авдея Иннокентьевича…

– Пусть сдохнет твой Авдей!

– Напрасно бранитесь. Господин Доменов могли бы вам помочь…

– И помогу! – распахнув дверь, помахивая своей шляпой, крикнул Доменов. По излюбленной привычке, он немного постоял у дверей, послушал разговор, предварительно кинув удивленным сидельцам зазвеневший по столу золотой, и только после этого вошел в кабинет.

– Здравствуй, женишок! Грызет он тебя поманеньку? Это, брат, такой Архимед, все звезды на небе пересчитал, все законы съел и ни разу не подавился… А из тебя он всю кровь по капельке выцедит, ему только попадись! – Так приветствовал Доменов растерявшегося Митьку. После этого он прошелся по кабинету из угла в угол, потрепал Митьку по плечу и заглянул в бумагу Ветошкина. – Ты, ангел, значит, допрыгался? Моя Марфа тебе поклон шлет, – продолжал Доменов, присаживаясь к столу. – Ты сходи-ка, навести ее по старому знакомству.

– Не пущает господин пристав, в этапную запереть грозится… Да рази я знал всякие такие законы! – вытирая рукавом малиновой рубахи потное лицо, взмолился Митька.

– Ну, вот теперь знать будешь, почем гусиные лапки… Потопаешь по сибирской дальней, а там, глядишь, и самого заставят золотце добывать… Угодишь на Ленские прииски к Кешке Белозерову, там тебя научат разным законам. У него там половина каторжных работает. Значит, не отпускает? Ах, изверг! Я же тебе говорю, с ним шутки плохи. Отпустил бы ты его, Мардарий Герасимыч, к моей дочери. Они знакомство имели амурное… Ух ты мне стрикулист! – Авдей Иннокентьевич погрозил Митьке тяжелым кулаком. – У самого невеста была, а Марфе голову вскружил, семь ночей после тебя не спала. На вдове, прохвост подлецович, задумал жениться, как будто девок мало. Подержанный товар ни один купец не покупает… Это нам, грешным, сошло бы… Чего зенки-то опустил? Стыдно?.. На меня гляди!

Митька, не поднимая головы, молча выслушивал брань и скабрезности Доменова. Сердце стучало, к горлу подступала тошнота. Хотелось пить, но воды не было. А Доменов продолжал подносить ему пилюли, одна горче другой.

– Подумай, сколько ты сразу наделал? Мою дочь оскорбил. Ежели бы я тогда не вошел, ты бы ее, голубушку, как былинку смял… Вон какая дубина вырос! Да ежели я захочу, подам сейчас Мардарию еще одну бумагу, распишу тебя, ангела, и кандалы велю надеть… Ну да ладно, я человек не злопамятный. На поруки тебя возьму. Отдашь его мне, Мардарий Герасимыч?

– Да можно покамест… – пожимая плечами, согласился пристав. – Только залог надо внести. По этой статье…

– Оставь свою казуистику! Сколько нужно, столько и внесу.

– Спасибо, Авдей Иннокентьевич, – сдерживая слезы, пробормотал Митька.

– Только беру тебя, ангелочек мой, с одним условием. Перво-наперво, напиши письмо и откажись от своей вдовушки… Это одно баловство.

– Да как же это? Да мы ить… – задыхаясь, шептал Митька. Удар был настолько сильным, что у Митьки пошли перед глазами круги. Правду наворожила Олимпиада.

– Она годами старше тебя, дурак! Разве тебе такая нужна жена? Выкинь ее из головы! Я уже говорил с матерью и братом твоим, Иваном. Ты их не хотел слушать, так меня послушай. Не мое ты чадо… Я бы тебе показал, как золотом торговать.

– Да как же так? – ворочая помутневшими зрачками, говорил Митька. – Липушка-то…

– О ней мы сами позаботимся… Ты о себе подумай.

– Не-ет! Этого я не желаю! – попробовал протестовать Митька.

– Ах, не желаешь? Ну, тогда пиши письмо, чтобы тебе сухари сушили, – решительно заявил Авдей Иннокентьевич. Он и сам в эту минуту верил, что мог бы закатать этого упрямца на несколько лет. Ветошкин ходил перед ним на цыпочках, ибо Авдей Иннокентьевич знал все его большие и малые прегрешения, а за верную службу щедро платил.

Митька часто моргал глазами. Вяло опустив красные, в веснушках руки, глуховатым голосом проговорил:

– Писать, писать… Я и пишу-то плохо…

Дрожащими пальцами он вытащил из золотого портсигара папиросу и долго чиркал спичку. Парня окончательно сломили.

– Мардарий Герасимыч за тебя напишет, а ты только распишешься, – успокоил его Доменов.

Ветошкин, поскрипев кожаной портупеей, откинул за край стула шашку и принялся писать. Строчил он утомительно долго. Письмо было длинное, начиналось оно так:

«Милостивая государыня, Олимпиада Захаровна!

По малолетству своему и малому разумению я чуть на вас не женился и родителям своим причинил немало горя. Из-за вас я проступок совершил, за который по всем строгостям закона должен понести соответственное наказание. Сейчас нахожусь у его благородия пристава, господина Ветошкина. По своей чувствительной и сердечной доброте господин Ветошкин принял во внимание мою молодость…»

– Прибавь: и глупость! – вмешался Доменов, стоявший позади и строго следивший за каждой выведенной на бумаге буквой. – Себя-то не очень расписывай. Твою ангельскую доброту и без того все знают. Пиши попроще, без этих премудростей, чтобы понятно было, как и что, без околичностей. Скажи, что свадьбы не будет и я его на поруки беру, понял?

– Вы бы лучше не перебивали, господин Доменов. А то я весь стиль исковеркать могу, – покручивая желтенькие, словно спаленные, усики, недовольно проговорил Ветошкин. – Я уже написал: «по малому разумению»… Зачем же еще лишние и унизительные слова вставлять?

– Ладно, ладно, не спорить. Кончай скорее. У нас сегодня столько еще дела… – Поглядывая на Митьку, добавил: – А ты, голубь, не вешай нос! Утрясется великолепнейшим манером. И женихом будешь и женатым намаешься!

Когда письмо было закончено, Доменов еще раз прочитал его и сунул в карман.

– Кто же его доставит? – уныло спросил Митька.

– Почтальона найдем. Не сомневайся. Только шалить не вздумай! Ежели задумаешь еще раз побежать к ней, от меня пощады не будет. Ты у меня, ангел мой, вот где…

Доменов выразительно сжал волосатый, с ребячью голову кулак и помахал им в воздухе.

Домой Митьку Авдей Иннокентьевич не отпустил, а повел в дом атамана Туркова. По дороге, надавливая на его локоть жесткими пальцами, говорил:

– У Марфуши мягкое и доброе сердце. Она, когда услыхала вчера про твои выкрутасы, разревелась. Прощеньице ты у ней попроси. Мы, ангел мой, мужская-то сторона, в подпитии хуже скотов. Сграбастал ее, и горя мало… А так не годится. Не-ет! Женщина ласковую изюминку уважает, – философствовал Авдей Иннокентьевич.

Дом атамана под зеленой железной крышей стоял в переулке.

Шумел ветер, сбивал с высохших кустов полыни горькую пыль; пыль попадала Митьке в рот и глаза. У высокого каменного забора качались, сбрасывая на землю твердые, запыленные листья, корявые ветви толстого осокоря. На верхушке дерева виднелись сухие палки, оставшиеся от разоренного гнезда. На дороге, раздавленный колесом, с разинутой пастью, валялся мертвый галчонок. Сколько раньше сам он, Митька, поразорил гнезд, повыкидывал на траву беспомощных желторотых галчат! В первый раз в жизни он пожалел птицу. Сейчас сам он походил на раздавленного галчонка… Сдерживая глубокий вздох, Митька плотно сжал губы.

– Марфенька, принимай, ангелочек, дорогого гостя! – входя в горницу, крикнул Авдей Иннокентьевич растерявшейся Марфе.

Лупоглазые атаманские дочери, готовясь на девичник, трепали в руках праздничные платья. Увидев жениха, смущенно столпились в кучу. Самая бойкая, Наташка, с хитрыми серыми глазами, поднявшись на цыпочках к уху Доменова, тихо спросила:

– Дядя Авдей, говорят – и свадьбы не будет и будто невеста в свой домишко сбежала… Правда?

– Кшы! – зашипел Авдей Иннокентьевич и доверительно прошептал: – Будет свадьба… Я говорю, слышишь? Крестик могу поцеловать. А сейчас уведи-ка отсюда всех юбошниц, у нас тут дела! Сурьезные!

Девушки, толкая друг друга, стали выходить. Хотела выскользнуть и Марфуша, но отец поймал ее за розовый поясок и удержал со словами:

– Ты, дочка, останься. Вам поговорить надо… Я уж мешать не буду. Помиритесь да приготовьтесь, может, поедем…

– Далеко? – сжимая руками огнем горевшие щеки, спросила Марфа. Она так была свежа и хороша в своей девичьей растерянности, что Митька опустил голову и не знал, куда девать глаза.

– После скажу, – неопределенно ответил Авдей Иннокентьевич.

Насупив брови, он волком посмотрел на Митьку, поскрипывая модными башмаками, вышел.

– Ну что, Дмитрий Александрович? – отрывая листья герани и не глядя на гостя, спросила Марфа. Кроме жалости к этому грустному и притихшему парню в измятой малиновой рубахе, в душе девушки ничего не было. Но все окончилось быстро и для обоих странно и неожиданно.

– Они, они… Марфа Авдеевна, душу из меня выпотрошили… – дрожащим голосом прошептал Митька и, швырнув к порогу касторовую фуражку, упал головой на взбитые подушки. Вцепившись руками в кудрявые волосы, рвал их, крутил головой, вздрагивая большим телом, безудержно плакал.

Глядя на него, не выдержала и Марфа. Успокоившись, Митька рассказал ей все, как на исповеди. Марфа принесла таз и ковш с водой, заставила его умыться. Сама полила ему на руки. Целебна бывает жалость и доброта русской женщины… Они сели рядышком. Он плакал и рассказывал про свою сумбурную жизнь, а она слушала его и жалела…

Тем временем Авдей Иннокентьевич заканчивал со священником Сейфуллиным короткий разговор. В открытое окно было видно, как отбивались от овода запряженные в тарантас саврасые кони. Кучер в синей сатиновой рубахе, откинувшись назад и натянув вожжи, едва их сдерживал.

– А венчать попрошу на дому, – наставительно говорил Авдей Иннокентьевич отцу Николаю.

– Не полагается… На то церковь есть. Да и странное вы дело затеваете, господин Доменов, – хмуря мохнатые брови, говорил священник. – Я завтра должен его с другой венчать, и плата внесена…

– Я же объяснил вам, что парня обманом завлекли, под уголовную статью подвели! На поруки мне пришлось его взять… Ежели на то пошло, так он и дочери-то моей не стоит.

– Тогда зачем же повенчать хотите?

– А это уж мое дело. Посвящать вас во все подробности я не обязан, отец Николай. Может, тут старый грех надо прикрыть… Зачем вам это знать?

Авдей Иннокентьевич шел на все и говорил, что взбредет ему в нетрезвую голову. Теперь уже главной причиной этой скорой и несуразной свадьбы были не Шиханские прииски, как это думал Сейфуллин, а молодая вдовушка… Упрямый и взбалмошный золотоприискатель ради нее готов был на все.

– Пусть придет сам жених, я поговорю с ним, – не сдавался отец Николай. – Я уже деньги получил и запись приготовил.

– Подумаешь, какая беда! Я могу еще раз заплатить. – Доменов достал объемистый кошель и высыпал на стол чуть не половину – золотыми пятерками и десятирублевками. – И прежнюю плату при себе оставьте…

– Мне, господин Доменов, лишнего не надо, – смущенно сказал священник. – Все равно, пока с женихом не увижусь, венчать не буду.

– Ну и черт с тобой! – переходя на «ты», объявил Доменов. – Да я по дороге в город в любой станице могу перевенчать! Десять раз их мужем и женой сделаю! Чем кочевряжиться, ты лучше бы чарку гостю поднес…

– Это можно. Извини, я сейчас… – захлопотал отец Николай и, поднявшись, достал из шкафа графинчик.

Выпили по одной, затем по другой, и беседа пошла тихо и мирно.

– Я сам скоро женюсь и к тебе венчаться приеду, – говорил Авдей Иннокентьевич.

– И тебя можно… Только смотри, башка, на молодой-то не женись, – басил отец Николай. – Больно уж хлопот с ними много.

– На старости лет, ангел мой, всегда к молодой тянет. Я к ней, как турецкий паша, евнухов приставлю… Ну поедем, что ли?

– Поедем так поедем, нам что… Только ежели бы ты мне угрожать с тал, не поехал бы. Но знай: прежде чем повенчать, я с ними с обоими поговорю.

– Толкуй сколько угодно. Я ведь тотчас же в город их отвезу, – признался Доменов. – Там и свадьбу гулять будем.

– Это тоже правильно делаешь, а то какой-нибудь грех выйдет, – согласился Сейфуллин и стал собираться.

Венчание происходило в доме атамана, в горнице с наглухо закрытыми ставнями. Митька, словно утратив способность думать, на все согласился беспрекословно. Розовая от смущения невеста, зная, что она приносит жертву ради спасения Митьки от каторги, чувствуя себя в какой-то степени героиней, старательно исполняла все, что требовалось.

В другой комнате вместе с женой и дочерьми Туркова суетливо хлопотала расфуфыренная Аришка, расставляли столы и закуску. По углам сидели немногочисленные родственники, не поместившиеся в горнице, где происходило венчание. Здесь же находился и Иван. Он от души гордился новым родством и посматривал на всех свысока.

На дворе яростно жевали удила четыре тройки и две пары запряженных лошадей.

– Бабы, девки, пляши-и! – спустя час кричал раскрасневшийся Авдей Иннокентьевич.

От топота ног и пьяных выкриков вздрагивал турковский дом. После всех передряг Митька пил стакан за стаканом и почти не пьянел. Он часто поворачивал голову, целовал Марфу в горячие, влажные губы и, тупо вращая глазами, с тоской думал об Олимпиаде. Подсевшая к Марфе пьяная Аришка что-то шептала ей на ухо и тоже беспрестанно чмокала в щеку.

Иван и братья Полубояровы затянули казачью песню.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В окнах маленькой избушки на краю станицы мерцал огонек. Олимпиада несколько раз принималась читать письмо от Митьки, вскакивала, ходила по комнате, падала на кровать, кусая подушки, вспоминала разговор с купцом, который доставил ей письмо…