Подошли. Тут я им объяснил, что и как. Взял с собой своего заместителя Пашу Ивашнева, Аркашу и еще несколько человек для прикрытия с флангов, когда будем эту «гусыню» под рельсы укладывать. Пашу Ивашнева взял потому, что он хорошо стреляет из винтовки-бесшумки. Об Аркаше и говорить нечего — боевой, надежный человек. Сделали мягкую постель, погрузили бомбу как барыню и накрыли цветной дерюжкой. Поехали, а ехать-то до урочища Темного леса, в районе которого намечался очередной подрыв железной дороги, вон сколько! Чтобы туда добраться, да еще с таким подарком, надо миновать немало фашистских гарнизонов, прямо не поедешь — объезжать надо. Февраль выдался ядреный, морозный. Правда, фашисты, получив под Москвой хорошую взбучку, забились в подвалы белорусских сел и деревень, отогреваются, подкреплений ждут и новой техники, подарков от своих фрау... Если сработает наша «гусыня», будет им горячий подарочек...
      Ехать по бездорожью трудно, кони уморились, дышать тяжело, часто останавливаются. А нам ведь надо вовремя поспеть к месту, чтобы до рассвета все сделать. В деревне Гатово фашистов не оказалось, удалось лошадей поменять. Запрягли свежих и к двум часам двадцать второго февраля подъехали к железке Кричев — Орша. Место для подрыва выбрали в районе деревни Никольские ворота, где высота насыпи метров восемь. Тут, думаю, вагоны не просто сойдут с рельсов, а полетят кувырком. Залегли, наблюдаем. По насыпи ходят два патруля. Решаем подползти еще ближе, чтобы снять их наверняка. Хорошо видно, как они маячат. Говорю Павлу Ивашневу: «Бей из бесшумки, только гляди, чтоб без промаха».— «Само собой, Саша. Постараюсь»,— отвечает Павел. Оружие у него бесценное.
      Патрули ходят по двое: по одному — боятся. Мы хорошо изучили их повадки. Ждут. Мне начинает казаться, что Павел очень уж долго прицеливается. По себе знаю, что и он волнуется. В напряженном ожидании и щелчка не услышал, а увидел, как один из патрулей, что шел впереди, медленно заваливается, другой остановился. Надо полагать, подумал: что случилось? Выстрела не было, а напарник повалился и вставать не хочет. Наклоняется к нему и начинает поднимать. Вторым выстрелом Паша укладывает и его. Осторожно и тихо идем вперед. Карабкаемся на насыпь.
      Выставив охранения, втроем начинаем орудовать пехотными лопатками — копаем между шпалами песок, смешанный с галькой. Грунт крепко промерз, поддается плохо. Хорошо, что ломы захватили. Работаем ими шибко, в лицо бьют мерзлые комья — ничего, пускай. Одну шпалу пришлось потеснить. Время идет, а мы все долбим. Хорошее гнездо выдолбили. Снова спустились вниз, чтобы затащить бомбу наверх. Втащили. Я, как надо, капсюль поставил и веревку привязал. Присыпали наш «подарок» землицей — и айда вниз. На все понадобилось минут двадцать, а мне казалось, что ушла уйма времени, и все чудилось, что рельсы начинают дрожать, поезд вроде приближается... Идем по снегу, осторожно веревку разматываем и за собой тянем. Я все думаю: все ли в порядке, нет ли какого упущения? Все как будто нормально, веревка — более чем сто метров, хоть и тонкая, но прочная, натянули ее со всеми предосторожностями. Отдышались маленько, говорю Павлу:
      — Иди к охранению, в случае какой заварухи прикроешь нас, и отходите на место сбора, как наметили.
      Ушел Павел. Остались вдвоем с Аркашей. Лежим на снегу и ждем. Сколько придется ждать, сами не знаем. Зябнуть начинаем. Снег под нами подтаивает, одежда мокнет, под ватники во все щелочки холодище противный лезет. Лес кругом и на самом деле темный и молчаливый, над ним висит луна желтая, крутолобая такая. Думки о сюрпризе, что только поставили, не дают мне покоя. Как сработает? Стрелка показывает четыре утра. Лежим около двух часов. Аркадий помалкивает. Я знаю, как ему охота поговорить. Да и сам бы не отказался, но мне не до разговоров — опять чудится перестук вагонных колес, и так явственно, что дыхание перехватывает. Не выдерживаю, спрашиваю как можно тише: «Ты, Аркаша, ничего не слышишь?»— «Покамест нет. А что?»— «Будто колеса стучат».
      На секунды Аркадий замирает, прислушивается.
      «Вроде бы идет, только еще далеко...— отвечает и вдруг предлагает:— Товарищ командир, давай я буду дергать веревку. А ты к ребятам ступай. Я тут и один справлюсь, а чо?»
      Вот ведь до чего додумался мой адъютант. Я понимаю, что ему, как и всякому молодому парнишке, хочется совершить героический подвиг. В другой раз, так и быть, дал бы дернуть разок, а сегодня момент слишком ответственный. Да и рассуждать уже некогда, теперь отчетливо чувствую, как дрожит земля, комки снега с елок посыпались. Эшелон приближался.
      «Эвон как паровоз-то пыхтит, слышишь?»— «Слышу, Аркаша, молчи».
      Встал во весь рост, при лунном свете вижу, как гудящая черная махина надвигается все ближе и ближе. Мне надо точно рассчитать, чтобы взрыв произошел под передними колесами, момент уловить. Вроде бы пора, так чувствую и дергаю за веревку, но она слабенько тянется. Даже дыхание сперло. Неужели порвалась или отвязалась? Будь что будет, потянул сильнее. Грохнул взрыв, я упал на землю и придавил своим телом Аркашку. Он ворочается в снегу, бормочет что-то. У меня в ушах звон, будто кто-то по башке стучит. Взрыв был такой силы, что пламя и дым закрыли луну. Зарево полыхает над лесом, треск и скрежет металла слышится, вагоны дыбятся, налезают один на другой и валятся свосьмиметровой насыпи. Кричал ли кто, нет — разобрать было невозможно. Быстро смотали конец веревки и побежали к саням. Кони дрожали, ездовой едва их сдерживал. Паша Ивашнев с людьми, что были в охранении, прибыл чуть раньше нас.
      Когда выехали на торную дорогу, ездовой, повернув ко мне голову с приподнятым воротником полушубка, выдохнул с хрипотцой в голосе: «Здорово вы их, товарищ командир! Тридцать четыре вагона, сам считал!»— «Когда успел сосчитать?»— спросил я. «При подходе. У меня с детства привычка: идет поезд — пассажирский ли, товарняк ли — обязательно сосчитаю».
      Позже было установлено, что в двенадцати вагонах уничтоженного эшелона ехали на фронт гитлеровские офицеры, в остальных оказалась мука.
      Долго потом жители окрестных деревень вытаскивали из покореженного металла обожженные мешки с мукой, лепешки пекли и нам спасибо говорили: «Побольше бы да почаще такой благодати...»
      Мы старались. В тот же день другая группа, под командованием комиссара и начальника штаба, на линии железной дороги Смоленск — Орша кувыркнула эшелон с техникой.
      Такими вот подарками мы встретили в сорок втором году двадцать четвертую годовщину рождения Красной Армии.
      Отрадно было видеть, как действуют бикбаевцы. Байки и смех у костра — передышка. С наступлением темноты группы расходятся в разные концы Смоленщины: одни уходят рвать железку, другие — на большак машины жечь, третьи, вытапливая начинку из немецких снарядов, мастерят самодельные мины, четвертые идут на заготовку продовольствия, громят общинные фашистские хозяйства. Несколько сот человек надо кормить три раза в день, обувать и одевать. Добытые Федей Цыганковым великолепные новые армейские сапоги не налезли на мою распухшую, обмороженную ногу. Пришлось поменять на старые, пошитые местным сапожником,— немудрящие, но зато просторные. Виктор и Федя принесли мне черную фуражку с высоким околышем. В своем пиджаке из чертовой кожи стал я похож на заправского охотнорядского мещанина... Готовлюсь в длительный поход. Хожу к выделенному мне буланому коню, травкой и кусочками хлеба подкармливаю. Конь хорошо упитанный, тачаночный. Но меня это не радует. Я здесь привык к людям, да и они ко мне. Особенно привязался к Феде Цыганкову, Виктору Балашову. Они первыми вдохнули в меня жизнь, и с той самой встречи под Карыбщиной пошел я на поправку. У меня вдоволь курева и есть запас на дорогу. Вчера Марина принесла кружку меда, Федя и Виктор притащили полный вещевой мешок белого налива. Шалаш мой пропитан яблочнымдухом. Федя подарил мне нож в чехле. Близкими стали для меня эти люди.
      — Мы б тебя охотно оставили,— говорит комиссар Коля Цирбунов.— Ты был бы неплохим помощником Садрова. Но тебя же лечить надо. А мы, как ты знаешь, на месте не сидим, на нас все время нацеливаются каратели. Подписано несколько приказов разгромить наш отряд и уничтожить. Фашисты не оставили такой мысли, особенно после случая с гарнизоном в Зверовичах, операций на большаках и железных дорогах. У нас есть данные, что фашисты вновь собираются предпринять наступление на наш отряд. Нам придется маневрировать в труднопроходимой местности. Как быть с тобой? Зачем подвергать тебя еще одной опасности? А у Гришина больше шансов отправить раненых за линию фронта в нормальный госпиталь. На днях сюда прибудет группа гришинцев под командованием лейтенанта Головачева. Они ушли на Витебскую железную дорогу, на задание. Скоро должны вернуться, с ними, я думаю, и поедешь.
      Чем ближе подходил день расставания, тем грустнее и тревожнее становилось на душе. Однажды пришла со сверточком в руках Катя Рыбакова. Присела на. чурбачок, развернула тряпицу.
      — Тут я бинтиков тебе приготовила и лекарства... мало ли что...
      Я поблагодарил и спросил, как ей тут живется.
      — Ох, милый ты мой! До сих пор не верится, что у своих, что был когда-то лагерь, вонючий тоннель!— Золотой, послеполуденный луч осветил ее свежее, похорошевшее лицо.— А всю жизнь нашу там, и весь поход, и тебя с удочкой на берегу Днепра, и твою тетку Солоху разве забудешь?..
      Мне снова предстоял поход, далекий и опасный. Легко ли будет пройти двести километров по вражеским тылам, с преодолением двух железных и нескольких шоссейных дорог, которые охранялись так же, а может, и покрепче, чем под Сычевкой. Что из себя представляет лейтенант Головачев и как он отнесется к такой нагрузке? Тащить за собой раненого, да еще верхом на буланом коне. Ждал я гришинцев с нетерпением, хотелось поскорее с ними встретиться, отдать себя под их покровительство и не мешкая отправиться в путь.
      Вчера, возвращаясь с какого-то задания, здесь, у бикбаевцев, остановилась еще одна группа партизан, около двадцати человек, называвших себя кочубеевцами. Саша Бикбаев мне рассказал, что раньше это был самостоятельный отряд, а потом влился в гришинский полк и стал одним из его батальонов. Но гордая кличка «кочубеевцы» за ними так и осталась. Вел группу младший лейтенант Сергей Солдатов, веселый, подвижный парень с рыжеватым чубом.
      Бикбаевцы рассказали о моих мытарствах младшему лейтенанту. Он выслушал внимательно и стал усиленно приглашать меня двинуться в поход с его группой. Кочубеевцы пришлись мне по душе. Были как на подбор молодые, хорошо вооруженные. Развеселые, шумные, никогда не унывающие.
      После небольших раздумий я согласился идти с ними и сказал об этом комиссару Николаю Цирбунову.
      — Лучше уж с Головачевым, как решили,— без всяких колебаний ответил он.— Сегодня прибудет.
      Мне и в голову не приходило оспаривать решение командования отряда, ставшего мне родным.
      Вечером действительно прибыли шесть человек гришинцев и расположились в специально построенных гостевых шалашах.
      Отряд Александра Бикбаева дислоцировался в таком месте, через которое проходили все идущие за Днепр оперативные группы из многих партизанских отрядов и соединений: гришинцы, кочубеевцы и другие. Здесь они не только отдыхали, но и получали всю необходимую разведывательную информацию.
      На другой день я познакомился с лейтенантом Головачевым. Он согласился меня взять, но предупредил:
      — Поход будет трудным, к нему надо хорошо подготовиться.
      — Я готов, и конь мой тоже.
      — Хорошо. Мы пробудем здесь несколько дней. Помоемся в бане, заготовим на дорогу продуктов, чтобы лишний раз не заходить в деревни.
      Подошел молодой сухопарый парень с жестяным, наполненным водой ведерком.
      Лейтенант Головачев, расстегнув командирский ремень, снял гимнастерку, засучивая рукава давно не стиранной армейской рубашки, сказал:
      — Это мой заместитель, сержант Семенов.
      — Значит, с нами пойдете?— взглянув на меня серыми, глубоко запавшими глазами, спросил сержант.
      — Если не возражаете.
      — На него тоже, товарищ лейтенант, нужны продукты,— сказал Семенов.
      — Само собой, — ответил лейтенант, вытирая полотенцем розовое кругловатое лицо.
      — У меня почти все есть,— сказал я лейтенанту.
      — Лишнее никогда не помешает...
      Я согласился и вполне одобрил этот разумный довод. Спокойные, расчетливые парни мне нравились, но ждать и томиться еще несколько дней мне не хотелось, тем более что завтра уходили кочубеевцы. Младший лейтенант Солдатов при встрече говорил:
      — У меня более двадцати бойцов. С большой группой легче обеспечить переход через железку и большаки. А у Головачева одно неполное отделение. Пойдем, Никифоров, с нами, не пожалеешь!
      У Солдатова было какое-то светлое лицо с наивными крапинками веснушек, живые голубые глаза. Душу мою охватило неопределенное смятение — тянуло пойти с этим парнем и не ждать гришинцев, занятых хозяйственными и банными делами. Солдатов, словно угадывая мое состояние, не отставал:
      — Решайся же!
      Я не выдержал, пошел к Саше Бикбаеву и, застав там комиссара Цирбунова, сказал, что окончательно решил идти с кочубеевцами.
      — Понимаю. Не терпится. Ладно. Согласен. Скажу, чтобы на завтра приготовили коня и продукты...
      И вот я снова в седле. Хотя нет на мне гордой крылатой бурки, не звенят о стальное стремя ножны шашки, но я все равно счастлив: перед глазами бойко прядают острые конские уши, в руках привычные ременные поводья.
      Мой буланый меринок оказался с добрым, спокойным нравом, а самое главное — с хорошим четким шагом и ровной нетряской рысью. Ехать на таком коне — одно удовольствие.
      — Выступаем засветло,— предупредил меня командир группы Солдатов.
      — Почему?— спросил я его.
      — Никаких фашистов близко нет.
      Он был с автоматом, на армейском ремне, опоясывающем серый ватник, висел наган в кобуре, пара «лимонок».
      Из леса вышли нестройной, разрозненной толпой, с криком и смехом побрели по серой, твердо укатанной дороге. Стоило кочубеевцам покинуть бикбаевский стан, как из воинского подразделения они превратились в толпу бесшабашных, разношерстно одетых людей, которые плелись кому как вздумается.
      Я предупредил Солдатова, чтобы навел порядок, но он, посмотрев на меня свысока, молвил:
      — Я командир — я и в ответе за все.
      Привыкший к строжайшей на марше дисциплине, к точному, безукоризненному порядку, я был просто ошарашен такой разболтанностью и беспечным ухарством и впервые подумал, что зря пошел с этой ватагой.
      Когда бикбаевцы переходили из Перховского урочища в Валтутинский лес, они шли на марше крепким мобильным ядром, могли быстро развернуться для внезапного боя. Здесь же двигалась отдельными группками беспорядочная толпа, без всякой разведки и боевого охранения.
      Еще до наступления сумерек ввалились шумной гурьбой в какую-то деревню и разбрелись кто куда по хатам. Я остался на улице один, маячил на буланом коне, с сеткой, плотно набитой сеном, привьюченной сзади, поверх кобурчат с овсом. В черной своей фуражке я был как чучело на бахче. Тронув поводья, отъехал несколько шагов, встретил какого-то парня с немецкой винтовкой, спросил тихо:
      — Где командир?
      — А хрен его знает,— ответил он и нырнул в калитку, где уже на всю избу слышались смеющиеся девичьи голоса.
      С малых лет я мечтал быть командиром Красной Армии и стал им в самое тяжелое время войны. Дисциплина, порядок армейский для меня были святым делом, а тут?.. Такая бесшабашность мне и во сне не снилась. Как я пройду с этой оравой двести километров, да еще буду форсировать большаки и железные дороги, проходить мимо вражеских гарнизонов? Тот, кто считает противника и его разведку глупее себя, сам дурак и невежда. Когда подходили к селу, я попробовал сказать младшему лейтенанту, что, прежде чем войти туда, не мешало бы дозор пустить, разведку малую. Он только ухмыльнулся и посмотрел на меня с удивленной, насмешливой отважностью.
      Я был не раз стрелянный. Изведав немало тяжких и горестных утрат, я не мог мириться с разболтанностью и беспечностью.
      Командира Солдатова я нашел в саду под яблоней.
      С хрустом уплетая белый налив, он сунул мне пару яблок и сказал:
      — Слазь с коня.
      — Зачем?
      — Я по улице проедусь. Очень прокатиться на коне хочется!
      Хрустя яблоком, он смотрел на меня такими наивными, яркой голубизны глазами, с такой бесшабашностью, что мне захотелось огреть его концом повода.
      — Коня я тебе не дам...
      — Как не дашь? Командиру?
      — Ты не командир, а барахольщик. Если будешь так идти, сам погибнешь и людей погубишь. Ты кого ведешь? Воинское подразделение или...— у меня все слова застряли в горле.— Пропадать с таким командиром я не хочу. Понял? Будь здоров!
      Натянув поводья, я поднял своего буланого с места в галоп — и был таков.
      — Стой, стой! Слышь! Погоди! Вот чудак!— кричал он мне вослед.
      Проскакав с километр, еле сдержал коня, чувствуя, как еще слаба моя левая рука, как мало у меня сил. Перевел буланого на шаг и заставил себя немного успокоиться. Через полчаса снова был в лагере отряда «Саша».
      Завидев меня издалека, Бикбаев и комиссар поджидали возле большой ели, где стояли шалаши для гостей.
      — В чем дело, почему вернулся?— с беспокойством спросил Бикбаев.
      Я рассказал.
      — Вот губошлепы! А я-то думал...— командир замолчал. На высоком нахмуренном лбу появились глубокие складки морщин.— Ладно, друг, не переживай, пойдешь с гришинцами, и все хорошо будет.
      — Ничего, старший лейтенант, завтра к вечеру снимемся и мы,— обнадежил меня Головачев во время ужина.
      Вслушиваясь в его успокоительные слова, я был благодарен ему за это. Но тревога на сердце все же осталась и уходить из этого отряда не хотелось пуще прежнего.
      Вечером следующего дня мы покинули Балтутинский лес. Маршрут лейтенанта Головачева был проложен в село Кротки, где стоял 5-й батальон гришинского полка. Я был наслышан, что командует этим батальоном, силой свыше тысячи человек, лейтенант Иван Матяш — не менее отважный и смелый, чем сам командир полка Сергей Гришин. Однако ,прежде чем попасть в Кротки к Матяшу, надо было пройти более ста километров, обойти множество вражеских гарнизонов, преодолеть шоссейную дорогу Мстиславль — Орша и в районе станции Темный лес перейти железную дорогу Кричев — Орша. А после Кроток еще одна железка, самая опасная: Кричев — Могилев. На этой магистрали постоянно хозяйничал батальон Матяша, который иногда вынимал одновременно двадцать километров железнодорожного полотна. Естественно, фашисты охраняли ее с удесятеренной силой, и все данные сходились на том, что пройти без боя эти магистрали не удастся. Надо сказать, что лейтенант Головачев вел группу со спокойной, уверенной расчетливостью, и казалось, что предстоящие опасные переходы его нисколько не смущали и не беспокоили. Но тревожное состояние не покидало меня ни на минуту. В одну из ночей, оставив группу, Головачев вместе с Мишей Чугуновым, молодым плечистым крепышом, надолго исчезли. Куда и зачем, я расспрашивать не стал и вместе с другими пытался заснуть, но не смог. Вернулись они часа через три. Миша, пошептавшись о чем-то с командиром, подошел к буланому и стал колдовать в темноте над его ногами.
      — Что случилось?— спросил я.
      — Наматываю ему теплые портянки, чтобы ноги не обморозил...— ответил Миша.
      — Сейчас шоссейку переходить будем,— шепнул мне Терентий Зуев, сорокалетний небольшого роста партизан.
      Грудь моя наполнилась противным ощущением пробудившегося страха. Вспомнились задутые снегом пни, крик лейтенанта Тугова, огненные трассы из черной амбразуры дзота, всплыли тени уходящего прошлого, будто внезапно развиднелись мрачные сумерки. И полезли одна на другую жгучие картинки. Я даже не заметил, когда задержался возле меня Миша Чугунов, взял буланого под уздцы и тихо провел через широкую, пахнущую бензином дорогу. Ночь была прохладная, безоблачная, и ни одного близкого выстрела. Впереди лишь маячили фигуры людей с покачивающимися стволами автоматов. Ликовать и радоваться, однако, было рано. Все еще было впереди.

2