25

Оставалось меньше однодневнего перехода до Хвалынска, когда ранним утром разведка Дибича обнаружила красноармейский разъезд и узнала от него, что близлежащее село Репьёвка захвачено какой-то бандой. Разъезд был выслан маленьким Хвалынским отрядом, пришедшим для подавления мятежа.

Подобные мятежи случались нередко, разжигаемые реакционными партиями, которые опирались на деревенских богатеев и рассчитывали на поддержку контрреволюции крестьянством. Иногда это были разрозненные вспышки, не выходившие за пределы волости или одного села. Иногда мятеж распространялся на уезды или даже целые губернии.

Так на Средней Волге возникло ранней весной этого года обширное брожение в соседних уездах Симбирской и Самарской губерний, получившее известность под именем чапанного восстания. (Чапаном зовётся верхняя одежда волжских крестьян, в иных местах называемая азямом, армяком. Ходит шуточная побасёнка: «Мы ехали?» – «Ехали». – «На мне чапан был?» – «Был». – «Я его сняла?» – «Сняла». – «На воз положила?» – «Положила». – «Да где ж он?» – «Да чаво?» – «Да чапан». – «Да какой?» – «Да-ть мы ехали?» – «Ехали». – «На мне чапан был?» – «Был…» И так далее, как в сказке про белого бычка.) За чапанами стояли партии правых и левых эсеров, выбросившие лозунг «освобождения Советов от засилия коммунистов» в целях мнимой защиты конституции РСФСР. Для большей мистификации чапанам раздавались знамёна с провокационными надписями: «Да здравствуют большевики! Долой коммунистов!» Кроме того, восставшие кулаки оснастили свою агитацию призывами к защите православия. Чапанный комендант города Ставрополя Долинин первое своё воззвание к крестьянскому населению начал словами: «Настало время, православная Русь проснулась», – и закончил: «Откликнитесь и восстаньте, яко с нами бог». Имя бога комендант начертал по правилу новой орфографии, со строчной буквы (очевидно, во внимание к объявленной приверженности Советам), но борьба за всевышнего, за иконы и за всяческую святость составляла важное подспорье в действиях чапанов, и тот же Долинин предписывал в одном из объявлений: «Приказываю гражданам, что по приходе в присутствие головной убор должен быть снятым, так как это есть первый долг христианина». Чапанное восстание было подавлено местными силами через неделю после возникновения. Но отзвуки его ещё долго таились в разбросанных деревенских углах лесного и степного Поволжья.

Богомольный разбой чапанов был частью российской Вандеи, так и не объединившейся в целое, несмотря на множество отчаянных попыток в годы гражданской войны – на Волге, на Украине, на чернозёмной Тамбовщине – обратить крестьянскую массу в стан контрреволюции. Мятежи случались грозные, затяжные, стоили большой крови. Но им не суждено было вылиться в решающие битвы. Участь будущего удерживалась в руках регулярной Красной Армии, сильнейшим противником которой оставались регулярные армии белых. Кулаческие восстания вспыхивали и разгорались, гасли и тлели в зависимости от событий на фронтах, и часто это были только крошечные угли, рассеянные бурей войны, зароненные в неведомую глушь деревень.

Едва разведка Дибича принесла донесение, что в Репьёвке находится противник, как была установлена связь с Хвалынским отрядом, вышедшим на подавление мятежников. Во главе отряда стояли военком и член уездного исполнительного комитета, которым было известно о движении из Саратова сводной роты. Встреча командиров отряда и роты произошла на широком бугре, к югу от Репьёвки, откуда хорошо видна была вся местность.

Репьёвка находилась в низине, оцепленной с севера и юга отлогими холмами. Село густо затенялось садами, переходившими на западе в покрытую лесом материковую возвышенность. На востоке тянулись береговые кряжи, крутизна которых обрывалась к Волге. Низину пересекал большак. Спускаясь с южного и северного холмов, от большака отбегал просёлок, терявшийся в садах, а потом, в виде главной улицы, деливший Репьёвку надвое. В центре села через бинокль виднелась базарная площадь – с церковью под васильковыми куполами, с волостной избой, трактиром, школой, ссыпным амбаром.

Позиционное положение мятежников казалось крайне невыгодным в охваченной высотами ложбине. Единственное преимущество занятого ими села составляли сады и близость леса. О численности мятежников соседние деревенские обитатели говорили спорно: кто ценил число в полсотню, кто в сотню человек. О происхождении банды тоже нельзя было судить с точностью. Одни говорили, что это зеленые, то есть дезертиры, явившиеся из леса. Другие уверяли, что – мироновцы. Третьи божились, что – репьёвские кулаки, отказавшиеся сдавать хлеб по государственной развёрстке. Скорее, правы были все вместе, хотя сведений о мироновском мятеже не поступало, кроме слуха, принесённого хвалынцами, – что Миронов разбит на Суре и конники его разбегаются.

Было принято решение о совместных действиях роты и отряда под общей командой Дибича и о создании революционной военной тройки, в которую вошли Извеков и Хвалынские военком и член исполнительного комитета. Дибич тотчас, в сопровождении верховых, поехал выбирать позиции, а ревтройка приступила к решению очередных дел – сразу же, как обычно, возникла неизбежная очередь дел.

Первым в этой очереди Извеков доложил дело о саботаже шофёра Шубникова и бывшего офицера Зубинского. Преступление было подсудно военному трибуналу. Правомочия такого суда в обстановке мятежа ложились на ревтройку, и она признала, что разбирательство не может быть отложено.

Эта высшая власть мгновенно зародившегося маленького фронта, в ряду десятков других фронтов, расположилась в крестьянской избе с оконцами на волнистые прибрежные горы, которые покоились в безветренном чистом полдне.

Когда в избу ввели Зубинского, воцарилась длительная тишина. Зубинский осунулся за время пешего перехода, но запылённый его костюм по-прежнему казался недавно разглаженным и ловко облегал прямой корпус. На нем не было пояса и портупеи, и на фуражке не алела рубиновая звезда. Он глядел на Извекова не мигая.

Кирилл сказал:

– Вы находитесь перед революционной военной тройкой, которая вас судит за совершённое вами преступление против Советской власти. Назовите себя полностью по имени и расскажите о своём происхождении.

Зубинский выполнил требование без запинки. Кончив, он вздёрнул бровь и спросил с подчёркнутой субординацией:

– Разрешите узнать, какое преступление вы хотите мне вменить?

– Вы обвиняетесь в злостном саботаже. Желая нанести вред Красной Армии, вы умышленно вывели из строя принадлежащий сводной роте, в которой вы служили, автомобиль.

– Каким образом? – удивился Зубинский.

– Объясните суду, что вы сделали, чтобы причинить поломку машине.

– Я не могу объяснить то, чего не делал.

– Какую цель вы преследовали, тайком вынув прерыватель из магнето?

– Я первый раз слышу, что существует какой-то прерыватель. Где он находится? Может быть, сидя с шофёром, я задел что-нибудь ногой? Я ничего не понимаю в машинах. Я понимаю в лошадях.

– Вы отвечайте: зачем понадобилось испортить машину? – нетерпеливо спросил военком.

– Я не могу на это ответить, потому что это дико – портить машину! Я предпочитаю ездить, а не ходить.

Извеков проговорил настойчиво:

– Мы находимся на фронте. Вы – военный и понимаете, что происходит. На войне мало времени для следствия. Отвечайте кратко. О чем вы шёпотом договорились с Шубниковым во время подстроенной остановки, когда он смотрел мотор?

– Я не хотел говорить громко, что он – болван. Я говорил, что ему несдобровать, если он не найдёт поломку. Мне стыдно перед вами, товарищ комиссар…

– Я вам не товарищ.

– Ну, я понимаю, в данный момент – граждане судьи, так? Я сказал Шубникову, что отвечаю за него перед товарищем Извековым. За свою рекомендацию.

– С какими намерениями вы рекомендовали Шубникова?

– Его считали классным механиком. Я думал – это так и есть. А потом, признаться, рассчитывал, что уж за своей собственной машиной Шубников ухаживать постарается. Чай, жалко!

Зубинский одернулся и чуть заметно повёл уголком губ. Кирилл вскинул на него насторожённый взгляд.

– Что значит – собственной машиной?

– «Бенц» был его собственностью. До революции.

– Почему вы это от меня утаили?

Оба других члена тройки, точно по сговору, повернули головы к Извекову. Он взял карандаш и завертел им, пристукивая по столу то одним, то другим концом.

– Я с седла не слезал двое суток, – ответил Зубинский. – Некогда было особенно размышлять. Рассчитывал, Шубников не подведёт. А получилось…

– Что получилось? – пытливо спросил военком.

Новое обстоятельство вселило в Извекова смущение. Он все постукивал карандашом. То, что он взял Шубникова в поход, словно оборачивалось теперь против него самого. Он обязан был ближе узнать Шубникова, а не отмахиваться только потому, что этот человек был ему лично неприятен. Недоставало времени, это правда. Но спросить, какое отношение имеет Шубников к автомобилю, – для этого не надо было времени. Теперь следствие усложнялось. Впрочем, не наоборот ли? Не упрощалось ли? Что должен вообще делать следователь? Искать решение задачи собственными умозаключениями? Подсказывать обвиняемым возможные выводы из дела? Что другое, а Кирилл не готовил себя к работе следователя. И вот он – следователь и одновременно судья. Прежде как будто эти функции строго разделялись. Может быть, только по видимости? Судья ведь тоже ведёт следствие, которое является окончательным, решающим для вынесения приговора. Кирилл должен расследовать, судить, вынести приговор. По долгу совести перед революцией. Это не дознание, не следствие в прежнем понимании, не суд по царскому своду законов. Это суд революции. И Кирилл не следователь такого-то класса. Не коллежский асессор. Он – революционер. Он должен думать не о букве, но об интересах, которым служит, о кровных интересах революции. И, таким образом, дело саботажников Шубникова и Зубинского…

Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся.

– Что же получилось? – повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев.

– Получилась ошибка… – отвечая тоже лёгкой улыбкой, сказал Зубинский.

– Не ошибка, а преступление, – суровее проговорил Извеков.

– Если преступление, то не моё.

– Чьё же? Яснее.

– Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал преступления.

– Вы обвиняете Шубникова?

– У меня нет оснований.

– Вы давно знакомы с ним?

– Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлёкся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен.

– Он спортсмен! – вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой.

– Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овёс стекла.

– Однако ведь испортил? – спросил Извеков.

– Может, он, правда, пожалел «бенца», – будто между прочим предположил Зубинский. – Боялся, поди, что на фронте машина погибнет.

– Понятно, – ещё более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. – Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте.

Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча.

– Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке!

– По-моему, ясно, – сказал военком.

Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского.

Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесённом самим обвиняемым. Виктор Семёнович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос – повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идёт о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своём сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении:

– Как такое – судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет!

Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал:

– Никогда не был! Освобождён по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите.

Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались.

Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал:

– У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде?

– Врёт! – вскричал Шубников, замахав руками. – Он все врёт! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове… я говорю, правильный суд может быть только в городе. Там свидетели. Они скажут, кто у нас первый автомобилист!

– А кто? – спросил член исполкома.

– А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто!

– Зубинский, значит, не понимает в автомобилях?

– Он в портных понимает! – с презрением вырвалось у Шубникова, но он осёкся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: – Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться.

Не отводя взора от Извекова, он блаженно ухмыльнулся:

– Бывает, человек не автомобилист, а в моторе разбирается. Может, и Зубинский так же вот… Он для меня загадочный.

– Вы спортом занимались на собственном «бенце»? – спросил член исполкома.

Шубников обернулся на дверь, подумал.

– На разных марках.

– «Бенц», который вы поломали, принадлежал прежде вам?

– Я не ломал. Зачем ломать? И марка по-настоящему не «бенц», а «мерседес-бенц», если вы спортом занимались.

– Отвечайте на вопрос: это ваш «бенц»? – спросил Извеков.

– Не мой, а советский, – опять поднял голос Шубников. – Зубинский, что ли, наговорил? Ну да, был мой. Был мой, ходил, как часы Мозера.

– А потом вы его испортили?

– Я! Все я, я! Без меня было бы у саратовского Совета кладбище, а не гараж. На мне на одном все ремонты, а говорят – я ломаю. Я советскую собственность поддерживаю. Советская собственность живёт короче частной в четыре раза. Это статистика установила, если хотите знать. Я предупреждал товарища комиссара, когда выезжали, что мотор изношенный. Кто износил? Я, что ли? Я нанялся в гараж жизнь советской собственности поддерживать. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как с советской собственностью…

– Остановитесь, – перебил Извеков. – Зубинский показал, что вы вынули прерыватель, чтобы сделать машину негодной для похода.

– Зубинский врёт! Он фанфарон, разве вы не видели? – закричал Шубников, наскоро вытирая ладонью рот. – Он ни черта не понимает в моторе, а говорит, что я там что-то сделал. Врёт!

– Он не понимает в моторе и, стало быть, не мог вынуть прерывателя, – продолжал Извеков. – Значит, он правильно показал на вас. Признаете вы себя виновным?

Шубников огляделся, на один миг застыл, потом начал чаще и чаще обжимать губы рукой, как будто ему мешало говорить слюнотечение. Глаза его потемнели.

– Раз вы сами не отвечаете, зачем вы это сделали, тогда нам остаётся положиться на Зубинского. Он показал, что вы намеревались уберечь свою бывшую собственность и для этого вывели мотор из строя. Ответьте теперь: вы собирались затем дезертировать, да?

– Ну, ладно, – тихо произнёс Шубников и тряхнул головой. – Ладно. Зубинский наврал, чтобы меня потопить. Он думает, если я из купцов, так мне не поверят. Ладно. Он тоже не пролетарий. Ладно.

– Говорите яснее.

– Я говорю ясно, – громче, но малораздельно сказал Шубников. – Как на присяге. Перед Евангелием. И прошу записать. Хоть карандашом, всё равно. Записывайте.

Он расстегнул ворот рубашки. На губах его двумя белыми точками показалась густая слюна. Он дышал громко, и слова вырывались скороговоркой.

– Зубинский хотел перебежать к белым. Я не хотел. Он угрожал, сказал, что пустит мне в затылок пулю. И что никто не узнает. Сказал, что на машине можно в одну ночь докатить до белых.

– Когда он это сказал? – спросил Извеков.

– На остановке. На последней. Он узнал в деревне, что в Пензе белые. Мужики уже ждут. Когда мы стояли у деревни, они сказали. И что идут на Саратов. Все кончено с красными, сказали ему мужики.

– Кто идёт на Саратов?

– Мироновцы. Он не успел толком пересказать. Торопился. Сказал, что рассуждать поздно. Вот и все. Все он. Зубинский. Вот, теперь пусть.

Шубников вздохнул на всю избу.

– И он велел вам вынуть прерыватель?

– Он сказал: ты ковырни там, что надо.

– И вы вынули прерыватель?

– Товарищи! – вскрикнул Шубников. – Товарищ Извеков! Как вы можете говорить, будто я вынул! Это под револьвером, под страхом смерти! Да разве я волен был вынуть или не вынуть?

– Вы вольны были вовремя заявить мне об измене, – сказал Кирилл. – Когда Зубинский ушёл на станцию, он был больше не опасен для вас.

– Так ведь Зубинский унёс с собой на станцию прерыватель в кармане! – с отчаянием воскликнул Шубников.

На мгновение все смолкли.

– Но вы обманывали меня и покрывали Зубинского, – сказал Кирилл.

Шубников наклонился, словно готовясь упасть на колени.

– Виноват. В этом виноват. Побоялся. Не думал, что вы, товарищ Извеков, великодушно поверите. Все равно, думал, из личных наших отношений не захотите простить.

– О каких отношениях вы? – жёстко сказал Кирилл, и лицо его стало медленно желтеть.

Опять оба члена тройки пристально посмотрели на него.

– Не буду же я в данном обществе рассказывать, – пробормотал Шубников со своей простецко покорной улыбочкой.

– Вы ещё наглец к тому же! – не выдержал Извеков. – Признаете ли вы, что у вас с Зубинским был сговор в Саратове – перебежать к белым?

Шубников вытянул руки, словно обороняясь, и на миг остался в этой позе:

– Нет, нет, не предумышленно! То, что я здесь показал, – святая правда. Жертва чрезвычайной обстановки. Действовал под угрозой. И все. Сам никогда бы на это не пошёл. Я – человек слова. Раз взялся служить Советской власти, значит, служу.

Военком сказал мрачно:

– По-моему, ясно. Обвиняемый умышленно привёл машину в негодность и признался, что сделал это своими руками.

– То есть как – своими? Моими руками насильник действовал! Никак не я! Я жертвой сделался! За какую вину меня на одну доску с Зубинским ставите?

– Вы узнаете из приговора, за какую вину отвечаете, – сказал Кирилл и взглянул на конвойного. – Уведите его.

– Как из приговора?! – захлёбываясь и налегая на стол, выдохнул Шубников. – Из приговора поздно! Я хочу сейчас. Чтобы очевидно, чья вина. Если меня преступником выставляют, я требую очной ставки!

– Я полагаю – излишне? – обратился Кирилл к членам тройки.

– Излишне? – на неожиданной истеричной ноте вскрикнул Шубников. – Что ж, выходит, Шубникова жизнь излишняя? Вам-то она, товарищ Извеков, наверное, всегда была излишня! Не можете мне Лизу простить! Теперь я к вам в руки попал, да? Выместить злобу решили, да?

– Я вас заставлю молчать! – тихо перебил его вопли Кирилл.

– Рот мне затыкаете, а? Из личной ненависти, а? Не-ет! Не на такого напали!

Шубников рванул на себе и отодрал ворот рубахи. Губы его дёргались, взгляд блуждал мрачно. Вдруг он закатил глаза, взвизгнул и, побелевший, не сгибая колен, со всего роста повалился на пол. Его начало корчить, голова запрокинулась, дыхание почти остановилось, только изредка выталкивал он кряхтящие стоны. Бумажки высыпались у него из-за пазухи и усеяли половицы.

Все встали и молча смотрели за ним. Военком не спеша скрутил цигарку, закурил и, подымливая, косил глазом на искажаемое гримасами лицо Шубникова.

– Может, его – на воздух? – спросил взволнованный Извеков.

Ему не отозвались, и ещё минуты две, так же молча, все продолжали наблюдать припадок. Потом, в спокойствии, но немного брезгливо, военком сказал:

– Такие нам знакомы. Есть, которые гораздо натуральнее работают. Даже врачи затрудняются.

Он отошёл к окну, полуобернул назад голову и сквозь дым процедил:

– Вставайте, Шубников. Все ясно.

Но Виктор Семёнович забился ещё сильнее.

– Оттащите его в сени, – приказал Извеков, и конвоир приставил винтовку к косяку, подхватил Шубникова под мышки и выволок его из горницы.

В начавшемся после этого совещании вся тройка единодушно признала, что вина Шубникова установлена полностью тем, что он один физически выполнил акт саботажа. Что же касалось Зубинского, то соучастие его в деле устанавливалось лишь косвенно свидетельством Извекова о разговоре Зубинского с Шубниковым в момент совершения вредительства. Показания Шубникова на Зубинского могли быть продиктованы стремлением облегчить свою вину. Не исключалась даже и клевета, как месть за то, что Зубинский выдал Шубникова. Кроме недостаточности улик против Зубинского (в виновности которого тоже никто не сомневался), возникла опаска, что за человеком такого пошиба мог тянуться хвост других преступлений и что скорое решение помешает их раскрытию. Постановили поэтому дело Зубинского выделить и, если позволят обстоятельства, препроводить арестованного в Саратов.

В совещании не проявилось никаких разногласий, и уже встал вопрос о мере наказания, когда вдруг Извеков заявил, что он примет те предложения, которые будут на этот счёт сделаны, но подписать приговор Шубникову отказывается.