Найдется ли в отечественной истории столь неустрашимый борец за процветание русской культуры, как Бондаренко? Нет такого! Как до сих пор не было хитроумного смыслового сравнения несравненного Солженицына с гоголевским Тарасом Бульбой: "Я смотрел на учредителя премии и думал: есть еще порох в русских пороховницах"1.
      Словом, в пылком воображении нынешних "архитекторов новой России" учредитель вышеозначенной премии предстает то как хлебосол и личность невиданно огромного масштаба, то как зерцало русского патриотизма, т. е. патриот из патриотов. А если верить "Правде-5" (3 июня 1998 г.) - и того более. Приведем некоторые выдержки из статьи В. Юдина "Александр Солженицын: наш или не наш?" Автор, как во время оно, вещает от имени и по поручению. "Чуть ли не каждому, - начинает он врать с порога, - хочется видеть Солженицына в своих рядах как некое идеологическое знамя, чуть ли не каждому хочется воскликнуть: "Солженицын - наш!" Вместе с тем, разглагольствует периферийный плюралист, "лютый и непримиримый враг коммунистов" кажет последним кузькину мать, поскольку "очень многие его идеологемы (...) удивительным способом взаимодействуют с национально-патриотическими лозунгами нынешних коммунистов". Да не собирается ли "вермонский пророк" вступить в КПРФ, воспользовавшись рекомендацией господина Юдина?
      Очень, знаете ли, даже занятно читать столь чистосердечные признания постоянного автора "Советской России" как правоверного патриота. Но вопрос гораздо шире - речь идет об определенной тенденции, прослеживающейся в умнейших головах иных, так сказать, ученых и активно мыслящих членов Союза писателей. Скажите на милость, у кого, хотя бы понаслышке знающего о состоянии русской литературы, поднимется рука написать по-юдински: "А. ". Солженицын, как М. Шолохов... знаковая фигура в отечественной нравственно-философской (?! - Н. Ф.) литературе XX столетия" или, о Боже, тиснуть пассаж о детской наивности и совестливости "намеренно аполитичного, по-детски наивно-устремленного (...) писателя-гуманиста Солженицына, жаждущего... пробудить совесть у тех, у кого ее давным-давно не стало, да и была ли она вовсе?.."
      Поистине дай иному российскому грамотею клочок бумаги да огрызок карандаша, так он изобразит такое, что сам дьявол покраснеет от стыда. Достоевский писал в "Бесах": "В смутное время колебания и перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых "передовых" говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю про сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той кучки "передовых", которые действуют с определенной целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно..." Кретинизм, как общественное бедствие, всегда был неотъемлемой составной частью ужасных по своей природе переходных эпох. Но зачем им всуе злоупотреблять?! Вчитаемся хотя бы в заголовки газетных публикаций, вдумаемся в их смысловое наполнение: "Мафиози (имярек) как символ русского сопротивления", "Предатель (имярек) как истинный русский патриот", "Ученый (имярек) как пример трусости" и т. д.
      Есть серьезные основания говорить о попытке внедрения в общественное сознание, если можно так выразиться, нового типа патриота, т. е. образ пламенного предателя национальных ценностей. Проще говоря, русский патриотизм превращают в вертеп антисоветских диссидентов и духовных власовцев.
      Любопытно, что тон сему задает писательская братия и академики, страдающие избытком эготизма, подобно нашему "пророку и небесному избраннику". Народный художник России Сергей Харламов, талантливый и несколько наивный, рассказывает: "Отпевали писателя (В. Солоухина. - Н. Ф.) в храме Христа Спасителя, отпевали торжественно, по-царски. На панихиде присутствовал Св. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, который, отдавая дань писателю, сказал, что Владимир Алексеевич был первым, кто обратил внимание общественности к своим историческим корням. Меня поразило, что он не сказал, допустим, "один из первых", а именно "первый", помянув добрым словом и "Письма из Русского музея", и "Черные доски", и другие его произведения. Среди присутствующих на панихиде был А. ". Солженицын, он стоял в полуметре от меня. Так вот после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает себя, дай Бог, если не так, ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды, меня это сильно смутило - уходить, когда Патриарх продолжал еще отпевать писателя, с кем он, Александр Исаевич, был хорошо знаком... Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая себе покупки, два писателя, уединившись, беседовали между собой и отмечали праздник Благовещенья, попробовав испеченных к этому дню жаворонков. Владимир Алексеевич часто об этом рассказывал. Так вот Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. "Он видит только небо и себя", - сказал о нем после ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник"2.
      Впрочем, он не одинок в своем устойчивом проявлении эготизма. Можно назвать имена одного-двух "живых классиков" (нередко употребляемый теперь термин), причисляющих себя к патриотам-сталинцам, но, как и Солженицын, страдающих сильно преувеличенным мнением о своей личности, о своих литературных достоинствах и прочее. Это стиль их жизни, за которым скрывается недобрый оскал. Когда одна из газет собралась напечатать письмо к Солженицыну Петра Григоренко, где выпущенный из психушки опальный генерал не вполне соглашался с некоторыми оценками писателем редакторской деятельности А. Твардовского в "Новом мире", то, прознав об этом, супруги Солженицыны сумели остановить печатание тиража этой газеты. Таково их понимание правды и порядочности.
      Однако ж вернемся к прорицателю из Твери. "В памяти потомков Солженицын останется прежде всего как яркий художник слова. Гражданин, пламенный защитник чести и достоинства русского народа (...), он был и остается писателем-правдоискателем, служащим России честно, бесстрашно, целеустремленно, самозабвенно, не за страх, а за совесть. "Жить не по лжи" - это не только нравственный принцип творца, но корневая суть его идейного и эстетического облика". Тут, сдается, господин Юдин окончательно впал в нервно-сумеречное состояние и мы оставляем его на попечение крутых "патриотов". Пусть разбираются в этом почти гоголевском герое, помните: "Такой уж у него нрав-то странный: что ни скажет слово, то и солжет, он-то и сам не рад, а уж не может, чтобы не прилгнуть - такая уж на то воля Божия".
      Гораздо важнее другое - это падение эстетического вкуса в обществе, грубое смешивание литературы и политики, а равно и крайне низкий профессиональный уровень пишущих о современном литературном процессе, сложном и противоречивом. Какое дело необычайно шустрым и циничным радетелям до жгучей ненависти "обустроителя России" (сколько их выпрыгнуло из темных углов на нашу голову!) к русскому народу ("Нет на свете нации более презренной" и т. д.) и что им до злобной клеветы Солженицына на великую отечественную литературу - классическую и советскую.
      Его творческую и личную судьбу нельзя рассматривать вне той среды, в которой протекали его зрелые годы, а она, эта среда, - здесь и там, "за бугром", - враждебна по отношению к коренным интересам России. Отсюда фанаберия. Отсюда же - патологическая зависть к гениальному сыну социалистической цивилизации Шолохову. Увы, измученного тяжелым недугом художника слова по сути никто из популярнейших "инженеров человеческих душ" так и не защитил от грязных солженицынских инсинуаций. Струсили? Хроническая леность мысли или отсутствие таковой? Меж тем он и в наши дни тиражирует свои гнусные пасквили... О чем это свидетельствует? О том, что время не властно над вражьей ненавистью, завистью и неразумением, если душа закрыта для истины и милосердия... Сегодня он заявляет: "Я нисколько не раскаиваюсь!" Стало быть, дело гораздо серьезнее, нежели это представляется литературным любителям консенсуса из "спецназовского ордена", то бишь "наших". Мы еще будем иметь возможность убедиться в том, что нынешние неистовые ревнители национальной культуры принадлежат к особой категории "знатоков" и "патриотов", присвоивших себе право безапелляционного вкривь и вкось суждения о всех без исключения общественных явлениях - в том числе и об искусстве.
      А сейчас напомним о том, что оный Исаевич, выступающий в маске мудреца и пророка, никогда не скрывал своего презрения к современным "полуклассикам" и "классикам". И как знать, не вспомнил ли он со злорадством свое изобличение писательской верхушки 70-х годов в безмыслии и безволии теперь, четверть века спустя, когда московские труженики пера подобострастно одарили его премией имени Л. Н. Толстого, а Институт мировой литературы Российской Академии наук планирует издать прижизненное академическое полное собрание его сочинений, чего в истории изящной словесности не бывало. Горько и стыдно. Такого позора русская литература не знала.
      II
      Есть и другая разновидность нынешнего литератора, творческие и моральные корни которого переплетаются с солженицынскими. Пять лет назад мне приходилось писать о том, что она, эта разновидность, отличается шаткостью воззрений, двойственностью образной системы и характера стиля, свидетельствующих о глубоком внутреннем разладе, может быть, до конца не осознанном самим писателем. Таков Валентин Распутин - человек двоедушия, гиперболы и импульсивного мышления. В свое время озвучивший в простоте душевной идею независимой России, то есть выхода ее из СССР, член Президентского Совета (при Горбачеве), орденоносец и лауреат, на словах ратующий за правду и только за нее - и этот человек в трагическую для народа годину вдруг утратил былой задор и беспомощно и жалобно запричитал, повторяя публицистический вздор В. Розанова о чуть ли не исконной вине отечественной литературы. "Какая-то тайна русской литературы, - утверждал Распутин, - самая великая в мире, первая по художеству, по нравственности и духовной силе внушения... второй раз за столетие играет немалую роль в разрушении России". (К тому распутинскому пассажу нам придется еще возвратиться.) Полноте, не было такого! Хотя бы по той простой причине, что все выдающиеся русские писатели были государственниками - от Державина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого и Лескова, вплоть до А. Толстого, Маяковского и Шолохова. " тут слукавил "живой классик". Вышеприведенное утверждение о разрушительной роли "самой великой в мире литературы" понадобилось ему для обоснования его же утверждения, будто посетил наконец сей мир "избранник российского неба и российской земли", "великий изгнанник", то бишь Солженицын, который "обустроит Россию", наконец.
      Позднее он с подкупающей искренностью будет утверждать, что писателей "народ выдвигает для того, чтобы защищать совесть, веру и красоту", а посему должны они сворачивать с пути противостояния антинародном режиму, занявшись культурой и пропагандой нравственного выживания. "Мы сумасшедшие, которые остались в меньшинстве... Нынешняя обстановка в России едва ли сменится скоро... Тут другого выхода нет, лучше поворачивать свои знамена обратно... будем собирать подписи в защиту нравственности". Уместно ли укрываться в обитель смирения, тишины и благостного самосозерцания в то время, когда надвинулась смертельная опасность быть или не быть России? Но именно таким способом, кажется ему, да еще песнями-плясками народ может сохранить свой статус. "Знаете, чем проверяется твердость каждого народа?" - обрушил 18 июня 1995 года Распутин вопрос на участников пленума Союза писателей России, собравшихся сеять "разумное, доброе, вечное" в Якутске. Само собой, мало кто знал о спрашиваемом, а те, кто смутно догадывался, молчали на всякий случай. Тем временем оратор продолжал рассуждать таким образом: "...а таким вот фактом - соберите случайных, неподготовленных 20-30 человек и заставьте их спеть народные песни. Если споют - крепок этот народ. Если не споют - нет".
      Весельчак, право, сей теоретик "народной твердости". Однако ж, сдается, на фоне проповедей смирения, тишины и песен четко вырисовывается профиль трезвого политического расчета. Иначе зачем понадобилось баловню советской власти (орденоносец, лауреат, депутат, член Президентского Совета, Герой Соцтруда - не много ли для писателя его уровня?) шпынять огулом все, что было, как он выражается, "при коммунизме", дескать, "все мы одинаково страдали от вселенской длани коммунизма, трудящейся над выправлением каждого человека на одну колодку"... Теперь же, т. е. начиная со второй половины девяностых вплоть до сегодняшнего дня, он первостатейный патриот, защитник социальной справедливости и руководство КПРФ им не нахвалится.
      Вышеприведенные речения Распутина сильно смахивают на нелепые россказни ученого-богослова о том, как святой Дионисий облобызал свою отрубленную голову... Разница, мнится, лишь в том, что богослов последовательно исповедовал высокую веру, а наше литературное светило надеется только на одного человека, т. е. бывшего "великого изгнанника" и "избранника российского неба и российской земли". Между тем о земных делишках, а не о небесных деяниях сего избранника становится известно больше и больше. Нашумевший в свое время "Архипелаг ГУЛАГ", вышедший в свет за его подписью, как поведал в своих мемуарах дипломат и разведчик Бим, плод американских спецслужб. "Когда мои сотрудники в Москве принесли мне ворох неопрятных листов за подписью Солженицына, я вначале не знал, что делать с этим шизофреническим бредом. Когда же я засадил за редактирование и доработку этих "материалов" десяток талантливых и опытных редакторов, я получил произведение "Архипелаг ГУЛАГ". Мастерски проведенная по всему миру реклама этой книга нанесла мощный удар по диктатуре пролетариата в СССР".
      Тут нельзя обойти молчанием геркулесовы подвиги несравненного Сергея Залыгина, опубликовавшего огромным тиражом "Архипелаг ГУЛАГ" под крышей "Нового мира". Попытке внедрить в растерзанное сознание читателя имидж "великого писателя" Залыгин, как известно, посвятил всю оставшуюся жизнь. Из его признаний явствует, что солженицынские книги дали ему в смысле исторических и прочих знаний больше, чем сотни томов других самых разных авторов. Вполне возможно. Человек редчайшей учености, которой овладел еще в отрочестве, затем укреплял чтением научно-популярных книг по мелиоративному делу и своих собственных сочинений, Залыгин мог чем-то развлечься и не заметить, что сочинения его кумира полны тотального недоброжелательства, лжи и вопиющей безграмотности, фактической и стилистической. А как понимать его столь же несуразную, сколь и забавную филиппику - в связи с реакцией Думы наречь "обустроителя России": "...ржали ему в лицо (...), мол, Солженицын никому не нужен (...). " это о человеке, который сыграл в нашем демократическом сознании роль не меньшую, чем Толстой". (Выделено мною. Н. Ф.)
      В своем писании "Моя демократия", опубликованном в последней книжке за 1996 год "Нового мира", Залыгин просит считать недействительным написанное им при прежней власти по причине, надо полагать, двуличия и неискренности автора. Хочется успокоить этого человека, чтобы понапрасну не волновался, дело в том, что его конъюнктурные опусы давно забыты современниками, прочно и навсегда. Сервилизм Залыгина всегда был секретом Полишинеля.
      Увы, к завершению этой скучной истории мы приступаем в самом подавленном и меланхолическом настроении, какое когда-либо стесняло человеческую грудь, преисполненную самых дружеских чувств к мастерам, виртуозам, утонченникам и проста честным труженикам пера.
      Распутин как верный единодум и соратник Залыгина опубликовал в газете "Советская Россия" (27 фев. 1997 г.) большую статью "Мой манифест". В общем, ничем не лучше и не хуже своих прежних публицистических выступлений, если бы не ее повышенный менторский тон да попытки коснуться больных точек современного литературного процесса. Уже в начале своего манифеста автор, как говорится, берет быка за рога. "Сейчас, - пишет он, - среди молодых и не в меру честолюбивых писателей принято заявлять манифесты. Только я, не читающий всего, знаю с полдюжины. Есть среди них совсем срамные, любующиеся своим бесстыдством, есть грубые, "ново-русские", с крутой лихостью расправляющиеся со "стариками", которые раздражают молодых уже тем, что свои книги старики не собираются -забирать в могилу, есть манифесты пошлые, есть всякие. Не стоило бы обращать на них внимание, если бы на все лады не повторялся в них один и тот же мотив о смерти русской литературы. Молчать в таких случаях - вольно или невольно соглашаться с ними".
      Неужто "срамные", "бесстыдные", "грубые", "расправляющиеся со "стариками"? Экая невоздержанность, можно сказать, этих "молодых и не в меру честолюбивых", путающих в народ возмутительные манифесты. Ату их!
      Поверим. Распутину на слово и, рискуя вызвать его гнев, поинтересуемся, а не задавал ли он себе хотя бы таких вопросов: что является причиной то и дело возникающих пересказанных им злокозненных манифестов? Что достойного вели-' кой русской словесности создали писатели старшего поколения за последнюю четверть века? "а какие такие заслуги перед нынешней литературой все те же авторы - Михаил Алексеев, Валентин Распутин, Василий Белов, Сергей Есин, Юрий Бондарев, Виктор Лихоносов (иные множество раз) - награждаются премиями?
      Пикантность ситуации состоит еще и в том, что иные отреклись по сути от прежнего типа жизни, а стало быть, и от своих сочинений, посвященных ей. Скажут: так "свои", опять же "патриоты" и почти "живые классики"... Именно в этом пора четко определиться - литература слишком серьезное дело, чтобы им можно было поступиться, превращая его в материальную базу для поддержания высокого уровня жизни узкого круга людей.
      Далее. С большой настойчивостью утверждает Распутин, будто "старики" раздражают молодых уже тем, что "свои книги не собираются забирать в могилу", а в манифестах представителей нового поколения писателей повторяется "один и тот же мотив о смерти русской литературы". Но об этом никто и не говорит - речь идет о закончившемся, исторически исчерпавшем себя периоде, этапе развития национальной литературы, о желании серьезно разобраться, с какими ценностями двигаться вперед, а что и вовсе отбрасывать как мешающее развитию. И слава Богу, что этим озабочена молодежь. Другое дело - форма высказывания - тут следует оставаться в корректных рамках. Надо однако же признать, что в создавшейся ситуации, когда пытаются все пустить на слом, не до галантерейного обхождения. Меж тем автор "Моего манифеста" умалчивает об общеизвестном факте, а именно: некогда знаменитые мэтры отстранение, равнодушно взирают на состояние современного художественного процесса, мол, литература кончилась на них, все в прошлом.
      Оставим в стороне рассуждения о том, что неприлично, как он выражается, "физиологическое вылизывание мест, которые положено прятать", что "русский народ склонен к раздорам", а "русский человек занят духом, то есть стал воплощением духа", равно как и другие не менее достойные глубокого ума материи. Вернемся к творческим проблемам. "Литература, говорит Распутин, - у нас явилась тем, что не измышляется, а снимается (! Н. Ф.) в неприкосновенности (?! - Н. Ф.) посвященными с лица народной судьбы" по причине, надо полагать, того, что она "с XIX века украсилась художественно и чувственно". Возможно, ему из прекрасного сибирского далека сподручнее видеть, каким способом "снимается в неприкосновенности", да притом "с лица народной судьбы". Поэтому-то писателю доподлинно ведомо, что произойдет с нашей изящной словесностью в обозримом будущем: "К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность, - не супермен, играющий мускулами и не имеющий ни души, ни сердца, не мясной бифштекс, приготовляемый на скорую руку для любителей острой кухни, а человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту"3.
      Стало быта, тут уж нечего мудрить о мучительных поисках новых форм и идеалов, об овладении четким художественным Мировоззрением, наконец, о глубоком сознании, что "литература - это тяжелое, требующее великого духа поприще" (Н. С. Лесков). Как бы то ни было, "Мой манифест" со всеми его расплывчатыми словоупотреблениями - в отличие от резких критических заявлений молодых писателей - составляет впечатление чрезвычайной легкости в суждениях. Что же из сего следует? Как видим, даже самые возвышенные души и самые изобретательные умы из писательской среды, обнаруживая склонность к обобщениям, готовы видеть в "волевой личности" и прочих "Национальных величинах" панацею от всех литературных бед. Но не смешно ли это?
      И последнее. У Валентина Григорьевича, как у любой пытающейся масштабно мыслить личности, есть свои излюбленные темы, к которым он кстати и не кстати возвращается, варьируя их. Среди них, Как многие заметили, солженицынская. Даже в своем высоком юбилейном слове он не мог обойти ее. В контексте оригинальнейших пассажей о "яркой, мускулистой" литературе и общественном мнении и, само собой, о предателях, ворах и проститутках нашлось место (в юбилейном интервью) и для упомянутой выше проблемы: "Кстати, советская цензура сделала Александра Солженицына мировой величиной, а теперешнее "демократическое" мнение, укорачивая Солженицына, сделало его, что еще важнее, величиной национальной"4. Два месяца спустя он заявит: "Я все больше соглашаюсь со статьей Солженицына "Как нам обустроить Россию"5.
      Сильно поднаторевшие в остроумных словопрениях лучшие литературные умы теряются в догадках теперь - в какой распутинской ипостаси предпочтительней являть народу сего Достославного мужа: как "посланника российского неба и земли" или как "мировую величину", а может быть, как "величину национальную". Могут спросить, о ком из всей литературы Распутин из года в год твердит только в превосходной степени? Конечно, все о нем. Причем без всяких доказательств. А с другой стороны - кто из русской классической и советской литературы удостоился похвалы (обругал всех, об одном Чехове, обмолвился, мол, "чистая душа") Солженицына? Один - "Распутин - нежная душа"6.
      Долго ждал Распутин этого сладостного мига, наконец свершилось: "великий изгнанник", проклятый народом за предательство, указал на него как на своего преемника, одновременно прихватив за тридцать сребреников его чистую душу".
      III
      Часто спрашивают, - кто с ядовитой усмешечкой, а кто с искренним желанием разобраться в сложных проблемах современного художественного процесса, - об эмигрантской литературе и русскоязычных писателях. Непростые вопросы, и вряд ли на них можно дать однозначный ответ. Русские писатели, среди которых были выдающиеся мастера слова, после революции по разным причинам вынужденные покинуть Родину - это одно, а беглые в 60-80-е годы по собственному почину русскоязычные авторы (среди которых ни одного мало-мальски крупного дарования) и ненавидящие Россию, "эту страну", для них - совсем другое. Это определяет и адекватное отношение к ним - к первым с чувством утраты родного и близкого, ко вторым с презрением, а иногда - с омерзением.
      Теперь в Россию наезжают эмигранты так называемой "третьей волны", которые считают себя гонимыми за правду. За какую правду? А многие ли испытывают радость при виде мест бывшего проживания? Напротив! Требуют особого к себе отношения за "страдания", выражения восторга перед их божественным даром, оставшимся невостребованным, и прочее. И при этом презрительно щурятся, поучают, покрикивают. А один, подражая своему злейшему врагу, в зафрахтованном иностранной фирмой (Би-би-си) вагоне, прокатился из Владивостока до Москвы, изображая из себя мессию, ступившего на землю покаявшихся грешников, - и все это, заметьте, исполнялось с болезненным наслаждением и превеликой серьезностью, достойной гоголевского поручика, примерявшего за ночь четвертую пару новых сапог. Теперь он изображает из себя патриота, борца за права русского народа - и находит понимание и поддержку близких по духу ему. Хотя мир не знал в литературе более зловещей фигуры.
      Иосиф Бродский был настроен отнюдь не на балаганный лад.
      Когда-нибудь придется возвратиться.
      Назад. Домой. К родному очагу.
      И ляжет путь мой через этот город (Ленинград. - П. Ф.).
      Дай Бог тогда, чтоб не было со мной
      Двуострого меча.
      Вот еще один пример. Томим желанием лишний раз плюнуть в сторону России, своей родины, Абрам Терц, то бишь Синявский, радовался: "Когда мы уезжали, а мы делали это под сурдинку, вместе с евреями, я видел, как на дощатом полу грузовика подпрыгивают книги по направлению к таможне. Книги в связке, как лягушки, и мелькали названия: "Поэты Возрождения", "Салтыков-Щедрин". К тому времени я от себя все уже отряс". Видите, все отряс, т. е. смахнул с башмаков пыль страны бывшего своего проживания, и все кануло в Лету. "Но они прыгали, и прыгали, и прыгали... Книги тоже уезжали, - восторженно продолжает Синявский. - Я только радовался (...) Мы уезжали навсегда.Все было кончено и забыто..." А после он матерно погрозит: "Россия - сука, ты еще ответишь за это!"
      Реванша жаждали, выходит. В 1987 году, когда, как полагали многие, уходила в небытие эпоха, при которой, по убеждению Даниила Гранина, "литературе пришлось жить среди закрытых, запечатанных дверей, запретных тем, сейфов", и наступали светлые дни радости и свободы, распахнувшей все двери и границы, Василий Росляков с присущей ему ироничной интонацией констатировал: "Вот и обрисовалась мало-помалу картина нашего сегодняшнего дня. Что в нем главное? Радость раскрепощения мысли, торжество гласности и правды. Правда всегда значилась на знаменах русской литературы. Потом потихонечку она стала выцветать, а сегодня снова с прежней силой засияла на этих знаменах. Но в этом общем празднике свободы мысли и слова что-то такое улавливается постороннее, хотя, может быть, и неизбежное в таком стремительном обновлении. Что именно? Какой такой посторонний оттенок? Когда-то на экзаменах по вождению автомобиля мне достался вопрос: как своевременно определить утечку тормозной жидкости? До сих пор помню вычитанное в "Правилах", потому что оно показалось как бы не совсем грамотным: "на запах и на запыление". И вот, пытаясь разобраться, найти слово, которое выразило бы мое ощущение чего-то постороннего в нашем празднике, я то и дело неизвестно почему возвращаюсь к незабытому до сих пор определению утечки тормозной жидкости. И, пробуя трудноуловимый оттенок на запах и на запыление, я невольно натыкаюсь на слово "реванш". Нет ли, думаю, в нынешней картине литературной жизни этой посторонней примеси реванша, в самом широком значении этого слова". Тринадцать лет прошло с момента написания В. Росляковым статьи "Реванш", но она все также звучит актуально.
      ...О, наш брат сочинитель любит "отливать пули" самых невиданных конфигураций, а потом обернется - как бы и не он сие сотворил. Вот, скажем, письмецо, направленное в комиссию по толстовским премиям. Ничего забавнее не приходилось читать в последние годы. ""з номера тридцатого "ЛГ", - пишет автор, известный в основном своим богоискательством,- я узнал, что выдвинут в число кандидатов на соискание литературной премии имени Л. Н. Толстого. Но, во-первых, меня никто не спрашивал об участии в конкурсе, во-вторых, быть даже соискателем толстовской премии я не могу, так как полностью разделяю взгляд на Л. Толстого отца Иоанна Кронштадтского и других православных мыслителей. Это мнение никоим образом не умаляет моего уважения к другим участникам конкурса, но меня из их числа прошу исключить". Пристало ли Крупину-святоше браться за столь рискованное и далеко не богоугодное предприятие? И не богохульствует ли он, низвергая (своим поступком) в геенну огненную душу чистую свою? В гневе своем забыл он даже, что знаменитая взаимосвязанная триада - преступление, наказание и искупление - приложима только к живым, а всякая попытка навязать ее историческим личностям сильно отдает амикошонством... Да, гордыня обуяла смиренное сердце сего беллетриста. Как бы то ни было, после ознакомления с вышеозначенной депешей нам пришлось незамедлительно обратиться в Комиссию с просьбой уважить обиженную знаменитость и заменить премию Л. Н. Толстого на премию В. Н. Крупина, одновременно рассмотрев правомерность пребыванияавтора "Войны и мира" в ряду величайших художников всех времен и народов. Комиссия, как вы догадались, не вняла мольбе нашей. А ведь обидели человека ни за что, ни про что. Нет, не умеют у нас ценить талант! Хотя мир не без добрых людей: газета "Московский железнодорожник" учредила премию имени Платонова; которая, как писали, присуждена "великому русскому писателю Владимиру Крупину". На этот раз он не возражал.
      Услужливый разум как бы ненароком подбросил идейку: а не сочинить ли для всеобщего обозрения своего рода манифестах с нижайшей просьбой к коллегам почаще размышлять о смысле жизни и ее горестях, о том, зачем приходит человек в этот мир и пристало ли писателю, которого оставило высокое творческое дыхание, терпеть презрительное равнодушие новых поколений ради того, чтобы продлить свое пребывание на литературной сцене. (Кстати, заметили ли вы, как тщательно пожилые актрисы избегают яркого освещения?) Быть может, тогда гораздо меньше появлялось бы сочинений, широко известных узкому кругу ограниченных людей?
      Но ближе к делу. Знакомы ли вы, читатель, с сочинением Александра Байгушева "Сатанинские признания закулисного человека". Так вот, если у Крупина комическое в основном проявляется на бытовом уровне или в моменты его глубочайших конфликтов со Львом Толстым, то Байгушев, уверяю вас, мастер создавать подлинно комические ситуации и комедийные характеры даже на фоне драматических событий, судя по "Сатанинским признаниям"... Но, сдается, он не ведает о своем редкостном таланте.
      Позвольте маленькое отступление. Как известно, комический писатель это не шутник-весельчак какой-нибудь, не жизнерадостный остряк, потешающий публику словами-побрякушками. Нет, настоящий юморист - это человек по большей части серьезный и несколько грустный, порою подвержен меланхолии и склонен к уединению. Он знает истинную цену оптимизму и сладким упованиям, и далеко не в восторге от расхожих человеческих добродетелей. При этом юморист обладает еще одним качеством: веселостью духа - не нрава, подчеркиваем, а духа.