Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Первые радости (№2) - Необыкновенное лето

ModernLib.Net / Историческая проза / Федин Константин Александрович / Необыкновенное лето - Чтение (стр. 23)
Автор: Федин Константин Александрович
Жанр: Историческая проза
Серия: Первые радости

 

 


Призвано ли оно воспитывать вкус и в каком направлении? Или, может быть, все сводится к доступности пониманию зрителя? Те, кто отстаивал эстетико-воспитательные задачи, попадали в бессмертную тяжбу течений. Вечно ли прекрасное? Что значит – развитие искусства? Фидий или Роден? «Мир искусства» или футуристы? Сторонников доступности искусства всеобщему пониманию эти спорщики обливали презрением: что значит «понятно»? – вопрошали они. Понятны не только передвижники, понятны мыльные обложки Брокаря и К°. Куда же вы поведёте новое поколение?

В конце концов кучка философов затерялась на вернисаже среди толпы людей, пришедших просто из любопытства: узнать, что делается в школах и – неужели дети интересно рисуют?

Рагозин удивился, что собралось много народу. Правда, большинство, так же как он сам, забежало сюда на минутку – всем было не до того, война стучалась в городские стены, а тут взрослые играли в куклы. Но ещё больше изумило Рагозина странное зрительное ощущение, когда он вошёл в светлый зал и в глазах зарябило от красочных пятен, рассеянных по стенкам.

Он стал рассматривать рисунки. Это была, на первый взгляд, обыкновенная ребячья мазня, какую хорошо знают те, кому пришлось растить детей. Домики с дымом из труб лепились на бумаге, и около них – заборы, деревья, собачки, телеги. Солнца, похожие на решето с клюквой. Звезды вроде хлопьев снега. Чернильные человечки, несущие знамёна помидорного цвета. Война: из пушек рвётся пламя, лиловый дым застилает всю картину. Ещё война: кавалерия скачет на безрогих белых козах. Опять война: убитый лежит на бирюзовой траве и рядом – письмо с крошечными буковками: «пишет тебе твой сын Володя…»

Рагозин привык видеть во всякой картине объяснённую мысль. Здесь странно привлекало что-то иное. Вдруг два схожих рисунка раскрыли ему – чем было это иное. Он увидел лимонного верблюда, стоящего в розовой, как разбавленное вино, пустыне. Грустью веяло от картинки, вся безнадёжность пустыни, все одиночество животного вместились в лимонно-розовое сочетание. На соседнем рисунке пунцовый конь арабской стати с длинной шеей взлетал на коричневую скалу. Конь мчался почти по вертикали, но в окраске его было столько силы, что не оставалось сомнения – он взлетит и на небо. Волнение исходило от цвета, превращённого маленьким художником в свет.

Рагозин подошёл ближе к необыкновенным рисункам и прочитал повторяющуюся в нижних правых углах крупную подпись: Иван Рагозин.

Он стоял и смотрел на верблюда и на коня, и перечитывал подпись, и чувствовал, как словно костенеют его ноги и руки и он не может сдвинуться с места. Страшный испуг зародился у него в эту минуту на душе: откуда взялась его уверенность, что Ксана родила мальчика? Почему он уговорил себя, что надо искать сына? Может быть, если бы он искал дочь, она давно бы нашлась?

Но глаза его, заслезившиеся от напряжения, ничего не хотели видеть, кроме подписей под конём и верблюдом. Все стало пунцово-коричневым, лимонно-розовым вокруг, и в этом ликующем свете-красках врезано было непоколебимо чёткое имя – Иван Рагозин. Сын был жив! Он жил рядом. Он протягивал со стены перепачканную красками руку своему отцу. Он – одарённый мальчик, может быть – талант! Конечно, конечно, каким ещё мог быть сын Петра Петровича и Ксаны, если не одарённым мальчиком?!

Быстро пробиравшийся толпой Кирилл Извеков пожал Рагозину локоть и громко спросил:

– Здорово, правда, ведь здорово, а?

– Здорово, – ответил Рагозин так автоматично, что воспринял свой голос наплывшим будто из другого зала.

Потом он заметил Дорогомилова, окружённого детской ватагой и размахивающего рукой в жёсткой манжете. Среди ватаги мелькнула рыжеватая голова Павлика. Рагозин вырвал себя из неподвижности, схватил мальчика за руку и подвёл к рисункам.

– Смотри. Нравится, а?

– Ага, – сказал Павлик, – только лошадь не настоящая. Я знаю, чьи это рисунки! Это – Красилы-мученика.

– Какого мученика? – обиделся Пётр Петрович. – Откуда ты знаешь?

– Мы вместе по берегу шастали. Его ребята зовут – Красила-мученик. Он все красит. Он нам свои рисунки показывал. У него есть лошади лучше этой.

– Послушай, ты, – решительно сказал Рагозин, подталкивая мальчика к рисункам, – читай, что написано.

Павлик прочитал подпись и вопросительно оглянулся на Рагозина.

– Так же, как вы, – сказал он растерянно.

– Это он?

– Подписаться – что же? Как хочешь, так и подпишись. А рисовал Красила-мученик, я знаю.

– Ты должен привести ко мне этого рисовальщика. Обещаешь?

– Где я его возьму? Он из детдома.

– Из какого?

– Много я знаю, из какого. Он не говорил.

– Но ведь ты его увидишь на берегу, а? Где вы там встречаетесь? Ну, давай слово, что приведёшь!

В эту минуту Павлика заслонил подошедший старик в чесучовом изжёванном костюме, с отвислыми карманами пиджака. Он раскрыл рот в бездыханной улыбке:

– Извините, товарищ Рагозин. Я хотел бы, чтобы вы поделились впечатлениями от выставки. Для газеты. Я подписываюсь ЮМ. Может быть, приходилось читать?

– Так, так, – с предельной серьёзностью отозвался Рагозин. – Напишите, что, как известный специалист по вопросам искусства, я нахожу выставку исторической вехой в развитии новейшей живописи.

Мерцалов опустил приготовленный блокнот. Пергаментная кожа его лысины тихо поползла на поднятые брови.

– У вас это должно получиться. Вы, как говорится, журналист с острым общественным темпераментом. Ведь это ваша была недавно статейка под названием «Где купить лобзик?..».

Рот Мерцалова раздвинулся ещё больше, но глядел он со злостью и оскорблённо.

– То бишь нет, я путаю! – воскликнул Рагозин, вплотную подвинувшись к Мерцалову, и вдруг договорил нетерпимо: – Вы напечатали выдумку о том, что Пастухов распространял революционные прокламации. Вы? Да? А вам известно, что Пастухов сбежал к белым? Нет? Вас надо выгнать раз навсегда из газеты! Вы…

Не досказав, он круто отвернулся и будто сразу забыл о Мерцалове.

Он хотел найти в толпе Павлика, но увидел ту солидную девушку, чем-то напоминавшую амазонку, которая повздорила с ним из-за денег. Он попросил её подойти к рисункам Ивана Рагозина.

– Знаете этого чудодея?

– Что? Хорошо? – торжествующе сказала она, откидывая назад голову с выражением – «чья взяла?».

– Да, да. Не укажете ли мне, как найти самого рисовальщика?

– Очень рада, что вы способны отличить хорошее от дурного. Вы чувствуете благородную простоту этой цельной линии (она энергично провела кулачком по гриве, спине и хвосту пунцового коня)? Это превосходит народный лубок, потому что обобщеннее и яснее лубка. Вы понимаете, что мы находимся у самого истока не развращённого влияниями искусства?

– Да, я все понимаю, – с нетерпением сказал Рагозин, – кроме одного: почему вы не отвечаете на вопрос? Картинки вы развесили славно, но кто их рисовал, вам нет дела.

– На этой стене – работы детских домов. Если хотите, я справлюсь, где находится автор интересующих вас произведений.

– Да, да, этих самых произведений! Этот самый автор! Очень хочу, милый вы товарищ, очень! И, пожалуйста, как можно скорее!

Он сильно потряс её руку. Она впервые улыбнулась.

– Как же насчёт наших денег?

– Насчёт денег никак, – тоже улыбнулся Рагозин. – Зачем вам теперь деньги? Все сделано. Да, все сделано очень хорошо.

Он повторял эту фразу, спеша выбраться на улицу и уже не замечая ни людей, ни картинок.

Все в его ощущении жизни с этого момента остановилось, точно заклиненное одним вопросом – нашёл ли он сына или нет?

Через день, возвращаясь из Затона, он увидел у самого входа в Совет двух мальчиков. Прислонившись к ограде палисадника, они шелушили подсолнухи. Он сразу узнал Павлика и сразу понял, кто с ним.

– Мы ждали, ждали, а вас нет и нет, – попрекнул Павлик.

– Пойдём ко мне, – сказал Пётр Петрович, заставляя себя двигаться спокойно.

Закрывшись в кабинете, он прошёлся из угла в угол, не зная, как лучше сделать: усадить мальчиков с собою рядом или заставить их стоять, а самому сесть, или – пусть они сядут, а он будет ходить. «Не важно, чёрт возьми», – подумал он, продолжая расхаживать, и вдруг поймал себя на том, что ему трудно взглянуть на мальчика, которого привёл Павлик. Тогда он сразу остановился перед ними и попробовал приветливо усмехнуться. Павлик небрежно посматривал по сторонам. Другой мальчик сохранял невозмутимость. Взъерошенная русая голова его была большелоба, уголки бровей у висков сильно подняты, карие глаза круглы и чуть выпячены. Худой, длинноногий, с большими руками, он держал локти оттопыренными от пояса, точно наготове к отпору.

– Так это я… твои рисунки видел? – спросил Рагозин, чувствуя, что говорит не так, как хотел бы.

– Не знаю.

Голос мальчика звучал грубовато-уверенно.

– Этакие, знаешь… Лошадь ещё такая красная.

– Да ну, конечно, твоя лошадь, – сказал Павлик. – Чего боишься? Петру Петровичу нравится.

– И не думал бояться.

– Я не кусаюсь, – будто заискивая, проговорил Рагозин. – Мне, правда, понравилось. Ярко так, видишь ли… И все такое… Тебя как зовут?

– Иван.

– Иван Рагозин, верно? А годов? Десятый скоро, да?

– Может, и больше.

– Больше, – согласился Павлик. – Мне скоро одиннадцатый, а он сильней меня.

– Ну? – будто с облегчением вздохнул Пётр Петрович. – Покажи-ка.

Он осторожно потрогал пальцами бицепсы мальчика, и пальцы сами собой остановились на сухих, тонких детских мускулах, пока мальчик не высвободился и не шагнул назад.

– Ваня, – сказал Рагозин медленно, – так, так. А отец у тебя есть?

– Думаю, был, – ответил мальчик с насмешливой улыбкой взрослого.

– Я тоже думаю, – неловко отступил Пётр Петрович и опять прошёлся по комнате.

– Мать свою не помнишь? – спросил он на ходу.

– Её, наверно, отец помнит, – будто ещё насмешливее сказал Ваня.

Он стоял боком к Рагозину, подняв голову и шире раздвинув локти. Видно было – он не лез за ответами в карман, потому что привык к расспросам об отце с матерью. Пётр Петрович растерялся от этой жестокости ответа, тут же начал сердиться, что не владеет собой, и поглядел на мальчика с гневом. Но в этот миг резко увидел в профиле Вани в точности повторенный поворот лица Ксаны – с острым вздёрнутым носиком и круглым глазом немного навыкате. Он чуть не выкрикнул то, что все время готово было слететь с языка – сын, сын! – но удержал себя.

– Вы зачем меня звали?

– Познакомиться. Поближе… – сказал Пётр Петрович, оглядывая выгоревшую серую блузу мальчика, завязанный узлом матерчатый поясок, сбитые набок туфли.

– Вы покупаете рисунки? – вдруг с любопытством спросил Ваня.

– Как так?

– Я думал, вы… которые на выставке рисунки хотите купить.

– Ты продаёшь? – уже с улыбкой сказал Рагозин.

– Деньжонки пригодятся.

– На что же пригодятся? Ты ведь в детском доме?

– Когда где… Сейчас везде тепло.

– Ну, а где же ты столуешься?

– Столуешься! – передёрнул плечами Ваня. – Я не нахлебник – столоваться!

– На Волге всегда подкормиться можно, – сказал Павлик с видом берегового бывальца.

– У военморов либо ещё где придётся, – добавил Ваня.

– Тебе, видно, и на Гусёлке пришлось? – неожиданно отчеканил Пётр Петрович.

Ваня нахмурился.

– Что не отвечаешь? Был на Гусёлке?

– Ну и был! Ну и что же?.. Пришили, будто я казённые чувяки на базаре загнал, – и судить! А у меня их шкет один стырил… я только ябедничать не хотел.

– Хорошо. Дело прошлое. А где живёшь сейчас?

Ваня скрестил на груди руки, медленно оглянулся на дверь, будто заскучав от вопросов, затем нехотя выговорил:

– Меня назад в скит берут. И бумаги туда пошли.

– Так, так, – торопливо сказал Пётр Петрович, – очень хорошо… Я тебе хотел предложить, может, поселишься у меня? Я один, нам с тобой не скучно будет. Учиться станешь. Рисовать… понимаешь ли, и все такое.

Ваня молчал. Павлик сожмурился на Рагозина и тоненько свистнул:

– Э-э, а я кое-что знаю!

– Ничего не можешь знать, – едва не прикрикнул Пётр Петрович. – Я о деле говорю!

Он шагнул к Ване, положил ему на плечи широкие, тоже немного растопыренные в локтях руки, сказал мягко:

– Приходи сюда сегодня к вечеру, понял? Или, если хочешь – прямо ко мне домой, донял?

Он растолковал свой адрес, стараясь поймать уклончивый взгляд мальчика. Павлик косился на Ваню подозрительно, словно опасаясь, что тот поддастся соблазну или нарушит какой-то существующий втайне сговор.

– Давай по рукам: вечером ты у меня, – упрямо повторял Пётр Петрович.

– Обдумать надо, – сказал Павлик, как купец, решивший поторговаться.

Рагозин пригрозил в полушутку:

– Я тебе обдумаю!

Но Ваня вдруг смутил его прямым вопросом:

– А зачем хотите жить со мной вместе?

Пётр Петрович не сразу нашёлся и, чтобы скрыть щемящее обидой чувство, грубовато похлопал Ваню по спине:

– Много будешь знать – скоро состаришься. Приходи вечером, расскажу. А пока довольно. Ступайте.

Он закрыл за мальчиками дверь, но тотчас снова распахнул и крикнул Ваню.

– На, на, – быстро заговорил он, шаря у себя по карманам и потом втискивая в Ванин кулак скомканные деньги, – на, возьми. Купишь себе поесть. Да приходи обязательно! Слышишь?!

Он, насторожившись, постоял у двери, будто мог уловить сразу исчезнувшие в гуле коридоров и лестниц детские шаги. Но он только рассчитывал, когда мальчики выйдут на улицу, чтобы потом, не теряя лишней минуты, сбежать вниз, вскочить в свою пролётку и всю дорогу, тянувшуюся нескончаемо долго, подгонять и подгонять кучера: скорее, скорей!

Приехав в скит, Рагозин заставил разыскать бумаги воспитанника детского дома Ивана Рагозина. В папке под наименованием «личное дело» находились отзывы учителей, заключения педагогических и врачебных комиссий, постановление социально-правового отдела несовершеннолетних, или СПОН, по поводу продажи на базаре Иваном Рагозиным казённых чувяков и много других солидных документов. Все они были наспех перелистаны Рагозиным и все сразу позабыты, едва он дошёл до потёртого, чуть пожелтевшего листа с царским гербом и печатным штампом министерства внутренних дел.

Взгляд Рагозина будто вырезал из бумаги единственное, все решающее слово, но он не мог бы в этот миг ответить – что это было за слово. Он поднялся, хотел прочитать бумагу стоя, но опять сел. Обхватив голову, он начал перечитывать строчку за строчкой.

Канцелярия тюрьмы адресовала свой гербовый лист в детский приют на Приютскую улицу, препровождая при бумаге младенца мужского пола для выкормления и воспитания за счёт казны. Матерью младенца указывалась саратовская мещанка Ксения Афанасьевна Рагозина, подследственная арестантка, умершая от родов; отцом, со слов матери, – её законный муж, крестьянский сын Пётр Петров Рагозин, привлекаемый к суду по обвинению в государственном преступлении и неразысканный. О младенце было сказано, что он крещён в тюремной церкви и наречён Иваном.

Младенец, наречённый Иваном, стоял перед взором памяти Рагозина в образе большелобого мальчугана с круглыми глазами, и он будто ещё осязал своими пальцами податливые тёплые мускулы его ребячьих рук.

– Я беру мальчика на воспитание, – сказал Рагозин барышне, которая смотрела за ним, пока он разбирал папку.

– Чтобы сдать ребёнка на патронат, мы должны иметь постановление СПОНа, – ответила барышня.

– То есть как – патронат?

– Вы желаете взять над ребёнком опеку?

– Я его отец, – проговорил Рагозин со счастливым, почти ликующим вызовом и распрямился во весь рост.

– Безразлично. Если вы хотите…

– Мне тоже безразлично, как вы меня наречёте – патроном, опекуном или ещё как. Что я должен сделать, чтобы получить мальчика?

– Обратитесь в отдел народного образования. Там есть социально-правовой…

– Ах, что там ещё есть! – как-то бесшабашно вскрикнул Рагозин. – Ребёнка-то у вас нет, а? Ребёнок-то у меня! Понимаете вы или нет? Я его нашёл, понимаете?! Сына нашёл! Эх, вы!..

Он весело хлопнул барышню по руке и побежал к пролётке.

Он отправился домой, дал хозяйке денег, наказал приготовить ужин и уехал на службу. Весь остаток дня ему казалось, что он чего-то не доделал: он все спохватывался, припоминая – все ли велел купить на базаре, разузнавал, нельзя ли достать что-нибудь съестное в столовой, и ещё до сумерек ушёл домой.

Ваня не приходил. Пётр Петрович со вниманием рассмотрел каждое приготовленное блюдо, по своему вкусу переставил на столе посуду, вынул из корзинки постельное бельё, вместе с хозяйкой втащил в комнату матрас. Потом присаживался к столу, надумывая, что следовало бы ещё сделать, подходил к окну, несколько раз вышел за калитку. Ночью он почти не спал, виня себя, что зачем-то отпустил мальчика, когда мог сразу привести его на квартиру.

Утром он первый раз не поехал в Затон. Он понял, что совершил ошибку, не спросив адрес Павлика, чтобы знать, каким путём снова найти Ваню. Ошибку можно было исправить с помощью Дорогомилова, и Рагозин сам себе дивился – как могло раньше не прийти на ум, что в розысках Вани Арсений Романович был бы идеальным пособником.

История сына и отца поразила Дорогомилова до восхищения. Он вспомнил необыкновенные рисунки на выставке, рассказы своих маленьких приятелей о Красиле-мученике, стал уверять, что розыски этого мальчика входили в его планы и что сейчас же, немедленно все сделает.

И правда, когда Рагозин в обед забежал домой – узнать, не являлся ли Ваня, – хозяйка встретила его радостью: мальчик пришёл около часа назад, она накормила его, и он заснул.

Пётр Петрович приоткрыл дверь и не вошёл, а боком пролез к себе в комнату. На цыпочках он добрался до окна, присел на подоконник и затих.

Ваня лежал на матрасе, брошенном посередине комнаты на пол. Пётр Петрович разглядывал его пристально. По босым ногам мальчика ползали мухи, но он спал крепко. На подошва к, чёрных от пыли, виднелись корки заживших ссадин. Кончики пальцев были немного приплюснуты. Вдруг Рагозин узнал в этих приплюснутых пальцах и в плосковатой ступне свои ноги. Он подвинулся ближе и рассмотрел Ванины руки. Кости на суставах пальцев слегка расширены, ногти невелики и на концах раздвинуты. Это были точь-в-точь повторенные кисти Петра Петровича, живой сколок с его рук, только поменьше. Странно, какие подражания лепит зачем-то природа, удерживая на земле сложившиеся формы. С лица Ваня был больше похож на Ксану. Особенно с закрытыми глазами. Ксана была такой же нежной и словно задумчивой, когда Рагозин глядел на неё во время её тихого сна.

Петру Петровичу захотелось пить, он подошёл к ведру, нечаянно звякнул ковшом и быстро оглянулся: нет, Ваня спал по-прежнему спокойно. Рагозин накрыл его простыней, помахал полотенцем, чтобы выгнать из комнаты мух, занавесил одеялом окно.

С чего он начнёт разговор, когда Ваня проснётся? Он скажет: ты – мой сын. Сын спросит отца: где же ты был раньше? Отец должен будет рассказать о преследовании, которому подвергся, о смерти матери. Ты спасал себя, – скажет сын, – но почему же ты не спас мать? Я спасал не себя, я спасал то великое общее дело, которому служил и служу, – ответит отец. Но ведь ты знал, что я должен родиться, почему же ты меня не искал? Это могло помешать великому делу, – скажет отец. Значит, ты любишь великое дело больше меня, – спросит сын, – зачем же я тебе? Ты не знал сына и жил. Я не знал отца и жил. Зачем я тебе?

Надо подумать, как вести разговор, надо подумать. Самое опасное в том, что сына легко отпугнуть. Что такое отец для ребёнка, привыкшего считать себя безродным? Помеха своеволию, власть надзирателя, закон старших – все это Ваня вкусил полной чашей до того, как совершенно неизвестный, может быть не очень приятный, лысый человек назовёт его сыном. Нет, отец должен пробудить в нём чувства, каких не может дать никакой воспитатель. Отец должен быть отрадой и примером существованья для сына.

Рагозин тихонько вышел из комнаты. Он надумал – пока сын спит – купить ему краски и тетрадь для рисования. Он сказал хозяйке, чтобы она не отпускала мальчика, если он проснётся.

В ближнем магазине ни красок, ни тетрадей не нашлось. Рагозин пошёл в центр города. Он торопился. Каждая мысль, приходившая ему на ум, была неожиданно новой, и мысли спешили ещё больше, чем он сам. Он обнаружил, что прежде не думал о воспитании детей. То есть, конечно, он думал о воспитании, однако наравне со многими другими темами. Это был вопрос в числе других вопросов, которые отвлечённо более или менее удачно разрешались. Сейчас Рагозин должен был строить не теорию, а поведение – своё поведение отца. Ребёнку надо видеть поведение отца, чтобы знать, как себя вести. Разумеется, обязанность воспитания лежит на обществе. Ребёнок непременно будет подражать поведению общества. Чтобы построить общество, достойное подражания ребёнка, нужно время. Но ведь Рагозин не может сказать сыну: погоди, вот мы построим примеры, достойные подражания, и ты будешь знать, как себя вести. Мы сейчас ведём войну за твоё будущее, и пока нам не до тебя, а как только мы победим, мы тобой займёмся. Это всё равно что сказать: перестань расти. Нет, нет, ребёнку следует дать безотлагательно все, что недостаёт для его развития.

Рагозин зашёл во второй магазин и узнал, что краски найти вряд ли можно, ибо сейчас нехватка в предметах куда более важных, чем краски, а тетради надо искать в третьем магазине, где они не так давно, кажется, продавались.

На улице он не сразу припомнил, на чём оборвались размышления. Ах да, он думал, что прежде всего должны быть ясно установлены цели воспитания. Вот мы хотим, чтобы наш гражданин хранил достоинство Советской страны непоколебимо везде и всюду. Очевидно, надо сделать так, чтобы чувство достоинства было спутником ребёнка повседневно, чтобы оно не оскорблялось буднями отношений, а стало обычным состоянием человека с детских лет. Или вот мы призываем Красную Армию к братской связи между рядовым воином и командиром, к верности и чувству взаимного долга в бою. Очевидно, уже в школе должно насаждаться товарищество, в семье – дружба, в быту – внимание к встречному, вежливость и приличия. Позволь, позволь! – остановил себя Рагозин, – приличия? Это что-то из умерших условностей. Дружба вообще? Дружба как культ? Из какого это арсенала? С другой стороны, можно ли пробудить в ребёнке этот высокий дар души, если насаждать дружбу от случая к случаю, в определённых интересах, с особыми намерениями? Здесь надо разобраться раньше, чем сын успеет найти себе друзей. Надо разобраться сию минуту, пока Ваня ещё не проснулся. Может быть, он уже проснулся? Надо спешить. Надо быть готовым к любому вопросу сына. Надо думать о нем, думать за него. Да, да.

И в третьем магазине не было красок и не было тетрадей. Какие тетради? – сказали тут Рагозину, – откуда они, если сейчас каникулы?

Однако ведь не приснилось же ему, что на выставке детских рисунков по стенам развешана бумага, покрытая красками? До аудитории было рукой подать, и Рагозин вздумал забежать на выставку.

Он застал там своих знакомых – студента, напоминавшего мавра, и гордую барышню. Они о чём-то спорили, но, увидев Рагозина, стали к нему единым фронтом. Он посвятил их в свою беду. Они ответили, что он зря беспокоится, так как все обстоит нормально: тетради и краски распределяются в школах и детских домах, и дети достаточно снабжены.

– Кажется, это недостаточно продумано, – возразил Рагозин. – Как быть с домашними занятиями, с уроками?

– У наших детей понятие «дома» должно отмирать, – сказал студент.

– Уроки – это устарелая педагогика, – сказала барышня.

– Это все вызывает на споры. А мне хотелось бы короче: где я могу купить краски своему сыну?

– Мы не торгуем, – вспыхнула барышня.

– Мы боремся с чувством личной собственности в детях, и мы против того, чтобы детям дома подносились подарки, как барчукам, – сказал студент.

– Знаете, – ответил Рагозин, решительно поворачиваясь к выходу, – вы либо сильно переучились, либо просто – недоучки!

Он мерил улицы своими длинными ногами все быстрее. Ваня уже, наверно, проснулся. Сейчас Рагозин его увидит. Несомненно, болезненная точка в самосознании такого ребёнка, как Ваня, – чувство свободы. Нельзя показать, что отец покушается на эту драгоценность. Нельзя врываться в маленькую жизнь, выспрашивать, допытываться, чем Ваня живёт. Наоборот, надо сначала доверчиво ввести его в жизнь отца, рассказать о своей работе, о своей борьбе и планах будущего мира.

Рагозин внезапно замедлил шаг. Недурное начало! Вот он уже не поехал в Затон, бросил занятия на службе и носится по городу в поисках какой-то чепухи. Что он скажет Ване? Знаешь, дружище, я сегодня махнул рукой на свой общественный долг. Я так тебе рад, что мне, ей-богу, не до работы. Значит, если очень рад, – спросит сын, – можно наплевать на обязанности, правда?

Петра Петровича так смутила эта мысль, словно её действительно высказал Ваня. Но ведь это же исключение, – подумал он. Первый раз за целую жизнь! Упущенное будет наверстано с лик-вой. Работа как стояла, так и стоит у Рагозина на первом месте.

Он свернул за угол, решив предупредить на службе, что задержится ещё часок-другой.

У самого крыльца шедший впереди, немного неуклюжий (как показалось) человек вдруг упал. Поднимался он тяжеловато, и Рагозин помог ему.

– Благодарю вас, ничего. Поскользнулся на арбузной корочке. Вон раздавленная корочка.

– Ушиблись?

– Пустяки. Немного, локоть, – сказал прохожий, отряхивая запачканный белый китель.

Он любезно взглянул на Рагозина и отступил.

– Удивительный случай! Я иду именно к вам. Здравствуйте, товарищ Рагозин.

Пётр Петрович узнал Ознобишина.

– По какому делу? Я, извините, занят.

– По личному делу. Много времени не отниму. Если угодно – даже здесь, в сторонке от подъезда.

– По вашему делу?

– Нет, по вашему, – произнёс Ознобишин доверительно.

– По моему?

Они отошли от крыльца и медленно двинулись вдоль палисадника.

– Только, пожалуйста, поскорее.

– В двух словах. Я очень признателен за внимание, с которым вы отнеслись ко мне и устранили недоразумение, весьма для меня щекотливое.

– Вы ведь бывший прокурор?

– Если бы так, – улыбнулся Ознобишин, – вряд ли я сейчас беседовал бы с вами… то есть на улице. Я именно хотел вас поблагодарить, что вы проявили терпение разобраться и снять с меня подозрения насчёт моего прошлого.

– В чем же моё дело?

– Вы прямо тогда не высказали, но я понял, что вам крайне было бы ценно установить участь вашей супруги и, более того, вопрос – родился ли у неё ребёнок и существует ли он.

– Так, так, – сказал Рагозин, приостанавливаясь.

– Я тогда не осмелился предложить вам услугу, но дал себе слово употребить все силы, чтобы быть вам полезным.

– И что же?

– И мне удалось, после кропотливых поисков, напасть на документ, который проливает свет, правда, на трагические обстоятельства, но одновременно даёт в руки шанс некоторого счастливого оборота. Документ теперь доступен, вы можете его получить.

– Где?

– В архиве.

– Что это такое?

– К несчастью, это подтверждение, что супруга ваша скончалась в тюрьме. Указывается и место погребения.

– Да?

– Да. Но, вместе с тем, документом устанавливается, что она скончалась от родов и, таким образом, что у вас… осторожность требует допустить, во всяком случае, был ребёнок.

– Вон что, – сказал Рагозин.

– Так или иначе, но я могу уверенно сказать, что след вашего ребёнка мною найден.

– Да что вы?! И куда же след ведёт?

– Это требует ещё известных усилий, которые я с радостью приложу, если вы окажете мне поддержку.

– Поддержку в чём?

– В дальнейших розысках.

– Но если окажу, вы уж, конечно, наверняка отыщете след?

– Безусловно! – воскликнул Ознобишин почти вдохновенно. – Это для меня прямо-таки дело чести! Я начну с тюремных архивов, с года рождения ребёнка.

– А если я скажу вам, что след приведёт вас ко мне на квартиру?

– На какую квартиру?

– На которой я проживаю вместе с сыном.

– Вместе… Вы отыскали своего…

Ознобишин даже как будто испугался. Свежих красок лицо его поблекло, он немного вскинул руки, осторожно потёр ушибленный локоть, но тут же устремился всем корпусом к Рагозину, освобожденно дохнув на него:

– Поздравляю, поздравляю ото всей души! Неужели возможно? Сын с вами? Тот, который…

– Вот так-то, – прервал Рагозин. – А из каких соображений вы, собственно, стараетесь? Можно спросить?

– То есть… Исключительно из доброго намерения быть вам полезным. Отблагодарить.

– Благодарить меня не за что.

– Я был бы счастлив вам просто услужить.

– Услужить мне не просто. Я услуг не принимаю.

Рагозин приложил руку к виску, откланиваясь, и пошёл к подъезду, но на ходу обернулся, сказал с усмешкой:

– Поскользнулись… на корочке!

Он взбегал по лестнице, когда был остановлен одним из сотрудников своего отдела:

– Вы заходили в комитет? За вами присылали.

Не подымаясь к себе в кабинет, он направился коридорами в конец первого этажа.

Тот член бюро комитета, с которым он спорил, разбираясь в толковании письма Ленина, встретил его лёгким кивком и сказал:

– Ну, твоё желание исполнено. Есть решение направить тебя на военную работу. Ты назначен в Волжскую флотилию комиссаром дивизиона. Обстановка на судах тебе немножко знакома.

– Немножко знакома, – ответил Рагозин, опускаясь на стул. – Когда я должен направиться?

– Позвони сейчас военкому. В дивизионе заболел комиссар, ты его заменишь. Выступление, наверно, завтра.

– Завтра?

Рагозин помедлил немного и отвёл взгляд в сторону.

– Как же с моим отделом?


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46