Поскольку ее сюжет сводится к жизни главного персонажа, вкратце остановимся на нем. Евгений Степанович Усватов - первый заместитель председателя некоего "Комитета искусств" и олицетворение, скажем так, брежневской эпохи, которую сочинитель ненавидит всеми фибрами души. Как не трудно догадаться, Усватов мерзкий честолюбец и властолюбец. Смотрите: "Сладок был миг, когда он подъезжает к этому зданию и, уже открыв дверцу машины, поставив ногу на асфальт, договаривает шоферу последние распоряжения, а дальше - с замкнутым государственным выражением лица, ни на кого и ни на что не отвлекаясь, торопясь, но достоинства не теряя..." - проследовать к нужному подъезду, а там вновь испытать' "ни с чем не сравнимое чувство, что ты причислен к немногим". И далее: "...он за приспущенным стеклом машины представлял собой привычное зрелище для тех, кто толпится на автобусных остановках... Выражением лица, манерами, повадкой он был точная копия людей его ранга..."
      Но это не главное. Оказалось, что этот презренный номенклатурный вельможа не только отпетый брежневец, но еще и антисемит. Автор описывает такой возмутительный случай; когда один из сяутников пропел на мотив похоронного марша нелестные для Аэрофлота строчки, Усватов "возмущенно покачал головой и отвернулся. Уж, кажется, никто не упрекает его ни в национализме, ни тем более в антисемитизме. Но есть у них эта бестактность в крови, нескромность, неумение видеть себя со стороны. Есть, есть эта черта. И вообще, почему среди них столько юмористов". Не зря же и сыну, который вздумал жениться на еврейке, он говорит: "Нам с матерью небезразлично, что у нее значится в пятом пункте..." Экий пострел этот Усватов - так его кузькина мать!
      В повести есть и другие не менее "сильные" и "глубокие" места. Например, с исключительным пафосом передается эпизод в театре, где присутствует Брежнев и его ближайшее окружение. Генсек устроил тогда как бы спектакль в спектакле, отпустив ряд реплик и вызвав тем самым гомерический смех в зале и... сильнейшее смятение в душе Усватова: "Он видел сплошные маски вместо лиц, там, в ложе, сидели живые пародии на самих себя: перекошенный набок рот Громыки, или ему показалось, что там Громыко, старческие, выпученные глаза Тихонова на сплюснутом лице, и этот огромный рот, извергающий нечленораздельное..." Усватов настолько был потрясен, что не сел в машину, пешком поплелся Тверским бульваром. И совершенно неожиданно встретился со старым приятелем по фамилии Оксман, который тоже побывал на премьере. "Там такую комедию Леня разыграл!" - обрадовался Оксман. Он, как и полагается, мудрец и прорицатель, а сверх того на манер Бакланова изъясняется афоризмами. "Не бойся - рухнет не скоро. Миллионы заинтересованы, чтобы гнило как можно дольше". Далее Оксман вскакивает на своего любимого конька автора повести. "Ты по душе не антисемит, я знаю. Во всяком случае, не был им. Но служба потребует и это станет твоим искренним убеждением, ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. А она требует, служба требует от тебя... Сегодня ты любимый сын времени, свой человек".
      Между тем автор в восторге от своего героя, о чем мы узнали из его остроумной, равно как достославной беседы с редактором "Книжного обозрения". "Я, например, - говорит он, - куда ни зайду, постоянно моего героя встречаю, Евгения Степановича Усватова, единого во многих лицах. Хоть в малом по рангу учреждении, хоть в высоком. То надменен и суров, всю советскую власть олицетворяет, то весь распахнут от доброжелательства. А то вдруг сентиментален до слез, это когда о себе заговорит, себя ему всегда жаль, все ему всегда жаль, все ему мнится, что недополучил он чего-то от жизни, завистью окружен. И так он в свою роль вжился, так самому себе лгать привык - а ведь система вся ложью, как кровью, связана - так он актерствует, что подумаешь, на него глядя: он и с женой в постели позирует". Да, Бакланова трудно заподозрить в юморе. "А когда, - продолжает он, - такой человек жизнь оседлает, вот тут ложись и помирай. Ум его не созидательный, ум аппаратный, все усилия направлены на то, как бы кого пересидеть, а жизнь, народ, от имени которого он присвоил себе право выступать, это все - средство для достижения главной его цели. И под внешней мягкостью, под сентиментальностью такая другой раз жестокость сокрыта, что сына своего не пожалеет". Такой он, Евгений Степанович, по словам автора. Но и этого мало. Бакланов, будучи беллетристом средней руки, искренне убежден, что он создал образ на уровне русских классиков. "Этот тип чиновника вырабатывался столетиями, а наша эпоха придала ему свои завершающие черты. Разве же он исчез из нашей жизни? Нет, он здесь - свой человек. Помните у Сухово-Кобылина в пьесе "Дело" рассуждение о том, что было, мол, на Россию татарское нашествие, подступал француз, а теперь нашествие чиновников? " лежит она под рогожкой разутая и раздетая... Вот об этом и написана повесть, этот тип чиновника я исследовал".
      "Кто же тебя похвалит, если ты сам себя не похвалишь", - говаривал незабвенный Козьма Прутков. А если серьезно - никакой это не тип, а обыкновенный манекен, произносящий придуманные к случаю слова и действующий по измышленному Баклановым сценарию. Он давно начал придумывать и себя как мудреца и классика... В общем, "Свой человек" дрянное и бездарное сочиненьице.
      Здесь возникает потребность поговорить о романе Александра Бека "Новое назначение" (1986). Предваряя журнальную публикацию романа, вездесущий Бакланов так отозвался об авторе: это был "удивительный человек", "проницательнейший писатель, мудрый и отважный человек". Его последний роман - это "отчет перед временем, в котором сам он жил, перед современниками, перед своей совестью и перед будущим".
      Автор придавал роману особое значение. Окончив его, он сделал следующую запись в дневнике: "Почему-то грустно, когда вещь, с которой много-много дней, складывающихся в годы, ты оставался с утра наедине, наращивал, выгачивал главу за главой, вещь, которая была твоей, только твоей, - и тем более это задуманная как твоя Главная книга или, во всяком случае, первое звено такой книги, - вдруг от тебя уходит, идет в плавание, будет сама жить, сама себя отстаивать". Александр Бек написал о том, как он представляет себе нашу жизнь, начиная с 30-х вплоть до середины 50-х годов. Никаких событий во время нашего знакомства с главным героем в романе не происходит. После XX съезда Онисимова лишают высоких постов, и он получает новое назначение - его направляют послом в одну из стран, но вскоре он заболевает раком и возвращается в Москву. Человек незаурядный, редкой работоспособности, Онисимов, лишенный действия, постоянно думает, анализирует, стремится понять, что же произошло, почему его, крупного специалиста, верного солдата партии, как говорится, выбросили за борт.
      Даже по тому, что вышло из-под пера писателя (Бек неоднократно напоминает, что это лишь часть целого, чем, видимо, объясняется известная неряшливость стиля, недостаточная мотивированность поступков героев, отсутствие глубоких психологических характеристик), можно судить о его замысле дать историю общества как бы в разрезе. При этом романист настаивает на том, чтобы читатель верил каждому его слову, чтобы все, о чем он повествует, принималось за чистую правду, добытую якобы вследствие тщательного анализа явлений жизни и документальных источников. Он так и пишет: "Проникая по праву писателя во внутренний мир Онисимова, куда Александр Леонтьевич почти никого не допускал, автор, думается, не изменяет исследовательскому строю этой книги. Воображение, догадки опираются и тут на верные источники, порою на документы, что носят название человеческих. О происхождении, характере одного из таких документов, переданных мне, я с разрешения читателя скажу несколько позже..."
      Разумеется, серьезным анализом эпохи, опирающимся на солидную фактическую базу, равно как "верными источниками" и "документами", писатель не владеет. Это, так сказать, художественный прием. Тем более что в наше время слова "анализ", "исследование", "документ", "верные источники" действуют на свихнувшиеся умы так же завораживающе, как действовали некогда на непросвещенного человека слова "чудо", "нечистая сила", "святые мощи" и т. д. Каждая эпоха имеет свой словесный инструментарий, способный так или иначе влиять на человека. Видимо, это имел в виду романист. Мол, достаточно и того, что названы имена и дан толчок в определенную сторону, а остальное довершит молва и та полуправда, которая укоренялась в обыденном сознании. Между тем весьма любопытен образ главного героя. Онисимов незаурядная личность. Действительно, слишком многое связывает героя с эпохой, породившей его, в то же время в нем как бы сосредоточены ее противоречия, кипучая энергия и драматизм. Но главная, доминирующая черта, определяющая характер, стиль жизни и деятельности Онисимова, - это покорность, верность директиве, безропотное служение указанию сверху (изображением этих качеств, к сожалению, и исчерпывается характер). А все началось с совершенно неожиданного для него самого поступка - предательства Орджоникидзе, с которым связывали долгие годы дружбы. Вот эта сцена:
      "Онисимов хотел молча пройти, но Сталин его остановил:
      - Здравствуйте, товарищ Онисимов. Вам, кажется, довелось слышать, как мы тут беседуем?
      - Простите, я не мог знать...
      - Что же, бывает... Но с кем вы все же согласны? С товарищем Серго или со мной?
      - Товарищ Сталин, я ни слова не понимаю по-грузински... Сталин пропустил мимо ушей эту фразу, словно она и не была сказана. Тяжело глядя из-под низкого лба на Онисимова, нисколько не повысив голоса, он еще медленнее повторил:
      - Так с кем же вы все-таки согласны: с ним? - Сталин выдержал паузу. Или со мною?
      Наступил миг, тот самый миг, который потом лег на весы. Еще раз взглянуть на Серго Александр Леонтьевич не посмел. Какая-то сила, подобная инстинкту, действовавшая быстрей мысли, принудила его... " он, Онисимов, не колеблясь, сказал: "С вами, Иосиф Виссарионович".
      С этой минуты, пишет Бек, началось моральное падение Онисимова, хотя по служебной лестнице он шел в гору. Автор постоянно напоминает читателю об этом: "...пунктуальность, стиль беззаветного, неукоснительного исполнения директив... казалось, был у Онисимова в крови"; "Девизом его жизни была безупречность. Всегда поступать так, чтобы сам себя не мог ни в чем упрекнуть. А уж замечание, высказанное сверху, даже малейшее, мягкое, причиняло ему жестокую боль". "...Александр Леонтьевич (...) занял естественно правильную позицию. "Будет исполнено!" Причем поступал так не из-за того, что утратил мужество, нет, из убеждения всей жизни, повторим это вновь, "уже действовавшего автоматически чуть ли не с силой инстинкта". А над всем этим - страх, леденящий кровь, судорогами сводящий пальцы на руках. Страх перед Хозяином, страх за свое служебное положение, за свою жизнь. Прибавьте к этому постоянно следящий взгляд Берии, у которого личная ненависть к Онисимову, - и будет понятно, в какой мертвящей атмосфере жил герой. А ведь он член ЦК, министр, председатель государственного комитета, "дисциплинированный, верный солдат партии". Номенклатура (в романе это слово дается в разрядку), приняв его в свое лоно, оказывает на него постоянно нарастающее давление, капля за каплей выдавливая подлинно человеческое, гуманное. Она лишает его искренности, откровенности, свободного проявления даже простых человеческих чувств (общительности, радости, гнева и т. д.). Страх сковал его душу. Он перестал даже смеяться. Однажды Онисимов засмеялся, но тут же следует авторское уточнение: "...или, говоря точнее, будто вытолкнул из горла несколько отрывистых, глухо бухающих звуков. Смех не был ему свойствен. Во всяком случае, Челышев отметил тогда в своей тетради, что Александр Леонтьевич доселе никогда при нем не хохотал". Все в зловещих черных тонах и к тому же неряшливый стиль, клочковатые мысли - можно ли тут говорить о художественной правде или, как выражается Бакланов, об "отчете перед временем"?
      Бесспорно, некоторые стороны исторической реальности в романе присутствуют. Но лишь отдельные и сугубо отрицательные. Вдумаемся, могло ли общество выжить в жесточайших битвах с внутренними и внешними врагами, если бы вся его жизнь регулировалась только мифической бековской системой. А ведь только ее железное лязганье и античеловечность стремился автор донести до читателя. Словом, "главная книга" Бека сочинена в духе надвигающихся сумерек перестройки.
      * * *
      И все-таки из разношерстной массы сочинителей полудиссидентского толка следует выделить Евгения Евтушенко, как самую экзотическую и изобретательную фигуру. Фотолюбитель и неутомимый путешественник, автор, ходят слухи, до сих пор непревзойденных романов в прозе, бесспорный лицедей (артист, значит) и стихотворец, правда, средней руки, но плодовитый. Лихорадочно роясь в своей памяти, отыскивая среди всемирно известных тружеников пера способных составить компанию нашему герою, мы не находим достойного, который бы так смело выпрыгнул на литературную арену во всеоружии своих редких достоинств, щедро разбрасывая вокруг себя общечеловеческие ценности. Между тем Евтушенко обладает еще одним свойством - он один способен подниматься, восставать как Сфинкс из пепла, после своих многократных падений и бодро продолжать свой славный путь на Парнас. А посмотрите на него сегодня: разве высох лавровый венок на его челе? "ли потускнел взор и он заговаривается или бормочет вздор? О, нет! Он такой же, как и прежде: неустрашим и отменно шаловлив. А чье, извините, чучело сожгли писатели? Конечно же, Евг. Евтушенко, и, разумеется, из-за черной зависти к его неувядаемому дару. Миру известны доподлинно биографии двух незабвенных литфигур - Солженицына и Евтушенко. Это две стороны одной и той же медали: солженицынская олицетворяет собой отсутствие фантазии, жестокую и грубую неправду; евтушенковская - тоже ложь, но с комическими ужимками и блудословием.
      Однако же, если быть справедливым до конца, Евтушенко "хороший парень", (Л. Брежнев), нет ему равных по части "венерических фантазий" и прочей фанаберии. Спросите его: кто такой, к примеру, Леонид Соболев? Изобразив на своей фотогеничной физиономии нечто вроде невыносимой зубной воли, выдает такое: "Эрзац-интеллигент... совершающий декадные набеги на российские автономные республики и области". Степан Щипачев? "Небольшой поэт", - скажет. Сергей Бондарчук? "Трусоват". Станислав Куняев? "Злой", при этом скорчит такую гримасу, хоть святых выноси. "Ну, Константин Федин серьезный писатель, порядочный человек европейского склада, не правда ли? "Как бы не так: "Предал Пастернака", к тому же "эстетизированный примиренец... которого кто-то - кажется, Олеша - метко окрестил "чучелом орла".
      О Шолохове лучше не спрашивать. Копошась на уровне сапога, он в злобе своей неистово поливает его жидким пометом, вопя при этом: "Я разочаровался в нем", "перестал верить ему", он "маленький человечишка", "он совершил преступление перед нравственностью", он "интеллигенцию недолюбливал", у него "грубые казарменные остроты", "мелкое личностное хамство" и "провинциальное чванство... доведенное до прямых призывов к убийству". С окончательным разоблачением "дела Шолохова о плагиате", сфабрикованного в тридцатые годы, недоброжелатели русской духовной культуры мечутся в поисках нового компромата. Они прекрасно понимают, что Шолохов - честь и гордость великого народа, что в нем отозвалась сама Россия - трагическая, бедная, но удивительно талантливая и прекрасная. А поскольку ныне просто глупо оспаривать его художественный гений, решили дискредитировать его как личность, облить грязью его человеческий облик. Кто выполнит столь грязную работу, на которую ранее не соглашались даже самые мелкие наемные перья? Выбор пал на Евтушенко. Именно он, как никто другой, подошел на эту роль. Хотя, как видим, играет пошло, грубо, бездарно - однако большего и не требуется.
      А кто, скажите на милость, может изобразить такое: "Будущий автор "Наследников Сталина" в ранней юности совершенно искренне писал стихи, восхваляющие Сталина... Если бы Сталин не умер и я пришел бы к антисталинскому мышлению, то конец мой был бы однозначен - расстрел или лагерь. Если бы я продолжал писать ему оды или в случае прихода к власти Берии стал бы лауреатом Бериевской (!) премии, то физически я бы остался жив, но как поэта меня бы не было?" Не дай Бог! Живите, дорогой Женя, на радость цивилизованной части мира и не лишайте ее счастливой возможности узнавать подробности из вашей удивительной, а равно и мужественной биографии.
      Вот хотя бы о том, как впервые услышал о вас Анастас Микоян. Однажды Микоян, проезжая по Ордынке, увидел, как улицу перегородила толпа, в центре которой на бочке из-под селедки торчит долговязая фигура. "Кто это? спросил непотопляемый, нарком у шофера. "Как! - вскричал удивленно тот.- Вы не знаете Евтушенко!" Смущенный Анастас пробормотал: "Ах, это тот, который борется с политическим сыском в поэзии... " у которого жена Маша, с которой "мы очень близки", - по его словам. Гм, гм... похвально, похвально!"
      Не говорите больше о Хлестакове, Мюнхгаузене и других наивных и бескорыстных вралях. Фантазии Евтушенко, напротив, очень не наивны и не бескорыстны: они преследуют вполне определенные личные, и вместе с тем социально-политические цели. "Как-то, - вспоминает Евтушенко, - мы с Робертом Рождественским написали Горбачеву письмо с просьбой хоть где-нибудь в одной из речей упомянуть в ряду негативных явлений слово "антисемитизм". И оно-таки прозвучало в ответах президента комсомольцам на их незадачливом съезде. Считаю, не мешало бы - и это не было бы в ущерб демократии и правам человека - устроить показательные процессы против тех, кто преднамеренно покушается на честь нации - будь то малый народ Севера или народ большой России. Половинчатость, полумеры исполнительной власти как бич". Вскоре Евг. Евтушенко воспользовался этим, обвинив в антисемитизме... шестилетнего русского мальчика ("Депутатские элегии").
      Мальчик-ангелочек
      лет шести,
      сжавшийся в комочек
      от ненависти.
      Соску отмусолив,
      с детства ты восстал.
      Дяденек- масонов
      ненавидеть стал.
      Ангелочка-мальчика
      шатко, во хмелю
      притащила мамочка
      к самому Кремлю.
      Красная площадь.
      Мальчик-ангелочек
      лет шести,
      ты без проволочек
      Русь решил спасти!
      Вот какие ангелы
      нынче завелись...
      Надо ли комментировать? Пусть лучше рассказывает о себе. Были случаи, когда своим мощным интеллектом и неукротимым духом стихотворец буквально подавлял сановных оппонентов. На что уж Хрущев был заводной мужик, но и он... Впрочем, пусть говорит Евтушенко: "У меня, например, был очень резкий, нелицеприятный обмен мнениями с Хрущевым. Когда он предложил выслать из страны Эрнста Неизвестного, я сказал ему: "Как вы можете обрекать на такое человека, проливавшего на фронте кровь? Вы не имеете права себя так вести, и если что-то ему не удается в искусстве, подскажите, поправьте - он поймет и учтет". В ответ на это Хрущев стукнул кулаком по столу: "Горбатого могила исправит!" Тогда я тоже стукнул кулаком, крикнул: "Нет, Никита Сергеевич, прошло - и, надеюсь, навсегда! - время, когда людей исправляли могилами". Хрущев весь налился кровью, побагровел. Но через какое-то время в последний раз гневно на меня взглянул, выдохнул вдруг облегченно, обмяк как-то сразу и... зааплодировал". Ну что с ним поделаешь?! И опять же ради истины, за которую так тяжко страдает Евтушенко, приходится заметить, что он все-таки проявляет черную неблагодарность по отношению к своему прежнему хозяину и, можно сказать, отцу духовному.
      Тень Хрущева легла на всю оставшуюся жизнь Евгения Александровича, и ему пристало молиться на нее, а не пинать грязными башмаками и выражаться так публично. Ведь гнилая хрущевская "оттепель" породила своеобразный социально-нравственный тип полупрофессионала, полудемократа, полуинтеллигента, полуученого и полулитератора... Быстро расплодившиеся за последнюю четверть века зубастые и сверхактивные дилетанты заполонили верхние эшелоны власти и всячески подталкивали общество к зияющей пропасти. Евтушенки - достойные - нет, не наследники! - дети той "оттепели", как, впрочем, и последующего беспредела, на волнах которого они преступно резвятся.
      Вот какие геркулесы духа были в пору "коммунистического ига". Не клади палец в рот - по локоть отхватят! А теперь одна мелюзга да циники. Стоило "гаранту", то бишь кумиру демократически настроенных интеллектуалов, не говоря худого слова, пальцем погрозить, как они жалостливо захныкали, утирая слезы пухлыми кулачками. Между тем это они, кто живым словом на радио и телевидении, кто пером, а кто тем и другим всячески поддерживали антинародный режим, который нуждался в ворах и разрушителях и который с их помощью наплодил воров и разрушителей, поразивших мир своей алчностью и жестокостью... А теперь, видите ли, жалуются на то, что, сделав свое дело, этот режим отвернулся от них: власть на интеллигенцию "плюнула и растерла", запричитал Булат Окуджава"; "на интеллигенцию наступила ногой, наплевала на нее",- завопил некто Петров, который призывал Ельцина бить своих политпротивников канделябрами, "власть отвернулась от интеллигенции" и т. п. "тог подвел Борис Стругацкий, с исчерпывающей полнотой сформулировав ценностный идеал приверженцев буржуазной цивилизации: "Не будет свободы не будет и колбасы. Ибо нет на свете такого выбора: колбаса и свобода. Если есть свобода, значит, рано или поздно появится колбаса. Нет свободы - рано или поздно колбаса исчезнет..." Мудрец, прости Господи.
      Ну как после этих заявлений носителей сверхчеловеческих добродетелей на страницах "Литературной газеты" (28.2.96) не вспомнить великого Гоголя! Готовясь к достойной встрече ревизора, городничий поминает судебного заседателя: "...Он, конечно, человек сведущий, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода... Я хотел давно об этом сказать вам (судье), но был, не помню, чем-то развлечен. Есть против этого средства, если уже это действительно, как он говорит, у него природный запах: можно посоветовать ему есть лук, или чеснок, или что-нибудь другое. В этом случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович".
      На что судья отвечает: "Нет, этого уже невозможно выгнать: он говорит, что в детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою".
      Точно также "уже невозможно выгнать" болезнь нынешней интеллигенции, то бишь буржуазной интеллигенции, возомнившей себя "лучшей частью народа" (Владимир Корнилов).
      Нет, что ни говорите, измельчал в большинстве своем теперешний сочинитель, как-то потускнел, заскучал. Не тот масштаб личности, оскудение дарований.
      Тому свидетельство литобъединение "Апрель", возникшее (март 1989 г.) на гребне политической неразберихи и состоявшее в основном из диссидентствующих светил. В его ядро входили люди, честолюбивые замыслы которых выходят далеко за рамки их интеллектуальных и творческих возможностей. Тут были сомнительные личности, скрывающиеся за границей, изрядно напакостивший на литературной паперти стихотворец, чье чучело сожгли во дворе Союза писателей, десяток-другой сочинителей средней руки, дюжина графоманов - и ни одного крупного писателя. К прочим следует отнести мужиковствующего публициста, отличающегося буйным, несколько дурашливым нравом да поносной лексикой и художественно неталантливого, не в меру посредственного Анатолия Приставкина, который, естественно, и возглавил эту апрелевскую братию... Разумеется, ее меньше всего интересовали творческие проблемы. Иное было ее заветной целью, а именно: раскол писательской организации, захват при содействии родной власти зданий, Литфонда, журналов, издательств и превращение их в свою вотчину.
      Все это проходило на фоне разграбления страны и нагнетания апрелевцами русофобии. "Сидеть на их собраниях, - рассказывает Татьяна Глушкова, страшно: там беснующиеся, потерявшие облик человеческий люди, которые с пеной у рта произносят чудовищные слова ненависти к России и русским". Методы борьбы с инакомыслящими сии "борцы за демократию" избрали соответственно своим убеждениям: все, кто был неугоден апрелевцам, немедленно объявлялись фашистами - и прежде всего русский народ. Вот как это прозвучало в устах члена координационного совета "Апреля" Александра Рекемчука. "В стране, повторяю, в рамках плюрализма идей набирает силу откровенно фашистское движение". А когда в Центральном доме литераторов у одного то ли пьяного, то ли полугениального апрелевца - шут его знает (медицинская комиссия так и не вынесла окончательного определения) ненароком разбили очки, столичная демократически мыслящая творческая интеллигенция (сказывают, сексуальное меньшинство заняло выжидательную позицию!) подняла вселенский ор, объявив Москву чуть ли не повышенной зоной фашизации...
      Но не прошло и нескольких месяцев и лопнул "Апрель", как мыльный пузырь, а его члены, как и следовало ожидать, подались в президентские структуры. Снова бес попугал - искушение оказалось сильнее благоразумия: некрофильское желание похоронить инакомыслящих по-прежнему толкает бывших апрелевцев на неблаговидные поступки. Судьба главного закоперщика "Апреля" Приставкина сложилась удачно. Ему пожаловали хлебное место в структурах власти - этот человек, полный вражьей ненависти к русскому народу, возглавляет президентскую комиссию по реабилитации жертв сталинизма. А кто были жертвами-то? Да опять же русские, которых он считает врагами своими... Но часто ему снятся сны о триумфе, почестях и славе великого писателя и он, дрожа от нетерпения, снова и снова перечитывает интервью в латвийской газете "Советская молодежь" от 27 марта 1989 года. Тогда он сетовал на тяжелое бремя известности, обрушившейся на него после публикации серенькой повести "Ночевала тучка золотая". "Настоящая слава у Хемингуэя, Маркеса, Пастернака. У меня же - так себе, популярность, - говорил он, чувствуя, как душа его ликует и поет. - Шум вокруг повести стал для меня серьезной помехой - появилась масса незапланированных отвлечений. Ей-богу, сегодня происходит настоящее покушение на мою свободу, совершается определенное общественное насилие: писатель начинает принадлежать всем, кроме самого себя. О литературе речь уже не идет". Скромно и со вкусом. О, жестокая и неумолимая популярность - пожирателъница времени у жаждущих лаврового венца!
      Таковы "герои" и такова общественно-политическая обстановка восьмидесятых-девяностых, в которой окончательно раскрылся истинный облик литераторов, впоследствии охотно поддерживающих все разрушительные и расстрельные действия правящего режима. Нередко впадающий в раж Евг. Евтушенко вскричал, словно прищемили дверью его писательское членство: "Пусть мы продажные, пусть мы оплеванные, все равно мы - легендарные". Браво! Хотя, если хорошенько поразмыслить да отринуть политические и прочие амбиции, - все они достойнейшие люди, сплошь неподкупные правдолюбцы, и не без образования: кто обладает дипломом Литинститута, кто еще какой-нибудь справкой, а один даже прослыл отменным гинекологом в стольном граде Киеве и покушался на пальму первенства в кругу знаменитейших бардов, правда, на гитаре не играл. Теперь - увы! - Виталий Коротич далече - практикует в американских штатах, а по ночам звонит в Москву и разговаривает со своей любимой собакой... А кто еще помнит этого прилизанного, с шулерскими ухватками борзописца? Великая смута породила бесчисленное множество моральных и духовных уродцев.
      В принципе суть дела не сводится лишь к злокозненным импульсам этих и им подобных воителей за "демократию и общечеловеческие ценности", как они любят выражаться. Речь идет о социальной природе столь печального явления, о заторможенном сознании литературной среды.
      Глава вторая
      Лабиринт иллюзий
      I
      Однообразно-зоопарковый пейзаж "демократически мыслящих" сочинителей оживляет комическая в своих претензиях скандально известная фигура Солженицына, или, как уверяет Валентин Распутин, "избранника российского неба и российской земли (...), чьи предостережения и предсказания тридцати-двадцатилетней давности полностью сбылись".
      Вообразив себя великим писателем, равного коему нет в русской литературе, со временем Солженицын убедился, что в храм искусства не врываются с ломом в руках, и решил, уповая на авторитарную "образованщину" русских дураков, овладеть высотами Парнаса иными путями, а именно: изданием 20-томного прижизненного академического собрания своих сочинений и учреждением литературной премии имени его же, Солженицына. "Независимая газета" эпически повествует об этом событии, странным образом ничего не сообщая о редкостном писательском даровании этого господина, о толпах вдов и сирот, облагодетельствованных им. Зато мы много узнали о том, как угощали коллег и бомонд Российской АН. Стол мог бы поразить неподготовленного посетителя, но филологическая общественность вполне равнодушно принялась поедать подаваемые креветки, омары, шампиньоновые шляпки, фаршированные морскими гадами, мидии и ракушки и, наконец, сами устрицы. Блаженны ли нищие духом? Для настоящих ценителей словесности прижизненная премия Солженицына носит сугубо частный, крайне индивидуалистический и эпигоно-эстетический характер, хотя демпресса по поводу ее изошлась в восторгах, пишет современный автор. Да и как им не хвалить человека, столько сделавшего для уничтожения подлинной России, ее социальных завоеваний.
      Как и следовало ожидать, в стане "самопровозглашенных патриотов" раздались голоса в духе демпрессовских витий. Наиславнейший Зоил всех времен и народов (в миру Владимир Бондаренко), буйствующий на страницах еженедельника "Завтра", узрел в этом поистине забавном и потрясающем своей нелепостью происшествии нечто величественное, историческое, наконец-то достойное его высокого ума и тонкого вкуса. Солженицынская премия, возопил он, как "Дни славянской письменности или выставка Русского музея, помогает закреплять (! - Н. Ф.) нашим соотечественникам идеи национального самосознания, в конечном итоге работает на восстановление (?! - Н. Ф.) национальной России". "а всей этой лицемерной идеализацией скрывается сознание собственной слабости и неполноценности. "Я считаю,- впадает в транс Зоил, - что Солженицынская литературная премия, к счастью для всех нас (Sic! - Н. Ф.), вписывается в борьбу за укрепление национальной культуры", а сверх того, являет собой "площадку для объединения здоровых сил русской культуры", кои, надо полагать, воплощены в названных тут же фамилиях писателей - это Леонид Бородин, Владимир Маканин, Юрий Кублановский.