Меня и Олега водоворот традиционной бытовой пошлости такого рода моментально затянул на дно: мы должны были напиться и лечь, как говорится, на грунт. Чего греха таить, как водится в самый неподходящий момент у нас в носовом отсеке взрывалась устаревшая торпеда, уже неоднократно перед тем шмякнутая об бетон скользкого причала. Отвратительный окислитель неполноценной общественной мысли и неуправляемых разумом эмоций вызвал огонь и пламень – его было необходимо срочно и основательно залить. Мы, как многострадальный "Курск" пускали пузыри, не в силах всплыть, но все же сохраняя достоинство отборных рыцарей отечества, пославшего нас без отдыха, прямо с боевого дежурства, развлекать элиту и толстосумов. Потому мы не стали предаваться житейским воспоминаниям наспех, а сперва быстро и примитивно сервировали стол в большой комнате, служащей мне одновременно и гостиной, и столовой, и рабочим кабинетом. Конечно, сперва мы залили воспаленный ум и рваную душу стаканом охлажденного джина с тоником в той пропорции, в которой стали бы смешивать эти два волшебные напитка старые английские пираты, времен досточтимой английской королевы Елизаветы. Но для того надо было быть уверенным, что в те времена умели готовить и газировать "Тоник" прямо там – на морских пиратских судах, сплошь парусниках, с деревянными корпусами и таким же рангоутом. Не известно, как это делали пираты, но нам помогала цивилизация: мы пили джин с отменным газированным лимонным тоником уже по второму стакану и все больше чувствовали себя, если уж не морскими разбойниками, то "летучими голландцами" точно. Казалось, что королева-девственница Елизавета I уже наградила нас, как и старика Дрейка, монаршей милостью и званием адмирала флота Ее Величества. А мы ей в дар – просто так, легким броском с поклоном – подарили испанское золото, отнятое в скоротечном морском бою. Все это был типичный "натуральный обмен", от которого стыдливо отворачивались чванливые хранители законов.

Мысли и фантазия наши устремлялись в вышину также, как и "круглое дерево" рангоута – мачт, стеньг, гафелей, бушприта и так далее… Мысли были немножко пьяные, они неслись в обнимку с фантазией, – это было сплетений и полет двух девственниц, таких же загадочных, как и королева Елизавета… Мы тут же вспомнили и о своих нынешних красавицах – но их-то точно было никак нельзя назвать девственницами – и мы хором выразили сожаление по этому поводу!.. Разочарование пришлось закрепить еще одним стаканом джина. Вот тогда-то и скользнула мысль в сторону моей недавней работы в одном забавном Фонде, как мы его величали в тесном кругу, обязательного медицинского грабежа. Мы даже состряпали ему аббревиатуру – ФОМГ. Получался почти что Фома, теперь оставалось найти и Ярему, тогда складывалась "сладкая парочка". Такие единения намечались и в структуре нашего фонда. Только мои мысли, взяв за руки события, почему-то выстраивались в детективный ряд, значение логики которого неуклонно продвигалось к абсурду…

Я начал как бы от печки, то есть от анализа движения огромного количества "муравьев", ежедневно совершавших суетливую деятельность, не приносящую никакой пользы. Сторонний наблюдатель мог подумать, что муравьи – это скопище пустых женщин. Их собрали в том странном – чуть-чуть не сказал "сраном"! – фонде, как в муравейнике, вроде бы для того, чтобы обеспечивать общее движение к прогрессу. "Пустота" женщин была связана вовсе не с отсутствием у них интеллекта, а только с тем, что их принуждали лить воду своего труда на мельницу, пытавшуюся крутиться без "руля и ветрил". Они и сами не понимали, для чего их там содержат в таком количестве и зачем, собственно говоря, организован весь этот фонд, поедающий страшно много средств, но никакого толку не приносящий здравоохранению и жителям города. Тем не менее, женщины держались за свое рабочее место, продолжая творить что-то неопределенное. Иначе и быть не могло: в социально-генетическом смысле наши телки представляли собой ту пролетарскую пену, которую в семнадцатом году взбаламутили большевики и подняли на поверхность. Теперь из нее одинаково легко отстаивалась заурядность, авантюризм, карьеризм, своекорыстия – качества вообщем-то типичные для общества с кардинально нарушенной стратификацией.

Причин тут много. Но главная состояла в том, что администраторы высокого уровня перестарались в перестроечных преобразованиях. Все фонды подобного рода как бы являли собой организмы, хорошо подходящий под термин, введенный еще Ильфом и Петровым в обиход простецкого советского человека. "Жертва аборта" – вот то организационное кредо, что доминировало в данном случае. В отдельных своих частях ФОМГ представлял собой заурядный гадюшник, питающийся красивой выставочной версией – напоминанием о "рыночных отношениях" во всех сферах нашей жизни, в том числе и в здравоохранении.

Для поддержания особого этикета дирекция, например, завела для внутреннего потребления Акульку-хромоножку, сновавшую там и сям для сбора сплетен – компромата на сотрудников. Женщина-наутофон, подавая сигналы из светлого прошлого в туманное завтра, имела еще и разные глаза: один смотрел на запад, другой – на восток. Это ей было наказание от Бога за постоянной подглядывание, доносительство и предательство. Акулька в прошлом постигала науку кораблестроения в институте инженеров водного транспорта, но, выйдя на пенсию, решила причалить свой потрепанный, вечно коптящий буксир к обшарпанному пирсу здравоохранения. Ей кто-то подсказал, что с боку у припека основательно вымученного здравоохранения города образовалась тайная синекура ФОМГ. Здесь было легче "срубить по легкому" длинный рубль, а на гниль и запах застойных вод бюрократизма уже никто не обращал внимания. Акулька быстро взяла в толк, что алгоритм ее деятельности прост, как похоронные дроги. Не надо думать и вспоминать про совесть и честь: вылизывай обувь и задницы администрации и совершенно не заниматься вопросами медицины. Акулька настолько поднаторела в делах не праведных, что свободно вписалась в ансамбль еще нескольких стареющих курв и климактерических психопаток, перекашивающих налево всю деятельность фонда. Они как придонные бактерии и простейшие поедали бюджетные средства, оставляя после себя горы гумуса и подтирочной бумаги.

Не надо думать, что все женщины фонда отличались ущербностью: вовсе нет! Женщина – вообще существо, украшающее жизнь. И за движением по коридорам многих из них я наблюдал с удовольствием. Однако меня не покидало ощущение того, что интеллектуальное соитие с любой из них, даже если и приведет к беременности, то она закончится выкидышем. Какой-то злой рок, словно смог над Англией или над Москвой летом 2002 года, висел над фондом. В атмосфере ФОМГа ощущался явный перебор углекислого газа, тяжелой воды и суетной интриги.

Изредка встречаясь с нашим "буксирчиком" в коридорах-затонах фонда, я почему-то испытывал некоторое смущение мужского естества, понять истоки которого мне пока не удавалось. Толи здесь возникал эффект, озвучиваемый словами: "Эх, люблю безобразия!" Толи действовали флюиды какой-то иной формы разврата. Но вот однажды наступило прояснение и моего коварного сознания: я увидел Акульку, как говорится, со стороны жопы, то есть сзади, а потом панорама, словно сельская пилорама, немного развернулась и в профиль. В фас, честно говоря, на нее уже смотреть не хотелось, поскольку меня сильно озадачивают пациентки с косыми глазами, мне кажется, что они видят все не так как надо. Тем не менее, я неожиданно почувствовал в телесных гранях "буксирчика" – достаточно порыхлевших, естественно, – что-то знакомо-миловидное, умозрительно уводящее в далекое прошлое. И я испугался нахлынувших реакций: они вели меня к далекому юношескому пороку…

Пришлось основательно порыться в памяти: о Боги!.. я вдруг выволок из "тьмы веков" на поверхность моей неустроенной жизни зыбкое видение. Пришли ко мне в гости институтские годы. Тогда я – студент медицинского института – постигал глубину жизни естественными способами. Короче говоря, сознаюсь прямо, чтобы не тянуть кота за хвост… Тестис подсказали: был в моей жизни еще один, видимо, тысячный, грех. Трахался я с миловидной студенточкой из корабелки или ЛИИВТа – сейчас уже толком не вспомню, как ее звали, в каком именно институте она училась. Да это и не важно. Но главное, что по молодости она была притягательна, аппетитна, пластична и злоебуча до откровенного безобразия. То есть она шла на любой эксперимент и практически без подготовки и оговора склонялась к греху в любом месте: на природе у реки, за кустиками, в парке на скамейке, в вонючей общаге, в парадном, на хате… Мы тешились с ней неимоверно: я постигал таким образом гинекологию и сексопатологию, а она откровенно и без затей, без мудрствования лукавого получала "маленькие удовольствия". Молодость даже в самом великом половом грехе остается в физиологическом плане безгрешной. Мне повезло очень рано. Почти с пеленок, наслаждаясь материнской грудью, я постиг призыв Бога: "Плодитесь, размножайтесь!" К совершеннолетию тот призыв стал доминировать в сознании, но иное мне тогда было и не к чему. Большую часть суток все, что должно стоять, у меня так себя и вело. Частенько было неловко от таких непроизвольных реакций, возникавших даже на пепельницу. Причем, если в ней было много окурков, то и эффект выявлялся более выраженным. А все из-за искаженных ассоциаций: обилие пепла моделировало ералаш мыслей в женской голове! Если те окурки тлели, то и мои реакции несколько успокаивались, подвигая к спокойной постельной работе. Но искрометные "идейки" возбуждали Везувий: яйца переплавлялись в яичницу, а генетический материал фонтанировал в заданном направлении. Все эти страсти с воодушевлением разделяла со мной экспансивная корабелочка…

Полагаю, что и ножка сохнуть в преклонном возрасте у нее начала только от переусердствования в молодости – попробуй-ка "раскидываться" в любом месте, по резкой команде, без предварительных упражнений "на растяжку" и без точечного массажа. У студентки был только один недостаток: она громко, дурным голосом кричала в заключительной фазе оргазма. Если дело происходило в общественном месте, то просыпалось все студенчество – общага вставала на дыбы от возмущения. Коитус в парке сильно озадачивал и пугал милиционеров, вызвал бурю на озере или в петляющих притоках Невы. Короче говоря, с нею всегда был связан и риск экологического взрыва, калеченье толпы, ущемление чьих-то глубоко интимных или широко-общественных интересов. С этого момента прозрения, я стал лучше относиться к нашей фондовской Акульке, увидев в ней наконец-то и кое-что человеческое, а не только экстравагантно-шпионское. Видимо, через свое врачебное милосердие я окончательно постиг женскую душу и простил нашу корабельную Мата-Хари!..

Однако, как существо всеядное, привыкшее "брать быка за рога", я, естественно, обратил внимание на директора ФОМГ. Это был специалист по прикладной математике: что-то в его облике убеждало, что с раннего детства мальчика многократно прикладывали к холодной стене. А вот теперь он и сам научился "прикладываться" – только к бутылке и глупости. Но в чем-то он был похож и на того быка (по интеллекту, вестимо), которого я собирался "брать за рога". Наверное, и функции свои в фонде он понимал только как бык, ожидающий зычного окрика своего пастуха. Его прикладная математика никак не прикладывалась к медицине, ибо не было у "хозяина" знаний по этой сложной науке. Но назначил-то его на "великий пост" покровитель, взирающий на мир нашего города с таких высот, что голова закружится.

Меня современная региональная власть развлекала, в чем-то эпатировала, позволяла конструировать массу догадок и предположений. Кто-то с самоуверенным восторгом заявлял, что наш директор вовсю тратил деньги фонда на предвыборную компанию "покровителя". Другие трепались, что он оплачивает коллективные пьянки за счет фонда. Но были мнения и чистейших прагматиков, спокойно заявлявших, что директор "крутит деньги" здравоохранения в банке, получая с того прекрасные проценты себе "на карман"… Последняя версия была весьма увлекательна, но она еще не дошла до прокуратуры…

Мы с Олегом еще выпили по стакану смеси джина с тоником, произнеся тост за "всевидящее око" и "карающий меч". Фантазия как-то лучше и бойчее потекла и забулькала – в желудке, в голове, в кровяном русле. Сам собой возник повод для обсуждения некоторых частностей и деталей обрыдлой жизни.

– Саша, ты же специалист по психологии личности, – начал Олежек издалека, – ты разъясни мне генезис этой "бодучей паскуды".

Разговор уже шел как бы по формуле: "Ты меня уважаешь?!" И я не мог, не имел право, уклониться от столь душевного подхода к вообщем-то плевой, бросовой теме. Все говно в ней лежало на поверхности: одна фамилия директора "Шкуряк" о многом говорила. А если сюда же добавить, что приперся этот тип из провинции – из под Волгограда, кажется оттуда, где немцы в свое время потоптали многих беглых и коренных крестьянок, – то "генезис" его поступков обозначался очень рельефно и однозначно. Из-за плеча этого провинциального дуролома выпрастывалась серость, укутанная в цветастую шаль самомнения… Моя память, приободренная алкоголем, вошла в пике и приземлилась с лихим разворотом – только не с таким, как это случилось на Украине. Мой взгляд зафиксировался прямо на нужной странице словаря Даля. "Шкуряк" хорошо компоновался с далевскими "Шуляк", что представляет собой сухой корж. Та еда подобна черствым блинам, поедаемым только с медом, да с маковым молоком, иначе они встанут поперек горла и вызовут рвоту. Отрава, а не пища, одним словом!..

Согласно Далю, в районах южной Белоруссии, да в Западной Украине "шуляками" так же называют коршунов-подворников или утятников (Falco milvus – латинское название). Речь идет о весьма вороватой и подлой птице, подлежащей уничтожению.

Мы с Олежеком опять тяпнули "по стакану", чтобы придавить кручину, но мой друг не удержался и почти зарыдал:

– Саша, ты посмотри, что делается!.. В каком портфеле наш "голова" носит свою голову? Почему в Санкт-Петербурге ответственные фонды, имеющие отношение к страшно больной медицине должен обязательно возглавлять проходимец из Белоруссии или тем паче из Западной Украины? Даже в этих, теперь уже самостийных государствах, достаточно порядочных людей. Уж если так хочется "арендовать" иностранца, то выбирай среди достойных. А у Шкуряка к тому же и генетические корни почти "оккупантские"!..

– А чему ты удивляешься, Олег? Я тоже до сих пор не могу понять из какой жопы верховная власть местного уровня вытащил недавнего руководителя всего здравоохранения города. Картавый, плюгавый почитатель "Торы" прибыл к нам из Смоленска. Я ни чего не имею против хазарских евреев, продолживших свой род в старинном городе – защитнике земли русской. Но одного не могу понять, почему их необходимо назначать на должности руководителей очень специфической и полной традиций системы здравоохранения второго по величине города страны? Все подобные уродцы не имеют с нами понятийно-генетической связи. Полагаю, что даже в Израиле такого обормота не назначат министром здравоохранения!

Олег побагровел и отпустил в адрес Мефистофеля-покровителя всякого рода марранов длинное непечатное выражение. В нем содержалось столько экспрессии, что ее хватило бы на десять губошлепов, простофиль, казнокрадов, заполонивших многие административные должности в северной столице. Я готов был собрать все показательные эпитеты и направить их в адрес петербургской администрации.

Мы с Олегом приняли на грудь еще по дозе и "захорошели", углубились в молчание и сосредоточенность примерно на полчаса: "процесс пошел". Явно что-то творилось с моей психикой: мне казалось, что я – сама обнаженная совесть, и все сирые, обворованные, обманутые "королями" сегодняшнего бардака обратили именно ко мне глаза, наполненные кровавыми слезами… Я вспомнил, как местный Мефистофель в одной из бесед по телевидению, всхлипывая почти натурально, сокрушался по поводу тяжелой болезни своего заместителя, "безвинно пострадавшего" от козней прокуратуры. А у того был банальный гепатит, возникающий обычно или от заражения вирусом (меньше надо шашлыков жрать на природе), или из-за алкоголизма. Потом возникла у "арестанта" скоропостижная смерть, очень дурно пахнущая криминалом – возможной маскировкой каких-то более ответственных поступков высоких персон. А наивный народ должен был слушать вранье Мефистофеля, и кое-кто, возможно, поверил натурально-поддельным слезам. Уж слишком "сладенький" у Мефистофеля был вид – просто писающий на ветру пудель. Ухоженный, пушистый и громкоголосый. Очаровывало все: идеально оформленная прическа, подведенные тени и ловко наложенная пудра, шикарный костюм и галстук. Вещал он тоном, не вызывающим сомнения в чистоте и непорочности. Правда нижняя губа у пуделя безвольно свисала почти до колен. Но, может быть, то от искреннего горя и бессонных ночей, полных раздумья о судьбе города на Неве. Он стенал, а я ему не верил. Просто мне казалось, что человек уже вошел в избирательную компанию, а потому трудился с пафосом и артистизмом.

Мы вышли из фазы алкогольного помутнения рассудка и от отчаянья замотали головами, как жеребцы, ожидающие неотвратимой напасти, то есть выхолощения, связанного с тем, что по мнению жестоких ветеринаров мы уже по возрасту потеряли репродуктивный азарт. Было нетрудно понять, что кто-то уже занес руку со скальпелем над нашими мошонками, а другой – готовился вывести на авансцену претендента на наше место в этой жизни!..

Хвост сильно воспаленных фантазий продолжал тянуться за не полностью протрезвевшим рассудком: несчастный Мефистофель местного масштаба виделся в черном плаще, поющим жгучим баритоном известную арию со сцены, больше похожей на лобное место. Я плохо улавливал мелодию (то были только мои проблемы – полное отсутствие музыкального слуха). Но почему-то и слова арии разбирались моим слуховым анализатором весьма некачественно. С грехом пополам я сумел лишь понять, что "люди гибнут за метал". И показывать пример такого действа буде именно наш Мефистофель. Причем, учитывая его положение и доступность к городской казне, можно было предположить, что грех субъекта, нечистого на руку, был огромен по масштабам и не искупаем в течение минимум восьми будущих поколений его отпрысков…

Дальше уже полностью первородное имя этого персонажа ушло в небытие, а остался образ только вошедшего в кураж Мефистофеля. Он не спит ночами, все думает о том, какой еще путепровод, транспортную развязку устроить горожанам, как половчее истратить миллионы общественных средств. Ему мало весомого каменного вклада в тротуары Невского проспекта – большие, несложные работы легко и прибыльно выполнять. Но его совершенно не волнует то, что избирали горожане его не на роль позера и болтуна, а "работяги", готового спасать положение. Ожидалось, что именно он наведет порядок в коммунальном хозяйстве города, а не разрушит его окончательно в угоду личным интересам, имеющим четкие адреса. От него ждут простого: чтобы он добился проведения ремонта в каждой квартире горячего и холодного водоснабжения, канализации, отопления. Надеялись, что он обеспечит достойный комфорт всем жителям, а не только себя лично и членам "своей семьи" – верхушке городской власти. Но сейчас я не хотел говорить об этом – тут и так все ясно: личная корысть любого человека способна испортить, сгноить его душу на корню. Я уже достаточно протрезвел и возжелал вернуться к "нашим баранам".

– Олежек, обрати внимание, – начал я издалека, мешая слезы с соплями и выпивкой, – наш Мефистофель теперь решил опереться на слабый пол – на баб-администраторов. То, что он не гомосексуалист – уже радует. Но не компанию же для пикника он выбирает…

Я взглянул на Олега глазами загнанного, совершенно серого осла, не способного вникать в тайны высокой политики, и продолжил:

– Вдумайся в логику аргументов этого государственного деятеля: он решил назначать женщин на ответственные посты, потому что его критиковали за отсутствие слабого пола в прежнем составе администрации… Вдумался?.. Вдумайся,.. Олежек! Ты чувствуешь, какой коварный идиотизм?..

Мне, честно говоря, показалось, что Олег из-за воздействия паров алкоголя на аксоны и дендриты нервных клеток не въехал в тему… Я опять принялся раскачивать жиденькую стремянку, на которую загнала нас фантазия алкоголиков: мы стояли на верхней ступенечке и подглядывали в чужие окна – в нутро Смольного института – оплота нынешних бюрократов…

– Ты пойми, Олег! Мефистофель выбрал баб не по деловым или хотя бы функционально-половым качествам, а только потому, что у них в метриках отмечен пол еще при рождении – "женский"! А в натуре-то они, скорее всего, что-то среднее – застряли на развилке между бабой и мужиком. Мефистофель же надувает их, родненьких! Они-то, простофили, действительно считают, что обладают административными талантами. А на самом деле они все – сплошное говно!.. Их выбрали только потому, что был необходим специфический политический душок!.. Настало время менять "блядей", как в том публичном доме, где план катастрофически не выполнялся старым составом!

Тут я сам почувствовал, что слишком часто употребляю слово "говно" "блядей" и прочую ненормативную лексику. Я засовестился… По этому случаю выпили еще и оттого, видимо, воля моя окрепла. Я вдруг стал различать даже то, что раньше никто до меня не видел, не ощущал, не постигал! Давно социологи выявили, что в популяции цивилизованных этносов один умный персонаж приходится на тысячу дураков. Но в хромых на обе мозговые ноги популяциях один умный приходится на десять, а то и сто тысяч дураков. Вот именно к такой категории интеллектуальных возможностей и относится популяция моей дорогой отчизны. Ужас!.. Кровь стыла у меня в жилах!.. Конечно, все вокруг – говно! А чему собственно надо удивляться: все наши монархи были немцами. России обеспечивалось место в пятерке самых передовых стран. Вот и хозяином Путиловского завода был до революции немец – тогда и работал конвейер слаженно и без перебоев, а теперь завод не может найти заказчиков и покупателей своей продукции…

По такому случаю необходимо не просто выпить – нужно нализаться до чертиков, до поросячьего визга, до изумления!.. Так мы с Олегом и сделали… И вот когда через приличное время протрезвление стало медленно, словно ледяной сон на зимнем сквозняке, освобождать мои мозги, я вдруг вспомнил недавний визит в противотуберкулезный диспансер нашего района. Там главным врачом уже много лет служила умнейшая женщина, кстати, имя и отчество Ирины Иосифовны обнажало генетические корни ее рода. Она, потряхивая с восторгом совершенно седой головой, заявила мне, что диспансер "взяли на дотацию шведы"… Вопрос, вырвавшийся из глотки, повис в воздухе, сильно подпорченном злейшим запахом карболовки: "Зачем шведам нужно тратить деньги своего народа на то, чтобы поправлять здоровье русским?". Я никак не мог допереть до логики: наши предки гнали шведского короля Карла XII, позорили его, мучили контрибуцией, отнимали земли, называя их исконно русскими, хотя все прекрасно понимали, что они такие же русские, как и шведские. Петра I, ведомый психопатией и неуемной страстью к морю, рушил благоприятные традиции и расширял границы. Оказывается, он покорял территории, чтобы сделать заселяющие их народы нищими и несчастными. Но теперь шведы не плюют нам в физиономию, а помогают… На кой черт шведам тратить на российских "тубиков" деньги?

Ответ, оказывается, был прост, как акт дефекации или рекургитации. Шведы боятся, что туберкулез от нас через спрятавшуюся в лесах Финляндию перекинется на остальную часть Скандинавии. Они выделили деньги не только на приобретение нового оборудования и медикаментов для диспансера, но отрядили значительную сумму на кормление наших бомжей. Ни в одной из цивилизованных стран мира, оказывается, нет такого количества бродяг, да еще больных туберкулезом. Врачи-фтизиатры диспансера только за то, чтобы бомж согласился проглотить положенную ему для лечения таблетку противотуберкулезного препарата, выдают пациенту приличный пакет с продуктами. А выпивку он покупает на пенсию по инвалидности! И в "великой стране" России наступает благоденствие. Зато к трехсотлетию города Санкт-Петербурга администрация вгоняет миллионы, отобранные по крохам у населения, в том числе и якобы за коммунальные услуги, в каменную мостовую. Может быть, наивный человек и поверит, что камушки, сделанные из дешевого материала на заводиках известного частного лица, и изменят радикально облик Невского проспекта. Но мудрый человек, скорее всего, вспомнит рассказы про времена Екатерины, когда венценосную встречали "Потемкинскими деревнями". А читающий классику наблюдатель, слушая сладкие речи хранителя города про успешную реконструкцию метрополитена, обязательно вспомнит гоголевского Хлестакова. Не трудно догадаться о том, кому доходы текут в карман. На сей счет мне вспомнились годы скитаний по морям и океанам: наш старпом закупал продукты для экипажа судна по очень простой схеме. Ее суть состояла в следующей комбинации: по документам оформлялись продукты по высокой цене, а в наличие оказывалась менее качественная жратва; разница, естественно, шла в карман старпому и дельцу – шипшандлеру. Установка некачественного проходческого щита, да и все манипуляции под землей нашего города, стоящие налогоплательщикам огромных денег. Очень уж напоминали городские махинации действия нашего бывшего старпома. Только технологии головотяпства и стяжательства применительны теперь к масштабам метростроя. Если же Мефистофелю-Хлестакову удастся склонить правительство еще и к реанимации строительства порядком разворованной дамбы, то на том можно нажить грандиозный капитал. Из таких шальных денег легко реализуется "разница". Ее тихо откладывают на личные счета заинтересованных сторон, используя для того возможности оффшорных зон.

Когда я представляю такое позорище, то мне хочется голыми руками придушить всех тех горлохватов, толкнувших нашу страну сперва к, так называемой, "революции". Злосчастный семнадцатый год я имею ввиду. Какая же это была революция? Революция должна нести прогресс, а не толкать народы к регрессу. Большевики, нарушив стратификацию общества, породили парадоксальную социальную структуру: болваны и неучи стали руководить теми, кто составлял соль земли! И сейчас еще тянутся "хвосты" такой "демографии". Самое страшное, что развращены ум и совесть нации: лучшие уничтожены физически, а нарочитое говно всплыло на поверхность. Сейчас мы пожинаем плоды "революционной кадровой политики". Успокаиваю себя надеждой, что все постепенно возвратится на круги своя. Скорее бы уже разобрался Господь Бог и население с существом дела. Вырванные из своей законной социальной страты и возведенные до роли "гегемонов" в большинстве своем – несостоятельные персоны. Они обязательно опустятся на исходные рубежи: их перспектива – бомжевание… Но справедливый финал не за горами! Как говорил один известный политик, уже "процесс пошел!". События набирают обороты – естественный отбор делает свое дело…

Опять мы с Олегом с горя были вынуждены крепко треснуть "по тормозам и тормозной жидкости". Да, стало немного легче, можно было, пусть нетвердой походкой, но вновь вернулся к анализу ситуации.

– Олежек, согласись, что людям плевать на то, кто – баба или мужик у руля – лишь бы корабль правильно плыл и не наскочил на рифы! А когда пассажиры того корабля, сгрудившиеся на палубе, со страхом наблюдают кураж пьяной или совершенно безголовой команды, то восторга это не вызывает.

Я почуял и у Олега колебание "мыслительной струны" – по взгляду, направленному в сторону критики нынешней элиты. Но сам-то Олег, впрочем как и я, тоже плохо держался на ногах. И его голова от винных паров все время предательски сгибала шею – то вперед, то назад, до в бок. Мой самоуверенный язык поменялся местами с мозгами, полагая, что у него есть право на критику.

– Посмотри, Олежек: государственный муж – наш Мефистофель, простофиля, с безвольно оттопыренной нижней губой – политесы, оказывается, решил разводить на пепелище… Новый граф Потемкин явился на нашу голову! Город необходимо спасать, а не танцульки устраивать на Невском проспекте в честь трехсотлетия! А он бездарных баб рекрутирует в администраторы, словно собираясь нас сперва повеселить бардаком, а потом всех однозначно закопать…

Не скрою, рядом с Мефистофелем мелькнуло сосредоточенное лицо Владимира Вольфовича – тоже в черном плаще и с перепончатыми крыльями. Он говорил, как припечатывал, о том, что разумная кадровая политика сейчас может спасти многое.

Но я-то ближе всего к сердцу принимал дела здравоохранения. Однако по делам ФОМГ того не скажешь. Иначе с чего бы вдруг там появиться дармоеду и пустозвону – человеку с темной фамилией Шкуряк. Вечная моя проблема: отвратительная память на фамилии и имена отчества. Я всех людей воспринимаю только цельными образами. Сейчас в состоянии подпития, честно говоря, я не мог вспомнить точно неблагозвучную фамилию исполнительного директора фонда. Психиатры говорят: мы не можем вспомнить то, что нам не приятно, не хочется вспоминать, – в том проявляется автоматическая защита организма от неприятных потрясений. Птица коршун, уносящая чужих птенцов среди бела дня может ли быть приятным явлением? Днем и ночью в моем городе тащат то, что плохо лежит. Мысли и действия "прикладного математика" по медицинскому ведомству – это тут же черствеющее ядовитое тесто!.. Из такого теста "Шкуряки" пекут "Шуляки" – во всяком случае так утверждает непревзойденный лексикограф Даль. Такие функционеры не могут напитать нас истиной и хлебом… А истина-то состояла в том, что я, как специалист по комплексному анализу состояния здоровья населения, видел и неоднократно писал в своих монографиях о катастрофической динамике многих составляющих здоровья населения Санкт-Петербурга. Любой разумный человек поймет, что если вся система приводит ни к положительной, а отрицательной динамике, то такая система не имеет право на жизнь. Давно пора прихлопнуть ту лавочку социально-экономического разврата и, взявшись за ум, восстанавливать утраченное!..

Наш пьяный бред, в котором, как говорится, имеелась толика правды, мог быть бесконечным. Мы выпили еще по "граммульке", и нас окончательно сморило: заснули мы там, где и сидели…

* * *

Разлепил я глаза от того, что мне в ухо долдонил какие-то речи чужой голос – "вражеский голос"!.. Мы с Олегом не выключили телевизор, и по нему сейчас шли "Вести": что-то верещал рассерженный ведущий… Затем картинка сменилась: я заметил "душку" Касьянова на трибуне, кажется, в Государственной Думе.