Червь

В: Хорошо. Прежде всего, готовы ли вы подтвердить, что во весь тот день не покидали своего укрытия?

О: Раза два отлучался, сэр. Всякий раз не дольше чем на пять минут: уходил поискать поблизости воды, а заодно и ноги размять. Тяжко ведь лежать без движения на жесткой земле. Ей-богу, только два раза. А когда возвращался, внизу все было как прежде.

В: Вы ведь говорили, что ночь накануне почти не спали? Не случилось ли вам заснуть на вашем дозорном месте?

О: Помилуйте, сэр, я небось не на перине нежился.

В: Ничего от меня не скрывайте, Джонс. Что за беда, если вы в уважение человеческой природы и обстоятельств позволили сну себя сморить. Ну?

О: Раз-другой нападала будкая дремота, как бывало в седле. Но чтобы уснуть по-настоящему — видит Бог, нет.

В: Вы ведь понимаете, для чего я делаю такой вопрос. Станете ли вы отрицать, что могли и просмотреть, как кто-то вышел из пещеры?

О: Быть того не может, сэр.

В: Очень даже может. Вы сами показали, что дважды отлучались. А про дремоту забыли?

О: Да я и вздремнул-то вполсна, сэр. Притом вы же еще не знаете, что рассказала Луиза.

В: Так рассказывайте.

О: Так вот, сэр. Время, стало быть, шло, тени росли и уже протягивались по траве пастбища. Но самая мрачная тень пала на мою душу. Боюсь, не стряслось ли какого лиха: больно долго они не показываются. А мне здесь оставаться дальше не с руки: невелика радость торчать в такой глуши, когда стемнеет. Я было подумывал воротиться к месту нашего ночлега и донести обо всем правосудию, но смекнул, что в этом случае благородный родитель Его Милости сраму не оберется. Нет, думаю, надо рассказать ему самому, а уж он пусть решает, как поступить.

В: Ближе к делу.

О: Лежу я, значит, раскидываю умом и ни тпру ни ну. И вдруг из пещеры выскакивает Дик. Глазищи безумные — как есть помешанный, — а на лице величайший ужас. Пробежал немного, поскользнулся и — как на льду: хлоп ничком. Но тут же вскочил и озирается, да с таким страхом, точно за ним гонится какая-то невидимая мне напасть. Рот раскрыл, хочет крикнуть, а крик не идет. Он и припустился наутек — знать только и думал, как бы унести ноги от того, что нашел в пещере. Шасть тем самым путем, каким сюда добрался — только я его и видел. Что прикажете делать? Бежать следом? Он такую прыть явил, что не угнаться. Ничего, думаю, ничего, Дэйви: одна рыбка ускользнула, зато другие остались. Подождем. Почем мне знать, может, Дик просто-напросто отправился за лошадьми и сию же минуту будет назад.

Лучше мне тогда с места не двигаться, а то не ровен час наскочишь на этого шального. Силенки-то у него поболее, чем у меня. Я и остался лежать где лежал.

В: Он так и не вернулся?

О: Нет, сэр, больше уж я его не встречал. Верно вам говорю: это он вешаться побежал. По одному виду можно было догадаться. Как сейчас его вижу. Я, ваша честь, в Бедламе на одного такого насмотрелся. Носится и носится, пока не свалится с ног, точно за ним по пятам мчатся псы преисподней или еще пострашнее.

В: Рассказывайте про девицу.

О: Сейчас, сэр. Ее пришлось ждать подольше, еще с полчаса. И все эти полчаса я по-прежнему не знал, на что решиться. А тени растут, подбираются к устью пещеры. Я и думаю: а пусть-ка они мне послужат вместо часовой стрелки: как дотянутся до пещеры, так и уйду. И тут выходит она. Да не то чтобы как Дик — совсем по-иному. Ступает медленно-медленно, словно бредет во сне или в голове у нее трясение. Помню, видал я как-то человека после взрыва на пороховом заводе: у него от нечаянности и ужаса язык отнялся.

Вот так и она. Идет по лужку, едва ноги передвигает — того и гляди о соломинку запнется. И ничего вокруг себя не замечает, точно ослепла. Да, вот ведь что: платья-то белого нету и в помине. Идет в чем мать родила.

В: Совсем нагишом?

О: Совсем, сэр. Ни сорочки, ни чулков, ни башмаков — точь-в-точь Ева до грехопадения. Грудь, руки, ноги — все голое. Только что, прошу прощения, черные перышки там, где у всякой женщины. Остановилась и прикрывает глаза: верно свет в глаза ударил. А ведь солнце стояло уже низко. Потом оборотилась на пещеру и пала на колени, будто благодарит Господа за избавление.

В: Руки сложила молитвенно?

О: Нет, сэр, руки опустила, а голову склонила. Как наказанное дитя, когда просит простить.

В: Не имелось ли на ее теле ран или отметин, происшедших от посторонней причины?

О: Нет, сэр, не заметил. На спине и ягодицах — точно ничего такого. С этой стороны, пока она молилась, я ее разглядел хорошо.

В: Не выражала ли ее фигура страдания?

О: Больше было похоже, что на нее, как бы сказать, столбняк нашел. Едва шевелится, прямо как ее зельем опоили.

В: Не у смотрелось ли вам, что она страшится преследования?

О: Да нет, сэр. Я, вспомнив про Дика, и сам удивлялся. Ну, а как встала на ноги, так, похоже, начала в разум приходить. Приблизилась почти что обычной походкой к камню у озерца и подняла епанчу, которая все время так там и лежала. Подняла и прикрыла наготу. У меня от сердца отлегло. А она кутается, точно ее холод пробрал до костей. Добро бы вправду было холодно, а то ведь хоть и вечер, но тепло. У озерца она вновь опустилась на колени, зачерпнула рукой воды и попила, а потом побрызгала лицо. И больше ничего не случилось, сэр. Потом она босиком двинулась в ту же сторону, что и Дик — по тому же пути, каким они утром сюда добирались.

В: Она спешила?

О: Теперь она шла проворно. А напоследок еще раз взглянула на пещеру, словно вместе с разумом к ней вернулись и прежние страхи. Но на бегство это было никак не похоже.

В: Как же поступили вы?

О: Я, сэр, подождал еще минуту времени, не появится ли Его Милость, но он так и не вышел. Вы, сэр, поди меня осуждаете. Конечно, будь на моем месте какой-нибудь отчаянный храбрец, он бы зашел в пещеру и глазом не моргнул. Да ведь я-то, сэр, не храбрец и никогда в храбрецы не лез. Потому и не отважился.

В: Не лез в храбрецы? Это ты-то, хвастун бессовестный, не лез в храбрецы? Одним словом, ты, заячья душонка, припустился за девицей, так?

Чего и ждать от валлийца. И как, нагнал?

О: Нагнал, сэр, и она мне все рассказала. И хоть вашей чести история эта придется не по мысли, я знаю, что вам угодно услышать ее рассказ во всей его подлинности, а потому наперед прошу у вас прощения.

В: Не будет тебе никакого прощения, если поймаю на вранье. Ладно, Джонс, сейчас отправляйся обедать, а на закуску поразмысли вот о чем. Если ты меня обманываешь, тебе не жить. Ступай. Мой человек отведет тебя вниз и приведет обратно.

***

Аскью прихлебывает лекарственное питье (пиво с добавкой вышеупомянутой полыни, в ту эпоху считавшейся оберегом от ведьм и нечистого духа), а Джонс препровожден вниз, где ему и положено находиться, и в эту самую минуту трапезует. Его обед проходит в молчании — чему он впервые в жизни рад — и не сопровождается выпиской — а вот это его уже не радует.

Высокомерный шовинизм стряпчего, проявившийся при допросе, может показаться оскорбительным, однако таково было общее умонастроение, и к тому же бедняге Джонсу нагорело вовсе не за его национальность. Несмотря на нелепое, доходящее до раболепства почитание титулов и званий, сословные перегородки выше определенного уровня общественной иерархии были не так уж непроницаемы. Обладая известными талантами, люди даже не самого высокого звания могли выдвинуться и стать знаменитыми деятелями церкви, маститыми профессорами Оксфорда и Кембриджа, как мистер Сондерсон, сын акцизного чиновника. Могли они сделаться и преуспевающими коммерсантами, юристами, как Аскью (младший сын скромного, далеко не богатого приходского священника из северного графства), поэтами (Поуп происходил из семьи торговца полотном), философами, могли избрать еще какое-нибудь славное поприще. Для тех же, кто находился ниже этого уровня, всякое движение вверх было невозможно. Им не оставалось никакой надежды; с точки зрения более высоких сословий, их участь была предрешена с самого рождения.

Расшатать эту непреодолимую преграду не помогали даже те общие идеалы, которые пронизывали тогдашнее английское общество. Эти идеалы связаны были с поклонением собственности — если не сказать культом собственности.

Рядовой англичанин назвал бы залогом единства нации англиканскую церковь, однако это косное учреждение было лишь внешней оболочкой истинной религии страны, суть же этой религии выражалась в глубочайшем уважении к праву собственности. Именно это уважение объединяло все общество — за исключением его низших слоев — и во многом определяло нравы, взгляды, образ мысли. Пусть закон и запрещал избирать и назначать сектантов на официальные должности (часто этот запрет оборачивался им во благо, потому что вместо этого они становились торговыми воротилами), однако собственность их считалась столь же священной, что и собственность любого другого англичанина. Невзирая на догматические расхождения с официальной религией, многие из них все охотнее смирялись с главенством англиканской церкви, коль скоро та защищала их права, а заодно держала в узде ненавистных противников противоположного толка: презренных папистов и якобитов. Нация была единодушна в одном: беречь от посягательств следует не столько доктрину господствующей церкви, сколько право владеть собственностью и гарантии ее неприкосновенности. Это мнение разделяли все добропорядочные граждане — от последнего домовладельца до обитателей роскошных особняков, аристократов-вигов, которые, образовав причудливый союз с зажиточными сектантами, представляющими деловые круги, и епископами из палаты лордов, управляли страной в большей степени, чем король и его министры. Власть принадлежала Уолполу только по видимости, на самом же деле проницательный министр всего лишь выполнял то, что от него требовало большинство.

Хотя коммерция с каждым годом становилась занятием все более и более доходным, капитал все же предпочитали вкладывать именно в собственность, а не в акции и компании, которые тогда только-только начинали появляться.

Доверие к этому новому способу умножения богатств было значительно подорвано вследствие краха «Компании Южных морей», происшедшего в 1721 году <"Акционерная компания Южных морей" была основана для торговли с испанскими владениями в Южной Америке; вместо этого деньги акционеров были обращены на финансовые спекуляции, что привело к банкротству компании, вызвавшему финансовый кризис во всей стране; этот скандал вошел в историю под названием «Пузыри Южных морей»>. Казалось бы, повальное благоговение перед собственностью должно было подвигнуть парламент на изменение безбожно устаревших законов о ее приобретении и праве на владение, из-за которых рассмотрение дел в гражданских судах сопровождалось чудовищной путаницей и проволочками (гражданское законодательство ставило в тупик даже самых лучших знатоков). Но не тут-то было: в этом вопросе почитание собственности столкнулось с другим принципом, который для Англии XVIII века был столь же священным.

Это было убеждение, что перемены ведут не к прогрессу, а к анархии и бедствиям. Известное изречение гласит: «Non progredi est regredi» <не идти вперед значит идти назад (лат.)>. Англичане времени правления первых четырех Георгов отбросили слово «non». Поэтому большинство тех, кто в ту эпоху именовал себя вигами, по нынешним меркам были чистейшими тори, реакционерами. Недаром едва ли не все представители высших сословий, кто бы они ни были — виги или тори, сторонники господствующей церкви или сектанты — так страшились простонародья, толпы. Ее разгул был чреват переворотами, переменами, более того: он представлял угрозу собственности.

Принятый в 1715 году Закон о беспорядках, по которому расправляться со смутьянами поручалось судам магистратов и отрядам добровольцев, был поистине окружен ореолом святости, а английское уголовное законодательство оставалось варварски жестоким. Примечательно, что чрезмерно суровые наказания предусматривались даже за мелкие кражи: это ведь тоже посягательство на собственность. «Мы вешаем людей за сущие безделицы и ссылаем их за проступки, не стоящие даже упоминания», — заметил Дефо в 1703 году (тогда еще местом ссылки преступников была не Австралия, а Америка). Однако суровость законов на практике смягчалась одним побочным обстоятельством. Правосудию не на что было опереться: органа, хотя бы отдаленно напоминающего полицию, еще не существовало, поэтому обнаружить преступника и даже арестовать нарушителя оказывалось нелегко.

И все же сами законники представляли собой могущественное сословие.

Хитросплетение юридических премудростей (а проще говоря, словоблудие) делало их неуязвимыми, а законодательство давало возможность разводить волокиту, обирать клиентов и благодаря этому жить припеваючи. Если в официальном документе, будь то контракт или обвинительный акт, обнаруживалось хотя бы ничтожное упущение, суд мог его отвергнуть или признать недействительным. В сущности, точное соблюдение установленных правил — требование вполне оправданное, и можно было бы только восхищаться добросовестностью законников XVIII века, если бы за ней не стояло желание не упустить своего. Многие современники Аскью становились первоклассными торговцами земельной собственностью или управляющими имением, потому что хорошо владели юридическим языком, разбирались в допотопном порядке судопроизводства и к тому же умели ловко (нередко прибегая к подкупу) добиться ex parte <решение в пользу одной стороны (лат.)> или, во всяком случае, заведомо предвзятого решения. Они знали, как прибрать собственность к рукам и одновременно хлопнуть по рукам тех, кто, если рассудить по совести, имел на эту собственность полное право.

В качестве поверенного своего сиятельного клиента Аскью несомненно относился к этому разряду. Вообще же, он был не просто стряпчим, а адвокатом, представляющим интересы клиентов в высших судах. Это большая разница. Люди непосвященные, как правило, ненавидели и презирали адвокатов этого сорта, не без оснований полагая, что они больше заботятся не об интересах своих подопечных, а о том, как бы потуже набить свой зеленый саквояж. Отец Аскью служил приходским священником в Крофте, маленькой деревушке возле Дарлингтона в Северном Йоркшире. Тамошний помещик, обедневший баронет сэр Уильям Чейтор, был вынужден провести последние двадцать лет своей жизни (он скончался в 1720 году) в стенах знаменитой лондонской Флитской тюрьмы, куда сажали несостоятельных должников.

Бесконечно длинные письма и прочие документы из его семейного архива были опубликованы только в прошлом году, в них с потрясающей наглядностью описано адвокатское крючкотворство. В свое время сэру Уильяму пришлось заложить йоркширское поместье без всякой надежды на его возвращение. Во Флитской тюрьме он, как и многие его товарищи по несчастью, больше мучился не от строгости законов, а от сутяг-адвокатов. Его история — классический пример того, как эта братия могла отравить человеку жизнь. Правда, в конце концов сэр Уильям дело выиграл, но проклятья, которые он посылает судейским крючкам, и сегодня нельзя читать спокойно.

Такие дела, как нынешнее расследование, выходили за рамки обычных занятий Аскью: приобретение земель, сдача их лизгольдерам <крестьянин, арендующий землю у помещика на тех условиях и на тот срок, который устанавливает сам помещик> и копигольдерам <арендатор, права которого зафиксированы в протоколах манориального суда>, лишение должников права выкупа заложенного имущества, рассмотрение ходатайств об отведении полей и постройке ферм, вопросы страхования, возмещения убытков, выплаты дани после смерти арендатора. Ему приходилось разбирать, кто должен приводить в порядок живые изгороди между участками и добывать камень для строительства, вникать в дела о плугах, телегах, снопах, овечьих лазах (и заниматься сотней прочих мелочей, из-за которых шли баталии между арендаторами и землевладельцами). А во время парламентских выборов в небольших округах ему приходилось при помощи махинаций обеспечивать победу тому кандидату, который был угоден его патрону. Короче говоря, обязанности его были многообразны: сегодня их разделили бы между собой по меньшей мере полдюжины профессий. Однако Аскью не достиг бы нынешнего положения, если бы он не был добросовестным, по тогдашним понятиям, стряпчим, человеком в известной степени просвещенным и не разбирал бы, как выразилась Клейборн, «где барыш, а где шиш». Выше я процитировал знаменитый памфлет Дефо «Кратчайший способ расправы с сектантами». Он вышел в свет за тридцать с лишним лет до описываемых событий, вскоре после смерти Вильгельма III и восшествия на престол королевы Анны. У власти тогда стояла партия тори, и в среде англиканского духовенства преобладали реакционные настроения. Дефо затеял литературную мистификацию. Его памфлет был выдержан в самом что ни на есть «высокоцерковном» духе <"высокая церковь" — течение в англиканской церкви, подчеркивающее основные черты англиканства: государственный характер церкви, привилегии членов церкви перед сектантами, связь со средневековой и древней церковью в богослужении и организации> (и это при том, что сам автор рос и воспитывался в сектантской семье), а предлагаемое им решение вопроса было предельно простым: перевешать всех сектантов или сослать их в Америку. Проделка имела неожиданные последствия: среди тори нашлись такие, кто принял этот свирепый бред за чистую монету и отозвался о памфлете с похвалой. Автору этот розыгрыш даром не прошел. Он был выставлен у позорного столба (собравшаяся при этом толпа встретила писателя восторженными криками и пила за его здоровье), а потом заключен в Ньюгейтскую тюрьму. На свою голову, Дефо переоценил чувство юмора противников — радикально настроенных тори из числа церковников и парламентариев. Попался на его удочку и юный Аскью, который в ту пору по убеждениям был настоящим тори. По правде говоря, ему показалось, что насчет повешения автор погорячился, но предложение о том, чтобы избавить Англию от неблагонамеренных общин и молитвенных собраний, спровадив их членов в Америку, на задворки империи, — что ж, эта мысль ему понравилась.

В дальнейшем обстоятельства и карьерные соображения вынудили его объявить себя вигом. Однако, вспоминая о проделке Дефо, который ухитрился выманить жучков из трухлявого пня, он до сих пор хмурился. Рана еще не затянулась.

Всякая признанная древняя профессия держится не только писаными правилами и уставами, но и столь же незыблемыми подспудными предрассудками. Вот и Аскью в плену у этих предрассудков — в этом смысле он такой же узник, что и несостоятельные должники во Флитской тюрьме. В его глазах Джонс — человек «снизу» и должен знать свое место: он «приговорен» оставаться таким как есть, путь наверх ему заказан. Одно то, что он перебрался из валлийского захолустья (где ему надлежало пребывать до самой смерти) в большой английский город, — это уже нарушение неписаных законов. А может быть, и не только неписаных — если вспомнить Закон о бедняках. Слово «mob» — «чернь», «сброд» — появилось в английском языке всего за полвека до этих событий, это жаргонное в ту эпоху словечко было образовано от латинского «mobile vulgus» <непостоянная толпа (лат.)>.

Мобильность, движение — это перемены, а перемены суть зло.

Джонс плут, голь перекатная, всю свою сообразительность он употребляет лишь на то, чтобы хоть как-то протянуть, и не в последнюю очередь ему помогают заискивания перед властью, которой наделен Аскью. Какая уж тут гордость: не до жиру, быть бы живу. И все же во многих отношениях он ближе к будущему (и не только потому, что еще до начала следующего века миллионы людей так же, как он, потянутся из провинции в большие города). Аскью же ближе к прошлому. И при этом оба они сродни большинству из нас, людей нынешнего века, — таких же узников долговой тюрьмы Истории, из которой нам точно так же не вырваться.

ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОКАЗАНИЯ ДЭВИДА ДЖОНСА,

die annoque p'dicto <в вышеуказанный день и год (лат.)>.

В: Джонс, вы по-прежнему свидетельствуете под присягой.

О: Да, сэр.

В: Рассказывайте о девице.

О: Так вот, ваша честь, стало быть, пустился я вниз по голому склону в обратный путь. Ушел не скажу чтобы далеко: только до опушки. А сердце так и прыгает: не приведи Господи заметят, если...

В: Опять он про свои страхи! Послушать тебя, ты всю жизнь живешь в вечном страхе. Девица ушла вперед?

О: Да, сэр, но вскорости я ее настиг. В том самом месте, где тропа делается крутой и сбегает к потоку. Там уже всюду раскинулись тени. Гляжу — бредет бедняжка, едва ступает: босыми-то ногами по острым камням. Сам я старался не шуметь, но она все равно услыхала мои шаги. Оборотилась на меня — даже не вздрогнула, словно так и ожидала погони. Подхожу ближе, а она зажмурила глаза, и слезы капают. Побледнела, как полотно, обмякла, как подушка, осунулась, как рыба после нереста. Будто за ней по пятам гонится неминучая смерть. Останавливаюсь в двух шагах от нее и говорю: «Не пугайся, милая, это всего-навсего я. Отчего на тебе лица нет?» Тут она глаза открыла, увидала меня, а потом снова зажмурилась и повалилась без чувств у моих ног.

В: Вы разумеете, что она страшилась некого преследователя и, обнаружив вместо него вас, испытала облегчение?

О: Точно так, сэр. Ну, нюхательной соли или чего посильнее со мной не случилось, но я сколько мог постарался привести ее в чувство. Немного погодя веки у нее задрожали, и она тихо так застонала, вроде как от боли.

Зову ее по имени, объясняю: «Так, мол, и так, хочу, мол, тебе пособить». И тут она как бы сквозь забытье бормочет: «Червь, червь». Дважды произнесла.

В: Что еще за червь?

О: Вот и я ее спрашиваю: «Что за червь? О чем ты?» То ли мой голос ее опамятовал, то ли еще что, только она вмиг открыла глаза и наконец меня узнала. «Фартинг? — говорит. — Как вы здесь очутились?» — «Как очутился, — говорю, — это дело десятое. А вот я сегодня такого навидался — не знаю, что и думать». Она и спрашивает: «Что же вы такое видели?» А я: «Да все, что приключилось наверху». Она в ответ — ни слова. Я наседаю: «Что стряслось с мистером Бартоломью?» А она говорит: «Его там уже нет». — «Как это нет? — говорю. — Я весь день с пещеры глаз не спускал. Дика видел, тебя видел, а больше никто оттуда не выходил». Она знай свое: «Его там нет». — «Быть того не может!» Она и в третий раз: «Его там нет». Тут она приподнялась — до этой минуты я ее поддерживал — и говорит: «Фартинг, нам грозит беда. Надо поскорее отсюда убираться». — «Что за беда?» — спрашиваю. «Чародейство». — «Какое чародейство?» — «Этого, — отвечает, — я тебе открыть не могу, а только если мы отсюда не выберемся до наступления ночи, мы окажемся в их власти». И с этими словами встает она на ноги и снова пускается в путь еще прытче прежнего — видно я ее совсем в разум привел и теперь она только и думает, как бы убраться от греха подальше. Но не прошла она и нескольких шагов, как опять захромала и говорит: «Фартинг, сделай милость, снеси меня вниз». Так я и поступил, сэр. Взял ее на руки и донес до самого берега. А по траве-то уж она сама пошла. Вы, сэр, верно недовольны, что я по первому ее слову так расстарался. Но что мне оставалось: места глухие, опасные, вокруг ни души, одни тени, а тут еще ночь надвигается. Опять же этот полоумный Дик неизвестно где бродит.

В: А что такое она вначале сказала? Про червя.

О: Об этом — потом, сэр. Это разъяснилось после.

В: Все три коня и поклажа были внизу?

О: Точно так, сэр. И она тут же бросилась к своему узлу. Забыл рассказать: я уже в прошлый раз, как проходил мимо, так заметил, что рама с поклажей лежит на земле. Достала она свое обычное платье, взяла туфли с пряжками, в которых все время хаживала, и велела мне отвернуться, а сама принялась одеваться. Она одевается, а я знай расспрашиваю. Но она, покуда не оделась, ни на один вопрос не ответила. А одевшись, накинула опять епанчу, взяла свой узел, подходит ко мне и говорит: «Конь у тебя есть?» — «Как же, — говорю, — тут неподалеку дожидается. Если его какой-нибудь чародей не счародеил». — «Тогда, — говорит, — поехали отсюда». Я уперся.

Взял ее за руку и объявил, что никуда не поеду, пока она не растолкует, куда подевался Его Милость и что там стряслось с Диком.

В: Так и сказали — «Его Милость»?

О: Виноват, сэр. Я сказал «мистер Бартоломью», как мы его обыкновенно называли. «Он, — говорит, — отошел к нечистому. И меня ввел в великий грех против всякого моего хотения. В недобрый час повстречала я этого человека и его слугу!» Тут-то, сэр, я и измыслил, как мне объяснить свое появление и вместе с тем выпытать у нее побольше. «Постой, — говорю, — Луиза, не спеши. Да будет тебе известно, я ехал сюда с тайным наказом отца мистера Бартоломью, а наказ такой, чтобы я за его сыном следил и доносил о всяком его шаге. Батюшка у него ох какой большой вельможа, да и сам мистер Бартоломью много знатнее, чем хочет представить». Взглянула она на меня искоса и потупилась, будто не знает, что ответить. А на лице написано: «Эк удивил: мне это давно известно». Я продолжаю: «А потому должна ты мне открыть все его дела, а то как бы потом не пожалеть». А она: «Когда так, передай Его Сиятельству, что сын его пристрастился к таким занятиям, за какие простых людей посылают на виселицу». Слово в слово так и сказала, сэр. Только вместо «Его Сиятельство» произнесла полное имя. «Ага, — говорю, — стало быть, ты знаешь, что я не вру». — «Я еще и такое знаю, — отвечает, — что твоему господину чести не делает. И лучше уж об этом речи не заводить». — «Лихо припечатала, — говорю. — Вот сама бы ему в лицо и высказала, а то ведь повторять-то придется мне. А где у меня доказательства? Так что выкладывай уж все начистоту». Встревожилась она и говорит: «Ладно, но сперва уедем отсюда». Я не отступаю: «А как же твоя хозяйка, юная леди?» И снова она глаза опустила и отвечает: «Нету здесь никакой хозяйки». — «Ну нет, — говорю, — шалишь. Я ее утром видал своими глазами». А она: «То была не хозяйка». Помолчала и прибавила: «А жаль».

Джонс опять приступает: «Раз нет никакой леди, так, стало думать, не было и горничной?» Помрачнела она. Молчит и головой качает: дескать, твоя правда, не было и горничной. Тогда я ей напрямик: «То-то мне втемяшилось, что я тебя уже прежде встречал, я только дознаваться не стал. Ты часом не овечка ли из стада мамаши Клейборн?» Отвела она взгляд и что-то пробормотала — «Боже мой», кажется. Я не отстаю. Тогда она и говорит: «Да, я великая грешница. И вот до чего довело меня беспутство. Зачем только оставила я родительский дом!» — «Что же тут такое затевалось, если не увоз?» — «Скверное дело, безумное дело. Ах, Фартинг, имей же ты сколько-нибудь великодушия: давай поскорее уедем. Я тебе все-все-все открою, только не здесь». — «Хорошо, — говорю. — Ответь только, скоро ли воротится Его Милость». — «Нынче уже не воротится. Пусть бы век не возвращался — не заплачу». — «Да отвечай ты путем», — говорю. «Он, — говорит, — остался наверху и спускаться не собирается». И вдруг прибавляет: «Отвяжи коней. Они все равно далеко не разбредутся». Ну уж на это, ваша честь, я никак не согласился. Тогда она устремила на меня такой взгляд, точно убеждала отложить всякие сомнения, и произнесла: "Знаю, Фартинг, я держалась с тобой нелюбезно, а для видимости отвергала и тебя и твою дружбу — но, право же, не без причины. Может, я и не имела к тебе добрых чувств, зато и зла тебе не желала. Верь мне, очень тебя прошу.

Отпусти ты коней. Не хочу я, чтобы и они, бедняжки, были на моей совести".

Но я, сэр, заупрямился и вновь пристаю к ней с расспросами. Тогда она подошла к вьючной лошади и сама стала отвязывать. «Ладно, — говорю. — Но чур уговор: ты меня подбила — с тебя и спрос, а я к этому делу непричастен». А она: «Будь по-твоему». Отвязал я двух других коней, распряг, а сбрую оставили возле рамы с поклажей.

В: Себе ничего не взяли?

О: Ей-богу, не взял, сэр. И натерпелся же я тогда страху: время позднее, смеркается, да еще Дик этот у меня из головы не выходит. Ну как он затаился поблизости и наблюдает. Что тут будешь делать? Да, вот еще.

Когда она возле рамы с поклажей одевалась, из узла вывалилась всякая всячина: тонкая розовая сорочка, юбка. А потом я подошел ближе и увидал на траве крохотный пузырек и разную мелочь. Среди прочего — испанский гребень. Я уж решил, что она забыла. Показываю ей, а она: «Оставь, мне ничего этого не нужно». — «Как же это, — говорю и поднимаю гребень. — Такая отменная вещица — и не нужна?» Она мне: «Брось, брось, это все суета мирская». Я поступил по пословице: «Что ничье — то мое». Отвернулся да и сунул гребень за пазуху. Может, и посейчас бы с собой носил, если бы в Суонси не продал за пять с половиной шиллингов. Что ж тут такого — она ведь сама не взяла. Я это за воровство не считаю.

В: И мне, выходит, должно считать тебя честным малым. Дальше.

О: Отыскали мы моего коня — он, слава Богу, стоял на прежнем месте. Она забралась в седло, а я взял коня за повод и повел в сторону дороги.

В: Больше вы ее не выспрашивали?

О: Как же, сэр. Но все попусту: она твердила, что все мне откроет не раньше чем мы отъедем подальше от этих мест. Тогда я примолк. А уже почти у самой дороги остановился и спросил, в какую сторону нам по ней ехать — потому как по пути я кое-что измыслил и хотел заручиться ее на то согласием. А замысел у меня был такой, чтобы доставить ее к отцу Его Милости. Она и отвечает: «Надо мне сколько возможно быстрее добраться до Бристоля». — «Отчего же до Бристоля?» — спрашиваю. «Оттого что там живут мои родители». — «А известно им про твое нынешнее занятие?» А она знай свое: должна, мол, повидаться с родителями. «Тогда, — говорю, — назови свое истинное имя и расскажи, где тебя сыскать». — «Я зовусь Ребекка Хокнелл, но иные называют меня Фанни. Отец мой столяр и плотник именем Эймос, а найти его можно в приходе Богородицы Редклиффской, возле трактира „Три бочонка“, что на Квин-стрит, в Ремесленном квартале». И знаете, сэр, ведь я ей туда писал. В июне. Как услыхал про Дика, так и написал. Однако ответа нет как нет. Так что правду ли она мне рассказала — Бог весть, но при той беседе я ей поверил.

В: Хорошо. Что же потом?

О: Стоим мы, значит, беседуем, и вдруг внизу на дороге голоса. Идут через лес человек шесть или семь — мужчины, женщины — и песню распевают.

Припозднились на празднике, домой возвращаются. И не поют даже, а просто козла дерут — видать, крепко навеселе. Мы тотчас умолкли, и уж так-то легко сделалось на душе, оттого что нашим приключениям конец и снова перед нами простые смертные — нужды нет, что пьяные горлопаны.