После бешеной скачки через Ржевский большак охватила, обдала меня хвоей благодатная зимняя тишина леса.
      В длинном белом полушубке с загнутыми полами, подстегнутыми командирским ремнем, с перекрещенными на широкой спине портупеями Семен Хандагуков водил вокруг двух тонкоствольных сосен навьюченных, тяжело дышавших коней. Взъерошенная от недоедания и пота неприглаженная шерсть дымилась на крупах и быстро покрывалась серебристым инеем. Я отсек клинком несколько еловых лапок, бросил на снег, присел на них и снял валенок, чтобы перемотать портянки. Не помню уж, когда разувался.
      — Простудишься,— сказал подъехавший гвардии майор Федота. Он привел с собой эскадрон капитана Гука, смуглого, малоречивого детины в черной бурке.
      Федота сообщил, что, перемахнув Ржевский большак, мы стоптали батальон эсэсовцев, которые наверняка начнут преследование.
      — Подполковнику Калиновичу надо выковать золотой крест за то, что отсек пушками танки противника.
      — Замнем это дело и займемся другим,— сказал Федота и передал мне приказ штаба дивизии, который гласил, что 9-му и 12-му полкам необходимо организовать засаду и встретить преследующего нас противника плотным огнем.
      Из донесения Матюшкина узнаю, что часть гитлеровцев идет по нашим следам на лыжах. Остальные тремя колоннами растянулись по просеке. Идти им по разрыхленному снегу трудно, мешают торчащие в снегу пни. «Идут и почему-то галдят как ненормальные. Пьяные, что ли?» — заключает свое донесение Матюшкин. Посылаю со связным приказ Матюшкину, чтобы он, оставив группу наблюдателей, сам вернулся. При приближении противника разведчики должны скрытно отходить.
      Мне всякий раз тревожно за Федора Матюшкина. Так и лезет на вражеский огонь.
      — Почему выскакиваешь? — укорял я его.
      — Так ведь кто-то должен поднять людей.
      — Командиры взводов...
      — А я, значит, позади? Да кто меня уважать-то станет? Да я сам на себя плюну...
      С Матюшкиным и Федотой мы залегли в старом противотанковом завале, прямо в боевых порядках, подпустили всю эту галдяющую толпу на верный выстрел и открыли плотный, губительный огонь. Противник понес большие потери и преследование прекратил.
      Мы сели на застоявшихся коней и к утру соединились с основной группой, которая по приказу штаба Западного фронта стала условно именоваться «Кавказ».
      В тот же день перед строем был объявлен приказ о награждении меня орденом Красной Звезды.
      Через двое суток конница втянулась в обширный Медведовский лес.
      На партийном собрании я, кандидат, был принят в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Все проголосовали за меня единодушно.

      Лес. Урочище татаринских дач. У нас давно нет продуктов, фуража, а главное — мало осталось боеприпасов. Ждем самолетов с Большой земли, но все время идут снегопады, метет пурга на пролесках, ветрище скрипуче раскачивает могучие сосны. Живем в наскоро вырытых землянках. Кормим коней ветками. Все, что можно было взять в ближайших селах, скормили. Мы отрезаны от наших главных сил, находимся в тылу врага. Неподалеку от нас действуют партизаны.
      — Люди и кони слабеют,— сказал мне однажды гвардии полковник Федоров.— Есть намерение разгромить гарнизон противника в Кабаново. Командование хочет, чтобы это дело возглавил ты. Что скажешь?
      — Не возражаю.
      — Вот и хорошо. Тебе снова будет придан эскадрон лейтенанта Фисенко и часть партизан из отряда капитана Денисова. Поезжай к ним в штаб, отдохни пару дней, попарься в бане, подкрепись на их харчах, договорись: сколько они могут выделить людей, с каким вооружением и боезапасом. В Кабаново гарнизон, примерно две роты велосипедной бригады и хозяйственная часть, располагающая запасами продовольствия. Прикинь, как намерен осуществить эту операцию. Вернешься — доложишь свой план.
      Партизаны жили в землянках, построенных в густом бору. Жили сыто. Между деревьев были распяты несколько освежеванных коровьих и конских туш, крупных и жирных.
      — Трофейные битюги, однако,— сказал сопровождавший меня Семен Хандагуков.
      Встречать вышел комиссар отряда старший лейтенант Васильев. О моем прибытии партизаны были предупреждены командованием нашей группы.
      Комиссар и командир отряда капитан Денисов были одеты в опрятную армейскую форму со знаками различия на петлицах гимнастерок. Отряд был из остатков, как они мне рассказали, 22-й и 39-й армий, попавших в окружение летом 1942 года в районе Оленине — Белый.
      — Выделим вам человек шестьдесят,— сказал Денисов.— Возглавит комиссар, товарищ Васильев.
      Командиры мне понравились. Я осведомился насчет вооружения и боеприпасов.
      — Дадим десяток ручных пулеметов. Можем и больше, да с патронами туговато,— пояснил Денисов.
      После жаркой парной бани ощутил в себе необыкновенную легкость, а от сытой обильной пищи совсем разомлел, навсегда запомнив котлету с чесноком величиною с добрый лапоть, чай, да еще с медом. Пили мы его вместе с подъехавшим и успевшим вымыться в бане гвардии полковником Федоровым.
      — О деле договорились? — гвардии полковник поднял на меня розовое после бани, помолодевшее широкобровое лицо.
      — В первую очередь,— ответил я. Доложив обо всем, пошел отдыхать.
      Комиссар Васильев пригласил меня ночевать в свою землянку, где он жил вместе со взводом партизан. Там ему отгородили полосатым трофейным полотном угол, поставили стол.
      Прежде чем лечь спать, мы предварительно обговорили, как будем действовать. Я сказал, что намерен провести рекогносцировку местности, наметить пути подхода, определить место для засад. В наш план был посвящен небольшой круг людей.
      Васильев хорошо был осведомлен о Кабановском гарнизоне. Чувствовалось, что и разведка у них поставлена неплохо.
      — Мы бы и сами давно его разгромили, но операции проводим по заданиям штаба партизанского движения, больше всего в глубоком тылу. Основная наша задача — разведка в прифронтовой полосе.
      Мы разработали план наших совместных действий: я со своими людьми на рассвете выдвинусь ближе к окраине села, чтобы коротким броском захватить крайние хаты. Швырнем в гарнизон шестнадцать тяжелых мин — наш последний боезапас для корпусных минометов. После этого эскадрон Матюшкина открывает огонь из всех имеющихся у него огневых средств. Под прикрытием этого огня врываемся в село с севера. Гитлеровцы, безусловно, не выдержат внезапного натиска. Выход у них один: отходить на запад по единственной зимней дороге, где их поджидают партизаны и эскадрон Алеши Фисенко.
      Бой был ожесточенным. Я стоял в окружении связных на краю давней, занесенной снегом воронки от тяжелого снаряда и слышал, как в рассветной белесой хмари звонкий, певучий голос Феди Матюшкина захлебнулся в судороге пулеметных очередей. Схватка была бурной, но короткой. Гитлеровцы отстреливались на ходу. Матюшкин и Ломоносов поднялись первыми, увлекли за собой людей, но наскочили возле крайнего дома на замаскированную пулеметную точку врага и были срезаны короткой очередью. Восемь человек оказались ранены, в их числе гвардии лейтенант Георгий Бабкин.
      Отправив раненых в госпиталь, расположенный в глухом лесном урочище в землянках, я присел на поваленный телеграфный столб. В оборванных проводах повизгивал ветер, трепля шинели бойцов, раскидывающих лопатами сахаристые глыбы снега. Двое других били ломами мерзлую землю — копали для Феди Матюшкина и Ломоносова последний окоп. Горе давило душу и сердце.
      Подошел Алеша Фисенко, широко и блаженно улыбаясь, подал рукой знак своему ординарцу, плечистому крепышу-кубанцу, крикнул весело:
      — Давай, Микола! Ох же и всыпали мы им, товарищ старший лейтенант! Микола! Ну, що ты?
      — Есть! — Микола не спеша достал из сидора пузатую бутылку и продолговатый ящик с сигарами.
      — Французское, а цигарки х о в а н с к и е, дюже пахучие! — добродушно улыбаясь, проговорил он.
      — Ладно. Потом...
      Наклонив голову, я отвернулся, подавляя ожесточение против ни в чем не повинного Миколы и веселости Алексея, который, разгромив гитлеровцев на выходе, долго не присылал донесения, заставив нас всех нервничать и волноваться. А штаб дивизии, как обычно, требовал сведения и поименного списка о потерях, спрашивая, как дела у Фисенко, что с ним. Я уже составил список. Вписать туда и Алешку — было выше моих сил. Обрадовался, что он жив и здоров, вел себя в бою героически, как рассказал мне позже Васильев, но мне неприятно было, что командир эскадрона балагурит, смеется, как мальчишка. Отстранив бутылку, спросил сдержанно:
      — Ты пьян, Фисенко?
      — Чуток потянул из горлышка... вкусный же, но хмельной, черт! Хлебните трошки, а? От же мы им дали жару! — По круглому мальчишескому лицу расплылась совсем не героическая улыбка...
      — Погоди, гвардии лейтенант, вот захороним,— тихо проговорил Хандагуков, отбрасывая заступом комья земли.
      — Кого захороним? — Озираясь вокруг, Фисенко потянул шапку за одно ухо, сдвинул набок. Взгляд его уперся в мерзлые комья суглинистой земли на белом снегу, распластанную плащ-палатку, откуда торчали серые валенки с приспущенными на них штанинами маскировочного халата.
      — Знаешь, кто тут лежит, знаешь? — подойдя к нему вплотную, спрашивал Хандагуков.
      — Ну, кто? Ты чего?..
      — Командир второго эскадрона гвардии старший лейтенант Федор Матюшкин и командир взвода Ломоносов — вот кто, а ты бутылкой размахиваешь,— не дал ему договорить Семен.
      — Матюшкин? Федя? Не верю! — Косясь на стылые валенки, Фисенко обошел вокруг плащ-палатки, остановился, повторяя:
      — Не верю! Не могу!..
      Ему шел тогда двадцать первый год, он научился воевать, но не научился верить в смерть. Да я и сам не верил, что на снегу спокойно вытянулся мой друг Федор Матюшкин.
      А оборванные провода все гудели, гудели заунывно. На окраине, где догорал сарай с велосипедами, трещало пламя. Рядом с поваленным столбом вырос бугорок. Под залп карабинов снежная поземка намела на него белый саван.
      От гвардии полковника Жмурова, из штаба, прискакал связной. Командир группы «Кавказ» генерал Курсаков приказал немедленно вывезти из разгромленного гарнизона трофейное зерно — около десяти тонн ячменя — и продовольствие, отвести людей и закрепиться в Самохино.

      Под диктовку командира полка я записал в журнал боевых действий все то, что с нами произошло с момента прорыва в тыл противника до последнего дня.
      — Закончим в другой раз, потому что тебе спешить в Самохино,— сказал командир полка. Он часто прихварывал и слабел заметно. Прощаясь с ним, я сказал, что из ячменя можно выпечь хлеб.
      — Неплохо бы... Раненых поддержать надо... Займись-ка сам этим делом,— предложил гвардии подполковник.— Только сначала напиши на гвардии лейтенанта Фисенко боевую характеристику.
      Я написал, особо подчеркнув, что Фисенко заслуживает награждения орденом Красного Знамени. Со мной согласились.
      Вернувшись в Самохино, я занялся выпечкой ячменного хлеба, поручив командовать этим женским делом партизанской разведчице Полине. Мы познакомились с ней в первый же день появления конницы в Медведовском лесу. Накануне, во время остановки на марше, гвардии полковник Жмуров поручил мне связаться с партизанским отрядом, отметив на карте его примерное расположение. Ехать пришлось лесными просеками по бездорожью, часто кони проваливались по брюхо. Остановившись на одной из опушек, долго наблюдали за деревней. День выдался солнечный, мороз градусов десять. У колодца с наполненными ведрами о чем-то разговаривали две девочки. По их поведению я понял, что в селе фашистов нет. Когда мы приблизились к ним, они, увидев всадников, оставили ведра и, не оглядываясь, резво убежали в хату. Выслав двух разведчиков на другой конец деревни, мы с Семеном Хандагуковым вошли в ту самую избу, где скрылись девчонки. Хозяйка Аграфена Петровна встретила нас в кухне. Объяснили ей, кто мы такие. Когда дело дошло до партизан, тетка Аграфена закашлялась — этаким натужным, притворным кашлем, отрицательно мотая головой, твердила одно и то же:
      — Не знаю...
      Потом крикнула синеглазой девчонке с мальчишеским именем Степка:
      — Иди ты, Степка, до дому, нечего тебе здесь торчать и ухи навастривать...
      Степка шмыгнула в дверь, а хозяйка стала накрывать на стол.
      — Кроме кислых пустых щей, угощать вас нечем. Живем, абы не подохнуть...
      — Ничего не надо.
      Вернулась Степка и привела с собой чернобровую, большеглазую особу в длинной желтой шубе. Она поздоровалась с нами, села и с небрежным видом стала лузгать семечки. Потом вдруг вскочила, поцеловала меня в небритую щеку, взяв за портупею, потащила на кухню, торопливо спрашивая:
      — Вы правда Красная Армия, правда?
      — Сама видишь!
      — Переодетых, знаете, сколько бродит, с орденами да с документами...
      — Ты права, но мы свои, кровные, советские! — Тут я подхватил гостью, поднял на воздух и поцеловал крепче, чем она сама, нащупав под шубой пистолет.
      Поцеловались еще раз — она ткнулась головой в плечо, замерла на секунду, оторвалась и с печальной в глазах улыбкой прошептала:
      — Даже не верится, что дождались!..
      ...Сейчас, кликнув женщин, Полина организовала сушку зерна. Они помогали бойцам сортировать ячмень и молоть ручными мельницами.
      От жарко натопленной русской печи душисто пахло печеным хлебом. При свете самодельной, заправленной бензином лампы Полина зашивала на моем полушубке прожженные пулями дырки.
      — Слава богу, что хоть ни одна не задела,— откусывая нитку, сказала она.
      Ночью я проверил посты. Вернувшись, разделся. Обстановка была тревожной, и сон не шел. Мне все еще слышался звучный голос Феди Матюшкина. Он так хорошо пел кубанские песни! Силясь уснуть, я ворочался с боку на бок, вздыхал судорожно, чувствуя, что при каждом моем вздохе Полина поднимает голову и подолгу смотрит в мою сторону.
      За стеной слышался гудящий шорох допотопных жерновов, мужские и женские голоса — молодые, беспечные, они работали и смеялись. Одним словом, там делалось дело и своим чередом шла жизнь.
      — Вот и все,— тихо проговорила Полина и потушила бензиновое сооружение из консервных банок.
      Смех за стеной стал заливистей, и жернов загудел еще веселее.
      Над самым ухом в темноте я ощутил теплое, свежее дыхание женщины, и прядка душистых волос коснулась моей щеки.
      Обрадованный этой желанной близостью, я повернулся и благодарно обнял Полину. Ее грудь была плотно обтянута толстым, домашней вязки, свитером; тронув ладонью мой лоб, она проговорила тихо, просительно:
      — Ничего не надо. Спи...
      Я знал, что у Полины в первые дни войны погиб на границе муж. Война отняла у нее и двухлетнюю девочку, когда долго пробиралась по занятой врагом земле в свое родное Самохино.
      Тогда я был благодарен женщине за то, что она находилась рядом... Убаюканный ее спокойным дыханием и доверчивостью, я тут же заснул.

      ...Нам становится все труднее. Ячмень дал лишь временное облегчение. Забиваем слабых, отощавших коней... Идти на прорыв не можем. Круглосуточно сидящие в обороне люди ослабли. У нас совсем мало осталось боеприпасов. Ждем самолеты, чтобы отправить раненых. А дни стоят хмурые и непогодные. По вечерам от болот налезает такой туманище, что еле видно пламя костра.
      На чурбаке сидит командир полка гвардии подполковник Сапунов.
      Голова его в черной папахе никнет к неярко горящему костру, где варится в большом ведре конское мясо. Папаха опускается все ниже и ниже — вот-вот вспыхнет ее курчавая шерсть. Я осторожно тронул его за плечо.
      — Спасибо. Задремал.— Он поднял голову.— Ты небось удивляешься, зачем мне, старому черту, надо было принимать командование полком?
      Меня этот вопрос застал врасплох. Ему перевалило за шестьдесят лет. До этого он был помощником командира 20-й дивизии по хозяйственной части.
      — Я ведь кадровый командир еще с той войны, бывший вахмистр. Одним из первых пошел в Красную гвардию. Надоело мне быть хозяйственником, захотелось настоящего, горячего дела...
      Михаил Степанович Сапунов прибыл к нам, когда уже был отдан боевой приказ о выдвижении частей корпуса на исходный рубеж. С первых же дней мы попали в сложное положение. И было заметно, как нелегко командиру полка в его возрасте переносить тяготы боевых будней. Полком, по сути дела, командовал я. Как обычно, отдавал распоряжение от его имени с последующим ему докладом.

      Через два дня после разгрома вражеского гарнизона в нашу с Семеном землянку неожиданно заглянул Георгий Бабкин.
      — Разрешите?— Он неловко приложил левую руку к ушанке. Правая беспомощно висела на марлевой повязке.
      — Ты почему здесь?— спросил я, удивившись его появлению.
      — Не смог я...
      — Там ведь врачи, сестры? У Георгия был жалкий вид.
      — Я не могу без товарищей, без тебя...
      «Хорошо, что ты пришел, Георгий»,— подумалось мне. Вслух спросил:
      — Что же ты можешь делать?
      — Печку топить, мясо варить.
      Так Георгий стал у нас истопником и кашеваром.
      А через несколько дней мы получили страшное известие: фашисты захватили наш госпиталь. Всех раненых, которые не в состоянии были двигаться, добивали прямо на лежаках, а ходячих и почти весь медицинский персонал загнали в крытые машины и увезли в неизвестном направлении.
      — Значит, не там уготовила мне судьба смертушку... Но я клянусь: если останусь жив, то найду хоть одного из тех зверей. Найду! — сказал гвардии лейтенант Бабкин и закрыл лицо снятой с головы ушанкой.
      — В сутках, товарищи; не будет часа, чтобы мы не вспомнили об этом преступлении,— заявил перед строем гвардии полковник Михаил Алексеевич Федоров. Ошеломленные этим непостижимо дичайшим злодеянием, мы стояли на морозе без шапок. Да, не должно быть такого часа!..
      У гвардии подполковника Дмитрия Ефимовича Калиновича удручающий на лице сумрак. После того как он прикрыл нас на Ржевском большаке, полк его прошел по тылам врага более двухсот пятидесяти километров, не потеряв ни одного человека. Пушки провел, радиостанцию на двух автомашинах. Все это закопали в землю в глубине леса. Снарядов к ним нет и не предвидится.
      Мы знали, что противник ведет усиленную разведку, снимает с разных направлений пехотные, моторизованные и авиационные части, методично занимает населенные пункты, прилегающие к Медведовскому лесу, стремясь окружить нас и разгромить. В одну из ночей мы тихо снялись и ушли в Кучинский мох, где давно уже готовили площадку для приема самолетов.
      С утра до позднего вечера «юнкерсы» бомбили наши пустые землянки.
      Наконец прилетели наши самолеты, сбросили нам боеприпасы, сухари, концентраты, соль, лыжи и белые маскировочные халаты. На расчищенную площадку мы стали принимать «У-2». Первым же рейсом был отправлен командир полка гвардии подполковник Сапунов. Мы с лейтенантом Бабкиным довели его до трапа. Проводить командира полка приехали комдив Михаил Данилович Ягодин, замполит Михаил Алексеевич Федоров, начальник штаба Борис Ефимович Жмуров. Когда воины прощаются на вечный круг — эта минута бывает священной. Не под знаменем хмурились, не под барабанный бой печалились...
      Одним из последних рейсов улетел Георгий Бабкин. Перед этим ходил за мной как неприкаянный в застегнутом поверх раненой руки полушубке, с досадой в голосе твердил:
      — Пусть вывозят тех, кто ранен тяжелее меня.
      — Все улетят.
      — А может, я не хочу улетать.
      — Полетишь...
      — Я что вам, обуза? На двух-то ногах? Или плохо мясо варю, автомат не могу держать, в седле не усижу?
      — На лошадь с пенька садишься, однако,— сказал Хандагуков.
      — Подсаживать тебя будет некому. Людей и так мало. Приказано, и точка, гвардии лейтенант Бабкин.
      Мы обнялись и попрощались. Нам было трудно расставаться. Фюзеляж самолета залепливала снежная пена, и я видел, как маленькая «уточка» взлетела и скрылась за лесом. А часа через два Георгий снова очутился в расположении части.
      — Не моя вина, товарищ старший лейтенант,— подходя к землянке, доложил он.
      Выяснилось, что, взлетев при сильном снегопаде, молодой пилот заблудился, потерял ориентировку, сжег много горючего и вынужден был вернуться.
      — Видимость улучшится — опять полетим. Не волнуйся. Я уже настроился.
      Мне показалось, что он нарочно копается в своем вещевом мешке. Медленно подвел к пеньку низкорослого монгольского конька. Опять прощались. Когда Георгий вернулся к посадочной площадке, самолет взлетел. Вместо Бабкина по вызову штаба армии убыл начальник разведки дивизии гвардии майор Федота, временно командовавший у нас полком.
      Это был последний рейс. Противник начал обстрел партизанского аэродрома, а потом атаковал с суши и с воздуха.
      Фашисты решили заблокировать Кучинский мох. Захваченный нами пленный обер-ефрейтор 75-го пехотного полка на допросе показал, что согласно приказу немецкого командования из ржевской, сычевской и оленинской группировок выделено по триста человек и одна авиадивизия. Кроме того, специально нацелена дивизия СС. Все эти силы стягиваются, чтобы уничтожить нас в лесу.
      С каждым днем становилось все труднее. Не хватало продовольствия и фуража. Командование решило разгромить один из отдаленных крупных гарнизонов фельджандармерии. По сведениям партизанской разведки, там были большие запасы картошки и сена.
      — Есть верховые и обозные кони. Коровы, что сохранились от общественного колхозного стада,— сообщил командир отряда капитан Денисов и выделил нам проводника — партизана из местных жителей Тимофея Овчинникова.
      Провести эту операцию штаб группы «Кавказ» поручил одному из отважнейших людей — командиру 124-го кавалерийского полка 20-й дивизии гвардии майору Савве Петровичу Журбе. Ему подчинились сто двадцать сабель из нашего полка под моим командованием.
      На рассвете мы двинулись по лесным дорогам. Прошли километров тридцать и после небольшого отдыха морозной декабрьской ночью подошли к населенному пункту и спешились. Большое село стояло на бугре, и при лунном свете его было видно как на ладони.
      — Командный состав гитлеровцев живет по хатам, а солдатня размещена в школе,— объяснил партизан Овчинников.
      — Добре,— кивнул Журба.— Слушай приказ.— Савва Петрович подробно, во всех деталях рассказал, как надо действовать. Мне как заместителю было поручено подойти со своими людьми на рассвете к школе, снять часовых и ее забросать гранатами.
      Отойдя с гвардии майором в сторонку, я сказал, что не мешало бы провести самостоятельную разведку и выявить огневые точки.
      — Полагаю, что противник достаточно осведомлен, что в его тылах действует несколько тысяч кавалеристов, и сложа руки сидеть не будет. Обстановка меняется с каждым часом. Мы можем наскочить на плотный огонь, утратим внезапность.
      — Что ты предлагаешь? — спросил Журба.
      — Отложить операцию до следующей ночи. Дать людям и коням отдых.
      От своих разведчиков я знал, где, в каких-деревнях есть картошка и сено. Жители хоть и не имели коров, но сено косили, припрятывая до будущих, добрых времен.
      — Я лично берусь провести разведку гарнизона. Не долго раздумывая, Савва Петрович согласился.
      — Да, так будет, пожалуй, вернее.
      Взяв с собой гвардии лейтенанта Фисенко, Семена Хандагукова, двоих рослых, опытных разведчиков и проводника Овчинникова, я в ту же ночь скрытно побывал в трех близлежащих к гарнизону деревнях. Оказалось, что в села, которые нас интересовали, вчера и позавчера вошли танки и много автомашин.
      — Белой краской замазаны так, что аж крестов фашистских не видно,— рассказывали мальчишки.
      — Откуда вы это знаете? — спрашивал я.
      — В лес на санках ездили за хворостом и видели. Цены не было таким сведениям. Однако, как они ни были хороши, я всегда их перепроверял. Солнечным морозным днем с Фисенко и Овчинниковым мы выдвинулись на опушку леса, сливаясь в маскхалатах с белым снегом, залегли в молодом ельнике и стали наблюдать за жизнью гарнизона. Вскоре появились гитлеровцы в форме танкистов. Нетрудно было обнаружить и закамуфлированные танки, затаенно прижавшиеся ко дворам и хатам. На выезде бугрились возвышенности, из которых вился чуть заметный дымок.
      — Дзоты как ведь здорово замаскировали, сволочи. Если бы ночью сунулись, от нас остались бы одни перышки,— проговорил Фисенко.
      — Неужели это та самая собачья танковая дивизия со скрещенными костями на броне и мертвой башкой? — спросил Савва Петрович.
      — Она ж самая! — ответил Овчинников. У него хорошие были связи в деревнях.
      Потом выяснилось, что это формировалась танковая часть, готовясь закрыть нам последнюю просеку.
      В ту же ночь, совершив по глубокому снегу тяжелый марш, группа «Кавказ» сосредоточилась неподалеку от большака, который нам предстояло преодолеть.
      Здесь мы простояли дня три, приняли сброшенный с транспортных самолетов груз — в основном продукты и боеприпасы, стали готовиться к форсированию большака в конном строю. Там же был получен приказ штаба Западного фронта: прорываться на Гончаровку и в районе Бобоеды соединиться с передовыми частями одной из армий Калининского фронта.
      После отправки гвардии подполковника Сапунова на Большую землю 9-й и 12-й полки слили в один, командиром назначили гвардии майора Нилова. Парторгом и замполитом полка стал гвардии капитан Владимир Федосеев. Мы и раньше хорошо знали друг друга, а теперь в этой трудной обстановке и подавно.
      Я старался поддерживать в полку строгую дисциплину, не давал людям расслабиться. Часто поднимался среди ночи, брал двух автоматчиков, шел проверять оборону, посты и секреты. Мы еще не забыли, как фашисты уничтожили наш госпиталь.
      — Плохо охраняли, други мои, плохо! — Проходивший мимо гвардии подполковник Калинович остановился.— Каждый раненый — это побывавший под пулями герой. Самое великое преступление — бросить раненого на поле боя. Когда они ехали со мной на телегах, на санях, да по кочкам, по оврагам, на лютом морозе, у меня сердце сжималось. Они перенесли невыразимые страдания, а мы? — Калинович яростно постучал ножнами закованной в серебро шашки о конец торчащего из крыши землянки бревна.— Немцы! Цивилизация! Музыка! А цивилизованные-то оказались первобытными дикарями. Не забуду этого дикарства, пока дышу. Не прощу и себе...— Гвардии подполковник резко повернулся, опустив голову, пошел прочь.
      Мы неловко замолчали. Беды наши разрастались, и казалось, что все небо закрылось вечными черными тучами.
      — Нам следует быть настороже,— с печалью в глазах сказал парторг Федосеев.— Я сам не люблю слабохарактерных людей и тоже часто хожу проверять посты.
      — Полковник Жмуров снова имеет на тебя виды,— сказал гвардии майор Нилов.
      — Задание?
      — Да. На большак. Задачу Борис Ефимович поставит сам. На войне, если успешно справился с одним трудным делом, с другим, третьим, тебе непременно доверят и четвертое, более трудное. Согласен?
      — Доверие есть доверие.
      — Иди, полковник ждет тебя.
      Одетый в венгерку с серой барашковой опушкой Жмуров стоял под крупной елью, взглядывая на аккуратно сложенные листы карты, ровным, ясным и спокойным голосом говорил: