Я тоже рванулся было за ними, но куда было мне с одной-то рукой! Сбоку от плетня, с крыши небольшого сарая, полого, до самой земли, свисали уложенные на жерди снопы — к ним-то я и кинулся, надеясь, что они помогут мне перелезть через плетень. Ухватившись рукой, я почувствовал, как незакрепленные жерди раздвинулись, провалился и упал на что-то влажное. В нос ударил знакомый запах вяленых листьев табака, и я понял, что лежу в сушилке, где на бревнах были положены жердочки и на них разостланы стебли недавно срезанного самосада. Я втиснулся между жердями и стал зарываться в большие табачные стебли с чуть вялыми листьями.
А во дворе уже повизгивала динамка ручного фонаря и совсем близко раздался голос фашиста:
— Лямпа, хосяйка! Шнель! Лямпа!
В сердце отдается стук солдатских сапог о крылечные ступеньки, бухающе хлопает дверь, мерзко продолжает визжать динамка, слышится голос на русском языке:
— Господин гауптман, здесь двое убитых и один раненый партизан!
— О-о-о!
Вслед за этим возгласом слышна матерщина на исковерканном русском языке, тупой удар, стон и голос Чугунова:
— Сволочь! Гадина!
В нескольких шагах от сарая, где я лежал под табачными листьями, происходило нечто чудовищное. Мне казалось, что шныряющие во дворе и на улице фашисты, с фонарями, с зажженной лампой, слышат, как бурно, неистово бьется мое сердце. Мысль работает лихорадочно, опаленно: «Стоит одному из фашистов посветить фонарем или лампой, и я буду готов...»
— Остальные пежаль окород! — Этот голос раздается совсем рядом, прямо у входа в сушилку. А чуть дальше, во дворе кто-то требовательно произносит: «Найти подводу!»
Вскоре сквозь скрип колес я различил стон Чугунова, надсадный крик:
— Отвязывайт беляя лёшадь!
Это о моем буланке. И опять мерзкий, презрительный голос:
— Барахло какое-то привьючено...
И вот затихает дробный стук копыт, скрип тележный... А за стеной мерно жует и протяжно вздыхает корова.
Ночь. Тишина зловещая, скорбная. Лежу и даже боюсь пошевелиться на табачных шуршащих листьях. Решаю лежать до тех пор, пока не буду убежден, что за огородом и на поле нет засады. Мозг мой разгорячен, подхлестнутое страхом воображение настолько преувеличено, что под каждым плетнем и забором, под снопом ржаным, в каждой борозде и канавке чудится засада. Лежать стало невтерпеж: когда падал между жердями, разбередил руку, повязка увлажнилась, усиливалась боль, и все тело стало неметь от неудобного положения. А как хочется поскорее покинуть это ужасное место! Поднимаюсь, осторожно выглядываю из-под снопа, прислушиваюсь. Выходить на улицу опасаюсь. Судорожно впитываю всем телом темную, стылую тишину. Наконец, крадучись вдоль плетня, прошмыгиваю в огород. Разглядев сбитую из колышков калитку, нащупываю крючок, открываю дверцу, но тут же замираю.
Сначала явственно услышал шорох, а потом увидел, как у противоположного плетня зашевелились листья кукурузы. Сердце мое будто провалилось куда-то. Прижимаюсь спиной к бревнам сарая, ловлю ртом воздух, которого не хватает. Вынул из чехла нож. Не ахти какое оружие, а с ним почувствовал себя увереннее. Медленно, не отрывая спины от бревен, продвигаюсь к плетню. Если кто и есть в кукурузе, чего он ждет? Отдышался, собрал волю. С финским ножом в руке смело подхожу к плетню, здоровым плечом раздвигаю колья и проскальзываю в переулок, по которому мы вошли в село с лейтенантом Головачевым. Пригнувшись, скорыми шагами иду в поле, сворачиваю на межу. Увидев поставленные на попа ржаные снопы, прячусь за них.
Над словно вымершим селом Глиньи распласталась молчаливая беззвездная ночь. А в огороде, где я только что обтирал гимнастеркой стену сарая, во весь рост поднялся человек и пошел в моем направлении. Я вдруг сам очутился в засаде с ножом наготове. Он подходит все ближе и ближе. По походке и длинному, до колен, бушлату узнаю партизана.
— Терентий!
— Я, товарищ старший лейтенант... Слава богу, что живы!..
Спрятав нож, спрашиваю:
— Стало быть, друг от друга шарахались?
— Выходит, так.
Отошли метров на четыреста от места встречи, присели под другую кучу ржаных снопов, закурили, жадно затягиваясь.
— Кто там из наших остался? — спрашивает Терентий.
— А ты разве не слышал?
— Слышал, да не разобрать. Туговат на одно ухо после контузии.
Я пересказал ему все мною слышанное. Он долго молчал, а потом заплакал.
Я же будто окаменел от пережитого: не проронил ни слезинки, но на душе было невыносимо тяжко.
Выкурив по цигарке, мы поднялись и направились в условленное место.
Увидев нас, Головачев обрадованно кинулся навстречу.
— Двое?
— Да, двое.
— Значит, еще троих нет?
— И не будет.
Выслушав мой рассказ о случившейся трагедии, он забормотал:
— Не может быть, не может быть...
Командир опустил голову. В темноте нельзя было разглядеть его лица. Скрутил цигарку, но тут же швырнул ее под ноги и растоптал.
Кругом была пасмурная, промозглая тишина. Деревья стояли не шелохнувшись, будто нарисованные.
— Пошли на то место, где дневали,— проговорил Головачев.— Пока не захороним товарищей и не узнаем, куда увезли раненого Чугунова, никуда отсюда не уйдем,— решительно добавил он.
Ответом было все то же молчание. Он сказал правильные слова, но слушать их было тягостно. Я понимал, что лейтенант ждет от меня упреков. Не забыл же он случая с младшим лейтенантом Солдатовым? Во мне же все успело перегореть, осталась тягчайшая горечь. Размышляя над случившимся, считал виновным не только Головачева, но и себя. Мог ведь высказать свое мнение, дать товарищеский совет, упредить мягкотелость командира, чтобы избежать этой второй, роковой задержки. Стоило мне вмешаться, подать свой голос, и Головачев, быть может, не уступил бы настойчивой просьбе Семенова и Бахмана зайти в село.
К месту вчерашней стоянки вернулись за полночь. Выпала холодная августовская роса. Я завернулся в плащ-палатку, которую отдал мне Терентий, и попытался забыться. Но сон не шел. Да и никто не заснул до утра, даже костра не разжигали. Так было горько — не выразить словами. Особенно переживал контуженный в голову пилот, угнетая нас всех своим молчанием и сумрачным видом. Он и до этого мало разговаривал, жалуясь на головные боли, все время спал на остановках, а тут и вовсе впал в уныние.
На рассвете часовой сообщил, что в лес втягивается большая группа вооруженных людей. Мы забеспокоились, выслали, вперед разведку. Выяснилось, что это возвращается с задания полурота гришинцев из второго батальона. Вел ее капитан Назаров.
— Чего, лесовички, затаились? Почему нет костра? Хлопцы! А ну живо дровец сухоньких сюда! Старшина!
— Слушаю, товарищ капитан! — шагнул вперед старшина с автоматом на широченной груди, как бусами, увешанный «лимонками» на поясе.
— Оружие протереть! Кашу варить! Отдыхать, к переходу железки готовиться! — командовал капитан.
Деловито засновали по кустам люди, гремя котелками и дисками ручных пулеметов. От молодых голосов и здорового, задорного смеха, без которого не обходится ни одна остановка, лес, казалось, радостно пробудился, зашевелил ветвями, птички появились и весело защебетали.
Оживился и лейтенант Головачев. Рассказывая капитану о событиях прошедшей ночи, он нисколько себя не щадил.
— Виноват один я...
— М-да-а-а, брат...— Рябое лицо капитана, прокопченное у бесконечных партизанских костров, вытянулось и стало еще темнее. Тронув рукой полевые ремни на плечах потертой короткополой кожанки, он снял пилотку с красной звездочкой, отгоняя ею дымок от костра, начавшего набирать силу, заговорил:
— От случайности не застрахуешься, а вот от глупости...— Капитан снова надел пилотку. Ладно она сидела на его крупной, гладко стриженной голове. Был он высок ростом, с большими жилистыми руками. Широко взмахнув ими, заметил: — Ну, хватит горевать. Готовься для дела.
— Что ты задумал? — спросил Головачев.
— Позавтракаем и пойдем в Глинью. Само собой, ребят захороним и о Чугунове что-то разузнаем. Жалко парня, издеваться будут над ним, гады.
— Пойдем прямо днем? — спросил Головачев.
— Не ночи же ожидать... Разведаем, конечно. А в случае боя — у нас двенадцать ручных пулеметов и двадцать шесть автоматов. Случись это вчера... Ну да что говорить... Предупреди своих людей и сам подтянись. Не паникуй, у нас еще переход через две железки.
— Не так страшны железки, как Гришин...
— Тут я тебя ничем утешить не могу,— ответил капитан.— Полковник законно спросит...
Наскоро позавтракав, капитан построил группу более чем из тридцати человек, самолично проверил оружие, боеприпасы, пересчитал гранаты. Отдавая предварительный боевой приказ, сказал:
— Вчера наши ребята из первого батальона плохо провели разведку и нарвались на засаду. Нам предстоит провести глубокую проверку, захоронить убитых товарищей и выяснить судьбу раненого Чугунова.
Командир обстоятельно разъяснил бойцам, что они должны сделать, чтобы провести операцию без всяких потерь.
Я достаточно нагляделся, как война заглатывала людей, словно прожорливая акула. Сколько раз приходилось видеть сосредоточенные лица с хмуро нависшими бровями, когда над свежей могилой говорились последние, яростные слова и раздавался прощальный залп. Партизаны особенно тяжко переживают такие нелепые, как вчера, потери людей.
3
Ждать возвращения группы капитана Назарова пришлось долго. Я лежал в стареньком жиденьком шалашике и никак не мог избавиться от кошмарных событий прошедшей ночи. Снова был в нескольких шагах от немецкого сапога... Содрогался от одних мыслей, что опять мог угодить в лапы фашистов...
Холодно, знобко становилось на душе. Предстоящая ночь тоже ничего хорошего не сулила. Страшил переход через железную дорогу. На коне я проскакивал такие же дороги и большаки и забывал кланяться свистящим пулям. Теперь должен был надеяться лишь на свои ноги, а они еще были слабы и плохо слушались. Сегодня после перевязки с трудом натянул сапог: сильно ныла вспухшая от повреждения рука. Утешало одно: появление капитана Назарова. Я надеялся на его опыт и смелость.
Группа из Глиньи вернулась лишь после обеда.
— Вот и захоронили дружков своих. Тризну будем потом справлять,— стаскивая с плеч снаряжение, капитан глубоко вздохнул.— Чугунова увезли в район. Думал напасть и отбить, да сил маловато. У фрицев большой гарнизон. Есть там наши советские люди, может, что-нибудь сделают...
Я не удержался и спросил Назарова, как он думает переходить железную дорогу.
— Не беспокойся. Все будет в полном порядке. Самое тяжелое — переход до Заполья. Это примерно километров двадцать. Придется идти с короткими передышками. Там много всяких гарнизонов, и они имеют между собой связь. Прикрепим к тебе людей. Помогут... В Заполье возьмем подводу, а там уже поедешь прямо до Кроток.
Еще засветло к месту перехода ушли разведчики. Спустя час двинулись и остальные. Ко мне Головачев прикрепил Терентия, а капитан Назаров выделил Артема с фрицевским автоматом.
— Будь в надежде, возьму на загорбок и потащу, не велика туша.
Артем говорил протяжно и немного заикался. Когда же узнал, что осенью сорок первого года я дневал в его селе под Калинином, то стал относиться ко мне как к младшему брату.
— Не стесняйся, устанешь — скажи. Поддержим...
Капитан вел группу не спеша. Лес заполнился сумерками, над верхушками деревьев темного бора загорелись звезды. Мы остановились и залегли. Капитан Назаров и лейтенант Головачев ушли вперед и долго не возвращались. Тяжело пыхтя паровозом, совсем близко прошел состав.
— Товарняк,— прошептал Артем.
После стука вагонных колес и усталой паровозной одышки тишина ночи показалась застывшей, томительной. И вдруг команда, полушепотом:
— Вперед!
Поднялись безмолвно. Затрещали под ногами сучья, зашуршали встревоженные травы и листья неразличимого впотьмах кустарника. Идти легко. Даже самому удивительно, как хорошо слушаются ноги. Опираясь на палку, стараюсь не отстать. Правда, иду теперь налегке — за спиной один вещевой мешок с котелком. Чтобы он не гремел, я положил туда кусок хлеба, завернутый в полотенце.
Малый ночной ветерок обдувает ничем не прикрытую голову. Иду и думаю только об одном: скоро ли блеснут под ногами рельсы и когда начнется стрельба?.. Слышу и чувствую, как, ускоряя шаг, шумно дышат люди. Я тоже не выхожу из этого ритма. Вдруг лес кончился. Под ногами запылила наезженная дорога, а рельсов все нет и нет. Где же они? Эта проклятая железка! Так въелась за эти дни в думы.
Вдруг слева разлилась над верхушками сумрачных елей голубая светлынь, пыльная дорога начала проваливаться вниз, идти стало легче. Мы спустились в лощинку, за которой уже темнела гряда леса. Опять полыхнул голубой свет, да такой, что все камешки стали видны на дороге.
— Ракеты,— шепнул Терентий. Вслед за его словами дробно ударил фашистский пулемет. Высоко над головами тонко тявкнули пули.
— Ну все,— проговорил Артем и шумно выдохнул из легких воздух.
— Что все?
— Прошли. Орлами пролетели,— ответил он.
— Как пролетели? — спросил я, не замечая того, что и вся колонна умерила шаг, затопала смелее.
— Провел капитан по первому классу! Прямо через переезд перетащил. Лихой мужик, дьявол!
Я так заждался этих рельсов, что и не заметил, как и где их перешагнул. Позади еще раз брызнула короткая очередь. Над деревьями вспорхнули строчки трассирующих пуль, хлопнули ракеты и погасли.
Колонна втянулась в лес, упруго шагая по торной дороге. На обочине стоял капитан Назаров в кожанке. На груди автомат, сбоку парабеллум и видавшая виды полевая сумка. Сказал весело:
— Порядок, старший лейтенант! — и пошел рядом. Достал из пачки сигарету:— Держи, кавалерия. Свеженькие... Толкнулся с разведчиками в одно место, в другое, вижу — сторожат у амбразур. Уж больно не хотелось стрельбы. Решили осмотреть переезд. Сергей наш, Гришин, почему-то всегда людей водит через переезд, и удачно. Потому что фашисты обычно ждут нас в другом месте... Будочка у переезда оказалась пустой: то ли ушел куда страж, то ли сняли на ночь. Боятся, что украдем живьем... Да крали же, и не один раз! Мы их тоже кое-чему учим. Ну и решил по-гришински — прямиком по дороге. Сначала обшарили бункер. Спали там двое... Ребята мои сигарет у них позаимствовали. Царство небесное непроснувшимся!.. Потом заслоны выбросил и пошел вперед. Будь здоров, братуха!.. Вы, хлопцы, берегите Никифорова. Он ведь с того света! В Заполье, Артемушка, чтобы подвода была мигом. Слышишь?
— Слышу! Все справим как надо.
Капитан свернул на обочину и бегом устремился в голову колонны.
— Силен наш пограничный капитан в своей бывалости,— бросил ему вслед Артем не без гордости.
Проход железнодорожной линии Кричев — Орша представлял всегда большую опасность. Батальон Ивана Матяша периодически нарушал все движение. Потому гитлеровцы, боясь партизанских налетов, закупорившись в своих бункерах, часто открывали огонь. Дошли даже до того, что в ночное время выгоняли для охраны белорусских женщин.
Капитан вел группу спокойным, ровным шагом, за что я был ему всемерно благодарен. На полпути к Заполью сделал небольшой привал и все время справлялся через связных о моем самочувствии. Всякое внимание и забота неизмеримо прибавляют человеку сил. Вдыхая неистощимую свежесть августовской ночи, я старался превозмочь себя, чтобы не причинять Назарову лишних забот, которых у него было и без того предостаточно.
Над селом Заполье нависла золотая предутренняя дымка. При виде населенного пункта идущие позади партизаны обогнали нас и ушли вперед. Мы отстали и вошли в село последними. Оно было небольшим — дворов на двадцать. В центре, около хаты под черепичной крышей с густым вишневым палисадом, расположились увешанные оружием бойцы. Оживленно что-то обсуждая, с хрустом ели яблоки и огурцы. Артем сразу же от нас откололся и присоединился к ним. Узнав, что капитан с лейтенантом в доме, Терентий сказал:
— Надо добывать подводу. А то нам до Кроток еще топать и топать.
— Командир сказал же Артему.
— Что Артем! Яблоки пошел лопать,— возразил Терентий.— Надо к капитану.
— Назаров старосту в хате расспрашивает,— шепнул нам стоявший у калитки партизан в круглой кубанке, с автоматом ППШ.— Мы его на огороде споймали, в картошке ховался.
Капитан сидел на верхней ступеньке крыльца и аппетитно ел крупное яблоко.
Перед ним стоял босоногий мужичонка в самотканом исподнем, нечесаная борода тряслась на подбородке, как приклеенная, и казалось, вот-вот отвалится.
— Значит, ты здесь староста? — спросил капитан.— Зачем прятался?
— Испужался. Матка моя толкнула в бок, кажеть: идуть, бяги, ну я и дал деру...
— Партизан испугался?
— Так, товарищ начальник, издалека рази увидишь, что партизаны? Форма-то вся попутанная...— Староста покосился на автоматчика, одетого в китель неопределенного покроя.
— Ох ты и хитер, дядька! — Капитан откусил от яблока и пристально взглянул на старосту.
Увидев меня, капитан кивком пригласил присесть рядом. Оглядев близко стоявших бойцов, спросил:
— У кого яблоки? Дайте раненому, черти!
Артем подал мне два чудесных яблока. Капитан вновь повернулся к старосте:
— У нас вот раненый, идти ему трудно. Сможешь найти подводу? И сена побольше положи, дерюгой застели. Ясно?
— Это мы враз зробим.— Старик склонил голову, тряхнул всклокоченной бороденкой.
— Ступай оденься! — приказал капитан и тут же спросил насчет молока.
— Та осподи! Чаво там молоко! Я вчера меду накачал вона скольки! Эй! Кто тама! Матка! Груня!
Девчонка лет двенадцати вынесла из чулана на крыльцо ведро с янтарно-желтым медом. Из открытой кухонной двери выпорхнула целая стайка заспанных ребятишек. Староста шикнул на них, как на воробьев, и захлопнул дверь.
— Ваши? — спросил я.
— А то чьи же...— Мужичонка накинул на плечи пиджак, схватился за ведро.
Терентий разливал мед в котелки и кружки подошедших партизан.
Посреди двора староста запрягал в телегу лошадь. Ему помогал партизан в кубанке и что-то сердито выговаривал.
Капитан Назаров позвал к себе бойца в кубанке, отвел в сторону и, поставив по стойке «смирно», долго что-то ему объяснял, грозно водя перед его носом указательным пальцем.
...Едем вольно среди белого дня, потому что совсем рядом владения батальона Ивана Матяша. Помахивая веревочным кнутом, староста правит гнедой лошадью. Бойцы галдят, смеются и все реже подходят к телеге за медом.
Под размеренный стук колес и шелест трав на малоезженой дороге макаем огурцы в мед, заедаем их ржаным хлебом. Не заметил, как задремал на мягком сене.
Проснулся, когда телега загремела колесами по дощатому настилу моста. Внизу дрожали, шевелились камыши и, словно крадучись, текла неширокая речка. На той стороне, слева от моста, из-за деревянного наката торчал ствол станкового пулемета, около которого стояли и разговаривали с партизаном капитан Назаров и лейтенант Головачев. Обернувшись в нашу сторону, капитан сделал знак рукой остановиться, крикнул:
— Слезайте, орлы, приехали!
4
Вот они, знаменитые Кротки! Село расположено на двух высотках, пересеченных по центру небольшой речушкой Кощанкой. С запада и с юга его опоясывал Красный бор; с юго-востока прикрывала обширная топь знаменитого Горелого болота. Через Кротки пролегал большак Мстиславль — Заречье, где скрещивались и разбегались по всем направлениям шесть шоссейных дорог с активным движением. Не зря Сергей Гришин сосредоточил здесь целый батальон Ивана Матяша, который контролировал две железнодорожные магистрали и всю эту паутинную сеть шоссеек. Каратели много раз пытались взять Кротки, чтобы уничтожить партизан, которые безраздельно властвовали в этом обширном районе. Иван Матяш смело маневрировал и, уходя в лес, громил карателей. Понеся потери, те в конце концов убирались восвояси. А батальон, имеющий свыше сотни ручных и станковых пулеметов, возвращался на свое место.
Много было разных, несхожих биографий у партизанских командиров. У командира же 5-го батальона она была особенная. О ней мне поведал капитан Назаров во время стоянки в урочище Темного леса.
— Заходит однажды в штаб к Сергею Гришину совсем молоденький паренек, светловолосый, ясноглазый, в штатском пиджачке, в брючках дудочкой, кепочка козырьком назад. С виду ничего командирского — так просто, цивильный парубок. Его долго не пускали в избу, настырный оказался такой, прорвался. Руку под козырек, рапортует. «Вы лейтенант? Не вижу...» — Гришин покачал головой и расхохотался. Паренек так вспыхнул, что даже ясные глаза помутнели. Не говоря ни слова, повернулся волчком и пулей выскочил из хаты. «Смотри какой бойкий!» — удивился Гришин.
Через некоторое время в хату четким командирским шагом вошел тот же самый паренек, но теперь в полной комсоставской форме, в сапогах, с наганом в кобуре. «Вот теперь вижу, что лейтенант»,— проговорил Гришин.
В этом молодом лейтенанте Иване Матяше Сергей Владимирович угадал боевого, способного командира. Потолковав с ним, он назначил его в 1-й батальон командиром взвода. В самые тяжелые дни, когда полк преследовали два гитлеровских генерала — Полле и Гофгартен, Иван Матяш был уже командиром роты, да еще каким! Громил карателей под Дымничами, в Грабалово. И когда встал вопрос, кого послать с боевой группой для глубокой разведки под Смоленском и проведения боевой операции, выбор пал на Ивана Матяша. Пригласил его Гришин к себе и сказал: «Решили мы выпустить тебя, Иван, на широкий простор. После нашего ухода из моей родной Смоленщины уж очень там спокойно зажили разные гарнизоны и гарнизончики.
Пошевели-ка их хорошенько. В деревнях и селах наверняка найдешь раненых бойцов и командиров Красной Армии, подобранных жителями... Давай, браток, сделай этакий глубокий рейд, выясни, что там делается. Действуй по обстановке, в большую драку не лезь, береги людей».
Матяш разгромил и разогнал большое количество фашистских и полицейских гарнизонов, уничтожил несколько волостных управ и за счет разгромленных гарнизонов сумел собрать и вооружить двести девяносто человек. В июле сорок третьего года он вернулся в полк. «Молодец, лейтенант Матяш,— похвалил Гришин.— Целый батальон сформировал. Станет он у нас пятым. А раз так, вот и будешь им командовать».
После разгрома гарнизонов в Пытьках, Знамеричах, а особенно в Сухарях, где батальон начисто уничтожил карателей, забрал у них все пушки и минометы, несколько сот голов рогатого скота, комбат стал ездить на белом коне, надел набекрень папаху, как у Чапаева. Начальником штаба у Ивана Матяша стал Герой Советского Союза майор Терешкин, кадровый командир, пограничник, которого выходили местные жители. Иван разыскал его и привел к партизанам. С тех пор и воюют вместе.
...Едва мы с Терентием вошли в село, на улице нас встретил сержант Семенов и сообщил, что комендант батальона отвел хорошую хату.
— Лейтенант приказал встретить вас. Отдыхайте. А мы будем топить баню.
— Попарит нас Гришин за Глинью,— заметил Терентий.
Сержант испепелил его взглядом, но промолчал. Я поблагодарил Семенова и сказал, что мне надо сначала побывать в санчасти.
Когда я отыскал нужную хату, Терентий поманил меня пальцем и повел на задний двор, где под скирдой соломы, на разостланной плащ-палатке, лежала хозяйская подушка и стеганое одеяло из синего сатина. Потом Терентий принес мне горшок кислого молока. Несмотря на теплый солнечный день, меня знобило, хотелось лечь и заснуть. Обе последние ночи я провел почти без сна. Не успел я согреться под одеялом, как пришел лейтенант Головачев и опустился рядом на солому.
— Места себе не найду! — он сцепил руки на коленях.— Я знал, что вы не одобряете мой заход в эту чертову Глинью.
— Почему знал? — спросил я.
— По вашему молчаливому виду было ясно...
— Почему же уступил в самую последнюю минуту?
— Рядом стоял Бахман, полубосой... Просить начали...— В глазах лейтенанта сверкнуло ожесточение и боль, которая разбередила мне душу. Ничего уже поправить было нельзя, но командиру хотелось выговориться.
— Ведь принял решение идти сразу к месту перехода и вдруг на тебе! — сокрушался Головачев.
— Никогда нельзя менять своих решений, если считаешь, что они разумны. Тем более что большинство было настроено идти прямиком,— проговорил я и натянул одеяло до подбородка. Жалко было лейтенанта, а утешить нечем, но и молчать становилось тягостно.
— Ничего, всякое бывало...— слова мои прозвучали слабо и тут же увяли.
— Да, всякое,— согласился Головачев.— Виноват один я, мне и ответ держать. Так хорошо сходили, эшелон сработали чисто! Тут летчики встретились, как на грех...
Это были слова, полные горечи и сострадания. Что я мог ему ответить?
— Я перед вами исповедуюсь, а вы молчите, старший лейтенант...
Головачев поднял глаза, в них была глубокая печаль. Он терзал себя и меня в придачу. Я приподнялся с подушки и сел.
— Ты хочешь сказать, лейтенант, что я мог удержать тебя?
— Возможно...— тихо ответил он.
— Но ты мог послать меня подальше...
— Этого я бы себе не позволил...
— Наверняка, не послушался бы, тем более после истории с кочубеевцами. Я ведь знаю, что не все тогда одобрили мой поступок.
Теперь молчал он.
— Когда выступаем?
— Завтра ночью.
— Снова будем форсировать железку?
— Да. Кричев — Могилев. Там еще опаснее, чем в Темном бору.
— Почему?
— Совсем недавно люди Ивана Матяша взорвали несколько километров рельсов и спилили телеграфные столбы. Злые как собаки фашисты несколько дней потратили на восстановление. Мертвой была железка, а на шоссейках партизаны хозяйничали. Знаете, как теперь охраняют, с боем переходить придется.
Головачев ушел.
Снова эта проклятущая железка. Как перейду? На чем поеду? Одного коня потерял, а кто даст другого?
Наверно, проспал бы я не только день, но и всю ночь, да хозяйка разбудила под вечер.
В сумерки меня навестил капитан Назаров, принес узкоплечую, коротенькую серую шинелишку и мягкую фетровую шляпу.
— Ничего другого не нашлось, а ночи прохладные стали. Зато шляпа какая! — восторженно проговорил мой новый друг.
Ну что ж, шляпа так шляпа... Надел первый раз в жизни. Фуражки, кепки разные, пилотки, папахи носил, а вот шляпы — никогда. Брюки с леями, куцая, до колен, солдатская шинель, модная шляпа с загнутыми полями — ну и вид у меня! Прошелся по горнице и первый раз за эти два последних дня вызвал у товарищей смех, не подозревая, какие огорчения и невзгоды ожидают меня впереди в этом нелепом наряде...
На следующий день мы стриглись и брились у доморощенного парикмахера Терентия, мылись в бане.
Намазав хозяйским дегтем сапоги, почистив ваксой свои кавалерийские леи, разгладил щегольскую шляпу и в таком виде отправился представиться командованию батальона, а заодно попросить верховую лошадь, зайти в санитарную часть и поблагодарить медика.
Штаб батальона находился за речушкой. Не дойдя нескольких шагов до деревянной кладки, нос к носу встретился на тропинке с кочубеевцем, младшим лейтенантом Солдатовым.
— Ого! Мое вам нижайшее, товарищ гвардии старший лейтенант! Убей меня бог, не узнал бы! Живой и в шляпе! — Озорной нос Солдатова сморщился от смеха.— Здравствуйте!
— Здравствуй! — Мы пожали друг другу руки.
— Ну как, наломали вам бока-то? А то не поехал с нами... ускакал...— корил меня он.— Плохо ребят своих вел...
— Да уж хуже некуда...
— А вот мы прошли за милую душу, без единого выстрела. Чего взбеленился? Столько пережил всякого, башку мог потерять ни за грош. Где буланый конь твой? Молчишь? Такого буланка загубили, даже проехаться не дал...
Солдатов был возбужден, доволен не только собой, но и всем белым светом, голубые глаза искрились, широкие ноздри раздувались.
Радуясь этой неожиданной встрече, я спросил:
— А почему вы здесь задержались?
— Как почему? Вас поджидали! Эту железку одному запросто не проскочить. Назаров пришел со своими орлами. Вечером демидовцы подойдут. Большой-то группой легче, а фрицы тоже побаиваются нашего перца. Ну, привет! Ты на нас не серчай. Будем друзьями. Я к тебе в госпиталь приду. Бывай!
Солдатов помахал мне рукой и, придерживая болтающийся на боку пистолет в матерчатой кобуре, побежал по тропинке.
Я остался на берегу заросшей осокой речушки...
Все эти дни я мечтал лишь об одном: скорее бы попасть в полк Гришина, а там на Большую землю, чтобы врачи стационарного госпиталя смогли наконец вылечить мою руку, извлечь сидящие в ней осколки, от которых пальцы стали тонкими и скрючились в беспомощную горсточку. Все приходилось делать теперь левой рукой, а я ею даже есть по-настоящему еще не научился. Сейчас вместо госпиталя, в силу какой-то роковой обреченности, я должен переходить опасные магистрали и большаки, сгибаться от свиста пуль и осколков, снова ждать, когда укусит та единственная, тебе одному припасенная...
И все-таки, несмотря на все удары судьбы, я шел к партизанской Железенке, где размещался штаб полка Сергея Гришина...
Перейдя по бревенчатой кладке на ту сторону речушки, прошел мимо палочных изгородей, за которыми блестели на солнце кочаны капусты, желтела увядающая картофельная ботва. Неподалеку от ворот ближнего дома меня обогнал всадник на белом тонконогом коне, уверенно сидевший в седле. Командир был молодой, светловолосый, в черной, сдвинутой на затылок папахе, в ладно сидевшей черной кожаной куртке. Нетрудно было догадаться, что это и есть Иван Матяш. Спрыгнув с коня, он передал повод подскочившему бойцу и, видя, что я подхожу к нему, крикнул скороговоркой:
— Комбат Пять, Матяш!
Когда я тоже отрекомендовался, он сказал:
— О вас я уже все знаю. Мне врач говорил. Как себя чувствуете?
— Спасибо. Хорошо.
— У нас отдохнете или двинетесь дальше? Если хотите, поживите несколько дней в санчасти.
