Искусство сидеть

Мягкий свет зимнего солнца щедро вливается в просторную застекленную раму, которая образует почти целую раздвижную стену. В задумчивой тишине косые пучки лучей кажутся в глубине комнаты особенно осязаемыми. Своим струящимся теплом они согревают желтовато-салатную циновку – «татами», вытканную из множества длинных волокнистых соломок, и от нее исходит едва уловимый запах травянистой свежести. От льющегося света эластичная поверхность циновки ярко отсвечивает почти неподвижными, притаившимися бликами, будто мелкочешуйчатую поверхность татами старательно отполировали.

В прозрачной атмосфере деревянные стены из широких цельных досок, выпиленных из самых объемных вековых стволов японской криптомерии, еще рельефнее обнаруживают свою долголетнюю многопластную природу. В молчаливых линиях древесины как бы графически отразилось движение живого растения сквозь долголетнюю толщу.

Невысокий, будто приспущенный потолок кабинета филолога поражает волнистой росписью многослойной древесины. Весь потолок – в длину и ширину – состоит из единой массивной пластины, чудесным образом выпиленной из гигантских масштабов дерева какой-то местной породы. Рельефные извилины могучего растения, проходящие через весь прогон стропил, напоминают изгибы дорожных трасс, артерии движения. И каждая прожилина, несущая в себе краски подземных минералов, пролегает своим первородным путем, глубоко тая в себе неизвестную родословную живого мира.

На циновке – татами, поверх которой лежит плоская подушка – «дзабутон», напротив меня, с подобранными под себя ногами, сидит японский ученый, сухопарый, совсем седой, с гладко зачесанными волосами. У него очень живые, проницательные глаза, внимательный и несколько задумчивый взгляд.

Необычность и своеобразие обстановки все больше привлекают мое внимание. Любопытно, как сидят японцы. У них своя манера, свой древний обычай сидеть. В отличие от других народов, которые пользуются скамьями, стульями, креслами и всякого рода тронами, японцы, можно сказать, сидят прямо на земле. Для них это естественная и наиболее удобная манера. Привычка, или, как сами японцы говорят, искусство сидеть на полу, – своеобразный культ японцев. Располагаясь на полу, они чувствуют себя весьма комфортабельно, не в меньшей мере удобно, чем европейцы – в мягком кресле. Их ноги, обычно подобранные под себя, никогда не устают, не деревенеют, как это неизбежно случается с иностранцами, когда они вынуждены пользоваться суровыми удобствами – располагаться на своих ступнях поверх татами. Просидеть так час или два непривычному человеку очень нелегко. К концу обеда или беседы ноги немеют, встать и удержаться на них вряд ли удастся. Однако кроме чинной позы, которая обычно соблюдается на официальных обедах, есть еще свободная манера сидеть, то есть скрестив ноги перед собой. Правда, она допустима, так сказать, лишь в мужском обиходе. Обычно при близком знакомстве хозяин не преминет сказать гостю: «Пожалуйста, сядьте свободнее!», приглашая его к «агура-о каку» – скрестить ноги.

Вообще японцы стремятся сидеть так, как это им удобно. И в железнодорожном вагоне они не торопятся отказаться от своей привычки сидеть с поджатыми под себя ступнями. Нередко можно видеть японцев, когда они забираются на кресла с ногами. Свою обувь – гэта (в виде деревянной скамеечки) или дзори (с перемычкой для большого пальца) – они снимают и ставят рядом с креслом определенным образом, как это они делают при входе в японский дом.

Весьма нелегким, даже болезненным для японцев оказывается процесс перехода от привычной для них домашней манеры сидеть на татами к европейскому обычаю пользоваться стульями и креслами. В литературных источниках отмечается, например, что в периоды Мэйдзи и Тайсе (1868—1926), ознаменовавшиеся для Японии интенсивными международными связями с внешним миром, японцы по возвращении из заморских путешествий с жадностью стремились спокойно посидеть на татами в своем старом доме. Традиция японцев сидеть на полу до сих пор остается очень распространенной, и она, несомненно, может еще сохраняться длительное время. Тем не менее молодое поколение японцев, особенно в городе, все более склоняется к европейским обычаям и манерам, в том числе и в отношении пользования европейской мебелью. В известной степени это также отображает происходящие в современном японском обществе изменения и перестройку.

Обычай японцев сидеть на полу сказался на многочисленных особенностях их быта, домашней обстановке, архитектуре и многом другом. Мебель в японской комнате – письменные и сервировочные столики, шкафчики, полки, обогревательные жаровни столь малых размеров, что с первого взгляда кажется, будто они предназначены для детей или карликов. Но для того, чтобы оценить устройство японского дома, мебели и народных обычаев, необходимо сесть на татами и с этой позиции посмотреть на японские традиционные вещи. Ощущение диспропорции, таким образом, несомненно, исчезнет, поскольку сидячая позиция для японцев является естественной при пользовании мебелью, так же как для европейцев нормально то, что они пользуются мебелью не сидя на полу, а стоя либо сидя на стуле или в кресле.

Охара сэнсэй

Академик Охара, в доме которого мы находимся, посвятил свою жизнь изучению японской филологии. В течение десятилетий своей профессией и талантом он каждодневно прикован к письменному столу, литературным памятникам, иероглифическим свиткам. В минувшем году, когда ему исполнилось шестьдесят пять лет, по существующему правилу Охара оставил кафедру в Токийском университете и вышел в отставку в звании почетного профессора.

Филологическими исследованиями Охара необыкновенно увлечен, рассматривает их как наиболее привлекательное, захватывающее занятие. По своему опыту он знает, что в науках нет коротких путей. Охара не довольствуется популярными сведениями и всегда стремится к углубленным познаниям. Его никогда не привлекала коммерция и материальный успех: деньги глушат тягу к знаниям. Охара не стремился к высоким постам «государственных мужей» и вельмож: недаром японская народная мудрость гласит: «Высокие деревья ветер скорее ломает». Он явно предпочитает положение человека, одержимого пытливостью исследователя и вкушающего скромные житейские радости.

По распространенному в Японии обычаю, мы обмениваемся визитными карточками, на которых иероглифическими знаками изображены имена. Существенно при этом уточнить правильное произношение фамилии и имени.

Трудность чтения японских фамилий при обозначении их на письме иероглифами объясняется тем, что нередко одним и тем же иероглифом обозначают различные японские слова или, наоборот, одно и то же японское слово пишут в разных случаях другими иероглифами. Сложность состоит в том, что помимо большого числа легкочитаемых фамилий, состоящих из одного или нескольких знаков, существует немалое число трудночитаемых фамилий. Кроме того, и это главное, можно знать все варианты прочтения определенного написания фамилии, но не знать, как именно называет себя данное лицо. Так, два знака «шэнь-юэ» (в китайском чтении) могут быть с полным основанием в качестве фамилии прочтены по-японски как «Икугоси», «Огоси», «Оигоси» и «Икэгути». Так же обстоит дело, например, в следующих случаях: «Шендао» (китайское чтение) может произноситься: «Ината», «Инада», «Икиинэ», «Икинэ», «Икусинэ», а «Хайбу» (китайское чтение) – «Амабэ», «Аноэ», «Кайфу», «Кайбу», «Умибэ», «Амабу», «Кайбэ».

Наличие шести или семи вариантов японского чтения иероглифов, конечно, встречается не так часто, однако трудность точного прочтения не исключается тем, что вариантов может быть только три или даже два.

Хотя в именах наблюдается несколько меньшее разнообразие, все же положение принципиально остается тем же. Таким образом, прочтение обыкновенной визитной карточки является двойной загадкой, поскольку как фамилия, так и имя имеют варианты прочтения.

При обращении японцев друг к другу обычно применяется слово «сан», означающее «господин». Сан – наиболее распространенное обращение. Употребляется также более вежливое, хотя несколько устаревшее слово «сэнсэй» (буквально «ранее родившийся»), которое выступает в значении «учитель». Характерно, что слово «сан» или «сэнсэй» ставится не перед фамилией, как у европейцев, а после, например Охара сэнсэй – господин Охара. Слово «сэнсэй» применяется иногда самостоятельно, без фамилии, тогда как «сан» всегда требует упоминания фамилии или имени. В Японии принято на первом месте ставить фамилию, на втором – имя. Иногда эта традиция нарушается – имя ставится впереди фамилии. Однако эта европеизированная манера не очень распространена.

Сэнсэй – наиболее распространенное обращение студентов к профессорам. При этом фамилия профессора может и не упоминаться, если студент обращается к нему непосредственно. В свою очередь профессор при обращении к студенту называет его по фамилии и непременно добавляет слово «сан»: Мицухара сан, Сигэмицу сан, Кураиси сан.

В доме Охара, воспитанного в духе японского кодекса приличий, почтительное обращение к нему в равной мере сохраняется всеми – супругой, друзьями, прислугой, – которые называют его только «сэнсэй», не упоминая фамилии.

Охара сэнсэй заметил как-то в разговоре, что он давно усвоил старинный японский завет: «Занятие выбирай по влечению души. Душу вложишь – все сможешь».

Ученого постоянно тянет к любимым манускриптам, к незаконченным рукописям, к литературным памятникам, которые для Охара подобны родниковому источнику, утоляющему его внутреннюю жажду. Но с годами, жалуется он, все труднее создавать вещи: творчество рождается медленнее, все взвешивается на тончайших весах опыта, виденного, испытанного. Охара любит древность, восхищается ее художественными творениями. Он движим старинной восточной мудростью: «Не поняв того, что было, не поймешь того, что есть. Не забывай прошлого: оно учитель будущего». У мудрости разных народов и литератур наблюдается поразительное сходство и общность. Максиму Горькому принадлежат слова, которые почти буквально совпадают с приведенной восточной поговоркой: «Не зная прошлого, невозможно понять подлинный смысл настоящего и цели будущего».[7]

Особенное удовлетворение Охара сэнсэй испытывает при исследовании литературных памятников прошлого. Они, по мысли академика, неисчерпаемы по своему внутреннему богатству. Художественные творения японской старины, заметил Охара в нашей беседе, напоены воздухом исторических событий, над которыми ничто не властно. В них он видит доказательства интеллектуального богатства своего народа, обаяние родной земли, японской природы.

– Природа наших островов, – с проникновенностью произнес Охара сэнсэй, – описана японскими поэтами так, что, читая строки из стихотворений, будто видишь перед собой развернутые свитки талантливых живописцев, всматриваешься в пейзажи великих японских художников. Творчество мастеров прошлого, сопутствуя новым поколениям людей, становится их неотторжимым духовным достоянием, как поэтическое воплощение лучших черт их предшественников.

Как многие японцы, с большой любовью относится Охара к гномической поэзии – коротким философским стихотворениям японских художников слова: пятистишиям – «танка» и трехстишиям – «хокку» или «хайку».

Нередко это – кратчайший пейзаж и психологический контекст:

Часто танка и хокку полны аллегорий, контрастов, неожиданных поворотов, социального звучания:

Значительное место среди поэтических произведений японских авторов занимают танка и хайку, посвященные временам года: весне и осени, зиме и лету.

Крайне характерно для этого жанра выявление детали, которая помогала воссоздать образ, картину:

– Поэтические строки японских мастеров танка и хокку, – замечает Охара сэнсэй, – неизменно занимают в духовной жизни японцев, без малейшего преувеличения, наиболее почетное место. В них заключены зоркость и беспощадность поэтического видения профессиональных стихотворцев и простых людей. Они никогда не утрачивают своего обаяния и актуальности. Они непокорны годам, не теряют свежести под воздействием лет и времени.

Накануне нашей встречи с Охара один из моих знакомых в дружеской беседе заметил между прочим, что академик принадлежит к особому миру, к кругу людей высших интеллектуальных интересов. Он остается верен тем взглядам, которые ему традиционно прививались в его семье, где всегда гордились старинной аристократической генеалогией и знатными предками. При этом он заметил, что японцы не всегда выносят назойливость иностранцев и не желают терпеть снисходительное любопытство посторонних, особенно когда это касается национального своеобразия японского быта, культурных традиций.

Правда, мой собеседник тотчас оговорился, что он отнюдь не намерен давать характеристику Охара, даже не исчерпывающую, поскольку убежден, что всякая характеристика весьма условна и может иметь лишь относительное значение, а иногда просто вводит в заблуждение.

Цвета времени

Застекленная дверь зрительно уводит нас из комнаты в простирающуюся панораму. Мы смотрим через сад на блестящее вдали море в Токийском заливе. Совсем рядом с плоской кровли в небо взметнулась многоступенчатая пагода. У ее подножья большое оживление. Пестрые наряды, радостные лица людей. Зрелище увлекает нас. И кажется, мы с наслаждением окунулись бы в царящую здесь шумную суетню. Все слилось в праздничном единстве. Люди, улицы, воздух, солнце – на мгновение все стало чем-то единым. Красочным, светлым, легким и ликующим.

После паузы созерцания заходит разговор о традициях, новогодних обычаях, временах японского года.

– У каждого времени, – несколько задумчиво произносит Охара, – есть свои приметы, свое звучание, есть неповторимые мысли и особые краски эпохи. В этом раскрывается своеобразие истории, ее нескончаемого движения. В японской литературе время или, лучше сказать, поток времени нередко сравнивается с движением реки. Мы часто встречаем выражение: «Течение лет и лун движению воды подобно».

– Весна и осень, – замечаю я, – гласит древняя поговорка, не ждут человека. В древнекитайском философском трактате «Сицычжуань» (создание которого, как мы знаем, относится к V–III векам до н. э.) зафиксировано образное представление о временах года. Здесь приводятся четыре суждения: жара приходит (весна), холод уходит (лето), холод приходит (осень), жара уходит (зима).

– Известно также, что у древних, – продолжает Охара сэнсэй, – были свои представления о соотношении и взаимосвязи времени с различным вкусом и цветом. Кислый вкус, например, соответствовал весне, горький – лету, терпкий – осени, соленый – зиме. Помимо четырех сезонов времени существовал еще некий центр, которому соответствовал сладкий вкус. Интересна взаимосвязь времен года и цветов. Синий цвет соответствовал весне, красный – лету, белый – осени, черный – зиме, а желтый – центру. Кроме того, времена года рассматривались во взаимосвязи с пятью стихиями: «дереву» соответствовала весна, «огню» – лето, «металлу» – осень, «воде» – зима, а «земле» – центр.

В этой связи уместно напомнить о примечательном явлении, как время в представлении древних мыслителей соотносилось со всеми окружающими вещами в природе, с основными космическими силами – «Инь» (отрицательной) и «Ян» (положительной): «Великое начало выделило две основы, которые выделили в свою очередь (силы) Инь и Ян. Силы Инь и Ян меняются местами, то одна наверху, то другая, затем соединяются вместе и образуют гармонию. Будучи вместе, они, разделившись, вновь соединяются, соединившись, вновь разделяются. Это называется вечным законом Неба. Колеса повозки Неба и Земли, дойдя до конца, вновь возвращаются к началу, дойдя до предела, вновь возвращаются обратно, решительно во всем сохраняя соответствие. Солнце, Луна, звезды и созвездия движутся быстро или медленно, Солнце и Луна по-разному совершают свой полный оборот. Четыре времени года сменяют друг друга, они то жаркие, то холодные, то короткие, то длинные, то мягкие, то суровые. Все вещи появились из Великого начала и развились благодаря силам Инь и Ян».[8]

Времена года и пять стихий, в представлении древних, связаны также с явлениями общественной жизни, с историческими событиями, со сменой правящих династий. Они считали, что каждая династия характеризуется какой-либо присущей ей добродетелью, которая соответствует одной из стихий, – например, добродетель земли, добродетель дерева, добродетель огня. В одном из древних китайских литературных памятников содержится такая любопытная запись:

«Перед восшествием на престол всякого государя Небо непременно показывало счастливое предзнаменование народу. Так, перед восшествием на престол Хуан-ди (Желтого императора) Небо показало знамение: большое количество летучих мышей и медведок. Хуан-ди сказал: „Ныне преобладает жизненная сила земли“. Раз победила жизненная сила земли, из всех цветов он наиболее почитал желтый, а в поступках был подобен земле. Перед восшествием на престол Юя Небо показало знамение: осенью и зимой не завяли травы и листья на деревьях. Юй сказал: „Ныне преобладает жизненная сила дерева“. Раз победила жизненная сила дерева, из всех цветов он наиболее почитал зеленый, а в поступках был подобен дереву. Перед восшествием на престол Тана Небо показало знамение: металлические ножи, погруженные в воду. Тан сказал: „Ныне преобладает жизненная сила металла“. Раз победила жизненная сила металла, из всех цветов он наиболее почитал белый, а в поступках был подобен металлу. Перед восшествием на престол Вэнь-вана Небо показало знамение: огненно-красную птицу, несущую в клюве красный свиток и летящую по направлению к родовому храму Чжоу. Вэнь-ван сказал: „Ныне преобладает жизненная сила огня“. Раз победила жизненная сила огня, из всех цветов он наиболее почитал красный, а в поступках был подобен огню. Вода непременно должна заменить огонь. Перед этим Небо покажет знамение: победу жизненной силы воды. Раз победит жизненная сила воды, из всех цветов правитель будет наиболее почитать черный, а в поступках будет подобен воде. Жизненная сила воды, претерпев бесконечное число превращений, ослабеет, и вновь начнет преобладать жизненная сила земли».[9]

Тайны зодиака

– Со дэс нэ, пожалуй, – возвращаясь к началу нашего разговора, говорит Охара сэнсэй вполголоса, – проходят дни, и нет на земле силы, которая могла бы замедлить вечное течение могучей реки времени, вернуть канувшее в Лету. Для времени, увы, еще не созданы пограничные заставы… И вот мы опять накануне Нового года. Помните ли строки Окура, выдающегося японского поэта, из его «Поэмы сожаления о быстротечности жизни»:

И мне приходят на память слова В. Г. Белинского: «Нет ничего приятнее, как созерцать минувшее и сравнивать его с настоящим. Всякая черта прошедшего времени, всякий отголосок из этой бездны, в которую все стремится и из которой ничто не возвращается, для нас любопытны, поучительны и даже прекрасны».[10]

– Говорят, что канун праздника, особенно новогоднего, лучше самого праздника, – говорю я, имея в виду известную японскую поговорку.

– Говорят также, что зарабатывать деньги хорошо в незнакомом месте, а встречать Новый год хорошо в родном краю. Но в обычае встречать Новый год есть нечто загадочное, романтическое. Оно связано с предвидениями чего-то неведомого, с ожиданиями порой неясными и оттого еще более привлекательными. На протяжении веков, провожая старый год, люди воображением своим стремятся охватить год грядущий и заглянуть возможно дальше. В новом году нам как бы предстоит встретиться со своей, всегда неизвестной судьбой. Отсюда, вероятно, берет свое начало обычай гадать в канун Нового года, желание провидеть свое будущее.

– В японском исчислении времени, в иероглифических обозначениях, в символах лет многое кажется оригинально и самобытно.

– Со дэс нэ, пожалуй, в этом действительно немало любопытного. По японскому традиционному летосчислению каждый год, в отличие от европейского календаря, имеет свое собственное символическое обозначение. Год тысяча девятьсот шестидесятый, например, считается японцами годом «Нэ» – «Мыши». Пришедший ему на смену 1961 год – год «Уси» – «Быка» или «Вола». За годом «Быка» следует год «Тора» – «Тигра», затем наступает год «У» – «Зайца» и т. д.

В основе японского летообозначения лежит система китайского времяисчисления с помощью своеобразного цикла – двенадцати «земных ветвей» («тиси») и десяти «небесных стволов» («тэнкан»). Возникновение ее восходит к далекому прошлому и связано с древней астрономией и анимизмом. Система эта в законченном виде сложилась в Китае позднее и перешла в другие страны – Японию, Корею, Вьетнам.

Характерно, что каждый знак из двенадцати «земных ветвей» соответствует одному из созвездий, направлению по компасу и времени суток, символизируя определенное животное. Китайский зодиак – «звериный круг» – стал условным обозначением пояса на небесной сфере вдоль эклиптики, охватывающей двенадцать созвездий, по которому движутся планеты.

Охара сэнсэй на минуту задумывается, характерным жестом прикасается рукой ко лбу, затем слегка потирает затылок и подходит к книжной полке. Он уверенно берет нужный том, быстро листает тончайшие листки рисовой бумаги, находит интересующую его страницу и продолжает свой рассказ:

– Мы знаем, что солнце, передвигаясь по эклиптике, бывает в каждой зодии около одного месяца. Китайский зодиак, как и греческий, разделяется на двенадцать частей по числу созвездий, хотя их символические обозначения не всегда совпадают. Греческому «Овену», например, соответствует китайская «Мышь», «Тельцу» – «Бык» («Вол»), «Близнецам» – «Тигр», «Раку» – «Заяц», «Льву» – «Дракон», «Деве» – «Змея», «Весам» – «Конь», «Скорпиону» – «Баран», «Стрельцу» – «Обезьяна», «Козерогу» – «Петух», «Водолею» – «Собака», «Рыбам» – «Вепрь».

«Паспортная служба лет» восходит в далекое прошлое. В Европе она также насчитывает века. Одним из старинных русских численников был «Брюсов календарь», составленный в 1709—1715 годах по повелению Петра I. Характерно, что месяцеслов 1864 года украшен изображениями животных, напоминающих символы современного японского зодиака. Помимо всевозможных полезных сведений и советов в этом месяцеслове содержатся исторические, астрономические, географические сведения, прогнозы погоды на каждый день, предсказания событий, судьбы, разного рода пророчества.

Закрыв книгу и положив ее на прежнее место, Охара так же спокойно возвращается к себе на циновку, чтобы продолжить беседу.

– Как ни странно, – замечаю я, – но животный зодиак, кажется, вовсе не включает в свой сонм ни дикую, ни домашнюю кошку, тогда как мышь почему-то возведена на самый высокий пьедестал…

– Верно, – говорит Охара. – И мне придется поэтому рассказать вам японскую легенду. Она объяснит вам первопричину этого явления. Когда в один прекрасный день все животные должны были явиться по зову небесного владыки, вол, хорошо зная свою медлительность (поэтому в японском народе бытует выражение – «идти воловьим шагом»), решил отправиться в путь раньше всех. Но, как говорится, «вокруг добрых дел всегда черти вьются». Оказалось, что проворная мышь, которая весь путь сидела на хвосте вола, мгновенно перепрыгнула через него у самых небесных врат и оказалась впереди всех. Так мышь стала первой в животном зодиаке, а вол занял второе место. Любопытно, что мышь, стремясь стать победительницей в марше зверей, скрыла от кошки призыв небесного владыки. И поскольку кошка, таким образом, не смогла явиться, ее не включили в зодиак вообще. С тех пор кошка яростно преследует мышь, чтобы с нею рассчитаться. Отсюда японская поговорка: «Радуется, как кошка, поймавшая мышь». Или: «Как мышь, наскочившая на кошку».

Закончив рассказ, Охара лукаво улыбается, берет чашку, не спеша отпивает несколько глотков чая, внимательно оглядывает чашку с разных сторон и возвращается к неоконченному разговору: