- Почему это я тебя опозорил? Не на разбой же я отправляюсь. Я иду защищать Родину от врагов. Вернусь обратно...
      - Тогда отведи меня к своей тете, а потом уходи куда хочешь!
      - Нет, так нельзя. А вдруг меня убьют - что тогда?
      - Ну мне-то что делать? Мне? - Она, жалобно всхлипывая, отвернулась от меня.
      Я не знал, как мне поступить, но я твердо знал, что должен идти на фронт. А Шахназ? Как быть с Шахназ? Не мог же я отвести ее к тете и там оставить?
      - Поступай как хочешь! Но я должен идти на фронт, понимаешь - должен! Если ты меня любишь, то будешь ждать, а если нет - тогда иди замуж за своего Рамзи-муэллима!
      Зачем я это сказал? Как случилось, что в такой напряженный момент, когда нервы были натянуты словно струны, я произнес это ненавистное имя? Может быть, я сделал это подсознательно, отрезая дорогу Шахназ после моего ухода совершить какой-либо поступок? Я и сам не знал, зачем я это сделал.
      Мы оба молчали. В наступившей тишине было слышно лишь урчание Агчай: до этой минуты река будто замерла и остановилась.
      - Что ты сказал?
      Журчание снова прекратилось.
      - Что ты произнес?
      - Я сказал, что если не хочешь меня ждать - иди...
      Я не успел закончить фразу, как звонкая пощечина обожгла мне щеку, и ее отзвук докатился до вершин Бабадага и снова возвратился сюда.
      - Убирайся с моих глаз долой! В твоем сердце сидит дьявол. Я его боюсь! Боюсь!.. - закричала она зло, дрожащим голосом. - Обманщик! Себялюбец! Эгоист! - И она застонала от боли. Я, как и Агчай, замер на месте, а Шахназ, как Агчай, уже не могла остановиться. - И твоя легенда о сандаловом дереве ложь. Ты никогда не сможешь жить для других. Ты - старая чинара, ростом большая, а телом - труха... В тепле ее не успеешь согреться, а в дыму ослепнешь... - Она размахивала в воздухе руками и нервно дергала себя за косы. Глаза ее были сухими, лишь под левым глазом застыла одинокая слеза.
      Резко наклонившись, она сняла с ног новые туфли, схватила их в руки.
      - Можешь идти! Обо мне тебе больше незачем беспокоиться, выйду я замуж за Рамзи или не выйду - это мое дело... - сказала она и босиком бросилась бежать. Через несколько шагов она обернулась и крикнула: - Дымящая чинара! И, перепрыгивая с камня на камень, скрылась в предрассветной дымке.
      От ужаса гудящих в моей голове слов: "Я боюсь тебя! Боюсь!.." - мне вдруг тоже сделалось страшно. Мне захотелось куда-то спрятаться от ее слов. Как просто сейчас нырнуть с этого древнего седого моста в пенящиеся воды Карачай. И все проблемы будут решены. Ведь иной раз люди так и поступают. И, может быть, сейчас именно такой случай? Но если бы каждый, получив пощечину, топился, население земного шара сильно бы поубавилось. Ведь заявление в военкомат написано, оно лежит на столе. Если уж суждено погибнуть, так с пользой для людей, для той же Шахназ. Пусть знает. И тут я увидел, как по белым пенистым волнам скользнула тень. Я поднял голову и увидел орла. Мне показалось, что орел насмешливо смотрит на меня. По зеленому склону Бабадага медленно пополз золотистый пояс. Из-за двугорбых вершин Карадага всходило солнце. Оно будто спешило ко мне. Спешило вырвать меня из рук смерти, ползущей в пенящихся волнах под древним мостом.
      Откуда-то совсем близко, среди зубчатых скал, уткнувшихся прямо в мост, я услыхал крик куропатки. По пыльной как мел тропинке моего детства, поднимающейся среди скал, я помчался на этот крик.
      Не разбирая дороги, я в мгновение ока добрался до кустарника, прилепившегося к скале. И тут, чуть ли не из-под моих ног, в небо взмыла куропатка. Сердце у меня забилось. Какая это прекрасная птица, о господи! В двух шагах от меня, среди невысоких сухих трав, находилось ее гнездо, и в нем - несколько яичек. Я подошел, взял в руки два из них - они были еще теплыми. Над своей головой я услышал тревожный, разгневанный голос метавшейся среди скал матери-куропатки. Я подержал яйца на ладони, погладил их, поднес к губам, тихонько поцеловав теплую белую скорлупу, снова положил в гнездо.
      Я еще раз взглянул в сторону узенькой тропинки, ведущей к дому тети Ясемен; сердце мое сжалось, и я тихо побрел домой.
      Отец уже проснулся и, как обычно, стоя перед окном, смотрел на Бабадаг. На столе не было ни чайного стакана, ни сахарницы. Значит, мама еще не вставала. Хоть я и не видел его лица, но почувствовал, что он чем-то очень взволнован. "Переживает за Гюльназ", - подумал я. Я направился в свою комнату, мне хотелось побыть одному, обдумать все случившееся, но на пороге меня остановил голос отца:
      - Эльдар, где ты был так рано?
      Все, что угодно, но этого вопроса я от него не ожидал. "Значит, он что-то заметил по моему виду или о чем-то догадывается? Что же мне ему ответить?"
      - Ладно, иди, я сейчас тоже приду, чтобы мама не слышала. У меня есть к тебе разговор...
      Отец и здесь не сел, а молча подошел к окну с горшочками, остановился перед ним.
      - Садись, вижу, ты устал...
      Я больше всего на свете боялся таких намеков отца. А тут мне вдруг захотелось все ему рассказать, все, все...
      - Отец... мне тоже надо с тобой поговорить...
      И я выложил все, начиная от нашей детской дружбы и до сегодняшней неудавшейся попытки отправиться к тете Халиде. Только о пощечине Шахназ я умолчал. А отец, ни разу не прервав меня, внимательно слушал, стоя у окна. Наконец он обернулся ко мне:
      - Ничего, сынок! Как говорится, на голову гор зима приходит, на голову храбреца - дело. - Он. осторожно вынул из кармана подаренную мне дядей Мурсалом табакерку с позолоченной крышкой, нажал на маленький язычок сбоку крышка открылась с тихим звоном. А мне показалось, что это вовсе не табакерка, а капкан и что с тихим звоном он захлопнулся над моей головой.
      - Возьми, не сегодня завтра ты станешь солдатом, она тебе пригодится, можешь курить и при мне.
      Но меня поразили не его слова, а моя табакерка. Как она попала к отцу? Ведь, выходя из дому, я взял ее с собой. И там, у моста Мариам, дожидаясь Шахназ, курил. Я же это точно знаю. Каким образом она попала к отцу?
      - Жаль, что уже поздно, - как бы разговаривая с самим собой, продолжал отец, все так же стоя у окна, - уже светает, не то я показал бы тебе удивительную картину.
      Хоть я и не понимал, что он хочет сказать, но по его спокойному тону, по тому, как он говорил, я вдруг понял, что вот сейчас он покажет мне что-то и избавит от того пожара, который бушует в моем сердце.
      - Подойди поближе, - продолжал он, внимательно глядя в дальний угол неба. - Вон там, на вершине Карадага, еще маячит звезда, видишь?
      Я ничуть не сомневался, что сейчас произойдет чудо, и осторожно посмотрел в указанном направлении.
      - Вижу, а что?
      - По ночам там бывает много звезд, ты, наверное, замечал?
      - Конечно.
      - Ты знаешь, что собой представляют эти звезды? - Я молчал, а отец, не глядя на меня, как-то даже безразлично произнес: - Каждая из них - пощечина женщины. - Он хоть и заметил, как я вздрогнул, как потрясли меня его слова, но как ни в чем не бывало проговорил: - Говорят, пощечины, что отпечатываются на наших лицах, превращаются в звезды, чтобы потом всегда напоминать о себе. Ты понял?
      Я молчал, у меня будто язык отнялся. Но почему-то мне хотелось, чтобы отец продолжал говорить...
      Мне казалось, что он держит в руках большие весы, на одной чаше - моя голова, на другой - сердце. По мере того как он говорил, чаши эти колебались, стремясь прийти в равновесие.
      "Почему ты умолк, отец, говори, говори... Скажи, что этой ночью на небе прибавилась новая звезда. Что отныне, взглянув на нее, я буду вспоминать пощечину Шахназ, и мне будет горько и стыдно. И еще скажи, что там, на поле боя, временами я буду поглядывать на звезды. И если сумею там отыскать звезду Шахназ, ты будешь спокоен за то, что со мной ничего не случится".
      Отец отошел от окна и направился к двери.
      - Отдохни немного... Может, завтра утром тебе придется отправиться в путь. Почему ты так смотришь на меня?.. Среди первых, кто пойдет туда... Нет, первым из первых туда пойдет мой сын.
      Я растянулся на кровати. "Как хорошо, что на этом свете живет человек по имени уста Алмардан... Как хорошо, что этот человек - мой отец..."
      * * *
      Рано утром я должен был уезжать. Это было решено. Даже мама, весь день потихоньку от отца лившая слезы, наконец смирилась.
      Она отправилась на кухню; ясно было, что она начала готовить меня в дорогу.
      Мне тоже надо было попрощаться с родными местами. Кто знает, когда я вернусь в родные края, и вернусь ли?..
      Я написал в Баку два письма: одно в деканат факультета, другое Гюльбениз. Мне хотелось, чтобы хотя бы она не обвиняла меня в лживости и себялюбии и не упрекала в том, что во мне прячется дьявол. С пощечиной Шахназ я и ее потерял навсегда, но мне не хотелось окончательно исчезнуть из ее памяти.
      "Гюльбениз, я не знаю, будешь ли ты вспоминать обо мне... Может, и вовсе не вспомнишь. Но мне бы не хотелось, чтоб ты вспоминала обо мне плохо. У меня к тебе просьба: фотографию, которую я подарил тебе на память, не теряй. Вдруг когда-нибудь вспомнишь обо мне?.."
      Я отправил письма и вернулся домой. Постоял под ивой, которая служила нам с Шахназ большим зонтом, скрывая нас от всего мира. Прислушался к журчанию родника. Как же мне попрощаться с Шахназ, уехать, не сказав ей ни слова?
      Нет, если я уеду, не попрощавшись с Шахназ, я никогда не смогу отыскать на небе звезду, названную отцом "звездой Шахназ". Эта мысль завладела мною.
      Ночью, когда все уснули, я пошел к пока еще безымянному роднику под раскидистой ивой. Я трудился до полуночи и высек на гладком, как мрамор, родниковом камне два слова: "родник Шахназ".
      Потом, поднявшись в свою комнату, написал третье письмо. "Шахназ! Я ухожу. Убегаю от дьявола, сидящего в моем сердце. Я бегу от этого дьявола честолюбия и эгоизма. Ухожу, чтобы спастись от них. А это можно сделать только там - на фронте, в ясные ночи, глядя на горящую над головой звезду Шахназ. Ты хоть знаешь, что это значит? Так называется твоя пощечина. Это имя дал ей мой отец. А потом в ее свете указал на спрятавшегося во мне дьявола. Я ухожу, но до тех пор, пока в небе, над скалой Кеклик, рядом с созвездием Малой Медведицы будет гореть звезда Шахназ и я буду ее видеть, дьявол честолюбия, о котором ты говорила, не сможет ко мне приблизиться. Я говорю это, потому что я люблю тебя. В третий раз от этих слов трепещет мое сердце. Говорят, бог троицу любит. Помнишь, в первый раз я произнес их, утверждая мою любовь к тебе ее отрицанием. Потом в Истису, под двумя елями. Это моя третья и последняя клятва. Если бы, как в сказках, она увенчалась успехом, эта моя третья попытка, я был бы самым счастливым человеком на свете. И с тобой я разлучаюсь, словно в сказке. Я здорово верю в нее".
      На мосту Улу, находясь среди парней, отправляющихся на фронт, я обернулся. Между верблюжьими горбами Карадага всходило солнце. Мое солнце,
      7
      О путник! Никогда не ищи ошибки
      в пейзаже: его создала природа.
      Иначе ты сам окажешься лишней деталью
      в природе, которая никогда не ошибается.
      И опять пришла весна.
      Минуло два года с тех пор, как Айхан приехал в Чеменли. Два счастливых года второй его жизни. Два года - с вечерами, тихими как луна, и днями, светлыми как солнце. Два бурных года - таких, как Агчай и Гарачай. Он никогда еще не попадал в столь опьяняющий поток, именуемый жизнью. Он никогда не испытывал такого спокойного, такого тихого счастья. Эти два года запомнились не календарными днями, а годом Шахназ и годом Эльдара.
      Эти два года добавили к именам, записанным на мостах Чеменли, его родниках, лестницах, вершинах, новые: "родник Айхана", "аллея Айхана".
      Новый родник в конце сада Эльдара, у широкой сельской дороги, был назван "родником Айхана". Это он нашел его среди скал и своими руками облицевал источник. Часть дороги - от сада Эльдара до махала Сенгер именовалась теперь "аллеей Айхана". Когда посаженные им здесь два года назад ивы -распустили листочки, дорога действительно стала походить на аллею.
      Этого уже не жаждала его душа, но он понимал, что возражать бесполезно. Да и не следует... Во-первых, кому, как не ему, была известна эта благородная традиция жителей Чеменли; кому, как не ему, было знать, что Чеменли вместилище таких известных имен, как "лестница Эльдара", "родник Шахназ", "мост Мариам", "вершина Искендера"... Во-вторых, эти новые названия относились вовсе не к нему, а к настоящему Айхану Мамедову. Скромным трудом он добился увековечения памяти своего отважного спасителя. И потому каждый раз, когда произносилось: "родник Айхана" "аллея Айхана", сердце его переполнялось радостью.
      За эти два года изменилось и село.
      Председатель колхоза Аждар-киши поменял место работы. Теперь председателем был избран уважаемый Рамзи-муэллим, который ради будущего родного села добровольно отказался от своей высокой должности. Вскоре по рекомендации председателя колхоза председателем сельсовета был избран Толстяк Насиб. Эти перемещения, особенно избрание Рамзи Ильясоглу председателем колхоза, несли с собой какие-то большие перемены. Айхан это знал. С того самого дня, как он услышал имя своего давнего соперника и однажды издали увидал его в Гаяалты, его не покидало странное нетерпение встретиться с ним.
      Наконец мечта его сбылась. В один прекрасный день председатель, послав за ним посыльного, пригласил Айхана прийти в правление.
      Айхан заволновался, но, как оказалось, волнение это было напрасным. Рамзи Ильясоглу встретил его приветливо.
      - Добро пожаловать, Айхан!.. - И, сделав небольшую паузу, добавил: Айхан, амиоглу (то есть двоюродный брат), - и протянул ему руку, садитесь... вот сюда, пожалуйста. Извините, что затруднил вас... я должен был сам прогуляться по аллее Айхана, напиться воды из родника Айхана и прийти с вами побеседовать. Но что поделаешь, - и он указал на свой стол, заваленный бумагами, на телефонные аппараты на нем. - Много дел, вот и сейчас жду звонка из Москвы.
      Айхан с интересом разглядывал его, стараясь уловить, что же изменилось за эти годы: облик, одежда, поведение? Особенно его интересовало, что связывало нового председателя с Шахназ. Ведь он хорошо помнил некогда произнесенную Рамзи фразу: "Или Шахназ, или никто!" Однако сейчас он мог разглядеть лишь то, что касалось внешности Рамзи-муэллима. Председатель выглядел так же молодо, как и тридцать лет назад: высокий, широкоплечий, элегантный, все тот же большой лоб, ясные фиолетовые глаза. Только черные вьющиеся волосы, будто чуть припорошило снегом. А это придавало его лицу большую значительность и даже привлекательность. Прежде отчетливо различаемые Айханом горделивость, недобрая усмешка, будто куда-то исчезли. Казалось, Рамзи теперь старался сосредоточить свое внимание на более существенных сторонах жизни. Когда он говорил, в его словах так и слышалось: "Я потому приветствую тебя с таким почтением, что возвеличивать таких тружеников, как ты, прямой мой долг". Что должен был ему отвечать Айхан?
      - Айхан амиоглу, не тяжела ли тебе работа? Может...
      - Нет, нисколько не тяжела, - спокойно возразил Айхан.
      - Я многое о тебе слышал. Еще когда работал в районе, до меня доходили слухи. Ты немало вложил труда в Гаяалты. Ты - человек, любящий своей дело, ценящий труд...
      - Большое спасибо, председатель.
      Решив, что беседа на этом закончена, Айхан собирался было встать, но тут в дверях появилось "местное правительство" в лице Насиба. Новый председатель сельсовета вместе с должностью изменил и прозвище.
      Мягкими шагами он приблизился к длинному председательскому столу и остановился, держа папку с бумагами прямо на своем ромном животе. Глаза его были устремлены в одну точку - на большую золотистую запонку в манжете новой рубашки Рамзи Ильясоглу. Айхан давно знал, что он хитрец и подхалим, но чтоб до такой степени... Ему вдруг подумалось, что Насиб просто хочет рассмешить своего старинного знакомого и односельчанина. Запомнив по театральным спектаклям характерные движения, свойственные подхалимам, кое-что добавив от себя, он, приняв такую юбычную позу, просто ждет, когда председатель, подняв голову, глянет на него, и в тот же момент они оба от души расхохочут. Председатель поднял голову, посмотрел на него, но смеха не последовало. Что это у тебя в папке, местное правительство?
      - Рамзи-муэллим, здесь данные нашего бюджета. Только что получили из райисполкома. - Вынув из папки большой лист, он положил его перед председателем. - А это - письмо из финотдела. Они требуют обсудить контрольные цифры бюджета и ответить им.
      - То есть?
      - Ну, если у нас есть замечания... завысить или занизить цифры...
      - Ясно, - торопливо оборвал его Рамзи.
      - А это план намечаемых работ, на его основе будет составлен финансовый план и смета сельсовета. - Насиб аккуратно положил на стол председателя третий лист. - После того как все это будет рассмотрено, мы сможем утвердить бюджет на следующий год.
      - Ясно, ясно... - Не взглянув на него, Рамзи углубился в бумаги. - Как это прикажешь понимать, местное правительство? Ежемесячная материальная помощь старикам и инвалидам... С каких это пор эти расходы включаются в бюджет сельсовета?
      На лоснящемся лице Толстяка Насиба показалась подобострастная улыбка.
      - Как это, с каких пор?... Неужели вы забыли, Рамзи Ильясович, еще когда вы работали в исполкоме, по вашей собственной инициативе...
      - А, помню, помню. - Рамзи снова прервал его, но на этот раз, видя его самодовольную улыбку, Толстяк Насиб не обиделся. А Рамзи обратился к Айхану: - Эта статья, наверное, и к тебе имеет отношение, Айхан амиоглу?
      - Нет, Рамзи-муэллим, Айхан... амиоглу не получает пособия, он получает пенсию...
      - Во-первых, это не пособие, а материальная помощь, а во-вторых, почему вместо Айхана амиоглу отвечаешь ты? - Последние слова были произнесены несколько резко, и, учитывая, что Насиб теперь все-таки "местное правительство", Рамзи вынужден был перевести все в шутку: - И в-третьих, в качестве местного правительства, скажи-ка, не обижаешь ли ты нашего ветерана войны?
      - Обижаю, говорите?... Это в каком смысле, Рамзи Ильясович?
      - Да в любом смысле, ведь ты и сам ветеран в широком смысле.
      Айхану показалось, что они обмениваются паролями, у каждого слова есть свой скрытый смысл, который понятен только им двоим.
      - Да что вы, Рамзи Ильясович, разве такое возможно? Самые славные страницы моей деятельности будут посвящены ветеранам. Все, что связано с ними, будет писаться красным карандашом, чтобы сразу бросалось в глаза.
      В этот момент зазвонил телефон. Рамзи снял трубку.
      - Да, да, именно... красным карандашом... - безучастно произнес он и поднес трубку к уху: - Что? Меня вызывает Баку?
      Айхан подумал: "Видно, он действительно ждал телефонного звонка..." Толстяк Насиб попытался встать, чтобы уйти, но председатель жестом остановил его.
      - Алло! Да, да, это я, мой старый тигр... А как же? Я узнаю твой голос даже из космоса... Да разве тут есть время? Работы невпроворот. Нового?.. А как же? С новым председателем все должно быть новым. Без этого невозможно. Время придет - услышишь...
      Председатель положил трубку, молча посмотрел сначала на Айхана, потом на Насиба, поднялся, подошел к окну и, как бы разговаривая с самим собой, произнес:
      - Кажется, будто на вершину горы сел орел, на склоне горы отдыхает лев. И каждый раз при взгляде на них передо мной раскрывается широкая панорама, государственные планы, мечты.
      Айхан с изумлением взирал на него. С какой стати председатель вдруг заговорил с памятником? Сделал ли он это без всякой причины или же здесь есть связь с последним телефонным разговором? Но и внешняя трескучесть пышных фраз, и их внутренний смысл, и заключенное в них двуличие, и даже зависть - ничто не ускользнуло от Айхана. И в сердце его проснулось то же чувство, что некогда овладело им там, у лохматых струй водопада Нуран. Рамзи Ильясоглу остался таким же, каким и был, - ничуть не изменился. Но радоваться Айхану теперь уже не хотелось. Его интересовало одно: о каких государственных планах только что говорил Рамзи, что он имел в виду и какая может быть связь между этими планами и памятником Эльдару Абасову? Что ему только что сказали по телефону? Но Рамзи молчал.
      Почувствовав, как в комнате повисла тяжелая тишина, Айхан спросил:
      - Я могу идти, председатель? - И, вовсе не ожидая ответа, подметил, что сегодня он уже несколько раз назвал Рамзи Ильясоглу просто председателем. Значит, так оно и будет впредь.
      Председатель отвел взгляд от окна, и на его лице появилась какая-то еле уловимая улыбка.
      - Айхан амиоглу? - Айхан подметил и то, что председатель отныне будет адресоваться к нему с этим ничего не значащим обращением. - Ты, наверное, слышал о нашем героическом земляке? Этот парень действительно достоин был стать героем. В юности мы часто общались. Насиб должен помнить: когда я возвратился из Ленинграда, мы крепко сдружились, но что поделаешь... война разлучила нас навсегда.
      Он умолк. Молчали и остальные.
      - Верно, Эльдар всем нам был другом, - дрожащий голос Насиба нарушил эту тишину.
      Председатель, даже не взглянув на него, отошел от окна.
      - Айхан амиоглу, в доме, где ты теперь живешь, мы... - Вдруг, о чем-то вспомнив, он сам себя оборвал. - Айхан амиоглу, ты прекрасно отремонтировал дом Эльдара Абасова, большое тебе спасибо. Говорят, свою работу ты проделал сам.
      - Да, как сумел.
      - Во всяком случае, у тебя не могло не быть расходов.
      - Да нет, какие там расходы...
      - Ну что, ж, это к лучшему...
      После довольно продолжительной паузы Айхан снова спросил:
      - Я могу идти, председатель?
      Он был подобен птице, стремящейся поскорее вырваться из клетки.
      Широкие брови Рамзи сдвинулись, на сухих полных губах показалась давно знакомая насмешливая улыбка.
      - Куда ты так спешишь, Айхан амиоглу? Может, у нас к тебе есть важное дело...
      Айхан молчал.
      - Говорят, ты разное повидал на свете. Работал на целине... И наша Шахназ-ханум так много о тебе рассказывала. Я хочу перевести тебя на более легкую, лучшую работу... Как ты на это смотришь? Хватит, ты поработал простым садовником.
      Айхану показалось, что председатель издевается над ним. "Наша Шахназ-ханум"!
      - Простым садовником? - Айхан насмешливо улыбнулся. - А ведь величие и простота - очень сложные понятия, председатель. И вряд ли нам сейчас, за неимением времени, удастся в этом разобраться.
      Рамзи нахмурился. Он не находил подходящих слов для ответа. Хорошо, что судьба наградила его даром красиво и громко смеяться.
      - Айхан амиоглу, ты, оказывается, философ... А мы и не знали... - Он так долго и с таким наслаждением заливался смехом, что даже удивленно наблюдавший за ним Толстяк Насиб вынужден был сказать:
      - Рамзи Ильясович, как вы хорошо смеетесь...
      - Айхан амиоглу, - председатель наконец взял себя в руки, - ты можешь работать там, где твоей душе угодно... Извини, что побеспокоил тебя.
      - Пустое... - Айхан поднялся и, постукивая по доскам пола своей тростью, направился к выходу. За спиной он услыхал голос Рамзи Ийвясоглу:
      - Айхан амиоглу, если тебе что-нибудь понадобится, не стесняйся, обращайся прямо ко мне, слышишь?
      - Слышу. Спасибо, председатель.
      Айхан закрыл за собой дверь и только тут почувствовал, что лоб его покрыт холодным потом, он был похож на лягушку, вырвавшуюся из пасти змеи. Этот "отличный малый", как назвал его Мардан, действительно был неподражаем. В течение получаса он сменил несколько обличий!.. Сначала принял личину милосердия, под предлогом заботы о ветеранах войны. Как хорошо, что он сумел разглядеть за этой разукрашенной витриной истинного Рамзи! "Нет, непорядочность рождается вместе с человеком, - с горьким сожалением подумал он. - У этого плута такое семя было... Сажай его где хочешь, урожай будет тот же"... Почему же у него из головы не идет доверчивый Мардан? Нет, ни одно из этих семян не должно проникнуть в душу этого парня. Они так быстро прорастают...
      После его ухода председатель осторожно посмотрел на Толстяка Насиба. Он хотел по его лицу определить, какое впечатление произвел на него этот разговор. Но Насиб молчал, уставясь на угол стола, где лежали его папки. На лице его не дрогнул ни один мускул; казалось, он боялся даже моргнуть.
      - Послушай, Насиб, скажи-ка мне, что это за человек? Почему в селе все на него молятся? Может, ты объяснишь мне хоть что-нибудь?
      - В каком смысле, Рамзи Ильясович?
      - В любом. Я думаю, с ним надо познакомиться поближе. Мне лично он показался каким-то странным.
      - А на что это вам? Может, вы и его хотите куда-нибудь выдвинуть?
      - А почему бы и нет, если он действительно такой хороший человек? Ведь у нас появится большая необходимость в настоящих кадрах.
      Толстяк Насиб тотчас понял, куда тот клонит.
      - Выдвинуть, говорите?.. Почему же не выдвинуть? Но вы же видите, он инвалид, калека...
      - Что ты мне тут рисуешь портрет Квазимодо... - возвысил голос Рамзи.
      - Квазимодо - это кто, Рамзи-гага?..
      - Ну, был такой урод, безобразный... - Председатель запнулся. - Но какое это имеет отношение к этому несчастному, ведь не родился же он таким...
      - Так и я то же самое говорю... Айхан-киши кроткий, молчаливый человек, хоть пытай его - звука не проронит. А почему? Потому что бездомный, приехал сюда, обжился; со старшими - он старший, с младшими - младший.
      Рамзи прошелся по комнате, потом уселся на свое место. Положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку.
      - Ну, ты говори, а я буду записывать. Что скажешь, то и запишу, потом заставлю подписаться. С тобой ведь только так нужно разговаривать?
      - Подписаться, говорите, Рамзи-гага... Я ведь... что я вам такого сказал?
      - А разве не ты говорил, что этот Айхан собачий язык понимает, дорогу в ад знает?.. А теперь говоришь, что он кроткий...
      - Собачий язык понимает, говорите... то есть... В каком смысле?
      Рамзи хорошо были известны все эти бесчисленные оттенки "в каком смысле". Он был уверен, что Насиб по его приказу не только смысл слов, но даже смысл цифр сумеет изменить так, как он прикажет. И потому с первого же дня, как только вернулся в село, решил, что даже если он и выдвинет Насиба, то постоянно сможет держать его на коротком поводке. А смысл его вопросов по поводу Айхана был совсем иным: он был наслышан о том, что Шахназ питает к этому человеку глубокое уважение, он даже сам несколько раз в разговоре с ней почувствовал это, и в сердце его запало подозрение. Сегодня, убедившись, что он действительно уродлив и безобразен, всем этим беспокойствам был положен конец.
      - В каком смысле, в каком смысле... - передразнил он Толстяка Насиба, точно так же растягивая слова. - В том смысле, что мне хотелось бы знать, действительно ли ты от рождения так бестолков или сделался таковым уже после того, как на месте старого правления сельсовета построил свой двухэтажный дворец?
      - Во-первых, да будут вашей жертвой оба этих этажа; а во-вторых... - Он хотел еще что-то добавить, но, увидев в фиолетовых глазах председателя насмешливую улыбку, умолк.
      - Так что же во-вторых? - поинтересовался Рамзи. - Можешь не стесняться, говори. Здесь чужих нет,
      - С вашего разрешения, я бы внес небольшую поправку в ваши слова. Насиб, ощерившись, несколько приободрился. - Не двухэтажный, а дом с цоколем... Нижний этаж не предназначен для жилья.
      - Но вы-то живете?
      - Вынужденно.
      Рамзи хотел еще что-то добавить, но резкий телефонный звонок прервал его. Он кивнул на бумаги:
      - Пусть останутся здесь. Ознакомлюсь - потом поговорим. Это означало, что Насиб может удалиться.
      * * *
      На небосводе мыслей Айхана будто пролегла новая тропинка. На ней он встречался только с Рамзи. Долго говорил с ним о чем-то, хотел услышать от него что-то в ответ. На этой тропинке ему в сердце запало и новое подозрение, будто проникла туда капля яда. Этим ядом была ревность. Может, в сердце его еще жила любовь к Шахназ? Но не настолько же он потерял разум... Теперь эта любовь была совсем другой, древней и возвышенной. И таким людям, как Рамзи, не дано было ее у него отобрать.
      Но однажды он совершенно случайно сделался свидетелем сцены, которая позволила этой капле яда разлиться по всему телу.
      Был один из ласковых весенних дней. После полудня он, пробираясь сквозь каменные лабиринты Гылынджгая, зашел в сад Эльдара. Ему захотелось передохнуть... Он принес кувшин холодной воды, устроился под только что распустившимся вишневым деревом, собираясь перекусить, как вдруг услышал голоса на дороге. Странно, Шахназ и Рамзи направлялись прямо сюда, в сад Эльдара. Он не верил своим глазам: они так мирно беседовали, будто вышли на первое свидание после обручения.
      Айхан не знал, как поступить. Встать и уйти? Или выйти им навстречу? Но он не успел сделать ни того ни другого. Голоса были совсем рядом. Айхан заметался...
      - Что поделаешь, Шахназ-ханум... Вот я такой Дон Кихот. Ведь и в мире любви были и есть свои Дон Кихоты?
      Услышав эти слова, Айхан замер. Он готов был сквозь землю провалиться. В глазах Шахназ появилась легкая усмешка. Кому она адресована? Дон Кихоту или Рамзи Ильясоглу?
      - Нет, председатель, вы, видимо, давно не читали "Дон Кихота".
      Айхан перевел дух. Слава богу, эти слова прозвучали словно пощечина Рамзи. Но не так-то просто было смутить нового председателя.
      - Бедный Дон Кихот... - продолжала Шахназ. - Его и в свое время не понимали, и сейчас ему по-прежнему не везет.
      - Пощадите, Шахназ-ханум, - взмолился Рамзи, склоняя свою припорошенную белым снегом красивую голову. - Вы уж не считайте меня таким невеждой. Я ведь физик, а в последнее время стали находить много общего между физиками и лириками. Не так ли?
      Они молча приблизились к памятнику Эльдару Абасову. Остановившись у цветочной клумбы, оба замерли в скорбном молчании.
      - Мне бы очень хотелось, чтобы Эльдар был сейчас жив, - нарушил тишину Рамзи. - Он увидел бы нас стоящих рядом и пришел бы в ярость.
      Обернувшись, он посмотрел на Шахназ. Шахназ поняла.