31

Лиза венчалась с Анатолием Михайловичем в середине сентября.

В ненастные сумерки два извозчика подъехали к Казанской церкви, и Лиза, подбирая белое платье, перешитое из первого её подвенечного наряда, вошла в ограду. На миг проглянула через решётку стальная полоса Волги – все та же, какой Лиза видела её каждую осень, и она удивлённо подумала, что вот так же все ещё течёт непрерывная жизнь прежней Лизы. Она ступала на паперть с этим чувством удивления, что она – все та же Лиза.

Горело несколько тоненьких свечей за аналоем в середине церкви, а по углам было темно. Казалось, что как раз в темноте будет совершаться та тайна, ради которой сюда приехала Лиза, а там, где было светлее, произойдёт что-то очень обыкновенное.

Витя смотрел венчание впервые. Оттого, что мама стояла лучистая и строгая, а Анатолий Михайлович был важен (наверно, чтобы показать, что он теперь Вите отец, а не просто Анатолий Михайлович), Витя не сомневался в праздничном значении церемонии. Но когда, с поднятым венцом над головой, Анатолия Михайловича стали водить вокруг аналоя об руку с мамой, шедшей под таким же венцом, Вите сделалось ужасно весело. Анатолий Михайлович под этой золочёной короной в самоцветных камнях стал разительно похож на царя Николая, и Витя тихонько хихикнул. Его одёрнули. Он обернулся и увидел поодаль двух таких же, как он, мальчишек, забежавших с улицы, которые глазели на Анатолия Михайловича и щерились. Витя попятился, пролез через ряды взрослых, заткнул рот ладонью и дал волю смеху.

Насмеявшись, он заметил, что прислонился к холодноватой каменной колонне. Он немножко отодвинулся.

В полумраке с колонны глядел высокий обнажённый старец, прикрытый до ступнёй белой бородой. Взор его был голоден и жгуч. Витя отошёл ещё дальше. Он чувствовал, что поступил предосудительно. И вдруг его стало беспокоить непонятное и пугающее разноречие между Анатолием Михайловичем в короне и нагим старцем с голодным взором. Весь обряд до конца он простоял в этом беспокойстве и все озирался на святого.

Но в общем свадьба Вите понравилась. Он проехал оба конца на извозчике – в церковь и домой. И там и тут было оживлённо. Среди гостей находились незнакомые Вите люди, приглашённые Анатолием Михайловичем. За столом они скоро развеселились, стали говорить в безглагольной форме:

– А мы её сейчас… вот под это самое…

– Ух!.. Хо-ро-ша-а…

– На чем вы её?

– Ах, на зверобое! Ну, тогда, коне-ечно!

– Калган вот тоже – ух!..

– Куда! Против зверобоя не-е!..

Вдруг – словно шквал налетел на листву – зашумели все сразу:

– Позвольте! – Нет, я сейчас кончу! – Тише! – Одна минутка! – Да ты погоди, так же мы никогда… – А я о чём? Я о чём? – Э, не-е-е, не-е-е!.. Дайте же договорить, так нельзя-а-а!.. Вот то-то и оно!..

Затем шквал пронёсся, листва успокоилась. Гости начали тяжело мигать, разряжать длинные паузы неопределёнными н-н-да-м-м… и низко клонить головы. В эти минуты те, кто умел поораторствовать, проявили глубокомыслие.

– Обратите внимание, – отвечал на спор Ознобишин, чуть дирижируя своей женственной кистью. – Запрет одного деяния всегда поощряет деяние, ему противоположное. Запрещено враждовать – значит заповедано любить. Осуждая жестокость, мы тем самым одобряем милосердие. Теперь представьте наоборот: мы стали преследовать милосердие. Что же получится?

– Беспощадность! – воскликнул один гость, мрачно подняв и снова роняя голову.

– Кто же преследует милосердие? – спросил студент (его пригласили, потому что он лечил Лизу впрыскиваниями кальция). – Возьмите народное здравоохранение, которому предстоит…

– Ну что же это за милосердие, – шутливо вмешалась Лиза, – когда вы вот такой иголкой – прямо в мясо!

Она была хороша в своём убранстве, знала это, и её немного задевало, что гости захмелели, понесли вздор, отвлекая от неё Ознобишина и забывая, что ведь это свадьба и всё должно быть полно счастья. Ей показалось, что только сын любуется ею чаще и больше других. Она налила ему бокал свекольного морса.

– Это ты должен за меня, за себя и за Анатолия Михайловича с нами.

Она с радостью смотрела, как жадно Витя глотал, краснея я восторженно глядя ей в лицо.

Нет, всё-таки это была настоящая свадьба, хотя и с извозчиками вместо карет, с морсом вместо шампанского, без музыки и новых туалетов. Не торжественная, но приподнятая значительность лежала на каждом предмете комнат, по крайней мере – взгляд Лизы придавал им эту особенность.

Гости скоро разошлись – до того часа, после которого запрещено было ходить по улицам, – и дом наполнился торопливым звеньканьем и стуком уборки.

Когда навели порядок, Анатолий Михайлович сел рядом с Лизой на диванчик. Он обнял обеими руками её руку и своим преданным взором с хитринкой безмолвно сказал, что теперь достигнуто то, к чему оба стремились, что у них теперь семья, нора, скорлупа, в которой можно, прижавшись друг к другу, укрыться от непогод человечества.

– Я такой богач! Все, что есть твоего, – проговорил он после молчанья, – сейчас моё. Спасибо тебе.

– Уже давно твоё, – ответила Лиза.

– Теперь по-настоящему, без остатка. Как в старинных купчих крепостях говорилось, знаешь? С хлебом стоячим, и молоченым, и в земле посеянным…

Они услышали покашливанье за дверью. Анатолий Михайлович встал.

Матвей, старик сосед, топтался в коридоре, стесняясь постучать. Оказалось, пришёл с улицы какой-то мужчина и, хотя Матвей сказал ему, что время неудобное – после свадьбы! – настаивает, чтобы его допустили к Лизавете Меркурьевне. Может, вернулся кто из гостей? Нет, это чужой, который себя не называет.

Лиза вышла на шептанье в коридор, сразу встревожилась, велела пустить.

Минутой позже Анатолий Михайлович привёл незнакомца в комнаты.

Это был низенький человек неопределённого возраста, несмелых манер, с лентой седины на темени, давно не бритый. Перебирая пальцами поля соломенной шляпы, он внимательно осмотрелся и быстро проверил, застегнут ли на все пуговицы пиджак. Видимо, он был озабочен, чтобы внешность не помешала расположить к нему хозяев дома.

– Я – могу? – спросил он тихо и опять скользнул глазами по стенам комнаты.

– Что вам угодно? – невольно тихо, как он, спросила Лиза.

– Лизавета Меркурьевна?

– Да, да, пожалуйста, говорите.

– Считая долгом выполнить обещание, которое дал вашему родителю, я поспешил вас разыскать… извините, не в урочный час.

– Вы от отца?

– Если вы будете Меркурию Авдеевичу дочерью, то я имел бы…

– Я дочь Меркурия Авдеевича Мешкова. Вы от него? Из Хвалынска?

– Нет, я здешний.

– Но вы были… вы приехали из Хвалынска?

– Имела место случайность, которая привела увидеть вашего родителя неожиданно, как для меня, так равно…

– Вы виделись?.. Что с моим отцом? – громко вырвалось у Лизы, и она не шагнула вперёд, к чему толкал её вдруг поразивший страх, но отшатнулась и туго сдавила руку мужа. Она уже ясно видела в низеньком приличном господине недоброе, знала, что он конторским своим языком объявит сейчас беду, и все в ней готовилось встретить удар, и словно только рука мужа, которую она сильнее и сильнее сжимала, могла помочь ей собрать силы.

– Вы видели Меркурия Авдеевича не в Хвалынске? А где же? – спросил Ознобишин, поглаживая руку Лизы.

– Я здешний, как вам доложил, и никогда выезжать из города не имел намерения. Но, волей независимой случайности, выехал не так давно… гораздо точнее, очутился вывезенным неотдаленно, и к моему счастью, не на продолжительный срок.

– Вы хотели о Меркурии Авдеевиче, – сказал Ознобишин.

– Совершенно верно. О том, на каком случайном основании с ним встретился. Я имел неприятность быть вывезенным на Коренную. Изволите знать?

– На Коренную? – переспросил Ознобишин, хотя, очевидно, переспрашивать ему было не нужно, потому что он тотчас осунулся и в испуге глянул на Лизу.

– Что это? – спросила она, тоже понимая, о чём шла речь, но ещё не желая признаться себе, что все понимает.

– На баржу, – объяснил деликатный человек. – Был вывезен на баржу. И сегодня отпущен, в силу полной выясненности досадного недоразумения. Отпущен в Покровск, и оттуда на пароме прибыл сюда, и поспешил к вам, не теряя времени. В исполнение долга обещания.

– Он… там? – спросила Лиза, вытягиваясь, будто вырастая на виду у всех.

– К печальному сожалению, извините, в настоящий момент Меркурий Авдеевич на барже…

Лиза всем телом прижалась к мужу. Он обнял её, подвёл к диванчику, и она села.

– Вы, безусловно, меня извините, но я – как человек слова, а также в интересах вашего родителя, с которым последнее время содержался вместе. Он меня очень просил, и я дал обещание передать, как для него дорога в его прискорбном положении каждая минута.

– Какая минута? Для чего? – уже действительно не понимая, сказала Лиза.

– Ваш родитель попал в нехорошее общество. И был доставлен по этапу водой, как я сейчас по вашим словам могу судить, из Хвалынска. Меркурий Авдеевич сам мне про это не говорил. И, по прибытии с этапом, оставлен на воде. То есть путём переведения на баржу, поскольку плавучая тюрьма была ближе прочих таких мест. Общество, в котором он задержан, состояло, собственно, из одной личности. Но личность, как мне Меркурий Авдеевич высказал, нехорошая. Извините, бывший жандарм. Будто бы с известной фамилией Полотенцев.

– Бог ты мой! – всплеснул руками Ознобишин.

– Как на барже стало известно, Полотенцев вскоре же по прибытии (тут этот человек сделал кривую мину, отчасти похожую на улыбку) отошёл в селение праведных, хэ… идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание. Или, как говорится, жития его было столько и столько лет.

– Но говорите же, пожалуйста, об отце! – неожиданно сурово остановила его Лиза.

Он чуть осёкся, но продолжал опять с завитками.

– В связи с прямолинейным развитием дела Полотенцева Меркурий Авдеевич имеет крайнее опасение за собственную участь.

– Отец не мог иметь ничего общего с каким-то жандармом! – с негодованием сказала Лиза.

– То есть не подлежит сомнению, нашему с вами сомнению. Наблюдая, я пришёл к заключению, что в силу личных склонностей ваш родитель ни к чему не причастен, кроме святой молитвы. Меркурий Авдеевич усердно молится. Но в настоящий момент, в чём на себе убеждаюсь, действуют фатумы.

– Что? – спросил Ознобишин.

– Фатумы. И Меркурий Авдеевич просит вас приложить все усилия к помощи, потому что может ожидать каждую минуту что угодно, вплоть…

Здесь незнакомец боязливо обернулся назад.

Из другой комнаты тихо вышел Витя и остановился, разглядывая его вызывающе гневными глазами.

– А дедушка жив? – спросил он как-то очень грубо.

– Да, – ответил приличный господин, будто заробев под взглядом мальчика. – Могу твёрдо сказать за сегодняшнее утро, когда был отпущен, что Меркурий Авдеевич ещё оставался на барже.

– Я знаю баржу на кореннике, – решительно сказал Витя. – Мы когда с Арсением Романычем ездили на пески, мы видали, где она. Она на мёртвом якоре. Арсений Романыч говорил – там сидят контрреволюционеры. А дедушка наш совсем другой! Возьмём, мама, лодку и поедем!

– Перестань, Витя, ступай отсюда, – сказал Анатолий Михайлович, но Лиза быстро подняла руки к сыну:

– Иди ко мне.

Она притянула Витю к себе.

– Я, таким образом, обещание сдержал, – сказал пришелец, накладывая шляпу на сердце и вежливо шаркая ногой. – Со своей стороны, советую как можно поспешить.

– Не знаем, чем вас отблагодарить, – сказал Ознобишин. – Хотя благодарить как-то даже… вы понимаете? Такая весть…

– Вполне! Поскольку сам находился в замешательстве, чтобы вас безболезненнее подготовить.

– Подготовить? К чему? – вдруг вспыхивая, привстала Лиза.

– Извините! Не подготовить, а произвести вас к действиям для спасения родителя. Я без корысти, а только из одного расположения к Меркурию Авдеевичу. Он меня покорил смирением. Достойный человек! Я его давно уважаю.

Он приподнял руку ко рту.

– Между нами, конечно: до ликвидации Меркурием Авдеевичем торговли я состоял доверенным в соседней лавке. Так что вас, Лизавета Меркурьевна, по прежним годам сейчас вспоминаю. И желаю вам успеха в смысле помощи родителю.

Он ещё раз прижал к груди шляпу, стал откланиваться. Вите он поклонился отдельно.

Анатолий Михайлович проводил его и вернулся, стараясь не шуметь.

Лизу он застал в том положении, в каком оставил, когда выходил. Она сидела, обняв сына, сосредоточенно что-то рассматривая перед собой. Она была строга, обтянутая своим торжественным белым платьем. Анатолий Михайлович присел напротив и скрестил руки. Некоторое время все были неподвижны. Потом Ознобишин наклонил туловище вперёд, стараясь перехватить взгляд Лизы.

– Затруднительно может быть, если Меркурий Авдеевич замешан… с этим самым Полотенцевым, – сказал он тревожно.

Лиза тотчас взглянула на него теми большими глазами, которыми что-то рассматривала в пространстве.

– Не все ли равно, замешан или нет?

– Юридически отягощающее вину обстоятельство – факт такого общения.

– Разве наше дело в его вине? – с изумлением спросила она.

– Нет, Лиза, – сказал Ознобишин, мягкостью голоса торопясь сгладить впечатление от своих слов, – я говорю не о вине, я вместе с тобой уверен, что Меркурий Авдеевич ни в чём не виновен. Я говорю о препятствиях, которые могут помешать нашим хлопотам.

– Зачем думать о том, что может помешать? Надо думать, как скорее помочь.

– Именно, именно! Но изыскать верный путь как раз и означает предусмотреть препятствия, которые могут возникнуть. Чтобы их обойти. Ведь так?

– Ну, я же вам говорю, что знаю самый верный путь на баржу! – горячо и с недоумением, как это его не понимают, воскликнул Витя, подпрыгивая на диванчике. – У Арсения Романовича есть знакомый лодочник. Дядя Матвей его тоже знает. Возьмём лодку, и я вас…

Мать не дала Вите договорить, пригнув к себе его голову.

– Ты не думаешь о Рагозине? – спросила она мужа, ища ответа на его лице.

Витя вырвался из её рук, вскочил и, раньше чем она вновь притянула его к себе, закричал обрадованно:

– Я, мама, думал о Рагозине, ей-богу! Я ведь у него был с Павликом! И все, как мы просили, так он все как есть сделал! Для Арсения Романыча. Пётр Петрович сразу все сделает: он ведь дедушку знает!

– Нет, горячая голова, ты ещё не годишься в советчики, – сказал Анатолий Михайлович с улыбкой, которая на мгновение отводила внимание от вопроса Лизы на мальчика.

Ознобишин сам не переставая думал о Рагозине с того момента, как понял, с чем явился нежданный вестник. Он понял в тот момент, что немедленно должны начаться хлопоты за Мешкова, что эти хлопоты целиком падут на него, что они опасны и, наверно, безнадёжны, что, однако, он не может уклониться от них, как бы они ни были опасны и бессмысленны, и обязан их взять на себя. Он был испуган, что событие отзовётся на здоровье Лизы, ещё совсем не окрепшем, и что тем более он должен будет действовать, чтобы поддерживать в ней надежду на хороший исход дела. Но он был испуган не меньше тем, что хлопоты за Мешкова могут получить в глазах властей вид хлопот за Полотенцева, если Мешков обвинён в сообществе с Полотенцевым. Он чувствовал в то же время, что наступил час, когда он должен отплатить добром за добро, отблагодарить делом за ту заботу о нем, которую проявила Лиза и проявил Мешков, когда он попал в тюрьму. Он чувствовал, что благородство его призвано на проверку. Но он отдавал себе ясный отчёт в своей беспомощности. Он был уверен, что в положении бывшего чиновника, заподозренного однажды в сокрытии своего прошлого, немыслимо рассчитывать на снисходительность или внимание властей к его просьбам. И он заранее убеждал себя, что ничего хорошего из его хлопот получиться не может. Ему был знаком единственный человек из тех, кто мог бы повлиять в таком трудном деле, как хлопоты за арестованного. Этим человеком был Рагозин. Но, сразу вспомнив о Рагозине, он тут же увидел его, каким тот остался в памяти после встречи на улице, когда Ознобишин упал, поскользнувшись на арбузной корочке. Рагозин остался в памяти жёстко-прямым и насмешливым, со своим отпугивающим словом: «Услужить мне не просто, я услуг не принимаю». Вместе с тем Ознобишин не мог не вспомнить своего страха и колебаний, с какими шёл тогда к Рагозину, опасаясь, что вдруг откроется проделка с бумагой, украденной из архива. С тех пор как он утащил эту бумагу и закинул её в Волгу, его преследовала болезненная тоска – а что, если обнаружится где-нибудь ещё подобная вредная бумажонка? Ведь не могло же быть уничтожено все прошлое, оно где-то живёт, и вдруг высунется из какой-нибудь глупой щели на свет божий? Что тогда? Как у юриста, у него было повышенное правосознание, и та придирчивость, с какой он прежде относился к чужой ответственности за проступки, оборачивалась теперь на него самого и лишала спокойствия. Ему было боязно думать, что придётся опять глядеть в глаза Рагозину.

Эти мысли, и опасения, и страх за себя, за жену, за ту жизнь, к которой он только что понадеялся прийти и которой с первой же минуты угрожало испытание, все это много раз с непонятной скоростью успело обернуться в его голове и в сердце, пока он слушал извитую речь непрошеного гостя с соломенной шляпой, и все это продолжало ещё стремительнее оборачиваться в воображении и в чувствах теперь, когда Лиза ожидала ответа на свой вопрос.

Вдруг Витя снова высвободился из рук матери, но не бурно, а тихо и сказал расстроенно:

– Я, мам, забыл: Рагозина-то больше нет! Павлик сказал, Пётр Петрович – теперь морской комиссар и уехал. Может, Павлик наврал, а? – перебил он себя почти отчаянно и опять притих. – Только он сказал, что Пётр Петрович уехал со всем флотом…

– Какое несчастье, если это действительно так! – поспешно выговорил Ознобишин.

Но уже до этого восклицания Лиза прочитала по лицу мужа ответ на свой вопрос. Она прочитала не весь ход его мыслей и чувств, но самое главное из того, что ей нужно было знать: она прочитала, что он боится хлопотать за отца и что ему стыдно в этом признаться.

Она улыбнулась горько и медленно.

– Вот он, мой хлеб стоячий, и молоченый, и в земле посеянный, – сказала она, покачивая головой и прямо глядя в глаза мужу.

Он не выдержал упрёка, бросился к ней и, отрывая её руки от сына, к которому она все тянулась, начал их целовать, бормоча:

– Не отчаивайся… Мы будем добиваться, мы добьёмся!.. Мы найдём другой ход… другого человека, который нас поддержит…

Она сказала:

– Я уже нашла такого человека.

Он немного откинулся от неё. Во взгляде её – ровном и тихом – он увидел как будто прощающее снисхождение. Он тотчас спросил: