Кочубей оглядел наши измученные, заросшие лица, мои развалившиеся сапоги, обмотанные веревочками, и отвернулся. Глубоко, несколько раз подряд, затянулся табачным дымом. Закурили и мы из их кисетов.
— Вот что я вам скажу, друзья мои...— Кочубей потушил окурок.— К линии фронта не суйтесь. Пропадете ни за грош. Мы уходим за Днепр. Гришин уже переправился. Вам идти с нами нет смысла. Возвращайтесь назад, обоснуйтесь около деда Андрея. Картошка в буртах есть. Переждете. В самые ближайшие дни наши начнут наступление.
Совет был дельный, и сама встреча счастливой. Что бы вышло у нас на переднем крае, трудно сказать.
От зелени редких, заснеженных на болоте низкорослых сосен рябило в глазах, лениво перешептывались сухие осоки. Мы сидели на мшистых кочках, жадно затягиваясь цигарками с крепким самосадом, вспоминали блокаду и наш поистине уникальный и героический в своем роде поход на Сож.
Кочубей повел свою группу на запад. Километра два мы двигались вместе. Потом они нам пожали озябшие руки. Короткий день был на исходе. По открытым верхушкам деревьев пронзительно свистел ветер.
Свернув в заболоченный лес, прошли едва заметной тропой к стоянке деда Андрея. Рассказав ему о причине нашего возвращения, попросили топор, соорудили на сухом пятачке шалаш, покрыли лапником.
Ночами подолгу согревались у неяркого костра, варили и пекли картошку. Ни жители, ни мы днем костров не разжигали. Вечером сходили в поле и принесли картошки. Место, где находился обложенный соломой и засыпанный землей бурт, нам показал дед Андрей. Жена его, тетка Марья, дала чугун, иногда делилась с нами щепоткой соли, а чтобы мы окончательно не замерзли, принесла несколько одеял из самотканого рядна. Другие женщины тоже дали кое-какую одежонку. Иначе нам пришлось бы туго.
Как-то под вечер отправились за картошкой. Вышли из болота и нацелились было перейти полевую дорогу, а тут из-за поворота медленно выехал на сытой белой лошади немецкий офицер. За ним шагали в темных шинелях два пехотинца — очевидно, телохранители.
Пришлось вернуться ни с чем. Запас картошки кончился, заняли у тетки Марьи ведерко, да много ли это на четверых-то? На следующий день снова пошли, благополучно набрали, сколько смогли унести,— для себя и стариков. А ночью снова выпал снег, предательски печатая наши следы. Чтобы не привести в лагерь «гостей», возвращались окольным путем; как зайцы, петляя следы, нарочно сначала шли тропой, которая вела в Хотище. Выбрав момент, свернули в болото. Пройдя несколько сот метров, вдруг обнаружили совсем свежие следы, которые направлялись чуть ли не к нашей стоянке. На тропе отпечатался совершенно свежий след конских копыт и гитлеровских сапог с гвоздями, второй был ботиночный.
Неужели вчерашний охранник с пехотинцами решил проверить наше укромное местечко?.. Сначала растерялись, а потом, идя по следу, стали недоумевать: почему следы внезапно свернули и повели нас совсем в противоположную сторону, в глубь болота? Что нужно этим загадочным путешественникам в дымящейся испарениями топи? Приготовив оружие, решили проверить. Спрятав мешки с картошкой в кустах, пошли не тропой, а, маскируясь в елках, осторожно двигались сбоку. Пройдя метров двести, издалека увидели сквозь оголенный кустарник белую лошадь и двух людей возле нее. Заметив нас, они остановились.
— Кто такие? — крикнул Артем и поднял винтовку.
— Наверное, такие же, как и вы...— ответил дядька в немецкой шинели, с темным, давно небритым лицом. Другой, лет сорока, был в телогрейке, в серой, сдвинутой на глаза кепке.
— Где взяли лошадь и куда ведете?
— Взяли у немцев, ведем к своим...
— И много вас там в болоте?
— Да есть...— неопределенно ответил черный.
Я пытался выяснить у них, из какого они отряда или батальона. Они ответили, что местные, и от прямого ответа уходили.
— Вот что, кулички болотные, давайте забейте коня здесь. Мы вам поможем,— предложил Артем.
— Это можно,— охотно согласился черный, в немецкой шинели.
Лошадь увели глубже в ельник. Я остался на краю просеки в дозоре, стараясь унять рвущуюся из глубины души тоску, крутил ослабевшими руками цигарку из остатков корешков, полученных от деда Андрея.
От коня нам достался бок с ребрами и две ноги — задняя и передняя, еще не знавшая подковы. Завернули все в разрезанную пополам шкуру и перенесли к оставленным мешкам с картошкой. Потом по частям доставили добычу в лагерь и поделились с семьями. Это подкрепило наши силы.
Из куска свежей конской шкуры вырезали два лоскута, а дед Андрей скроил и сшил для меня великолепные чуни шерстью вовнутрь — поршни, как их у нас называют на Урале. Тетка Марья снабдила шерстяными носками. Я надел их на ноги, перебинтованные чистыми деревенскими тряпицами, и всунул в образцово смастеренную обувку, почувствовав, что я спасен от неминуемой беды. Полубосой, я был на краю гибели. Снегу с каждым днем прибавлялось, мороз усиливался. На поле посвистывала вьюга...
11
23 ноября 1943 года. Пришел дед Андрей, отозвал меня в сторону, шепнул:
— Тянут...
— Что тянут?
— Пушки.
— Кто? Куда? — встрепенулся я.
— Да гансы! С Машевской на Трилесино, пыхтят с машинами... Тикать собираются...— Дед Андрей расправил матерчатой рукавичкой скобку буйно густых, давно не стриженных усов. Не зная, как унять волнение, сдавил мне плечо.— Бегут. Крошить их, поганых, скоро начнут. Может, даже и завтра, ох же и дуже покрошат!..
От его слов во мне все дрожало. Ночью долго не мог заснуть, да и ребятам не спалось. Рано утром на Проне коротко, но внушительно загрохотали «катюши». А вслед за ними так ударили пушки, что шалаш наш затрясло. Часам к девяти утра в направлении Халчевки послышалась близкая пулеметная стрельба и крики «ура».
Сидеть на месте не было сил.
— По-моему, это наши! Коля, бери винтовку, пойдем узнаем,— крикнул я.
Пошли с ним по тропинке — на голоса. Родная русская речь:
— Вперед, вперед! Славяне!..
Опираясь на костыль, не чувствуя боли в ногах, я устремился по мелколесью туда, где кричали. Долго, не умолкая, яростно стучал пулемет — наш «максим».
Коля был слабее меня и отстал. В воздухе послышалось размеренное завывание, и вдруг с треском начали рваться мины. Присел на корточки и обнял тонкий ствол молодой сосны. Из-под куста вдруг вывернулось желтое существо с пушистым хвостом. Ошалело высунув розовый язык, лиса остановилась так близко, что можно было достать до нее рукой. Я пошевелился и шикнул. Чутко подняв головку, стрельнув в мою сторону глазами, убрала язык, шарахнулась в сторону.
Разрывы прекратились. Поднявшись, я вышел на лесную опушку. По заснеженному полю гуськом шли солдаты в зеленых бушлатах, с автоматами наперевес, впереди офицер в серой комсоставской ушанке, с погонами на обычной, нашей, русской шинели. Подняв костыль, я крикнул:
— Товарищи!
Цепочка людей, человек пятнадцать — двадцать, остановилась и, как по команде, повернула головы. Офицер и двое солдат отделились и пошли ко мне навстречу.
Едва различая обветренные лица, звездочки на полевых погонах офицера, я почувствовал, как мои щеки обжигают слезы. Сразу силы покинули меня и почти совсем перестали слушаться ноги. Задыхаясь, шептал:
— Товарищи, здравствуйте, товарищи...
— Здорово, дедок...— Молодое широкобровое лицо офицера было словно в тумане.
Узнав, кто я и откуда, офицер выделил солдата, и мы долго, с передышками шли с ним до Хотищ.
В избе с большой русской печью, с полуоборванной занавеской за широким кухонным столом сидели подполковник и майор — оба тоже с полевыми погонами на шинелях. Как потом я узнал, командир и начальник штаба морской бригады с Тихого океана.
После краткого сообщения о себе я было полез за документом.
— Не нужно. Чем вам помочь? — задумчиво произнес подполковник. Потирая костяшками пальцев крупный, мясистый нос, он наклонился, оглядев мои ноги, быстро подняв голову, сказал майору:
— Слушай, Зимин, распорядись, чтобы принесли валенки и новый бушлат.
— Есть чтобы принесли валенки и новый бушлат,— повторил майор, поскрипывая полевыми ремнями на широких плотных плечах, посмотрев на меня, покачал головой и вышел.
— Ну, а еще что? — комбриг поднял глаза.
— Закурить.
— Ах да! Я-то сам не курю. Найдем... Выпейте водки.
— Можно. Немного. Ослаб...
— Немудрено...— Подполковник снова мельком взглянул на мои ноги, где с чуней стаивал снег, образуя лужицу.— Идите за печку, снимите эту одежду...
Комбриг вышел. Вернулся скоро вместе с майором. Обращаясь к начальнику штаба, проговорил:
— Пусть закрепляются на высотке, перед Бовками. Нужно выяснить силы противника. Подтяните туда пушки, поближе.
— Разрешите мне самому? — спросил майор.
— Пожалуй,— согласился подполковник.— Автоматчиков возьмите.
Майор надел перчатки из желтой кожи, снял со стены новенький автомат с длинным магазином и удалился.
— Сопротивляются крепко,— сказал комбриг и развернул карту. Вошел старшина, принес валенки и бушлат. Пока я обувался, старшина открыл консервы и налил из висящей на поясе фляжки в кружку водки. Водку я выпил, а консервы почти не ел, с каким-то особым наслаждением грыз армейский сухарь, и мне казалось, что ничего нет на свете слаще этого угощения.
— В Кульшичах уже много ваших лесных братьев,— сказал старшина.— Идет сортировка — кого в армию, кого в госпиталь. Сейчас поедете и вы.
— Товарищ Лобанов, проводите старшего лейтенанта и посадите в кабину,— подняв голову от карты, проговорил подполковник.
Я поблагодарил и простился. Сердце мое билось толчками, голова кружилась от радости.
Встреча с моряками состоялась 24 ноября 1943 года. Ровно год назад, в этот же день, наша кавалерийская группа форсировала реку Вазузу в районе Хлепинской долины и вошла в тыл противника.
Триста шестьдесят пять дней были насыщены бурным кипением жизни и, слитые воедино, превратились в сплошной, немыслимо тяжкий бой.
Уже сидя в кабине, я пожимал руку стоявшему рядом старшине, стараясь подольше задержать ее в своей, благодарил за валенки, бушлат, за плотную пачку «Беломора» и книжечку листочков для цигарок.
На другой же день из Кульшич меня доставили в армейский эвакогоспиталь, который только что развернулся прямо в санитарных палатках в лесу.
Солдат-парикмахер остриг мою бороду. Готовя прибор для бритья, заявил:
— Как хотите, а усы ваши брить не стану. Рука не поднимется... За такую-то красоту командир нашей части поощрения выносит в приказе...
Когда голова была подстрижена, подбородок и щеки побриты, он поставил передо мной зеркало.
На меня смотрел темными немигающими глазами скуластый, малознакомый человек, с черными, невероятной пышности усами, немножко хмельной от двойной порции вина и великого, бушующего в груди счастья.
После радостного Колиного смеха, когда он в бане тер мне спину, медсестра Оля, в белой косынке, с мило вздернутым носом, поврачевала раны, умело и ловко забинтовала, улыбаясь моему восторженному многословию, завела историю болезни и проводила в четырехместную палатку.
— В офицерскую,— сказала она,— так приказал товарищ майор, начальник госпиталя. А вашего желудочника Терентия увезли в Клинцы. Его срочно надо оперировать.
В палатке было тепло и по-больничному безукоризненно чисто. В чугунной печке гудели горящие чурки. На походной койке, баюкая забинтованную до плеча руку, сидел майор Зимин, начштаба бригады. Увидев меня, улыбнулся живыми, светлыми глазами. Поздоровавшись, проговорил:
— Ну что ж, братуха, опять казак! Хоть портрет рисуй... А меня вот вчера осколок рубанул.— Майор качнул забинтованной рукой и запел: «Прощай, любимый город, уходим завтра в море...»
Я слушал эту еще незнакомую мне песню и не верил, что сижу на белоснежной постели. У изголовья стоит тумбочка, накрытая хрустящей салфеткой, на ней ждет меня кем-то заботливо приготовленный лист почтовой бумаги и половинка зеленого химического карандаша. Я взял его и левой дрожащей, совсем непривычной к писанию рукой начертил прыгающими буквами: «Милая, родная, здравствуй!»
Больше ничего написать не смог. Засыпая, видел, что иду по степи и подставляю лицо солнцу. Оно радужно ласкает волнистую забуревшую пшеницу. В небе свечкой взвиваются, поют жаворонки, напоминая далекое детство, юность, родное Оренбуржье. Я вырос под крылышками этих веселых утренних птиц, навечно запомнил их рассветные песни и мягкую, теплую под босыми ногами землю, когда шагал за конем, рядом с бороной, прыгающей по вспаханным пластам. Я ведь был пахарь. А пахари всегда, когда нужно, становились воинами. И вот я, раненый воин, воскресший из мертвых, положив голову на подушку, засыпал под тихие напевы жаворонка и нежные слова песни: «А вечер опять хороший такой, что песен не петь нам нельзя...»
Ялта, 1966 г.— Москва, 1976г.
