В народе говорят: «Чудес на свете не бывает». Но то, что я обнаружил в землянке, было истинным чудом, которое предрешило мою судьбу. Вспоминаю по порядку. Прежде всего там был настоящий армейский котелок, в котором лежал мешочек с пшеном. В другом мешочке — табак-самосад, примерно четыре-пять стаканов. В углу, под газетами, обнаружил эмалированную миску замерзшего рыбного супа с пшенной крупой. Газеты «Известия» и «Красная звезда» за 25 декабря 1942 года. Последний бой мы вели 6 января. Землянку я занял в ночь на 7-е. Следовательно, в этой землянке совсем недавно были наши. Вскоре я обнаружил еще более убедительное доказательство. Высунувшись из землянки, чтобы набрать снега, увидел совсем близко от входа двух убитых красноармейцев. Третий лежал вниз лицом возле крыльца. Соседство убитых моих собратьев по оружию не вызвало — кроме душевной боли — ни страха, ни тем более неприятных ощущений. Они лежали спокойно и тихо, будто охраняли меня все те тяжкие, мучительные часы, а теперь на зорьке заснули...
      Бессильный, расслабленный, все еще цепляясь за жизнь, со снегом в миске вполз в землянку и еще раз попробовал растереть обмороженную ступню. Снова стало так больно, что вынужден был прекратить эту процедуру. Она была запоздалой, ненужной. И тут свершилось то самое главное чудо. Продолжая обследовать землянку, я нашел какие-то пакетики, прочитал на этикетке: «Химическая грелка. Способ употребления: взять...» Я уже отлично знал, что нужно «брать» и как пустить в дело эту находку. Еще в уфимском госпитале, где в сорок втором году я лежал с тяжелым ранением, после первой неудачной операции по извлечению осколков к моим ногам прикладывали такие грелки. Набрав из миски в рот снега, дождавшись пока он растаял, я разорвал пакет и выпустил туда воду. (На пакет полагалась одна столовая ложка.) Порошок быстро впитал ее. Я засунул в валенок два таких пакета, а уже потом ногу. Сильная боль перемежалась с приятным ощущением тепла.
      После этой процедуры заставил себя пожевать сухое пшено, запивая его талым снегом. Так я и ел, когда приходил в сознание, а потом снова погружался в тяжкое томительное небытие. От большой потери крови я слабел и терял счет дням.
      Часы забывал заводить. Стрелка почему-то все время показывала цифру десять — самый разгар боя. Раны мои не только ныли, а пылали огнем. Хотелось спать и пить, пить и спать.
      Ощущение было такое, что я мог уже не проснуться совсем. Как-то, собрав последние силы, встал, засунул под бревно наката завернутый в тряпицу пистолет и полевую сумку — не хотел, чтобы мое оружие, в котором не было ни единого патрона, документы и фотографии попали в руки врага.
      Сон был тяжелым, и я почти все время находился в забытьи. Приходя в себя, протягивал в темноте руку к миске со снегом и совал в рот холодный комочек. Однажды обнаружил, что у меня нет в миске снега. Во рту было сухо, язык словно распух, дышать было трудно. Вынужден был встать. Слез с нар и выполз наружу. Меня ослепил яркий дневной солнечный свет. Протер опухшие глаза, протянул руку с миской и заметил, что снег в том месте, где черпал его в сумерках, притоптан, да и усыпанный снежными блестками солдатский бушлат лежал почти рядом. Поднялся и шагнул к чистому, недавно наструганному поземкой сугробу и тут увидел немцев. Их было двое. Две маленькие серые фигурки стояли около закамуфлированного вездехода и смотрели в мою сторону.
      В том, что фашисты меня увидели, сомнений быть не могло. Я присел и повалился от слабости на левый бок, заполз в землянку и укрылся дерюгой... Слышал, как под их башмаками резко заскрипел январский снег. Хруст этот отдавался в сердце, которое билось неровными, сильными толчками. С меня стащили дерюгу, с криком грубо сорвали портупею и командирский ремень. Мне стало больно, и я застонал.
      — Коммунист! — гортанно заорал фашист и, несколько раз ударив по лицу, стащил с нар. Теряя сознание, я успел подумать, что ко мне наконец пришла смерть.

      Очнулся я на какой-то железнодорожной станции, где провел кошмарную ночь, метался на холодном полу в сильном жару, в полузабытьи. Одолевала жажда, все тело разрывало на части от боли, бинты упруго набухали от крови, нестерпимо ныли обмороженные ноги.
      Вскоре меня подняли и швырнули в телячий вагон. От боли перед глазами все поплыло, я куда-то провалился и больше уже ничего не помню...
      В себя пришел уже в машине. Нас везли. Дорога была отвратительной, грузовик швыряло из стороны в сторону, подбрасывало на выбоинах. Надо мной висело синее небо, а сбоку в машину заглядывало солнце — холодное, похожее на желтый цветок на черном стебле. Кто-то рядом тихонько стонал, кто-то яростно ругался.
      К вечеру нас привезли на окраину Ярцево, где находился земляной барак-блокгауз. Снятый с кузова машины, я лежал на снегу с ощущением полного отчаяния и беспомощности, обозревая это мрачное сооружение, которое, казалось, проглатывало появляющиеся у входа фигуры пленных.
      Наконец появились люди с носилками. Один из них, седой, с продолговатым морщинистым лицом, припадая на разбитый серый валенок, присел возле меня на корточки, спросил:
      — Давно ранен, командир?
      — Да не...
      — О-о, совсем свеженький! Сам откуда будешь?— Из Москвы...
      — Земляк!
      Он мгновенно оживился, вскочил, позвал другого, такого же хромого санитара с носилками, и они вдвоем уложили меня на левый бок, прикрыв одеялом, внесли в барак. Это была длинная, в полсотни метров, землянка, тускло освещенная маленькими, мутными электрическими лампочками. По обеим сторонам стояли трехъярусные, грубо сколоченные из брусьев нары-клетки. Немного привыкнув к этому адскому, гнетущему полумраку, я разглядел несколько остроскулых, небритых лиц с ввалившимися глазами, безучастно встретившими мой взгляд.
      — Мы позаботимся, чтобы сегодня же тебя отправить. Ты тут быстро пропадешь... ни фельдшеров, ни врачей. В твоем состоянии одна дорога — в яму... Она здесь вместительная... Но ты, командир, не беспокойся, мы тебя так не бросим. Ничего. Близко наши! — проговорил тот санитар, что из Москвы. Потом куда-то сходил, принес ломоть хлеба и две луковицы.
      — Лучок убивает здешний дух, бережет наши зубы. Спрячь, потом съешь.
      Задыхаясь от удушливой, подземельной вони, я готов был кричать, выть от тоски и боли. Земляк мой сидел рядом, вскакивал, снова присаживался, говорил всякие утешительные слова, то завертывал в одеяло мои ноги, то подносил кружку с водой. Ночью нас снова погрузили в машину и повезли опять с длительными на морозе остановками. Под утро мороз усилился. Путь от Смоленска был таким мучительным, долгим, что я снова потерял сознание.
      Пришел в себя от парной, тяжко давившей теплоты. Перед глазами, словно призраки, бродили голые люди. Между ними шныряли полуобнаженные парни в клеенчатых передниках. Где-то совсем близко шумно лилась вода.
      Надо мной склонилась девушка в белом халате. Пошлепав ладошкой по моим небритым щекам, проговорила:
      — Ах ты боже мой! Ну как, очухался? Давай-ка я сниму твои кубари и сабельки.
      — Не трогай! — я загородил рукавом воротник гимнастерки, услышал, как частыми толчками забилось сердце.
      — Я Катя Рыбакова, лейтенант медицинской службы первого гвардейского кавкорпуса,— представилась девушка.— Моли господа бога, что именно я сегодня тебе подвернулась... Положат в офицерскую камеру, а там таким делать нечего...
      Затем она окликнула проходящего мимо парня:
      — Володя! Помоги мне.
      — Новенький!— Высокий светловолосый санитар с болтающейся на груди клеенкой снял с меня полушубок и все остальные вещи и куда-то унес.
      ...Мне везло в жизни на хороших людей. Встретил я их и в лагере военнопленных. Доктор Петров, Катя Рыбакова стали моими спасителями, уберегли от смерти. Подкармливали, чем могли, делали перевязки. В страшных условиях, под неусыпным гестаповским взором они, рискуя своей жизнью, выходили меня, поставили на ноги.
      Я стал поправляться, и мне разрешили греться на весеннем солнышке, неподалеку от проволочного заграждения, тянувшегося в два ряда. Между ними ходил часовой с автоматом и крупной овчаркой на поводке. На вышках стояли часовые с пулеметами. Ниже внутренних козырьков висели фанерные дощечки, на которых крупными русскими буквами было начертано: «ПРИ ПОДХОДЕ К ПРОВОЛОЧНОМУ ЗАГРАЖДЕНИЮ ЧАСОВОЙ СТРЕЛЯЕТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ».
      Глубоко страдая, я бродил на прогулках в одиночестве и, не помню как, забрел в дальний угол двора и очутился перед длинной широкой ямой. Опираясь на костыль, вскарабкался на бугор мягкой накопанной земли. Яма была похожа на глубокий котлован, какой обычно роют под фундамент строящегося дома. На первый взгляд все выглядело пристойно, обыденно. Одна половина гладко выровненного дна была чистой, другая возвышалась почти на метр и была тщательно засыпана свежей землей. Здесь же торчали воткнутые в землю саперные лопаты... И вдруг я заметил уголок советской пилотки. От страшной догадки вздрогнуло сердце: «Вот она, общая яма-могила... Значит, сюда каждую ночь приносили трупы расстрелянных, умерших от ран и болезней, сваливали в яму, укладывали в ряд и засыпали землей...»
      Ночью мне снилась втоптанная в землю пилотка...
      Утром я спросил у доктора Петрова:
      — До каких пор мы будем отсиживаться?.. Надо бежать.
      — Легко сказать...
      — Дождемся, когда нами заполнят яму.
      — Зря туда ходил. Можешь попасть гестаповцу Рыбишу на глаза... А вопрос побега прорабатывается.
      Я обещал не появляться в дальнем углу двора и стал допытываться, каков план побега. Уж очень сильной была охрана у гитлеровцев.
      — Уйдем через подземный тоннель теплоцентрали. Можно было бы уйти сейчас, но надо тебя подлечить, да и других товарищей.
      Причина веская. И я стал упорно тренироваться. Ходил вокруг корпуса, ковылял по коридорам, поднимался по ступенькам с этажа на этаж.
      Как-то доктор Петров встретил меня в коридоре. Мы зашли в камеру, и он, осмотрев обморожение, сказал:
      — А нога-то все-таки плохо заживает. Поражена кость. Образуется хронический остеомиелит — будешь вечно мучиться.
      — Ну так отрежьте, если надо.
      — Можно было бы и отрезать, да уж поздно. Ладно, выше нос! Теперь ты будешь начальником нашего штаба. Вручаю тебе лист карты. Имей в виду, что за любой маленький кусочек от карты немцы расстреливают без всякого разговора.
      — Я знаю.
      — Сделай из него увеличенную схему и нанеси все нужные нам населенные пункты, через которые мы пойдем. А пойдем к Днепру...
      Он рассказал, что в подполе прачечной есть подземный ход в тоннель, по которому проложены трубы отопительной системы, ведущие к недостроенному зданию теплоцентрали. Фашисты, видимо, забыли о ней или вовсе не знали о ее существовании.
      И вдруг наши мечты о предстоящем побеге в одночасье рухнули. Двое легко раненных, недавно доставленных в лагерь, совершили дерзкий побег. Ушли именно через подземный тоннель теплоцентрали, выломав в прачечной цементный пол. Побег, правда, оказался неудачным. В первой же деревне, куда беглецы зашли утром, их задержали.
      — Гестаповцы так обозлились, что приказали весь проход заделать наглухо,— с горечью рассказывал мне Петров.— Тоннель решили в нескольких местах перекрыть кирпичными перегородками и прочно скрепить цементом. После такого ЧП они не спустят глаз с этого места.
      Положение наше очень усложнилось, но в душе я не терял надежды и спросил у Петрова:
      — Кто будет ставить стенки?
      — Техник.
      — Вы его лечили? Завербуйте его на нашу сторону.
      — Это идея, черт возьми.— Петров задумчиво потер круглый подбородок.— Пожалуй, попробую прощупать техника...
      — Удастся вам убедить техника — он все сделает как надо, с учетом того, что гестаповцы не дураки, могут проверить прочность.
      Весь приобретенный на войне опыт подсказывал, что успех дела часто зависит от быстроты командирских решений. Я всегда неуклонно придерживался этой заповеди. Вот почему, узнав на следующий день, что техник согласен нам помочь, твердо сказал Петрову:
      — Надо уходить сегодня же ночью.
      — Задача, как всех предупредить? У нас мало времени. Я был связан только с Петровым и ничем ему помочь не мог.
      — Ладно,— подумав, сказал доктор.— Выходить будем, как стемнеет, примерно в двадцать два ноль-ноль. По одному через прачечную. Техник все там подготовил. Он и поможет мне передать сигнал.
      Мое место находилось в самом дальнем углу, слева от входа. Напротив, в простенке между окнами, стояли небольшие, на четыре человека, нары. Я влез на свой лежак и занялся приготовлением к побегу. С собой решил взять вещевой мешок, положив туда завернутые в тряпицу сухари, фляжку и солдатские ботинки с обмотками. Я их ни разу не надевал, а ходил пока в мягких чулках, которые мне смастерила Катя Рыбакова.
      Дождавшись, когда в камере стало совсем темно, я решил: «Пора!»
      Сильными, порывистыми толчками билось сердце. «Вот сейчас встану и направлюсь к двери... А если староста увидит и спросит: «Куда это ты с мешком-то?» Что я ему отвечу?..» И действительно, над самым моим ухом раздается его голос:
      — Разорю я тебя еще на цигарочку. Что-то и спать неохота...
      Опустив ноги на пол, я сижу на нарах с помутневшим от злости рассудком — готов отдать ему весь табак вместе с кисетом.
      — Здорово ты разжился куревом-то. Теперь тебе надолго хватит. Я твою щепотку разделю на две цигарки. Чтобы не будить тебя утром...
      Раскаленный до предела, сыплю ему в подставленную ладонь большую жменю драгоценного табака и боюсь, чтобы он не почувствовал, как трясутся мои пальцы.
      «Опоздаю. Уйдут без меня. Начнется тревога, залают овчарки. Как укротить эти черные думы и сердце, готовое выскочить из грудной клетки? Чтоб ты задохнулся в табачном дыму!»
      — Почему не ложишься?— Староста зажег цигарку и осветил меня пламенем бензинки. Я со злостью задул ее, сказал:
      — Не нарушай светомаскировку.
      — И то верно. Ложись давай.— Он вытянулся на нарах прямо в одежде.
      «Почему староста не раздевается? Может, догадался?» Эта жгучая мысль пронизывает меня насквозь. Я тут же нахожу спасительный ответ:
      — Живот схватило. Побегу...
      — Валяй, раз такая незадача,— сочувственно бурчит староста.
      Согнувшись, прижимаю вещевой мешок к животу и скорыми шагами иду к двери. В ногах появилась необыкновенная сила, они несут меня, как на крыльях. Шума и топота в коридоре не слышно. Неожиданно в темноте кто-то цепко хватает меня за руку и тяжело виснет на плече. Слышу приглушенный голос Кати Рыбаковой:
      — Если меня не возьмете ,я кричать буду! Никифоров, миленький!..
      — Замолчи, дура!— Я прикрываю ей ладонью рот. Чувствую, как она, всхлипывая, порывисто дышит.
      — Пошли.
      — Куда?— Она мертвой хваткой вцепилась в мой вещевой мешок.
      — В прачечную. Скорей!— шепчу я и тащу ее за собой. Быстро, без всяких предосторожностей спускаемся по цементной лестнице в подвал. Тускло горит запыленная лампочка.
      Наконец мы в прачечной. Там горел такой же неяркий, как и на лестнице, свет. Около развороченной ямы стояли два матроса.
      — Какого черта задерживаетесь? Мы уже собрались уходить. А это еще что за сваха?— набросились они на меня.
      — Своя...— кратко отметил я.
      — Что значит своя? Мы тебя ждали...
      — Это медсестра. Ясно?
      — Ладно. Потом разберемся. Давай, братуха, ныряй.
      — Да побыстрей, командир, побыстрей,— поторапливал другой.
      — Он же раненый. Ему помочь надо,— вмешалась Катя.
      — Ах ты, друг... Ну, давай.
      Морячки взяли меня под руки и опустили в черное отверстие ямы. Мои чулки тут же пропитались затхлой, с отвратительным запахом водой. Я шагнул в темноту и почувствовал, что вода заливает колени. Моряки, а за ними и Катя, спустились мигом. Один из них, с фонарем в руках, пошел вперед, я за ним, за мной Катя. Мы медленно брели по длинному тоннелю. Ватные брюки давно намокли и стали непомерно тяжелыми. О забинтованной ноге я позабыл и думать.
      Тоннель был высоким и в ширину — не меньше трех метров. Мы могли двигаться все четверо в ряд, но я отставал. Моряки подождали меня возле поперечной стенки. Это была первая кирпичная перегородка. На уровне моей груди зияла пробитая техником Афоней дыра, и воды здесь было ничуть не меньше, чем в яме.
      — Ну, братка, давай будем форсировать,— подтолкнул меня матрос.
      Я попробовал подтянуться на одной руке, но не в силах был просунуть в отверстие даже голову.
      — Эх, сваха, зачем ведешь такого? А что с ним дальше будет?
      — Помоги и перестань трепать языком,— строго сказала Катя.
      — Да уж поможем, командирша, поможем!— голос моряка гремел, как в пустой бочке.
      Вдвоем они подняли меня и, поддерживая за ноги, протолкнули в дыру. Чтобы не удариться головой, я вытянул левую, подлеченную руку и окунулся в воду. Побарахтавшись, встал на ноги, вытер рукавом гимнастерки мокрое лицо. Приближаясь к долгожданной свободе, уже не чувствовал ни вонючего запаха, ни боли и ни того, что бинты мои намокли, раскисли. Не знаю, как бы я один справился с таким «крещением», если бы не моряки — эти отважные парни. В лагере они появились недавно. Раза два я видел их на прогулке — в бушлатах, тельняшках — совсем не похожих на нас, доходяг.
      Моряки просунули меня и через все остальные дыры. А их было три или четыре, точно не помню.
      Делаю последние шаги. Я забыл, что усталый и мокрый. Я счастлив, что увидел впереди молочно-белое пятно. Это лунный свет, скопившийся в большой круглой яме, где кончался тоннель. Над нами, как фонари, повисли первые звезды. Их так немного, кажется, можно пересчитать, дотянуться руками... Возникло еще одно, непреодолимое для меня, препятствие — глубокая, глинистая, с высокими скользкими краями яма. Без морячков я бы ни за что не вылез из нее с одной рукой. Они снова подняли меня и вытолкнули наверх. Свобода! Слово-то какое! Молодое и вечное! Теплая летняя ночь. Запах травы и цветов. Луна весело пританцовывает на своем остром рожке. Небо над лагерем в зеленом и белом цвету. И вдруг вспышки ракет, бешеные, раскатистые на утренней зорьке пулеметные очереди, свирепый лай овчарки.
      Пригнувшись, морячки побежали к виднеющемуся неподалеку кустарнику. Мелькнуло и быстро исчезло пестренькое платье Кати Рыбаковой. Я тоже рванулся за ними. Пробежав метров сто, стал задыхаться. Слишком еще мало оказалось у меня силенок. Перешел на шаг, скомандовал сам себе:
      — Спокойно! Прими нужное решение.
      Я хоть и был на свободе, но мне надо было пробраться через три кольца обороны вокруг Смоленска. В этом отношении я был достаточно осведомлен и соответственно подготовлен.
      Если в лагере тревога, значит, все пути выхода за город будут перекрыты воинскими частями и полевой жандармерией. Пойдет погоня, и, безусловно, с овчарками. А от овчарок не убежишь... Нужно было действовать осторожно, расчетливо, а главное — беречь силы. Укрываясь в редком прибрежном кустарнике, я не торопясь, обдумывая свой дальнейший маршрут, шагнул прямо в грязь и медленно побрел по мелководной речушке. Идти было трудно — дно, устланное крепкими, невидимыми корягами, местами оказалось топким, ноги проваливались, натыкались на них, причиняя жгучую боль.
      Уже совсем развиднелось, а я все брел и брел по воде, настороженно прислушиваясь к каждому звуку. Облачко всплыло над пригородом, где на востоке, в рассветной мгле, возле задранных кверху стволов зенитных орудий, маячил силуэт часового в приплюснутой, ненавистно знакомой каске. Какое это было кольцо? Первое, третье?..
      Обливаясь потом, стараясь ступать тише, я уходил все дальше и дальше. Часового в каске и орудийные стволы накрыл клочок тумана. По розовой в полнеба полосе я сориентировался и определил, где находится север. Когда речушка стала уводить слишком на юг, я выбрался на берег и в изнеможении опустился под ольховым кустом. От теплой земли поднимался пар. Я готов был целовать эту смоленскую землю, каждую росшую на ней травинку, склоненную под тяжестью росной капли. Мокрый, усталый, весь в грязи, я чувствовал себя возвышенно чистым и плакал от счастья, и, наверное, всякий раз буду плакать, когда ворохнется в памяти это праздничное утро и речушка, заросшая ломким ольшаником.
      Сделав небольшую передышку, пошел напрямик через незасеянное, кочковатое, похожее на выгон поле. Я был спокоен, уверен в себе и не боялся, что буду схвачен.

      Усталый, но довольный, я взобрался на изволок и увидел колосья высоко поднявшейся ржи и никаких признаков близости большого леса — лишь вдалеке на пригорке, за хлебным полем, манили зеленым островком кустарники. Туда-то я и направился.
      Солнце радужно ласкало мое лицо; волнистую, забуревшую рожь. Не обращая внимания на усталость и боль под намокшими, растерзанными повязками, выбирая межи и тропки, хоронясь за полосками созревающей ржи, я все шел и шел к тем зеленым кустам. Кроме них, укрыться было негде. Но едва я вошел в кустарник, как передо мной возник техник Афоня в узком, не по плечу, немецком кителе ядовито-зеленого цвета. За его спиной тотчас же появилась крупная фигура доктора Петрова в синей толстовке, в защитных хлопчатобумажных брюках. Он был босой, с расстегнутым воротником, с куском хлеба в руке.
      — Ну, слава богу! Кажется, все собрались. Обессиленный, я повалился на землю.
      Подошла Катя, сняла с моих ног мокрые чулки, размотала повязки, обработала раны и присыпала желтого цвета порошком. Молодец, что захватила кое-какие лекарства. Значит, готовилась к побегу, караулила меня в коридоре не случайно.
      — Спасибо, Катюша.
      — Ну что там... Это тебе спасибо...— покусывая травинку, она опустила голову.
      — А ты прытко бегаешь...
      — Мы потом тебя искали...
      — С собаками?..
      — Да уж ладно, не кусайся... Как услышала в лагере собачий лай, сердце замерло. Подхватилась — и айда. Опомнилась, а вокруг ни души... одна стою в кустах.
      — Так и шла одна?
      — Нет. Потом ребят встретила. Они тебя дожидались в лощинке.
      — Почему же не дождалась?
      — Почему, почему...— Она рылась в медицинской сумке.— На, возьми и положи в вещевой мешок. Пригодится.— И протянула мне тугую бумажную пачку.
      — Что это такое?
      — Лекарство. Ксероформ. Раны будешь присыпать, при случае...
      — Опять удрать думаешь?
      — Ничего не думаю. Нас, поди, распределят по группам...
      Вскоре ко мне подошел доктор Петров и, заметив развешанные на кустах мои ватные брюки и гимнастерку, предупредил:
      — Ты не очень-то располагайся... Возможно, придется переменить место.
      — Не удастся. Днем отсюда никуда не уйдешь. Кругом чистое место, поля да пригорки.
      — Выходит, что мы в ловушке?
      — Ну, не совсем... Полагаю, что никто и не подумает искать нас тут...
      — Не нравятся мне эти кустики!— доктор сокрушенно покачал головой.
      Кустарник и в самом деле был небольшой, реденький. На прогалинах лежала свежая, видимо только вчера скошенная, трава.
      — Давай завтракай, а потом будем решать, что дальше... Ты в таком виде... Надень телогрейку, что ли...— предложил Петров.
      Накинув ватник на плечи, я в одних белых подштанниках проследовал к месту сбора, где уже сидели знакомые морячки и трое парней из прачечной: Володька, Сенька и Севка. Это они прорубили в цементе отверстие и помогли Афоне разобрать поперечные стенки в тоннеле. Присел рядом с Катей. Она сунула мне завтрак — две картошки и кусочек хлеба.
      Первым делом обсуждали вопрос, как идти: вместе или отдельными группами?
      Решили разделиться. На этом настаивал я и моряки.
      — Так нас переловят, как кур,— возразил кто-то.
      Большинство бежавших из лагеря не имело представления, как надо себя вести во вражеском тылу. Многим казалось, что достаточно завернуть в любую деревушку — и их встретят с распростертыми объятиями, накормят, напоят молоком и отведут к партизанам...
      — Малыми группами легче маскироваться и добывать пищу,— говорил я.— Заходить в деревни, тем более расположенные близко от города, опасно.
      Попросив у доктора Петрова вычерченную мною схему, мы во всех подробностях обсудили маршрут. Договорились, что пойдем к Днепру, где, по уверению Петрова, нас должны встретить партизанские связные. Конкретной явки у нас не было. Человек, который мог сообщить явку, не знал, что мы убежали из лагеря раньше намеченного срока.
      — В ближайшую ночь нужно обязательно втянуться в лес. Идти придется с большой предосторожностью, чтобы не нарваться на засады. Дороги могут быть блокированы. В деревни вообще заходить только в случае крайней надобности.
      Неожиданно совещание пришлось прервать. К нашему убежищу приближалась женщина с граблями в руках. Она ходила между кустами, ворошила валки скошенной травы. Внезапное появление свидетеля было совсем некстати.
      — Что будем делать?— В голосе Петрова была тревога, он посмотрел на меня.
      — Пригласим на совещание...
      — Я серьезно спрашиваю.
      — А я серьезно и отвечаю. Посидит с нами до сумерек, ничего с ней не случится. Зато выясним, кто она и откуда!— И посоветовал Петрову послать к женщине Катю, чтобы гостья не всполошилась и не подняла с перепугу шум.
      Пожилая колхозница, нисколько не удивившись такой встрече, предупредила:
      — На Катынь не ходите. Там много немцев. Уйма! Ведут какие-то раскопки и ловят напропалую всех, кто попадется...
      Это был самый томительный день. Солнце будто висело на одном месте и не хотело плыть дальше. Город еще был близко. На дорогах взвывали моторы вражеских машин.
      Решили до прибрежного леса идти вместе, а там разбиться на отдельные группы.
      Отдохнув за день, я к вечеру попробовал надеть солдатские ботинки. Каждый из них казался пудовым. Ходьба по воде в тоннеле, в грязной, заболоченной речушке, как видно, не прошла даром. Нога покраснела, распухла. Но надо было терпеть. На первых же километрах я стал отставать от впереди идущих. А они, словно забыв о моем положении, бежали вперед как угорелые. Куда мне было за ними угнаться!

      В июле ночи росные, прохладные. Обливаясь потом, я брел, едва переставляя отяжелевшие ноги.
      Вся группа, поджидая меня, отдыхала на обочине.
      — Трудно, да?— участливо спросила Катя.
      — Ничего,— ответил я и, присев, сразу же опрокинулся на спину.
      Подошел Петров, опустился рядом со мной на траву, подал фляжку:
      — Выпей водицы.
      — В походе стараются пить меньше и, чтобы сбить жажду, даже кладут на язык щепотку соли,— проговорил я.
      — Соли у меня нет...
      — Напрасно. А я запасся.
      — Не до этого было... Выпей глоток, хочется ведь?
      — Хочется.— Я взял фляжку. Вода была противной на вкус и отдавала лекарством.
      — Будем в лесу к рассвету?— спросил Петров.
      — Будете, если побережете силы. Нельзя так бежать!— Не мог же я сказать ему, что если они и дальше пойдут в таком темпе, то я окончательно выбьюсь из сил и не дотяну до леса. Я понимал, что людей подгоняет страх. Почувствовав свободу, они спешили укрыться в желанном лесу. Я был для них обузой. Не дав мне как следует отдохнуть, они молча поднялись и шумно, без всяких предосторожностей, чуть ли не бегом устремились вперед.
      — Давай, дорогой, поднимайся.
      Петров помог мне встать. Пройдя немного рядом, сказал:
      — Куда это они побежали очертя голову? Надо навести порядок. А то свернут в сторону, нарвутся на гарнизон — будет тогда дело. Мы тебя подождем, Никифоров.— И побежал догонять товарищей.
      Потом Петров возвращался еще дважды. Поддерживая меня за плечи, помогал подойти к месту, где темнели на краю кювета фигурки отдыхающих людей.
      Но в конце концов мы потеряли друг друга. Когда заметили вдалеке свет фар полицейских мотоциклов, кинулись врассыпную. А вот найти в темноте друг друга так потом и не смогли.
      Присев на обочине, я с надеждой вглядывался в серую прогалину кочковатой дороги, пролегшей меж живыми стенками тихо шелестящей ржи, и чутко ждал шороха приближающихся шагов, приглушенно-добрых, утешительных слов. Дорога была безмолвной, мертвой. В небе тлели тихие ночные звезды. Волновалась, шуршала колосьями спелая рожь. Я испытывал такое чувство, словно меня опять грубо, насильственно швырнули в прежнюю камеру, где поджидали разъяренные гестаповцы.
      Долго я тогда просидел на обочине, курил одну цигарку за другой. Спешить и догонять было некого...
      Шевельнулся таившийся во ржи ночной ветер и склонил к моей горячей щеке ласковый усатый колосок. Я сорвал его, размял на ладони и съел мягкие, сладковатые, молочной спелости зерна.
      Короткая июльская ночь подходила к концу. На востоке обозначилась полоска зари.

      Поднявшись с земли, я закинул за плечи вещевой мешок с остатками сухарей, хлеба и не спеша прошел километра два, а может быть, и больше, совершенно не зная, сколько еще шагать мне до ближайшего леса, чувствуя, что силы мои на исходе. Я стал зябнуть. Пока не наступил рассвет, надо было где-то укрыться, найти место для сна и отдыха. Свернув с дороги, я долго шел вдоль полоски ржи по узкой меже и, на свое счастье, наткнулся на куст ивняка. Он был многоствольный, с густыми молодыми побегами. Над полем стояла глубокая ночь. После разгоряченной ходьбы в одной гимнастерке было холодно. Достав нож, нарезал веток. Из одних устроил постель, другими укрылся. Спал плохо, просыпаясь от холода и сырости, все время ворочался с боку на бок: ныли раны, мучили мысли об одиночестве. Когда проснулся, было уже светло.