– Пожалуйста, Свево. Вы не возражаете, если я вас так называть буду?

Он принял от нее коричневато-красный ликер и уставился на него, не очень хорошо понимая, что это, что это за напиток цвета его глаз, что за напиток, которым богатые женщины смягчают себе горло. Потом сообразил, что она говорила с ним о его имени. Кровь у него дико вскипела, набухая на горячей, разрумянившейся границе лица.

– Мне все равно, миссис Хильдегард, как вы меня назовете.

Это его рассмешило, и он был счастлив, что наконец смог сказать что-то смешное по-американски, хотя и не собирался. Ликер оказался малагой – сладким, жарким, крепким испанским вином. Сначала он отхлебывал из бокала осторожно, а потом хватанул все залпом с решительным крестьянским апломбом. В желудке стало сладко и горячо. Он причмокнул и провел большим мускулом руки себе по губам.

– Ей-богу, хорошо!

Вдова налила ему еще бокал. Он условно запротестовал, а глаза чуть не выскакивали от восторга, когда вино, смеясь, лилось в его протянутый бокал.

– У меня для вас есть сюрприз, Свево.

Она отошла к столу и вернулась с пакетом, завернутым в рождественскую бумагу. Улыбка ее натянулась, когда она попыталась разорвать шнурок пальцами в драгоценностях, а он наблюдал, задыхаясь от наслаждения. Наконец шнурок подался, и бумага внутри встопорщилась, будто в ней зашевелились маленькие зверьки. Вдова подарила ему пару ботинок. Она протянула их ему, по башмаку в каждой руке, и увидела: огонь заиграл в его бурлящих глазах. Этого он перенести не мог. Рот его искривился от недоверчивой пытки: откуда она знает, что ему нужны башмаки? Он замычал, отказываясь, он раскачивался на диване, он запускал корявые пальцы в волосы, он пыхтел, натужно улыбаясь, а затем глаза его исчезли в лужицах слез. Снова рука его потянулась наверх, провела по лицу и выдавила из глаз влагу. Он нашарил карман, извлек хрустящий красный платок в горошек и быстрой хрюкающей очередью прочистил ноздри.

– Вы ведете себя очень глупо, Свево, – улыбнулась она. – Я-то думала, вы обрадуетесь.

– Нет, – вымолвил он. – Нет, миссис Хильдегард. Я сам себе башмаки покупаю. – Он положил руку на сердце. – Вы даете мне работу, и я покупаю себе сам.

Она отмахнулась от этих слов, как от абсурдного сантимента. Бокал вина предложил ему отвлечься. Свево осушил его, встал, наполнил и осушил снова. Она подошла и положила руку ему на плечо. Он заглянул ей в лицо, в ее сочувственную улыбку, и опять слезы потоком поднялись и прихлынули к щекам. Его терзала жалость к самому себе. Такое смущение! Он снова сел, уперев подбородок в сжатые кулаки, закрыв глаза. И надо ж такому случиться со Свево Бандини!

Но, даже плача, он наклонился развязать свои старые промокшие башмаки. Правый слез с чавкающим звуком, обнажив серый носок с дырками на пальцах – большой высовывался, красный и голый. Зачем-то он им пошевелил. Вдова рассмеялась. Ее веселость пролилась бальзамом на рану. Унижение его испарилось. Рьяно взялся он за снятие второго башмака. Вдова потягивала из бокала вино и наблюдала.

Ботинки – из кенгурячьей кожи, объяснила она ему, дорогие. Он натянул их, ощутил их холодную мягкость. Отче наш на небеси, что за ботинки! Он их зашнуровал и встал на ноги. Он мог бы и босиком наступить в мохнатый ковер, такими мягкими они были, такими дружелюбными у него на ногах. Он прошелся по комнате, пробуя.

– В самый раз, – произнес он. – Довольно неплохо, миссис Хильдегард!

А теперь что? Она повернулась к нему спиной и села. Он подошел к камину.

– Я заплачу вам, миссис Хильдегард. Сколько они стоят, столько я и вычеркну из счета. – Это было неуместно. На лице ее читалось ожидание и разочарование, какого он и представить себе не мог.

– Самые лучшие ботинки в моей жизни, – сказал он, садясь и вытягивая перед собой ноги. Она рухнула на противоположный конец дивана. Устало попросила налить ей. Он поднес Вдове бокал, и она приняла его без благодарности, ничего не говоря, а только отхлебывая вино и вздыхая со слабым раздражением. Он чуял ее напряженность. Вероятно, он сидит здесь уже слишком долго. Он встал, собираясь уходить. Он смутно ощущал, как тлеет ее молчание. Ее челюсти крепко сжаты, губы превратились в тоненькую ниточку. Может, она заболела, может, ей хочется побыть одной. Он подобрал с пола свои старые башмаки и сунул под мышку.

– Я, наверно, пойду, миссис Хильдегард. Та не отводила от огня взгляда.

– Спасибо, миссис Хильдегард. Если у вас будет когда-нибудь еще работа…

– Разумеется, Свево. – Она посмотрела на него и улыбнулась. – Вы превосходный работник, Свево. Я очень удовлетворена.

– Благодарю вас, миссис Хильдегард.

А как же плата за работу? Он дошел до двери и помедлил. Она не заметила, как он уходит. Он взялся за ручку и повернул ее.

– До свидания, миссис Хильдегард.

Та вскочила. Минуточку. Она кое о чем собиралась его попросить. Вон та куча камней на заднем дворе, слева от дома. Не взглянет ли он на нее перед уходом? Может, посоветует, что с ними сделать? Он проследовал за округлыми бедрами по вестибюлю на заднее крыльцо, посмотрел на кучу камней из окна – две тонны плитняка под снегом. Немного подумал и предположил: с этим камнем можно много чего сделать: выложить тротуар; обнести сад низкой стенкой; построить солнечные часы и садовые скамейки, фонтан, печь для мусора. Ее лицо было мелово-бледным и испуганным, когда он отвернулся от окна и задел плечом ее подбородок. Она выглядывала в окно из-за его плеча, почти не дотрагиваясь. Он извинился. Она улыбнулась.

– Поговорим об этом позже, – сказала она. – Весной.

Она не пошевельнулась, не давая ему пройти обратно в вестибюль.

– Я хочу, чтобы вы делали у меня всю работу, Свево.

Глаза ее обшаривали его. Новые ботинки притягивали взгляд. Она снова улыбнулась:

– Как они?

– Лучше у меня в жизни не было.

И все же оставалось что-то еще. Не подождет ли он секундочку, пока она вспомнит? Что-то… что-то… что-то… – она прищелкивала от напряжения пальцами и задумчиво покусывала губу. Они вернулись в комнаты по узкому вестибюлю. У первой двери она остановилась. Нащупала ручку. В вестибюле стоял полумрак. Она толкнула дверь.

– Это моя комната, – произнесла она.

Он видел, как у нее в горле колотится сердце. Лицо ее посерело, но глаза сверкали быстрым стыдом. Унизанная драгоценностями рука прикрывала биение горла. Поверх ее плеча он разглядел комнату, белую постель, туалетный столик, комод. Она вошла, включила свет и сделала круг по ковру.

– Приятная комната, как вы считаете?

Он наблюдал за ней, а не за комнатой. За ней, а глаза перебегали то на постель, но снова на нее. Он чувствовал, как согревается его разум, как ищет плодов воображения; вон та женщина и вот эта комната. Она подошла к кровати, покачивая бедрами, будто клубком змеи, и упала на нее, и осталась лежать, протягивая к нему руку пустым жестом.

– Здесь так приятно.

Тщетный жест, неосторожный, словно вино. Аромат этой комнаты подпитывал биение его сердца. Глаза ее лихорадочно блестели, губы раскрывались, будто агонизируя, обнажая зубы. Он самому себе не доверял. Он прищурился, глядя на нее. Нет – не может быть, что она имеет это в виду. У этой женщины слишком много денег. Воображение его разрушалось ее богатством. Такого просто не бывает.

Она лежала лицом к нему, положив голову на вытянутую руку. Должно быть, расслабленная улыбка причиняла ей боль, поскольку в улыбке той сквозила какая-то испуганная натянутость. Горло его ответило грохотом крови; он сглотнул и отвернулся – к двери, выходившей в вестибюль. То, о чем он думал, лучше всего забыть. Эту женщину не интересует бедняк.

– Мне, наверное, лучше сейчас уйти, миссис Хильдегард.

– Дурак, – улыбнулась она.

Он ухмыльнулся от смущения, от хаоса в крови его и в мозгах. Вечерний воздух все это прочистит. Он повернулся и зашагал по вестибюлю к парадной двери.

– Дурак ты! – услышал он сзади. – Невежественный крестьянин.

Mannaggia! К тому же она ему еще и не заплатила. Рот его искривился в злобной ухмылке. Дураком Свево Бандини назвать она могла! Она поднялась с постели ему навстречу, протягивая руки, чтобы его обнять. Через секунду же пыталась вырваться. Она ежилась от ужасного удовольствия, отступив на шаг, а клочья ее блузки ручейками лились из его сжатых кулаков.

Он содрал с нее блузку так же, как Мария выдрала мясо из его лица. Вспоминая теперь эту ночь в спальне Вдовы, он понимал, что до сих пор она стоила для него ужасно много. Ни единого живого существа больше в доме не было, только он да эта женщина рядом, что рыдала от боли восторга, плакала и просила пощадить ее, но плач был притворством, лишней мольбой о беспощадности. Он же хохотал от торжества своей бедности и своего крестьянства. Вот так Вдовушка! Со всем этим богатством и пухлой теплотой – рабыня и жертва своего вызова, всхлипывает в радостном забвенье собственного разгрома, и каждый ее ах – его победа. Он мог бы ее прикончить, если б пожелал, вопль ее придушил бы до шепота, но вместо этого встал и вышел в ту комнату, где в скорой зимней тьме лениво тлел камин, оставив ее рыдать и давиться в подушку. Потом она подошла к нему у камина и рухнула перед ним на колени, лицо вымочено слезами, а он улыбнулся и еще раз склонился до ее восхитительных мучений. И уже оставив ее всхлипывать от удовлетворения, зашагал по дороге, глубоко довольный убежденностью, что он – повелитель земли.

Так тому и быть. Рассказать Марии? Но это дела его души, и больше ничьей. Не рассказав ничего, он тем самым оказал Марии услугу – с ее четками и молитвами, с ее заповедями и индульгенциями. Спроси она, он бы солгал. Но она не спросила. Как кошка прыгнула она к выводам, написанным теперь на его исцарапанном лице. Не прелюбодействуй. Ба. Это Вдова сделала. Он – ее жертва.

Это она совершила прелюбодеяние. Жертва в охотку.

Всю рождественскую неделю, каждый день он приходил к ней домой. Иногда насвистывал, стуча лисьей головой дверного молотка. Иногда молчал. Дверь распахивалась через секунду, и его взгляд встречался с радушной улыбкой. Своего смущения он стряхнуть никак не мог. В доме этом он всегда чувствовал себя не в своей тарелке, – дом волновал и не давался ему. Она встречала его в голубых платьях и красных, желтых и зеленых. Покупала ему сигары, «Канцлеры» в подарочных коробках. Они стояли прямо перед глазами, на каминной полке; он знал, что это для него, но всегда ждал ее приглашения прежде, чем взять одну.

Странная встреча. Никаких поцелуев, никаких объятий. Стоило войти, как она брала его за руку и тепло ее пожимала. Так хорошо, что он пришел, – не хочет ли присесть ненадолго? Он благодарил и шел через всю комнату к камину. Несколько слов о погоде; вежливый вопрос о здоровье. Молчание: она снова принималась за книгу.

Пять минут, десять.

Ни звука, если не считать шороха страниц. Она поднимала глаза от книги и улыбалась. Он всегда сидел, уперев локти в колени, толстая шея набухла, смотрел в огонь, думая о своем: о доме, о детях, о женщине рядом, о ее богатстве, спрашивая себя, что было у нее в прошлом. Страницы шелестели, сосновые поленья пощелкивали и шипели. Потом она отрывалась от книги снова. Почему он не курит сигару? Сигары – ваши; не стесняйтесь. Спасибо, миссис Хильдегард. И он закуривал, затягиваясь пахучим листом, смотрел, как белый дымок выкатывается из его щек, думал.

В графине на низком столике стояло виски, рядом – бокалы и содовая. Не желает ли он выпить? После этого он ждал, минуты текли, страницы шелестели, пока она не бросала на него еще один взгляд – с улыбкой, не более чем вежливо дававшей понять: она не забыла, что он тут сидит.

– Не выпьете ли, Свево?

Он отказывался, ерзал в кресле, стряхивал сигарный пепел, дергал себя за воротник. Нет, спасибо, миссис Хильдегард: его нельзя назвать человеком пьющим. Время от времени – да. Но не сегодня. Она слушала с этой своей светской улыбкой, вглядываясь в него поверх очков, на самом деле вообще не слушая.

– Если захочется, не стесняйтесь.

Тогда он наливал полный бокал, опустошая его одним профессионально резким глотком. Желудок принимал виски, будто эфир, впитывая его и требуя большего. Лед сломан. Он нацеживал себе еще и еще; дорогой напиток в бутылке из самой Шотландии, по сорок центов за рюмку в Имперской Бильярдной. Но всегда оставалась какая-то маленькая прелюдия неловкости, какой-то посвист в темноте, а потом он наливал себе следующий; он мог кашлянуть, или потереть ладони, или встать – показать ей, что сейчас выпьет еще разок, или промычать какую-нибудь бесформенную безымянную мелодийку. А после уже становилось легче, виски освобождало его, и он опрокидывал бокал за бокалом без колебаний. Виски – да и сигары – тоже покупалось для него. Когда он уходил, графин был пуст, а когда возвращался – полон опять.

Все происходило точно так же: ожидание вечерних теней, Вдова читает, а он курит и пьет. Долго продолжаться так не могло. Пройдет Новый год – и все закончится. Что-то в этом времени года – Рождество на подходе, старый год умирает – подсказывало ему, что так будет лишь несколько дней, и он чувствовал, что она тоже это знает.

На другом конце города, у подножия холма, оставалась его семья, его жена и дети. Рождество – время для жены и детей. Отсюда он уйдет, чтобы никогда больше не возвращаться. В его карманах будут деньги. А пока ему здесь нравится. Нравятся отличное виски, душистые сигары. Ему нравится и эта приятная комната, и эта богатая женщина, что в ней живет. Сидит от него недалеко, читает свою книгу, а пройдет совсем немного времени – и она зайдет в спальню, и он последует за нею. Она будет хватать ртом воздух и плакать, а потом он в сумерках уйдет, и ноги сами понесут его от одержанной победы. Свои уходы он любил больше всего. Нахлынувшее довольство, этот смутный шовинизм говорили ему, что нет другого такого народа на земле, что сравнился бы с итальянцами, эта радость от собственного крестьянского прошлого. У Вдовы есть деньги – да. Но вот она лежит, сокрушенная, и Бандини – лучше ее, ей-богу.

Он мог бы ходить домой теми вечерами, будь у него ощущение, что все кончено. Но думать о семье не пришло время. Еще несколько дней, и все его хлопоты начнутся заново. Так пускай же эти несколько дней пройдут в мире, отличном от его мирка. В мире, о котором не знал никто, кроме его друга Рокко Сакконе.

Рокко был за него рад, одалживал свои рубашки и галстуки, распахивал перед ним дверцы своего большого гардероба с костюмами. Лежа в темноте в ожидании сна, он дожидался и отчета Бандини о том, как прошел день. О других вещах они говорили по-английски, о Вдове же – всегда по-итальянски, шепотом, втихушку.

– Она хочет на мне жениться, – рассказывал Бандини. – Стояла на коленях, умоляла развестись с Марией.

– Si, – соглашался Рокко. – Ну и дела!

– Это еще что – она пообещала перевести на мое имя сотню тысяч долларов.

– И что ты ответил?

– Я пока думаю, – лгал он.

Рокко ахнул, развернулся к нему в темноте.

– Он пока думает! Sangue de la Madonna! Ты совсем из ума выжил? Бери! Бери пятьдесят тысяч! Десять! Бери все, что угодно, – за просто так же!

Нет, сказал ему Бандини, об этом предложении не может быть и речи. Сто тысяч, разумеется, на всю катушку помогут ему решить все проблемы, но Рокко, видать, забывает, что тут стоит вопрос чести, а у Бандини нет ни малейшего желания обесчещивать жену и детей ради обычного золота. Рокко застонал и вцепился в свои волосы, бормоча проклятья.

– Осел! – выдавил он. – Ах, Dio! Какой же ты осел!

Бандини такая реакция потрясла. Рокко что – хочет тем самым сказать ему, что продал бы честь за деньги, за сотню тысяч долларов? В раздражении Рокко щелкнул выключателем над кроватью. Затем сел, лицо злое, глаза вытаращены, покрасневшие кулаки стискивают воротник теплой ночной сорочки.

– Ты хочешь знать, согласился бы я продать честь за сто тысяч долларов? – зло осведомился он. – Тогда смотри сюда! – С этими словами он дернул рукой, разрывая на груди сорочку, пуговицы полетели во все стороны и защелкали по полу. Он заколотил кулаком себе по груди, над сердцем. – Да я бы не только честь продал, – заорал он, – я б и душу с телом заложил хоть за полторы тыщи!

А другой ночью Рокко попросил Бандини познакомить его с Вдовой Хильдегард. Бандини с сомнением покачал головой:

– Ты ее не поймешь, Рокко. Она – женщина с большим образованием, в колледж ходила.

– Подумаешь! – негодующе вскричал Рокко. – А ты сам-то кто, к чертовой матери?

Бандини подчеркнул, что Вдова Хильдегард – постоянный читатель книг, в то время как Рокко по-английски ни читать, ни писать не умеет. Более того, Рокко до сих пор по-английски и говорит-то плохо. Его присутствие нанесет один вред всем остальным здешним итальянцам.

Рокко ощерился.

– И что с того? – спросил он. – Читать и писать – это еще не все в жизни. – Он прошел к одежному чулану и распахнул дверь. – Читать и писать! – фыркнул он. – Много хорошего тебе это принесло? У тебя что – столько же костюмов, сколько у меня? Столько же галстуков? Да у меня больше одежды, чем у президента Колорадского Университета, – чего хорошего в том, что он умеет читать и писать?

Бандини улыбался: эвон какие доводы приводит Рокко, однако мысль в целом казалась правильной. И каменщики, и президенты колледжей – все одним миром мазаны. Разница лишь в том, где и зачем.

– Я замолвлю Вдове за тебя словечко, – пообещал он. – Но ее не интересует, как человек одет. Dio сапе, как раз совсем наоборот.

Рокко умудренно кивнул.

– Тогда мне не о чем волноваться. Последние часы с Вдовой протекли так же, как

первые. Здрасьте – до свиданья – только на день больше. Они остались друг другу чужими, одна страсть мостиком пролегала над пропастью их различий; однако в тот день страсти не было.

– Мой друг Рокко Сакконе, – сказал Бандини. – Тоже хороший каменщик.

Она отложила книгу и посмотрела на него поверх золотой оправы очков для чтения.

– Вот как, – пробормотала она.

Он покрутил в пальцах бокал с виски.

– В самом деле хороший человек.

– Вот как, – повторила она. Еще несколько минут не отрывалась от книги. Может, не стоило этого говорить? Очевидное значение собственных слов испугало его.

Он сидел и тужился в той лаже, которую спорол, его прошибал пот, абсурдная ухмылка приклеилась к кисло кривившейся физиономии. Снова молчание. Он выглянул в окно. Ночь уже принялась за работу, раскатывая ковры теней по снегу. Скоро надо уходить.

Какое горькое разочарование. Если б только хоть что-нибудь, кроме этого зверя, бродило между ним и этой женщиной. Если б только он мог сорвать тот занавес, что развернулся перед ним ее богатством. Тогда он смог бы разговаривать с нею, как с любой другой женщиной. Это она делала его таким глупым. Jesu Christi! Он ведь далеко не дурак. И разговаривать умеет. У него есть ум, который рассуждал и боролся с такими трудностями, что ей даже и не снились. С книгами – нет. В его заполошной, суматошной жизни на книги не было времени. Но в язык жизни он вчитывался глубже ее, хоть у нее книги и разложены повсюду. Его просто переполнял целый мир того, о чем можно поговорить.

Пока он сидел и глядел на нее, веря, что это в последний раз, он понял, что не боится этой женщины. И никогда не боялся – это она его боялась. Правда эта разозлила его, и разум его содрогнулся от того, какому торжищу подверг он свою плоть. Она же не отрывала глаз от книги. Она не видела мрачного высокомерия, искривившего половину его лица. Неожиданно он обрадовался, что это конец. Не спеша поднялся и вразвалочку подошел к окну.

– Темнеет, – произнес он. – Уже скоро я уйду и никогда больше приходить не буду.

Книга механически упала на колени.

– Вы что-то сказали, Свево?

– Скоро я больше никогда не буду приходить.

– Но все было восхитительно, не правда ли?

– Вы ничего не понимаете, – сказал он. – Ничего.

– Что вы имеете в виду?

Этого он не знал. Вот оно, рядом – но не здесь. Он раскрыл было рот, чтобы ответить, развел руками.

– Такая женщина, как вы…

И только. Если б он мог сказать больше, получилось бы грубо и коряво, он только испохабил бы то, что так хотел объяснить. Он тщетно пожал плечами.

Да ну его всё, Бандини; не стоит.

Она обрадовалась, видя, что он снова садится, удовлетворенно улыбнулась и снова погрузилась в чтение. Он обиженно покосился на нее. Что за женщина – как и не человек вовсе. Такая холодная, паразит на его жизненной силе, а не женщина. Он всеми фибрами души презирал эту ее вежливость: вся она лжива. Ему было отвратительно ее самодовольство, он не выносил ее хорошего воспитания. Сейчас, когда все уже кончено и он уходит, Вдова уж, конечно, могла бы отложить книгу и поговорить с ним. Может, и не сказали бы друг другу ничего важного, но он хотел попытаться, а она нет.

– Надо не забыть вам заплатить, – сказала она. Сто долларов.

Он сосчитал их, засунул в задний карман.

– Хватит? – спросила она. Он улыбнулся:

– Если б мне эти деньги не нужны были, и миллиона долларов не хватило бы.

– Тогда вам нужно больше. Двести?

Лучше не ссориться. Лучше уйти – и навсегда, без обиды. Он протиснул кулаки в рукава пальто и откусил кончик сигары.

– Вы будете приходить меня повидать, правда?

– Еще бы, миссис Хильдегард.

Однако он был уверен, что не вернется никогда.

– До свидания, мистер Бандини.

– До свидания, миссис Хильдегард.

– Веселого Рождества.

– И вам того же, миссис Хильдегард.

До свиданья – и снова здравствуйте, меньше чем через час.

Вдова открыла на его стук и увидела испятнанный платок, прикрывавший все лицо, кроме налитых кровью глаз. В ужасе она выдохнула, как выстрелила:

– Боже правый!

Он потоптался, сбивая с ботинок снег, и одной рукой отряхнул перед пальто. Ей не было видно горького удовольствия в его улыбке, что пряталась за платком, и она не расслышала приглушенных итальянских проклятий. Кто-то в этом должен быть виноват – но не Свево Бандини. Глаза его обвиняли ее, когда он входил в дом, и снег с его башмаков таял лужицей на ковре.

Она отступила к книжному шкафу, безмолвно наблюдая за Свево. Жар от камина ужалил ему лицо. Со стоном ярости он заспешил в ванную. Она – за ним, остановилась в дверях, наблюдая, как он булькает и фыркает в пригоршни холодной воды. По щекам ее поползла жалость, когда он ахнул от боли. Посмотрев в зеркало, он увидел искореженное, драное изображение, наполнившее его таким омерзением, что он затряс головой в ярости отрицания.

– Ах, бедный Свево!

Что такое? Что произошло?

– А вы как думаете?

– Жена?

Он промокнул порезы мазью.

– Но это невозможно! – Ба.

Вдова напряглась, гордо выпятив подбородок.

– Говорю вам, это невозможно. Кто мог ей сказать?

– Откуда я знаю кто?

Он нашел в шкафчике перевязку и начал отрывать полоски от бинтов и пластыря. Клейкая лента не поддавалась. Он испустил визгливую череду проклятий ее упрямству, разорвав ее о колено с такой яростью, что не удержался на ногах и покачнулся, стукнувшись о ванну. Торжествующе поднес полоску пластыря к глазам и победно ухмыльнулся.

– Не смей мне грубить! – сказал он ленте. Рука женщины взметнулась, чтобы ему помочь.

– Нет, – прорычал он. – Никакому куску пластыря не одолеть Свево Бандини.

Она вышла. Вернувшись в ванную, она увидела: Свево уже накладывает бинты и пластырь. На каждой щеке держалось по четыре длинные полоски – от глазниц до подбородка. Он увидел ее и поразился. Она оделась на выход: меховое манто, синий шарф, шляпка и галоши. Эта тихая элегантная привлекательность, эта богатая простота ее крохотной шляпки, задорно сдвинутой набекрень, яркий шерстяной шарф, стекавший с роскошного воротника манто, серые галоши с аккуратными пряжками и длинные серые шоферские перчатки снова ставили на ней печать того, кем она была – богатой женщиной, тонко заявлявшей о своем отличии от других. Он был потрясен.

– Дверь в конце вестибюля – спальня для гостей, – сказала она. – Я вернусь где-то около полуночи.

– Вы куда-то уходите?

– Сегодня ночь перед Рождеством, – ответила она так, будто в любой другой день осталась бы дома.

Она ушла, звук ее машины растаял вниз по горной дороге. Теперь его охватил странный порыв. Он остался один в доме, совсем один. Зашел к ней в комнату, перещупал и перерыл все ее вещи. Он открывал ящики, просматривал старые письма и бумаги. На туалетном столике вытащил пробки из всех пузырьков с духами, понюхал каждый и поставил все точно на те же места, где нашел. Это желание давно преследовало его, а теперь, когда он был один, вырвалось из-под контроля – желание потрогать, понюхать, погладить и изучить в свое удовольствие все, чем она владела. Он ласкал ее белье, сжимал в ладонях ее холодные драгоценности. Он выдвигал манящие маленькие ящички ее письменного стола, исследовал в них авторучки и карандаши, пузырьки и коробочки. Он заглядывал в глубину полок, рылся в чемоданах, извлекал каждый предмет одежды, каждую безделушку, каждый камешек и сувенир, изучал всё с тщанием, оценивал и возвращал на то место, откуда доставал. Вор ли он в поисках добычи? Ищет ли тайну прошлого этой женщины? Нет и еще раз нет. Перед ним приоткрывался новый мир, и ему хотелось узнать его хорошенько. Лишь это, и ничего более.

Только после одиннадцати погрузился он в глубокую постель гостевой спальни. Вот постель – кости его никогда такой не знали. Казалось, что падает он милю за милей вниз, пока не упокоился на сладком ложе. К ушам его нежным теплым весом прижимались сатиновые одеяла на гагачьем пуху. Он вздохнул, только это больше походило на всхлип. Сегодня ночью, по крайней мере, будет мир и покой. Он лежал, тихонько разговаривая с собой на языке, с которым родился:

– Все будет хорошо – еще несколько дней, и все забудется. Я ей нужен. Я нужен моим детям. Еще несколько дней, и она остынет.

Издалека он слышал звон колоколов, призыв к полуночной Мессе в церкви Святого Сердца. Он приподнялся на локте и прислушался. Рождественское утро. Мысленно он видел, как во время Мессы на коленях стоит его жена, за нею в набожной процессии – три его сына, подходят к главному алтарю, а хор поет «Adeste Fidеles». Жена его, его жалкая Мария. Сегодня наденет эту побитую черную шляпку, такую же старую, как их брачный союз, год за годом сама ее перелицовывает, чтоб как можно больше походила на модные, из журналов. Сегодня вечером – нет, сейчас, вот в это самое мгновение – он знал, Мария стоит на утомленных коленях, дрожащие губы ее шевелятся в молитве за него и за его детей. О Вифлеемская звезда! О рождение Младенца Иисуса!

В окно он видел кувыркавшиеся снежинки – Свево Бандини в постели чужой женщины, а его жена молится за его бессмертную душу. Он откинулся на подушки, глотая огромные слезы, что текли по перебинтованному лицу. Завтра он снова пойдет домой. Это нужно сделать. На коленях молить он будет о прощении и мире. На коленях, когда дети уйдут, а жена останется одна. Он никогда не смог бы этого сделать в их присутствии. Дети засмеются и все испортят.

Одного взгляда в зеркало на следующее утро хватило, чтобы на корню зарезать его решимость. Перед ним явилась отвратительная картина искореженной физиономии, уже лиловой и распухшей, под глазами – черные мешки. Никому не мог он показаться с этими предательскими шрамами. Собственные сыновья содрогнутся от ужаса. Ворча и матерясь, он рухнул в кресло и вцепился в волосы. Jesu Christi! Да он и по улицам не осмелится пройти. Ни один человек при виде его не пропустит шершавых следов языка насилия, выцарапанных на его роже. Сколько бы он ни лгал – что он поскользнулся на льду, что подрался за картами, – сомнений быть не могло: это женские руки разодрали ему все щеки.

Он оделся и на цыпочках потопал мимо закрытой двери в спальню Вдовы на кухню, где позавтракал хлебом с маслом и черным кофе. Вымыв посуду, вернулся к себе. Краем глаза уловил самого себя в туалетном зеркале. Отражение разъярило его настолько, что он сжал кулаки и едва подавил в себе желание расколошматить зеркало голыми руками. Постанывая и проклиная все на свете, он кинулся на постель, мотая головой по подушке из стороны в сторону, сознавая, что шрамы затянутся, а опухоль спадет через неделю в лучшем случае, и только тогда рожу его станет прилично показать в человеческом обществе.

Бессолнечный рождественский день. Снег перестал. Он лежал и слушал лопотанье таявших сосулек. Около полудня Вдова осторожно постучала костяшками пальцев в его дверь. Он знал, что это она, однако подскочил с кровати, словно застигнутый полицией взломщик.

– Вы там? – спросила она.

Оказаться с нею лицом к лицу он был не в силах.

– Одну минутку! – ответил он.

Быстро выдвинул верхний ящик комода, выхватил ручное полотенце и обернул им лицо, замаскировав все, кроме глаз. И лишь тогда открыл дверь. Если его вид ее и напугал, страха она не выказала. Волосы подобрала тонкой сеточкой, пухлая фигура обернута в розовую ночную сорочку с рюшами.

– С Рождеством вас, – улыбнулась она.

– Лицо у меня, – извинился он, показывая на свою физиономию. – В полотенце теплее. Быстрее заживет.

– Вы хорошо спали?

– Лучшая постель, в какой доводилось спать. Прекрасная постель, очень мягкая.

Она зашла в комнату и присела на краешек кровати, слегка подпрыгнув на ней, пробуя.